Текст книги "Судьба открытия"

Автор книги: Николай Лукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)

2

С начала службы здесь Лисицын принял на себя добровольную обязанность: все анализы воздуха из рудников, что изредка производились на спасательной станции, он взял в свои руки. Это у него не требовало много времени.

Раньше тем же делом занимался фельдшер. Аппарат для анализа воздуха стоял когда-то в тесном помещении аптечки, расположенном возле кабинета Терентьева. Лисицын сразу, как только поселился на спасательной, перенес этот аппарат в свои комнаты – точнее говоря, в свою лабораторию.

Кое-кто из рядовых спасателей объяснял странное поведение штейгера Пояркова именно анализами воздуха.

Однажды в аптечку зашел Кержаков.

– Чудно! – сказал он фельдшеру. – Позавчера три бутылки воздуха с «Святого Андрея» привезли. Вы, Макар Осипыч, – тьфу, три бутылки! Чик-чик – и готово. А штегарь парится там с ними, запершись, вторые сутки. Все вокруг себя стекляшками заставил. Окна занавесил!..

Перед фельдшером лежала раскрытая книга. Книга называлась: «Злой гений коварства».

Сам Макар Осипыч был молодым еще человеком, любителем читать о приключениях, а приключения должны быть обязательно не похожими на правду: чтобы ловкие грабители сбрасывали настигшего их сыщика с воздушного шара, а сыщик живым и невредимым попадал прямо в печную трубу бандитского притона; чтобы убитая графиня несла в руках свою собственную голову, а голова явственно выговаривала имя убийцы. При этом Макар Осипыч особенно ценил книжонки, написанные вычурным, кудреватым языком.

О себе он был высокого мнения. Судьба к нему несправедлива, но по сути дела он ничем не хуже какого-нибудь Ника Картера или загадочного барона Фиолетова.

И теперь, когда к нему пришел Кержаков, Макар Осипыч усмехнулся, стараясь всем своим видом выразить побольше скепсиса и превосходства:

– Невзирая, что ты необразованный шахтер, даже и ты поколеблен сомнениями. Но меня им не удастся вокруг пальца обвести! – Он понизил голос. – Если ты так просишь у меня, я тебе втолкую в полном совершенстве, в чем здесь главная пружина действия…

Поднявшись на ноги и как-то вдруг потеряв солидную позу, Макар Осипыч на цыпочках прокрался к двери. Резко распахнув ее, высунулся из аптечки. И, лишь только убедившись, что в коридоре его никто не подслушивает, зашептал, снова повернув к Коржакову свое мелкое, с утиным носом лицо:

– Штейгер, он меня не любит за мою душевную прямоту… А воздух у него – для отвода глаз. Под мнимым предлогом, якобы взял у меня аппарат для анализа, сам секреты немецкой фирмы испытывает. Они с Терентьевым нашим скоро будут в сокровенной тайне вырабатывать патроны… из едкого кали и жести… Вопреки немецкой фирме… Ты слыхал такое слово – конкуренция? А больше тебе ничего не скажу. Не нужно тебе знать, что кроме этого.

…Степь побелела от снега. С Донецкого кряжа дули холодные ветры, наметали сугробы. В рудничном поселке снег очень быстро терял белизну: тотчас покрывался слоем угольной пыли и копоти.

Иван Степанович с женой уехал на несколько дней погостить к своему тестю. На эти дни хозяйкой в их квартире осталась тетя Шура, а хозяином на спасательной станции – Лисицын.

Немногословный и требовательный, Лисицын поддерживал на станции строгий порядок. Между тем заботы о станции почти не отвлекали его от собственного лабораторного труда. Два-три раза в сутки он проходил по всем помещениям, говорил, что надо сделать, дежурному инструктору, а на остальное время запирался в своих комнатах.

В лаборатории он сейчас работал главным образом над вариантами нового – бесхлорофилльного – способа приготовления активных зерен. Для опытов по одному из вариантов ему нужна была не обязательно чистая, но в большом количестве едкая щелочь. И он нередко брал себе в аппаратном зале побывавшие в употреблении и не имеющие уже никакой ценности патроны. Принесет в лабораторию патрон, взрежет жестяную оболочку и высыплет оттуда сколько надо едкого кали.

