Текст книги "Судьба открытия"

Автор книги: Николай Лукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)

4

Как было условлено, следующим утром Зберовский привез уцелевшие банки в лабораторию Шаповалова. Банок сохранилось только пять. Григорий Иванович с волнением разглядывал их. Он решил теперь же, до отъезда из Донбасса, разобраться, какие в банках вещества. Чтобы проделать эти исследования и анализы, лаборатория угольного треста ему казалась достаточно пригодным местом. Он заметил там хорошие приборы. Понравился ему и Шаповалов, кстати охотно согласившийся помогать при опытах, – молодой, но, видимо, грамотный химик и вообще человек, вызывающий к себе симпатию.

– С чего же начнем? – спросил Зберовский.

– Да пробки открыть бы – на первый случай…

Шаповалов вышел, принес из соседней комнаты чистый халат.

– Не хотите? – предложил он Григорию Ивановичу.

Зберовский снял пиджак, надел халат, привычными движениями завязал тесемки на рукавах.

Так началась их работа.

Обернув стекло толстым слоем листовой резины, они зажимали каждую банку в слесарные тиски; пробки – одна за другой – наконец их усилиям поддались.

Сперва почти не разговаривали. Действовали оба тихо и сосредоточенно. Но сразу между ними установилось молчаливое взаимопонимание, и была слаженность во всем, что они порознь делали. Мысли их, вероятно, шли общим ходом.

Зберовский произнес вполголоса:

– Бюксы…

А они у Шаповалова уже готовы; он тотчас подает профессору сияющие чистотой стаканчики.

– Шпатель, – едва успел сказать Зберовский.

У Шаповалова же в руке, откуда ни возьмись, три шпателя (такие плоские ложечки) на выбор: металлический, фарфоровый и роговой.

Не задавая никаких вопросов, он подошел к аналитическим весам и принялся взвешивать пустые перенумерованные тигли. Григорий Иванович оглянулся, увидел его за весами.

– А, – проговорил он, – я как раз подумал, навески делать надо.

И о результатах работы, когда они стали намечаться, Шаповалов и Зберовский сообщали друг другу коротко, на понятном им обоим, профессиональном языке:

– Смотрите, осадок!

– С сернистым аммонием?

– С сернистым, да…

– Вот оно что!

Через несколько часов выяснилось: в четырех банках были простые реактивы, из таких, что могут встретиться в любой химической лаборатории. Реактивы эти никому ни в каком отношении не интересны. По названиям их не только невозможно определить, в чем состоял секрет Лисицына, нельзя даже построить хоть какую-нибудь шаткую догадку.

Все внимание теперь сосредоточилось на пятой банке. Тут было органическое вещество, по всем признакам, весьма сложного состава.

А не одно ли это из таинственных веществ, главных в работе Лисицына?

Григорий Иванович рассматривал под микроскопом несколько его крупинок. Подумал: вероятно, за многие годы вещество отчасти испортилось – вон заметны следы разложения, видны отслоившиеся рыхлые пластиночки другого цвета. И еще Григорию Ивановичу бросилось в глаза, что оно первоначально было приготовлено, скорее всего, в виде мелких зерен; впоследствии же зерна слиплись в общий твердый комок.

Обо всем замеченном, не поднимая головы от микроскопа, он отрывистыми фразами говорил Шаповалову.

Шаповалов тем временем собирал на соседнем столе довольно громоздкую лабораторную установку. Здесь появились две тысячесвечных лампы, еще не включенные, но уже с протянутыми к ним проводами. Каждую он защитил от возможных брызг экраном из зеркального стекла. В пространстве между лампами подвесил на штативах целую систему колбочек, пробирок с соединяющими их изогнутыми стеклянными трубками. Придвинул к столу баллон со сжатой углекислотой.

Пока работал тут – а делалось все это ловко и умело, – Шаповалов размышлял о синтезе, о потерянном открытии Лисицына. Лишь бы удалось восстановить! Может быть, в руках у них – открытие мирового значения. Но что-то Шаповалова сейчас отвлекает и тревожит. Туманная какая-то, путаная, сбивающая с толку мысль…

Зберовский уже стоит рядом. Он показывает, как удобнее чуть по-иному расположить сосуды на штативах. Поняв совет на лету, Шаповалов сразу меняет схему прибора, быстро перекладывает трубки. А на лице его – смуглом, молодом – по-прежнему не то раздумье, не то глухое беспокойство.

Оглянувшись, он спросил Зберовского:

– Григорий Иванович… При фотосинтезе – в живых растениях, я хочу сказать – много света падает на листья. А какая часть этой энергии используется для химических преобразований? Вот – на синтез углеводов?

– Ну, процента три-четыре, максимум…

– Остальное что – рассеивается?

– Да, остальное – потеря.

Шаповалов с удовлетворением кивнул. Так именно он и представляет себе это. Так он и думает!

Потом опять спросил:

– Лисицын-то, наверно, лучше как-нибудь использовал энергию?

– Вероятно, лучше, – ответил Зберовский. – Но все-таки большие потери неизбежны. Энергия-то световая. Ведь фотосинтез!

– Конечно, да, фотосинтез! – вздохнул Шаповалов. Долгий летний день клонился к вечеру. Казалось, будто бы совсем недавно начали работу, а за окнами уже закатывалось солнце.

У них еще множество дел. Нелегкая задача – выяснить состав сложного, неизвестного в науке вещества. Узнали, сколько в нем азота, углерода, водорода, кислорода, серы; нашли присутствие металлов – железа, никеля, кобальта. Пока никак не удавалось определить молекулярный вес. В воде это вещество не растворяется – ну, не беда, есть другие растворители. Однако надо доказать, что, растворяясь в чем-то, вещество своего состава не меняет.

Шаповалов комбинировал в уме, как построить такое доказательство. Хотелось тотчас же осуществить задуманный прием. И он страдал от голода. Вместе с тем он боялся, что Зберовский тоже голоден и с минуты на минуту скажет: «Давайте будем отдыхать – пора!» – и примется развязывать тесемки на рукавах халата.

Нет, Шаповалову теперь не до отдыха. Напряжение в его душе достигло какого-то высокого накала. Он с нарастающим азартом переходил к каждому следующему этапу работы. Оборвать ее сейчас, уйти ему казалось невозможным.

Стоя у вытяжного шкафа, он помешивал стеклянной палочкой закипающую жидкость.

А Зберовский и верно, судя по всему, устал. Сделал запись на листке бумаги, положил карандаш. Посмотрел в темноту за окном, на яркую люстру в комнате, затем на часы. Потрогал пуговицу на себе. Взглянул на Шаповалова.

«Сейчас поднимется из-за стола!» – чуть не с отчаянием подумал Шаповалов.

– Я вас совсем уморил, – сказал Зберовский извиняющимся тоном. – Может, вы пообедать сходите?

– А вы?

– Я – нет! Пока вы пойдете поесть, я буду продолжать один. Уж очень хочется – сегодня до конца. Или трудно вам?

– Знаете, а я все опасался, что вы решите отложить на завтра…

– Я тоже опасался, – повеселев, проговорил Григорий Иванович.

И оба улыбнулись.

У Шаповалова в письменном столе была черствая французская булка. Вспомнив о ней, он выдвинул ящик, развернул газету, в которую она была завернута. Разломал булку пополам и молча подал половину Зберовскому. Григорий Иванович поблагодарил и взял.

Сполоснули под краном два чистых химических стакана, наполнили водой. Сели рядом и начали с явным удовольствием есть. Это очень вкусно, когда люди голодны – запивать черствый хлеб глотками холодной воды.

За этой булкой возникло что-то новое в их отношении друг к другу. Вот они жуют, посмеиваются. Словно все необыкновенно просто между ними, как если бы они были товарищи и сверстники, точно они в дружбе давно. В глазах Шаповалова искрится озорная мысль, а Григорий Иванович смотрит с мягкой, приязненной улыбкой.

Последние куски доедали стоя. Опять взялись за колбы. Кипятили, замораживали, по шкалам приборов отсчитывали тысячные доли градуса. А после полуночи дошли до главных испытаний: уже в темных очках Шаповалов включил сразу обе ослепительные лампы собранной днем установки.