У фельдшера на такие случаи был особый нюх. Едва Лисицын появится в коридоре с еще целым или уже разрезанным патроном, как Макар Осипыч приоткрывает дверь аптечки. Выглядывает из двери в коридор, вытянув шею. А дверь у него открывается бесшумно: он тщательно следит за тем, чтобы дверные петли были смазаны.

Наконец настал день, когда ожидалось возвращение Терентьевых.

Утром кто-то из спасателей постучался к Лисицыну:

– Там до вас немец приехал.

Лисицын вышел. Около кабинета Ивана Степановича стоял человек в шубе, с желтым кожаным чемоданом в руке.

Догадавшись, что перед ним – агент фирмы, снабжающей спасательную станцию дыхательными кислородными приборами, Лисицын напряг память и с запинкой проговорил по-немецки:

– Я помощник заведующего станцией Поярков. Вы к нам – от фирмы «Дрегер»?

– Да, вот именно, вы не ошиблись. Я – от фирмы «Дрегер». Зовут меня инженер Готфрид Крумрайх, – ответил немец на вполне сносном русском языке.

Вероятно, он еще очень молод, но только не по годам раздобрел. Щеки его словно налиты румянцем, а серые, чуть навыкате глаза ничего не выражают.

– Мне нужен лично господин Терентьев, – сказал он.

В этот миг из другого конца коридора Галущенко крикнул, что на Русско-Бельгийском руднике пожар. По всему зданию покатился грохот тревоги. На крыльце уже бьют в колокол, призывая резервную смену.

– Ждите вот здесь! – бросил немцу Лисицын.

И Крумрайх остался один.

Он огляделся, вошел в кабинет Терентьева, по-хозяйски поставил чемодан, снял шубу.

3

– Безобразие! – возмутился Лисицын, приехав на Русско-Бельгийский рудник. – Ведь люди у вас там – понимаете, люди!..

Речь шла о том, что при первых признаках пожара надо было повернуть всю вентиляционную струю рудника в обратную сторону, а этого до сих пор не сделали.

Объяснения Лисицыну давал здешний инженер, француз Рамбо.

– Не советую, господин штейгер, волноваться, – сказал он. Слегка подчеркнул голосом: «господин штейгер» – штейгер, конечно, не инженер, должен знать свое место. – Но ссориться давайте не будем. А повернуть струю до вашего приезда – это означало бы сознательно умножить убытки от пожара. – Рамбо изящным жестом показал на чертеж. – Извольте взглянуть: с этой стороны – сухое крепление ствола. Крепление новое. На него мы недавно затратили сорок две тысячи рублей.

Лисицын, гневно фыркнув, подхватил под руку Галущенко, побежал с ним в здание шахтного вентилятора. Тут вместе с машинистом вентилятора они взялись за блоки, передвинули огромные, как броневые плиты, заслонки – закрыли одни воздушные каналы под полом здания, открыли другие. Струя пошла в обратном направлении.

Через минуту, уже в своих похожих на скафандры шлемах, спасательная команда спускалась в шахту.

Клеть стремительно скользила вниз. Снизу, ей навстречу, веял мутный жаркий воздух. Запаха никто не чувствовал – под шлемами спасатели дышали чистым кислородом. А аккумуляторные лампы освещали белый дым, и видно было, – если присмотреться пристально, как он проносится мимо мелкими кудрявыми спиралями.

Сидя в клети, Лисицын с ненавистью думал о французе: «Сорок две тысячи ему… У-у, поганая трава!»

Пожар возник возле ствола шахты в подземной конюшне, где было сложено несколько сот пудов прессованного сена. Сено загорелось, наверно, от неисправных электрических проводов. Один конюх успел подняться наверх, второй принялся выводить лошадей, но задохнулся вместе с ними.

Когда Лисицын подошел к конюшне, сквозь дым просвечивали языки пламени. Горели бревна. Дальше, за конюшней, на пути к основным забоям шахты, огня не было. Там нечему было гореть: выработки, высеченные в камне, прочно стояли без крепления. Но именно туда, к местам, где в версте от конюшни работают люди, целый час с ведома Рамбо шел весь дым от пожара. Рамбо рассудил так: камень не загорится, лишних убытков не будет. А человеческих жизней он не принял в расчет.

Лисицын разделил команду на две группы: одни бросились строить глиняные перемычки, чтобы изолировать горящую конюшню, – за перемычками огонь потухнет сам собой; другие побежали искать пострадавших от дыма шахтеров, оказывать им помощь, выносить на свежий воздух. Спустя шесть часов обе группы кончили свою работу.

Перед отъездом с рудника Лисицын отругал фельдшера Макара Осипыча, который должен был явиться на аварию со спасателями первой очереди, но неизвестно почему промедлил и приплелся один, уже едва-едва застав команду здесь.

И Кержаков, и Галущенко, и остальные спасатели – все возвращались домой молча. У каждого до сих пор перед глазами черные тела людей, положенные длинным рядом в рудничной конторе, и врач с помощниками, осматривающий этот ряд. Итог пожара: семнадцать тяжело отравленных, четверо – насмерть.

По внешнему виду Лисицын казался только усталым. Однако в душе он болезненно переживал совершившееся сейчас преступление. Тут были и острая жалость к погибшим, и мысль о всеобщем бесправии, о том, что Рамбо не будет наказан, откупится взяткой, и беспокойный, не оформленный призыв к каким-то действиям.

А дома Лисицына ждала неприятность совершенно иного характера. Едва он вошел в спасательную станцию, он сразу увидел: дверь его комнат распахнута настежь. Вероятно, не запер ее сам, уезжая по тревоге. Ключ не в кармане, а торчит в замочной скважине…

Еще не зная того, насколько дело скверно, он ускорил шаг. Но заглянул и обомлел. И вторая дверь, в глубине, ведущая в лабораторию, тоже настежь открыта, а в лаборатории стоит приехавший от фирмы «Дрегер» инженер.

Немец держит тетрадь, в которой собраны главные результаты опытов и схема будущего промышленного фотосинтеза. Читает с таким интересом, что даже не поднял головы, когда Лисицын подбежал к нему.

Лисицын крикнул:

– Кто вам позволил, милостивый государь?! – и вырвал тетрадь из рук немца.

Крумрайх отнесся к этому невозмутимо. Посмотрел на Лисицына немигающим взглядом. Потом, как бы изумившись, спросил:

– Ваши труды? Неужели ваши, господин Поярков?

– Как вы осмелились?! – опять закричал Лисицын.

– О, синтез ваш высокой похвалы достоин! – сказал Крумрайх. – Предмет парадоксальный: штейгер в варварской Руси… Я поздравляю вас!..

Тем временем, наступая грудью, Лисицын оттеснял его к выходу из лаборатории. Крумрайх пятился. Незаметно для себя перешел в соседнюю комнату. Наткнулся здесь на круглый стол. С необычайной живостью расположился за ним: отодвинул стул и сел облокотясь.

– Вот это так! – воскликнул он. – Вот тут мы с вами сядем для беседы. Вам надо, господин Поярков, не сердиться понапрасну, а прилежно вникнуть в то, что я говорить намерен.

И он – нагловатый, самонадеянный юнец – уже чувствовал близость безошибочно верных комбинаций, какими он сумеет и взять этот синтез в свои руки, и извлечь из этого открытия огромные доходы. Из расчетов, которые он успел проштудировать в тетради, ему совершенно очевидно: штейгер не видит настоящих горизонтов, не подозревает, что химическое производство столь дешевых сахара и хлеба может привести к владычеству на оптовых рынках мира. Расчеты клонятся к созданию мелкой установки; значит, их автор не догадывается об истинной цене своих трудов. Ну, тем проще!..

Лисицын как бы навис над ним, стоя рядом с его стулом, хмурый, с кулаками, прижатыми к груди, еще не мывшийся после работы на пожаре, еще в пропахшей дымом брезентовой куртке.