Зберовский тоже надел темные очки. От ламп веяло жаром.

Перед ними в очень ярком свете система стеклянных сосудов. Посередине – трубка, наполненная бурым веществом. Пустили в нее воду. А трубка вдруг как озарится пронзительной зеленью!

– Петр Васильевич, глядите, глядите! – возбужденно воскликнул Зберовский.

Лампы жгут и руки и лицо. Для обоих, для Зберовского и Шаповалова, теперь словно ничего вокруг не существует. Все их внимание здесь. Они одновременно то открывают, то закрывают стеклянные краники; наклоняясь над столом, присматриваются к виду жидкостей в разных сосудах. Они теснят один другого, руки их сталкиваются, но оба они не замечают этого.

– Профессора Зберовского просят к телефону, – раздался голос со стороны двери.

По голосу Шаповалов узнал дежурного лаборанта, пришедшего сюда, – а лаборанты вообще дежурят внизу, на первом этаже; там и телефон.

– Абсолютно не могу! – не оборачиваясь, бросил Григорий Иванович.

– Супруга ваша зовет… беспокоится…

– Ну, занят, спасибо, так ей скажите. Некогда мне! И прошу не мешать!

Скрипнула закрываемая дверь.

Проверили: чистая вода, пройдя на свету сквозь трубку с веществом Лисицына, остается совершенно чистой. Никаких примесей не получает. Какая входит, такая и выходит. Просто фильтруется сквозь порошок.

– Григорий Иванович, дадим? – нетерпеливым шепотом спросил Шаповалов; его пальцы уже нащупали вентиль на газовом баллоне у стола.

Зберовский вытер рукавом вспотевший лоб.

– Давайте, – проговорил он, помедлив.

Пальцы повернули вентиль. Заклокотала вода в большой склянке – в нее ворвалась струя углекислого газа. Насыщенная газом вода пошла отсюда в трубку с веществом Лисицына.

Но из трубки она вытекает теперь уже не прозрачная, а белая от мути.

На какой-то миг Зберовский растерялся. Потом закричал с исступлением:

– Йод! Йод! Где йод у вас стоит?

Шаповалов подал ему, всунул в руку колбу с очень маленьким количеством чуть желтоватой жидкости.

Подставив ее, лихорадочным движением Григорий Иванович открыл краник. Струйка молочно-мутной воды упала в желтоватый раствор.

Жидкость в колбе мгновенно посинела.

Йодо-крахмальная реакция! Ошибки быть не может!

– Вы видите, что у нас происходит здесь? – негромко, как бы вне себя и словно обращаясь к самому себе, произнес Зберовский. Поднял колбу. Глаза за темными очками. Повысил голос: – Вы понимаете?… Мы получили с вами синтетический крахмал!..

5

Погода неожиданно испортилась. На рассвете небо затянуло тучами, хлынул дождь. Да так весь день, не переставая: дождь льет, темно, хмурые облака нависли, на асфальте лужи, а где нет асфальта – грязь, чавкающая под ногами, вязкая.

Сегодня Зберовский уезжает. И не отсюда, не с городского вокзала, а с той небольшой железнодорожной станции, что ближе к «дому приезжих», в котором он остановился.

Часа в три дня Григорий Иванович позвонил по телефону. Шаповалов же ему сказал: не может быть и речи, пустяки, что дождь, – он все равно приедет проводить на станцию. А банку с остатком вещества Лисицына нельзя доверить никому. Он, Шаповалов, лично привезет и передаст ее. Шоссе хорошее. Да, есть машина… Нет, не простудится… Кроме удовольствия, ему эта поездка не доставит ничего.

А туда двадцать пять километров. Позвонил в гараж – ответили: свободных машин нет. Пришлось отправиться попутными грузовиками, то с шофером в кабине, то сверху, в кузове, на керосиновых бочках под дождем.

Лужи сплошь покрыты всплесками. Брезентовый плащ на Шаповалове намок, не гнется, стоит коробом. Дождь барабанит по нему. Ветер. Брызги летят отовсюду.