Так глядя на Лисицына, словно имеет право поучать его, Крумрайх поднял палец и начал пространную речь. О, это отрадно, когда скромный труженик стремится стать человеком науки! Почет и деньги – кто от них откажется? Синтез углеводов может создать автору идеи некоторое имя, отчасти даже – состояние. Но для первого дебюта с этакой идеей Россия не есть пригодное место. И разве подлинный ученый не должен поискать себе известности в Европе? И вот он, Крумрайх, предлагает: он увезет описание синтеза в Германию, где открытие рассмотрят знаменитые химики. И тогда оно будет куплено за довольно крупные деньги…

– Мерзавец! Вон отсюда! – не крикнул, а скорее прохрипел Лисицын.

Крумрайх не пошевелился. Его серые навыкате глаза продолжали глядеть с непоколебимым, спокойным упрямством.

– Вы, господин Поярков, – сказал он, – не полностью постигли смысл вам предложенного. Суть беседы, для вас… как это по-русски… еще вилами на воде написана. Ведь мы же деньги обещаем вам, весьма порядочную сумму!.. Хотите, я тотчас дам предварительный задаток? Могу сию минуту вручить триста рублей!

Лицо Лисицына, запачканное копотью и исказившееся от ярости, страшной маской приближалось к нему. Но еще страшнее, чем лицо, Крумрайху теперь кажутся руки Лисицына. Вздрагивающие, они будто ловят что-то, напряженно ощупывая воздух, и медленно тянутся к его шее.

«Задушит!» – вдруг подумал Крумрайх.

Вскочить он не успел. Лисицын схватил его за ворот. Грубо сдернул со стула. Волоча, как мешок, протащил через всю комнату. Вытолкнув в дверь, поднял. Ударил в спину ногой. Крумрайх упал поперек коридора; дверь за ним шумно захлопнулась.

Из аптечки выглянул фельдшер…

А с фельдшера, собственно говоря, все это и началось.

Сегодняшним утром, когда Макар Осипыч узнал о приезде представителя немецкой фирмы «Дрегер», его, словно приступ лихорадки, заколотило любопытство. Он вообразил, будто фирма послала агента для борьбы за тайну щелочных патронов в связи с интригой, затеянной здесь Терентьевьм и штейгером Поярковым.

Желая видеть, что станет делать присланный фирмой агент, Макар Осипыч намеренно опоздал к выезду спасательной команды на аварию. Когда все уехали, принялся с ловкой осторожностью следить за немцем.

Но агент повел себя не так, как этого следовало бы ожидать. Он не кинулся сразу, по помещениям станции, звякая отмычками. Битых три часа он просидел в кабинете Терентьева, писал какое-то письмо. Потом, вероятно, скучая, зевал и потягивался. Наконец, уже вовсе разморенный зевотой, вышел в коридор. Постоял немного. Затем его внимание привлек кислородный насос, сделанный на Любекском заводе фирмы «Дрегер». Насос стоял в глубине аппаратного зала. Крумрайх отправился к нему, чтобы посмотреть, как с ним обращаются, в порядке ли система глицериновой смазки.

Макар Осипыч внезапно обнаружил: рядом с аппаратным залом, в двери штейгера Пояркова, из замочной скважины высовывается забытый штейгером ключ.

Вмиг родился план. Вмиг претворился в действие.

Промчавшись из своего укрытия беззвучной рысью, Макар Осипыч открыл дверь, ворвался в первую комнату Лисицына, оттуда распахнул дверь во вторую – так, чтобы лаборатория стала видной из коридора. Оставив обе двери открытыми, сам тотчас убежал. Спрятался опять вблизи аптечки за выступом стены.

Расчет его оказался правильным. Как только Крумрайх снова вышел в коридор, он почти сразу заметил, что возле аппаратного зала, за комнатой, кому-то служащей жильем, виднеется другая, заполненная непонятным множеством лабораторного стекла. Что такое тут? Зачем это на спасательной станции?…

И теперь вот Крумрайх лежит на полу, выброшенный Лисицыным. Щека его разбита в кровь. Ворот пиджака разорван. Испуг постепенно начал проходить, но на душе и злоба и чувство жгучей досады.

Неужели те блистательные перспективы, которые он считал уже своими, бесповоротно выскользнули из его рук? Так глупо пострадать от нападения скифского бандита!..

Поднимаясь с пола и шепча: «Дикий бык! Бешеная собака!», он мрачно посмотрел на закрытую сейчас наглухо дверь.

До чего ужасную оплошность допустил он! Ах, майн готт, надо было не задерживаться там, читая, а схватить тетради без раздумья и с ними как можно скорее – в Германию!

Разбитая щека болит. Крумрайх ее потрогал, тяжело вздохнул и, отряхнув с костюма пыль, пошел по станции разыскивать кусок бинта и пластырь.

А тут же рядом, за дверью, Лисицын метался в своей комнате. Ему хотелось ломать и бить предметы; он сдернул скатерть со стола – скатерть, оскверненную прикосновением Крумрайха; поднял стул, ударил стулом об пол. С искаженным еще от гнева лицом вполголоса передразнивал:

– «Прилежно вникнуть…» «Кто от этого откажется…» Ах ты, черт тебя возьми! За тридесять сребреников, господин Поярков, не так ли?

Еще трясущимися от ярости руками он сбросил с себя грязную шахтерскую одежду. Пошел к умывальнику мыться.

Мысли как камни в мчащейся лавине: то снова о трупах на Русско-Бельгийском, о Рамбо, то о собственном тяжком пути. Годы каторги – точно вырванные из книги страницы. Мечта об эмиграции, где он сможет дышать посвободнее… И в то же время, как проклятый немец смеет говорить, будто Россия «не есть пригодное место»! За тридесять сребреников, черт!

Пронеслись в сознании – сплетенные с образом России – Бутлеров, Тимирязев, Менделеев, на чьи труды он опирался, работая над основами своего открытия.

А вода в умывальнике холодная. Намылив губку, Лисицын ожесточенно тер всего себя с ног до головы. Плескал горстями воду.

От ощущения чистоты и свежести, с каждым всплеском воды и мысли его становились словно более прозрачными. Успокоение не приходило, но он уже мог в какой-то степени отвлечься, попытаться взвесить разумом что именно грозит ему теперь и какие меры он должен предпринять.

– Владимир Михайлович, вы дома? – спросил из-за двери Терентьев. – Вы умываетесь? Здравствуйте! Да мойтесь, батенька, пожалуйста. Я навещу вас позже.

Вечером Лисицын не пошел к Терентьевым ужинать, потому что там ужинал Крумрайх. И пока тот был на руднике, не выходил из своих комнат – сказался на это время больным.

Так прошло три дня.

Наконец конюх Черепанов запряг в сани пару лошадей, подпоясался, надел рукавицы и, лихо заломив шапку, повез немца на станцию железной дороги.

На станции Крумрайх дал ему несколько медных монет. Проговорил, отсчитывая медяки:

– Тебе на водку. Но лучше, если ты это возьмешь в свои сбережения.

Конюх сердито тряхнул вожжами. Сани с лошадьми повернули от вокзала и быстро скрылись в надвигающихся сумерках.

Крумрайх проводил их взглядом. Потом пошел на перрон. А здесь его, оказывается, уже давно ждет одинокая фигура фельдшера. Поспешив сюда заранее, Макар Осипыч успел озябнуть. Стоит переминается с ноги на ногу.

– Провожаете меня, доктор? – улыбнулся Крумрайх. – Вы постигли, что я объяснил вам? Очень хорошо. Видно: человек европейской культуры!

До прихода поезда они прогуливались по перрону. Под их ногами скрипел снег. Крумрайх шагал медленно, важно; поднял воротник шубы. Макар Осипыч семенил рядом, с услужливостью нес желтый кожаный чемодан.

– Как выразить по-русски? Да! Как на каменную стену, полагаюсь, – наставлял его Крумрайх. – Вы, доктор, – представитель Европы, мировой цивилизации. И я – запомните! – о-о, я тоже не останусь неблагодарным перед вами. Я дам вам целых три сотни рублей!