Спрыгнув с кузова полуторки, наконец остановившейся у станции, с мокрым капюшоном, поднятым на голову, в облепленных грязью сапогах, Шаповалов выбежал на перрон. Поезд уже сию минуту подойдет; пассажиры выходят из-под навеса, выносят вещи. Железнодорожные рабочие катят по перрону багажную тележку.

А вон и Григорий Иванович. Нахохлился – видно, ему неуютно от слякоти и непогоды, – поднял воротник легкого пальто. Рядом с ним женщина под зонтом. Тут же носильщик с двумя чемоданами.

Увидев Шаповалова, Зберовский заметно обрадовался.

– Только как вы промокли, смотрите! Вы что – в открытой машине?… – спросил он, взяв его за локоть.

И, обернувшись, познакомил:

– Это – Зоя Степановна. А это – Петр Васильевич, Зоечка, тот самый…

Черными веселыми глазами Шаповалов взглянул Зое Степановне в лицо. Подумал про нее, какая она была красивая женщина, очевидно, еще совсем недавно. Вряд ли она встречалась с трудностями жизни. И глаза его снова смотрят на Зберовского.

– Банку я парафином залил. Двести двадцать девять граммов вещества. Чтобы не забыть, пожалуйста! – Он вынул из кармана пакет в восковой бумаге. – Себе граммов десять оставил на память. Ничего, Григорий Иванович? Вы не возражаете?

А по рельсам, обдавая паром, тяжко прошел паровоз. Промелькнули его красные колеса, тендер, почтовый вагон. Проходят мимо другие вагоны, скрипят тормоза. Поезд стоит уже возле платформы.

Носильщик заспешил. Зоя Степановна на ходу закрыла зонт, следом за носильщиком поднялась на вагонную площадку. Шаповалов и Зберовский шли за ними, но около вагона задержались.

– А я все меньше вижу оснований для оптимистических надежд, – вполголоса говорил Григорий Иванович. – Вчерашний синтез крахмала – не наша с вами удача. Это работа Лисицына: вещество-то он приготовил!

– Но мы знаем состав вещества…

– Да мало ли! Например, мы знаем состав хлорофилла. Когда угодно можем быть свидетелями синтеза, наблюдать процесс в растениях. Однако разве мы умеем сами делать хлорофилл?

– Да Григорий же Иванович… Вещество Лисицына – отнюдь не хлорофилл!

– А между знанием состава вещества и умением приготовить его часто лежит бездонная пропасть! Другое дело, если бы мы нашли исходные продукты – название тех бревен и камней, из которых Лисицын воздвиг свою сложную башню. Хоть намек на метод…

И Зберовский посмотрел на серое небо, на мокрые дома и крыши, на дождевую завесу вокруг, наглухо скрывающую все, что дальше станционных построек. Всюду хлюпает, льется вода. Жидкая грязь на платформе.

Словно оторвавшись от платформы, поезд медленно двинулся вперед.

– Гриша, отстанешь от поезда! Гриша! – встревоженно сказала Зоя Степановна.

Зберовский крепким рывком жмет руку Шаповалову. Догнав, ступает на бегущую уже быстрей подножку. Шаповалов идет рядом; вид у него озадаченный либо просто удрученный.

– Петр Васильевич! – окликнул его Зберовский и вдруг улыбнулся. – Только не подумайте, будто я сложил оружие. Нет, мы будем драться, черт возьми, до последних сил!.. Вы время от времени пишите. Адрес не потеряйте… Ну, будьте здоровы! И спасибо вам…

Вагон со Зберовским уже далеко. С брезентового капюшона то струйка стекает на грудь, то падают крупные капли. Весь плащ стал холодным, тяжелым. Шаповалов постоял немного, а потом пошел проситься на попутную машину.

Ждать у дороги долго не пришлось. Даже место в кабине свободно. Шофер оказался любителем стремительной езды: погнал напропалую; машина мчалась через лужи, вода взлетала от колес бурунами, как два крыла – направо и налево.

Чудилось порой, будто впереди форштевень корабля. Какую-то прелесть Шаповалов ощутил сейчас и в непогоде, и в дожде, и в том, как человек – шофер, – словно играя штурвальной «баранкой», уверенно проносится по извилинам дороги, торжествует над стихией, над пространством, властно рассекает мокрую муть.