Млея от восторга, фельдшер бормотал бессмысленно:

– Благонадежны будьте… Мы согласно книгам, в полном, безупречном соответствии!..

В темной, синеватой от снега степи появились огни паровоза. Треугольник огней становился все ярче, крупнее, заметнее. Глядя на приближающийся поезд, Крумрайх взял у фельдшера свой чемодан.

4

У Зинаиды Александровны была высокая прическа. На затылок свисал каштановый завиток волос. Она сидела на круглой табуретке у пианино; ее руки то поднимались, то опускались; пальцы легко бегали по клавишам, и унылые аккорды падали размеренно, как морской прибой.

Полузакрыв глаза, иногда чуть поднимая плечи, Зинаида Александровна играла и негромко, будто разговаривала сама с собой, пела:

В далекой знойной Аргентине,

Где небо южное так сине…

Вдруг она круто повернулась вместе с табуреткой.

– Ваня, – сказала она, – скучно мне. Давай я к Зое в Москву съезжу!

– Что ж, и поезжай, – подумав, ответил Иван Степанович. – Только погоди, Зинуша, потеплее будет.

Повернувшись, она снова положила руки на клавиши. Бросила вереницу неопределенных звуков. Взяла аккорд, как бы пронизанный солнечным светом. За ним бурно потекли такие же другие: Зинаида Александровна знала наизусть несколько тактов из полонеза Шопена.

Лисицын сидел в кресле. Он слушал музыку. Взглянул на портрет Зои. Он вообще часто смотрит на него. Потом сказал Терентьеву:

– Отвратительный человек!

Иван Степанович сначала не понял:

– О ком вы, батенька?

– Да немец этот.

– А-а! Ну конечно, еще бы. В чужие комнаты без спроса – очень с его стороны бестактно. Вот я ему говорю: «Какие у вас особенные секреты в производстве?» А он заладил одно: «Мы, – говорит, – выпускаем гарантированные патроны». Гарантированные! Понимаете, на что бьет? В случае, если кто из команды задохнется от негодного патрона в аппарате – кому отвечать по суду? Ну, я и решил: вдруг и верно – кто-нибудь задохнется? Уж лучше у них покупать будем, у фирмы «Дрегер»…

Полонез Шопена перешел в певучий вальс, но вальс тоже оборвался. Зинаида Александровна посидела молча и наконец встала из-за пианино. Подошла к окну, приподняла занавеску. Постояв, зевнула. Мысли ее шли своим порядком:

– Ваня, а Петька, значит, не родной сын Черепанова?

Иван Степанович подтвердил, что Петька – сирота:

– Его отец погиб на Харитоновском руднике при взрыве.

А Лисицын, когда при нем заговорили о Петьке, вспомнил, как забавный мальчик забрел к нему в лабораторию, как ее оглядывал блестящими глазами, как испугался чего-то и шарахнулся оттуда со всех ног. Почему, едва лишь придешь на конюшню, мальчик прячется куда-нибудь, дичится? От других он почему-то не прячется!..

И Лисицын не спеша поднялся с кресла.

– Мне время идти, – сказал он. – Дежурство мое… Покорно вас благодарю, Зинаида Александровна!

И он ушел к себе и заперся опять в своей лабораторной комнате. Начал устанавливать фильтр, чтобы проверить опытом преимущества и недостатки новой разновидности приготовленных им активных зерен.

Иногда ему кажется, будто его силы ограничены, что ему нельзя разбрасываться, увлекаясь новыми исканиями, – скорее надо, подводя итоги уже сделанному, дать первые практические результаты. Но для сооружения промышленной модели у него еще пока слишком мало денег. А у лабораторного стола его обуревают все новые и новые идеи.

Теперь Лисицын готовится к опыту. Поставил рядом с фильтром две, что он сам смастерил, дуговые лампы. Из предосторожности, чтобы яркий свет, когда лампы будут включены, не привлекал внимания, принялся тщательно завешивать окна. Принес для этого большие отрезки брезента, свое пальто и одеяло, снятое с кровати.