Конечно, между знанием состава вещества и умением приготовить – пропасть. Но для Шаповалова само собой очевидно: то, что сегодня выглядит трудно достижимым – если это нужно и не вразрез с законами природы, – будет создано людьми завтра, послезавтра или через десяток лет.

Что углекислый газ при прямом взаимодействии с водой в приборе может превращаться в хлеб, доказано Лисицыным. И это неизбежно станет промышленной реальностью. Теперь все дело в сроках…

Далеко перед машиной – освещенные окна небольшого заводика. Ближе, ближе… Огни мелькнули сбоку, и вот они уже позади. Свет в окнах – неужели вечер? Да, степь и небо потемнели. Дождь вроде послабее…

Главное, почему Шаповалову настолько уж понравилась, такой огромной показалась сразу идея синтеза углеводов? Не потому ли, что он знал Лисицына? Или оттого, что самому ему привелось быть участником вчерашнего знаменательного опыта?

И да, и нет. Не только потому.

Мысль о синтезе поразила его величием новых, вдруг открывшихся перед ним перспектив. Вообще он верит всей душой в могущество науки; а наука для него – понятие собирательное: тут и марксистское учение об обществе, и физика, и техника, и биология, и астрономия. Все это, вместе взятое, ведет человечество в заманчивые дали. Понятно, борьба еще предстоит! Однако не за горами время, когда люди возьмут в свои руки все хозяйство планеты. Они станут управлять множеством процессов, происходящих на Земле: климатом, жизнью океанов и морей, энергией глубоких недр земного шара… А синтез углеводов промышленным путем – едва лишь Шаповалов услышал о такой идее – сразу лег в его сознании как вероятная часть будущего исполинского хозяйства человека.

Как много их в круговороте на Земле, воды и углекислого газа!..

Машина остановилась на городской окраине. Здесь гараж строительной конторы.

– Все! Дальше не поеду! – объявил шофер.

Поблагодарив, Шаповалов накинул мокрый плащ на плечи и зашагал по улице. Прежде чем пойти домой, он должен заглянуть в лабораторию, узнать, все ли там в порядке.

До нее добрых восемь-девять кварталов.

Густые сумерки. Он идет по раскисшей в слякоть глине. Дорогой думает о том о сем. Сперва – про лихого шофера. И вдруг ему почему-то вспомнилось когда-то читанное о Виноградском. В прошлом веке микробиолог Виноградский исследовал бактерии, живущие в почве, в темноте. Оказалось, отсутствие света не мешает им проделывать такой же синтез углеводов, как делают растения. Но энергию для синтеза бактерии получают за счет вспомогательного химического процесса: чтобы брать энергию, они окисляют вокруг себя в почве серу, либо аммиак, либо закись железа. Энергия вспомогательной реакции им заменяет свет. Без света, а ведь тоже синтез углеводов. Как и в растениях: из углекислого газа и воды…

На крыльце лаборатории Шаповалов почистил сапоги о специальную скобу. Наконец – знакомый коридор, гул вентилятора, привычный запах.

Старший лаборант показал ему журнал анализов; происшествий нынче не было, лаборатория работает нормально.

Вместо того чтобы тотчас же отправиться домой, Шаповалову захотелось зайти наверх, в свою комнату.

Он поднялся туда. А там все без перемен: листы бумаги, исписанные наспех цифрами; в кажущемся хаосе расставлены приборы, масса всяческих сосудов; через спинки стульев переброшены временные провода. На большом столе, в штативах, громоздится уже сыгравшая свою роль установка с тысячесвечовыми – темными теперь – электрическими лампами.

Шаповалов остановился возле этой установки.

Опять им овладело чувство беспокойства, смутное, такое, будто он ищет и не находит выхода. Мелькнули в памяти слова Зберовского: «Потери неизбежны. Энергия-то световая. Ведь фотосинтез!»

Час минул – Шаповалов все стоит и всматривается в блеск стеклянной кривизны. Неужели синтез должен быть обязательно с колоссальными потерями? Свет рассеивается, да… Свет – источник потерь.