На столе фильтр и дуговые лампы. Почти как было в Петербурге. Господи, как это было давно!

Вдруг пронизанный каким-то особенным ощущением прошлого, Лисицын остановился у стола.

Долгими годами создавались активные зерна. Их история – это история его собственной жизни. И каждый прожитый в труде период, каждая полоса исканий для него имеет свой характерный, встречающий грустный отклик в душе, но в конечном счете приятный колорит, свое неповторимое очарование.

Егор Егорыч мешками приносил огородную ботву. Фильтры заряжались просто кашицей из живых зеленых листьев… И ценой бесчисленных усилий, ощупью, в томительных порывах к недоступным для других людей высотам, постепенно удалось химически перестроить хлорофилл, получить из него новое вещество, гораздо более активное.

Война с Японией. Расстрел демонстрации у Зимнего дворца, которому Лисицын был свидетелем. Революция пятого года…

Тогда он работал еще упорнее, чем прежде. Он уже понял главные закономерности процесса фотосинтеза и мог готовить зерна разного состава: на одних образовывались только крахмал и мальтоза, на вторых – сахароза, на третьих – виноградный сахар; правда, все эти шло еще несовершенно, в количествах ничтожных. В ту пору он впервые почувствовал, как велика его ответственность перед людьми. Он начал думать о том, что многие из социальных бед проистекают от недостатка хлеба. Ему тогда казалось, будто все в мире изменится, если он, доведя работу до возможностей неограниченного изобилия, сделает свое открытие достоянием всего человечества, богатством любого и каждого.

Потом он был почти на пути к крупным итогам. Его одолевало нетерпение: вот-вот своими руками он всыплет в мешок первые пуды крахмала, полученного уже на установке промышленных масштабов. Действие активных зерен улучшалось с каждым днем. Он нашел одно из важных условий процесса: мигающий свет. В лаборатории закрутились абажуры-вертушки. А это был последний, уже предгрозовой, тревожный период его жизни в Петербурге.

Лишь при побеге с каторги ему пришло в голову, что если синтез станет доступным всем без исключения, то имеющие власть и деньги им воспользуются раньше остальных. Бедные же люди по-прежнему останутся ни с чем. Поэтому открытие нельзя просто объявить общим достоянием.

Отсюда именно возникла пока не разрешенная проблема – тупик, из которого он так мучительно ищет выхода.

Между тем научный уровень, потенциальные возможности его открытия сейчас настолько высоки, как никогда. Его нынешние активные зерна уже коренным образом отличаются от тех, какими он располагал в Петербурге.

Теперь он их делает без хлорофилла, из одних неорганических веществ.

Теперь в стеклянном фильтре перед ним нет ни единой взятой из растения частицы, а процесс образования крахмала или сахара идет мощно и стремительно, с прекрасным усвоением энергии, как не может идти в живом зеленом листе.

Казалось бы, успех работы должен только радовать Лисицына. И верно: он радуется каждой находке, каждой смелой догадке, подтвердившейся при опытах. Однако всякий новый шаг, приближающий его к борьбе за практическую будущность открытия, заставляет его все больше думать о вещах, далеких от химии углеводов.

Ему сейчас словно становится тесно в мирке своих лабораторных забот. Ему хочется действовать, проламывая стены тупика, круша вокруг себя несправедливость. А каким способом и где он мог бы действовать, этого он пока не знает. Но как ему надоела проклятое чувство беспомощности!

Мысль о судьбе и будущем открытия у него уже сама собой смыкается с мыслями о том, насколько в России унижен простой человек, о страшной нищете, о своем теперешнем бесправном положении, о недавних возмутительных рудничных катастрофах, о преступном произволе властей. Все это для него прочно связано в общий сложный узел.

Надо действовать. Через неделю он отправится в Харьков, чтобы побывать на почте. Он очень ждет писем в ответ на свои. Ему необходимо разыскать Осадчего либо – еще лучше – Глебова.

И примечательно вот какое обстоятельство: часто думая о письмах, он почему-то редко вспоминает о свеем стремлении уехать в эмиграцию.