Скользят концы каких-то совершенно новых идей – здесь они, близко, – и никак их пока не уловишь, не увяжешь!..

Глава IV. Враги и друзья
1

Пригревает весеннее солнышко. Под деревьями еще сугробы, но и там снег потемнел, покрылся рыхлой ледяной корой. А проталины все шире, и на аллеях уже сухо – только по бокам струятся ручейки. Приятно, что весна и что учебный год к концу. Тепло, особенно за ветром.

Один – просто в шерстяной фуфайке, вторая – в распахнутом драповом пальто, через парк шли студент и студентка. Они громко разговаривали. Ругали нелюбимого преподавателя: слушаешь его, и такая скукота берет…

– Вот почему, когда сам Зберовский читает, мне сразу все понятно – о чем бы он ни объяснял? Стереохимия ведь – ужас! – горячась, говорила она. – Но все-таки сидишь, когда Зберовский, и спать ничуть не хочется! Честное слово!

– Ну, то – Зберовский! – наставительно сказал студент.

– Чего он лекции теперь – не каждый день?… Не знаешь?

– Да вроде с углеводами опять у себя в лаборатории…

– Безобра-азие, – протянула студентка.

А кое-кто из молодежи был осведомлен получше; тем, которые специализируются при кафедре Зберовского и вхожи в его лабораторию, хорошо известно, что профессор работает сейчас над получением очень сложного, какого-то чудодейственного вещества, по свойствам напоминающего хлорофилл. Как утверждают, оно должно открыть новую эру в науке.

Сегодня Григорий Иванович собрался зайти в областное издательство, где будет печататься его брошюра о возможности гидролиза соломы, стеблей подсолнечника, кукурузы и других отходов сельского хозяйства юго-западной части СССР. И для здешнего края это важная тема, хоть край не совсем-то и южный. Издательство торопит, просит скорее подписать рукопись в набор.

Днем на улицах оказалось изумительно – весна! Теплынь, тротуары сухие. Григорий Иванович не раз задерживался по пути, беседуя со знакомыми студентами.

В издательстве он зашел к директору. А тот был у себя не один. В кресле перед его столом, развалясь, сидел некто солидный, в роговых очках.

– Вот наконец! Я вас заждался! – сказал директор, увидев Зберовского. И, здороваясь с ним, кивнул на человека в очках: – Не знаете друг друга? Познакомьтесь! Почти второе, а для нас, по сути дела, едва ли и не первое лицо в нашем облисполкоме…

Григорий Иванович подал руку и назвал себя:

– Зберовский!

Сидящий сделал движение, словно хочет встать. Глаза их встретились. Оба настороженно-пристально смотрели друг на друга. Крестовников узнал Зберовского, Зберовский же – прежнего Сеньку.

После долгой паузы Крестовников весь точно просиял от счастья.

– Ну, что ты скажешь! А? – воскликнул он. – Григорий!..

Взгляд Зберовского со все нарастающим удивлением ощупывал Крестовникова. К удивлению постепенно добавлялся чуть иронический оттенок.

– Так это, значит, ты? – спросил Григорий Иванович.

– Да я, конечно, я…

Крестовников тихо, как-то приветливо и умно засмеялся. Несуетливый, уверенный в себе, умеющий производить внушительное впечатление. Улыбается, и в улыбке не заметно фальши. Видно, искренне обрадован. Говорит:

– А ты – профессор, как я слышу? Я никогда не сомневался, что перед тобой научная карьера. Да ты подумай, встреча-то какая! Ну, я просто слов не нахожу… – И тут же бросил в сторону, объясняя директору издательства: – В гимназии еще мы… Потом – студентами жили вместе на чердаке, в мансарде. Пуд соли съели сообща. Столько лет не виделись! Не каждый день такие праздники случаются!

Ошеломленный и уже остро ощутивший противоречия в своей душе, Зберовский сел и хмуро, боком глядя, всматривался, вслушивался, пытаясь отличить истину от лжи. Ладонь Крестовникова по-приятельски легла ему на колено:

– Эх, Гриша, Гриша! Много трудных дорог позади. Есть о чем и вспомнить, поделиться… Но я так рад тебе, дружок, ты представить этого себе не можешь.

Григорий Иванович был внутренне в смятении. Кто же он есть – Крестовников, в конце концов? Просто ли грязный предатель, который донес в свое время на Осадчего в полицию, затем сумевший это скрыть и, пробиваясь к власти, ловко обмануть всех окружающих его? Или, быть может, он действительно шел трудными путями, ни сном, ни духом не повинен в том, что ему приписывали смолоду? Все гадкое, что раньше о нем думали, могло явиться результатом чьей-либо страшной ошибки. Быть может, за годы революции он сделал много честного, среди большевиков окреп морально, выстрадал, осмыслил многое и, как следствие отсюда, нынче по заслугам занимает место в обществе…

А как он держится сейчас? Если совесть нечиста, перед одним из знающих всю подноготную так невозможно было бы держаться.

Кроме того, Крестовников – член партии. Даже больше: член партии, избранный руководить. В глазах Зберовского это обстоятельство ставит человека в ряд людей особого склада, не вполне похожих на него самого, но безусловно уважаемых, испытанных людей, которым верить надо не колеблясь.

Крестовников сказал:

– Еще бы, пролетело четверть века с лишком! Не я один – ты тоже постарел, брат. Суровый этакий кремень-профессор. Не улыбнешься, смотришь букой. Воображаю, до чего студенты перед тобой трепещут. Где твоя былая экспансивность?

Слегка наивный по характеру, Зберовский хотел видеть в каждом – и теперь в Крестовникове, в частности, – преимущественно только хорошее. Однако никакими доводами он не мог сейчас заглушить в себе чувства брезгливости к прежнему скользкому Сеньке, не мог освободиться от ужасных подозрений. И Григорию Ивановичу стало почти физически душно. Он поднялся и объявил, что должен уйти, ему некогда, он подпишет рукопись и спешит на лекцию.

Встал и Крестовников:

– Уж очень, Гриша, тебя встретить мне приятно. Нужно бы наговориться досыта… Когда и где увидимся с тобой?

– Чего ж?… – делая над собой усилие, ответил Зберовский. – Скажем, вот… А почему же? Ну, к нам заходи. Мы будем ждать тебя с Зоей Степановной.

Едва имя Зои Степановны было произнесено, лицо Крестовникова выразило напряженное раздумье, будто он умножает или делит крупные числа в уме. Наконец он хлопнул себя по лбу:

– Стоп! Так ты и есть муж Зои Степановны? Смотри ты! Поздравляю! Как я рад! То-то она говорила – за химиком она, за профессором…

Возвращаясь из издательства, Григорий Иванович уже не глядел на весеннее небо, а, сосредоточенно шагая, думал о Крестовникове.

Все яснее выступало в мыслях, что Крестовников старается представить вещи не в том свете, как это на самом деле было. Обрадовался, точно и предполагать не мог возможности их встречи. Между тем года полтора назад он беседовал с Зоей на улице. Со слов Зои ему тогда уже стало известно, что она замужем за Зберовским, и кто именно – Зберовский, и что Зберовский живет здесь, по соседству. Ведь знал, определенно знал!

Вздор какой!..

В университете Григорию Ивановичу передали телеграмму. Шаповалов – молодой химик, который помог ему прошлым летом в Донбассе, – спрашивает позволения приехать на день-два для научной консультации. Григорий Иванович поручил тотчас же ответить: «Готов быть вам полезным. Приезжайте».

Последнее время его лаборатория не могла похвалиться заметными успехами в работе. Основная тема – превращение углеводов одних форм в другие, чтобы получать из дерева сахарозу и крахмал, – почти не двигалась, несмотря на упорный труд всего коллектива. Достигнутые прежде результаты пока не поддавались совершенствованию. Кое-кто из сотрудников начал поговаривать, что вот-де толчем воду в ступе. Внимание самого Зберовского раздвоилось: добрую половину своих рабочих часов он теперь проводит за опытами с веществом Лисицына – ищет способ делать такое вещество. Он написал об этом письма множеству ученых в Ленинград, в Москву, просил совета. И до сих пор – одни надежды, и ничего не удалось реального!

Вид у Григория Ивановича иногда бывает усталый. Морщины врезались глубже. Все чаще у него крутые перемены настроений. То он по-прежнему бодр, работает упрямо, своим ровным поведением внушает окружающим, словно так и быть должно с их грандиозной темой, – погодите, и Москва не сразу строилась. То вдруг замолчит. Запрется у себя в кабинете. Только вечером расскажет Зое, как сегодня пошатнулась вера в собственные силы; минута слабости прошла, но сколько лет уж тянется решение задачи о сахарозе и крахмале из клетчатки! А возродить открытие Лисицына – мечта, пожалуй, вряд ли достижимая…

В такие вечера Зоя Степановна становилась тихой и безмолвно-внимательной к нему. Она любит Григория Ивановича, всей душой стремится идти с ним рука об руку, очень верит в его научное призвание. И если он пришел домой подавленный сомнениями, Зое кажется, будто бы ей надо всю себя собрать, превратиться для него в гранитную опору; а. в то же время чем она располагает, кроме слова «верю» и кроме неспособных убедить общих и банальных фраз?

Она смотрела на него ничего не говоря. Вздохнув, гладила его, точно маленького, по плечу. Однако странно: этого бывало достаточно, чтобы к Григорию Ивановичу вернулось душевное равновесие.

Между ними никогда почти не возникало споров. При мелких разногласиях оба шли на уступки. Оба очень щадили друг друга. Но когда Григорий Иванович рассказал ей про Крестовникова, Зоя повысила голос:

– Зачем ты его пригласил?

– Вспомни, ты же училась на Юридических курсах, – улыбнулся он. – Есть даже термин – презумпция невиновности.

– При чем здесь презумпция невиновности!

– А термин этот означает, что подозреваемого нельзя считать виноватым, пока нет твердых доказательств его вины.

– Гриша, милый, не желаю я, не надо нам общаться с этим человеком! – взмолилась Зоя.

– Мне он самому бог знает до чего противен. Да что поделаешь – отвертеться не сумел. Так получилось…

– Я боюсь его.

– Да он не придет! – сказал Григорий Иванович. – Тебе он про себя говорил одно, а мне известно другое… Видеть нас обоих – для него вроде очной ставки.

– Он мне всегда был отвратителен.

– Не посмеет прийти!

Но спустя неделю Крестовников пришел.

Заметив, что его встретили необычайно холодно, он сделал вид, будто этого не чувствует. Держался с простотой, проглядывающей сквозь величавое достоинство. Всячески подчеркивал, что здесь он – в кругу близких друзей. Шутил, выкладывал новости и анекдотцы. Не раз возвращался к тому, как он благодарен счастливой судьбе, которая свела Гришу и Зою Степановну, и что очутиться с ними втроем – для него большое событие.

Прошел час. Григорий Иванович молчал, негостеприимно глядя. Тогда Крестовников переменил разговор. Он сказал о себе, что в прессе имеет влияние. Ему доставило бы удовольствие через прессу повысить известность, расширить популярность имени профессора Зберовского. Он мог бы поручить кое-кому написать две-три газетные статьи, для начала. Статьи могли бы посодействовать дальнейшей Гришиной карьере.

– Как вы посмотрите на это, Зоя Степановна, а?

«Сделку предлагает»,– подумал Григорий Иванович и с резкостью произнес:

– Рекламу мне создать? В рекламе я не нуждаюсь!

– Напрасно ты…

За очками серые глаза Крестовникова смотрят едва ли не в упор, давящим взглядом, и вместе с тем по-лисьи ускользают. А лицо Григория Ивановича уже кривится в недоброй усмешке.

– Я напрямик тебе хочу задать несколько вопросов, – сказал он.

– А ну-ка? Ну, давай, давай…

– Такая вещь: что постыдного, если твой папаша – дьякон? Отец Гавриил был честный человек и в Нижнем Новгороде когда-то пользовался заслуженным почтением. Я сам очень уважал его. И как могло случиться, что ты выдаешь себя за сына я не знаю там кого… во всяком случае, других родителей?

Крестовников лишь пошевелил бровями, слегка покосился на Зою Степановну. Не сразу ответил. Помедлив, вдруг улыбнулся: