Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Николай Чуковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)
– Мне не стыдно, – сказал он. – Я это сделал, потому что я…
– Молчите! – перебила она, догадываясь, что он сейчас скажет. – Даете слово, что это никогда больше не повторится?
Он упрямо опустил голому.
– Даете честное слово?
Он молчал.
– Если это повторится, мы никогда больше не увидимся.
Он молчал, упрямо глядя себе под ноги. Потом поднял лицо и посмотрел на нее:
– Все равно я вас не отдам.
И прибавил мягко, совсем по-другому:
– Только не простудитесь.
6
На следующий день было воскресенье, а по воскресеньям Вера Петровна в город не ездила. Она очень дорожила воскресеньями, потому что это был единственный день недели, который она проводила с дочкой. Всю остальную неделю она видела ее только по ночам, спящей. Дочка росла без нее, и это очень огорчало Веру Петровну, и она всегда чувствовала себя перед дочкой виноватой.
Она чувствовала себя виноватой и перед своей матерью. Она всегда помнила, что увезла мать из родных мест, из хорошей комнаты, что взвалила на нее своего ребенка и все хозяйственные заботы, которых так много, если живешь за городом, в чужом неблагоустроенном домишке. Мать старела, слабела; носить воду, стирать, мыть полы – все это становилось ей не под силу. И Вера Петровна дорожила воскресеньями, потому что по воскресеньям могла помочь матери.
В это воскресенье давно уже было намечено устроить большую стирку. Грязного белья накопилось много, но, чтобы сушить его, требовалась хорошая погода, а за последние дни установились дожди, и это тревожило Веру Петровну и ее маму.
В воскресенье с утра дождя не было, и Вера Петровна натаскала воды, растопила плиту, замочила белье. Но погода скоро стала портиться; мама Веры Петровны выходила на крыльцо и неодобрительно смотрела в небо, – она считала, что стирку следует отложить. Тучи шли низко, теплый воздух притих в ожидании. Однако Вера Петровна упрямо натягивала во дворе веревки, хотя сама чувствовала, что будет дождь. Ей хотелось стирать, потому что, склонившись над оцинкованным корытом, хорошо думать. А она беспрерывно думала – о себе, о нем, о вчерашнем происшествии в сарае.
Правильно ли она поступила? То ей казалось, что она обошлась с ним слишком мягко. Нужно было гораздо крепче дать ему понять, что она не такая, что она оскорблена, что он, может быть, привык к таким, но она не такая… То, напротив, ей начинало казаться, что она была с ним слишком резка. Ведь в том, что он сделал, в том, что он ее поцеловал, была только нежность к ней. Где же тут вина? Можно ли сердиться за нежность? Ведь она сама, когда они оба накрылись ее жакеткой, была полна к нему нежности…
Но такие мысли она гнала от себя, так как понимала, что они могут завести далеко. Нет, у нее есть своя жизнь, свой долг, свои твердые проверенные взгляды. Она уже достаточно настрадалась в жизни, ей больше не надо страданий. Шесть лет ушло на то, чтобы избавиться от прежней муки и добиться душевного покоя. Какое право имел он разрушить ее покой! Она хотела только помочь ему поступить в институт, как помогала другим, а он обманул ее доверие…
Как он смел ее целовать, когда у него в кармане фотография другой, которую он целовал еще крепче! Вера Петровна нагнула корыто, чтобы вылить воду в ведро, но плеснула мыльной водой по всему полу. Нет, она с ним вчера обошлась недостаточно круто. Конечно, она отчасти сама виновата – незачем было проводить с ним так много времени. В библиотеке пошли сплетни, и он тоже вообразил себе невесть что и кончил дерзостью. Ну что ж, он больше ее не увидит. Пусть готовится к экзаменам сам, ей нет никакого дела ни до него, ни до его экзаменов. Она теперь будет ездить в город другим поездом, чтобы с ним не встречаться… Никогда, никогда!..
Но при мысли, что они никогда больше не встретятся, ей стало пусто и тоскливо.
Дождь пошел в середине дня, когда часть белья была уже развешана во дворе; мелкий, упорный, теплый дождик. Пришлось снимать и белье и веревка и все развешивать в сенях, в кухне, в комнате, как зимой. Вера Петровна выжимала простыни, ходила, накрывшись платком, к колодцу за водой для полоскания, достирывала то, что осталось… А ведь он живет от пее в каких-нибудь пяти километрах. Вот бросить эту стирку и побежать туда, к нему, – она добежит за час. Да и зачем бежать, можно в поезде доехать…
А почему он сам не догадается сесть в электричку, проехать два маленьких перегона и явиться к ней? Разве он не чувствует, как ей тоскливо, как он ей нужен сейчас? В поселке найти ее нетрудно, здесь ее многие знают… И хотя она понимала, что все это несбыточно и невероятно, она, стирая, прислушивалась, не гремят ли шаги на крыльце. И действительно тяжелые шаги на крыльцо загремели, и кто-то вошел, заслоненный развешанными простынями. У Веры Петровны замерло сердце. Но оказалось – это вошла соседка в резиновых сапогах попросить коробок спичек.
Всю ночь Вера Петровна пролежала с открытыми глазами. У нее было такое чувство, словно какая-то совершенно посторонняя ей сила подхватила ее и волочит неизвестно куда. Она холодела и замирала в страхе перед этой силой.
С трудом дождавшись утра, она поднялась, едва рассвело. Она боялась его увидеть сейчас; если она его сейчас увидит, та посторонняя сила сразу подхватит ее и понесет безвозвратно. Ей нужна хотя бы отсрочка. И она поехала в город не поездом 8.06, как всегда, а раньше, поездом 7.43.
Не замечая дороги, она приехала на вокзал, села в автобус, доехала до фабрики; и тут только сообразила, что еще слишком рано и библиотека, конечно, закрыта. Тем лучше, ей сейчас никто не нужен. Однако, подходя, она увидела, что наружная дверь библиотеки приоткрыта. Поднявшись на крыльцо, она услышала за дверью плеск воды и шлепанье босых ног. Она вошла; Клавдия Ивановна, нагнувшись, мыла пол.
Клавдия Ивановна впервые мыла пол по собственной инициативе. Обычно к мытью библиотечных полов она приступала только после настоятельных и многократных напоминаний Веры Петровны. На этот раз Вера Петровна совсем забыла про полы и не напоминала о них Клавдии Ивановне чуть ли не целый месяц. Сообразив это, Вера Петровна испытала чувство стыда; ей вдруг стало ясно, до какой степени она за последний месяц пренебрегала своими обязанностями.
Клавдия Ивановна даже не взглянула, когда вошла Вера Петровна, даже не выпрямилась, чтобы поздороваться, и продолжала, согнувшись, размашисто двигая тряпкой, разгонять воду по половицам. Вера Петровна стояла в растерянности, глядя на толстые желтые икры ее босых ног, торчавшие из-под задравшейся юбки. Клавдия Ивановна гнала воду прямо на туфли Веры Петровны, и Вере Петровне пришлось отступить.
– Что с вами, Клавдия Ивановна? – сказала Вера Петровна. – Здравствуйте.
Клавдия Ивановна выпрямилась, выжала тряпку над ведром, вытерла руки о подол юбки, поправила волосы и, не глядя на Веру Петровну, проговорила:
– Я вижу, наша сестра, хоть и с высшим образованием, а все такая же дура, как и неграмотная.
«Им все, все известно», – подумала Вера Петровна с содроганием и, нахмурясь, спросила:
– О чем это вы?
– Ни о чем. Неправильно.
– Что неправильно?
– Все неправильно.
Клавдия Ивановна опять окунула тряпку в ведро и опять с ожесточением погнала воду по полу. Вере Петровне снова пришлось слегка отступить.
– Неправильно, если муж моложе, – сказала Клавдия Ивановна. – Мужу положено быть старше. Вот мой Федор – на семь лет меня старше. Ну, бывает, однолеток. А что за муж – сосунок, теленок. Разве это муж?
– Он станет старше, – сказала Вера Петровна.
– Так ведь и вы, Вера Петровна, станете старше, – ответила Клавдия Ивановна беспощадно.
Вера Петровна была уже загнана за стопку с каталогом, а Клавдия Ивановна с грохотом передвигала столы и столики, переставляла стулья.
– А если все же любовь, – сказала Вера Петровна нерешительно.
– Какая тут любовь!
– А если он меня любит, – повторила Вера Петровна упрямо.
– Почему же не любить, – ответила Клавдия Ивановна. – Вы его в институт натаскиваете. Потом он будет пять лет в институте, вы его будете кормить, одевать, обстирывать. Вот квартиру к осени получите…
– Не знает он про квартиру! – возмутилась Вера Петровна.
– Не знает, так узнает. А там, глядишь, ваши годы и прошли, а он в самом цвету. Он начнет зарабатывать, а тут чужой ребенок и старая жена. Зачем ему это?
– Он говорит, что любит, – сказала Вера Петровна раздраженно. – Так он врет, по-вашему?
– Зачем врет? – усмехнулась Клавдия Ивановна. – Он той тоже говорил и тоже не врал.
– Какой той?
– А своей суженой. Которая на карточке.
– Никакая она ему не суженая! – сказала Вера Петровна. – Вовсе он ее не любит и не любил никогда.
– Любит – не любит – один разговор. Суженая потому, что подходящая. Из одного города, года подходят, знают друг друга вот с таких лет. Все равно с ней будет, никуда не денется. И зря вы их разлучаете. Разлучать – разве это хорошо? Это последнее дело – разлучать! – сказала Клавдия Ивановна с глубокой убежденностью замужней женщины.
Вера Петровна ушла за стеллажи. Каблучки ее стучали неуверенно и нестройно.
7
Она села за свой письменный стол. Перед нею было раскрытое настежь окно; сквозь тяжелую летнюю листву тополей доносился суровый и однозвучный гул машин на фабрике.
Прекратить! Навсегда! Безвозвратно!
Все, что сказала ей Клавдия Ивановна, она сама знала и раньше. И все же, хотя она все знала заранее, слова Клавдии Ивановны поразили ее. Была в этих словах та безжалостная трезвость, с которой невозможно спорить. Действительно, когда он кончит институт, он будет молод, а Вера Петровна будет стара для него, и ее не ждет ничего, кроме горя и унижения. Вера Петровна уже пережила унижение, она хорошо знает, что это такое. Особенно задели ее злые слова Клавдии Ивановны о разлучнице, что разлучать – последнее дело. Вера Петровна на себе испытала, что такое разлучница… Она сидела, прислушиваясь к голосам, к шагам на улице, и повторяла себе, что все теперь зависит от нее самой, от ее решимости.
Нужно быть решительной.
Еще не поздно, еще она все изменит и вернется к тому душевному покою, который ей так трудно достался и в котором для нее единственно возможное прочное счастье!..
Его шаги на панели она узнала сразу; подошла к окну, перегнулась через подоконник. К несчастью, увидев ее в окне, он улыбнулся, он всегда улыбался, когда встречался с нею глазами, и эта добрая, полная откровенной радости улыбка немедленно передавалась ей, и она улыбалась в ответ. И теперь тоже губы ее невольно двинулись, поползли в улыбке, и ей понадобилось усилие, чтобы не улыбнуться.
– Почему вас не было в вагоне? – спросил он. – Я обошел весь поезд…
Она нахмурилась, приложила палец ко рту и сделала знак, что сейчас выйдет к нему. Улыбка его погасла, он уже что-то предчувствовал.
Она выбежала на улицу. Несмотря на довольно ранний час, было очень жарко, предстоял долгий раскаленный день. Они пошли рядом по направлению к парку.
Ей хотелось как можно скорее все ему сказать, – пока не прошла решимость, пока она чувствовала себя непоколебимой. Она избегала даже взглядывать на него и видела только его большую сутуловатую тень у своих ног. Поспешно, боясь, как бы он не перебил, она сказала, что не будет больше ездить с ним на одном поезде, что не будет с ним гулять в парке, что просит его больше не приходить в библиотеку. Одним словом, они должны совсем не видеться.
– Так, – сказал он. – Значит, я вам не пара.
– Для занятий ваших я больше не нужна, – продолжала Вера Петровна. – Мы уже все с вами прошли. Теперь вы только повторяйте.
– Так.
– Чтобы не забыть.
– Это больше не важно…
– Как – не важно?
– Не важно, если и позабуду, – сказал он угрюмо. – И институт – не важно. Все теперь не важно. Зачем сдавать? Я уеду домой и поступлю на завод.
– Не смейте! – воскликнула Вера Петровна. – Вы должны сдать, вы должны учиться в институте! Обещайте мне! Обещаете?
Она остановилась и впервые взглянула на него. Сквозь загар было видно, как он бледен.
– Ладно, – сказал он зло. – Это уже мое дело. Так. Я, значит, неподходящий.
– Это я неподходящая! – воскликнула Вера Петровна. – Я!
– Но изредка я могу посмотреть на вас? – спросил он сухо. – Ну, хоть раз в неделю?..
– Нет, – ответила Вера Петровна.
Она чувствовала, что силы оставляют ее, что через минуту она уже не сможет бороться.
– Прошу вас, пощадите меня, – сказала она еле слышно, повернулась и побежала в библиотеку.
8
Вера Петровна опять стала свободна. Никого она больше не ждала, и ее никто не ждал, не встречал, не ездил с ней в поезде, не сидел с ней на парковой скамейке. Она могла спокойно отдаться своей работе, своему ребенку. Ничего ей больше не нужно было скрывать от окружающих и от самой себя. Не было у нее больше причин для терзаний, для недовольства собой.
Оглядевшись, она ужаснулась тому, как запустила работу, как много было в библиотеке несделанного, срочно необходимого. С наступлением лета посещаемость библиотеки сильно возросла, и нелегко стало справляться с выдачей книг. А между тем новый каталог, который Вера Петровна составляла взамен прежнего, ненаучного, все еще был далеко не готов; и новые книги, все прибывавшие, не помещались на стеллажах, лежали навалом, требовали срочной разборки.
Эта задача показалась Вере Петровне самой неотложной, и она занялась ею прежде всего. Нужно было заказать новые стеллажи и найти для них место, нужно было разобрать и переставить книги. Вера Петровна, обдумав, целиком погрузилась в эту работу. Добилась ассигнований, достала плотников, доски, сама перетаскивала груды книг с места на место.
Она работала, и нестерпимая тоска томила ее. Днем, окруженная людьми, она ждала вечерних часов, чтобы остаться одной, ей казалось, что, когда она останется одна, будет легче. Но когда, наконец, она оказывалась одна, тоска разгоралась еще пуще.
Однажды после работы она пошла погулять по городу. Мимо приземистых кирпичных складов вышла она к реке, к пристани и села на склоне в пыльную траву возле длиной-длиной деревянной лестницы, бегущей вниз, к дебаркадеру.
Река, дебаркадеры, буксиры, земснаряды, баржи; за рекою, на той стороне курчавился лес; за лесом садилось солнце. Глубокую впадину речной поймы уже наполняли мягкие тени. Вера Петровна сидела и устало думала – все о том же.
Он теперь, конечно, женится на той девушке, на своей сверстнице, которую знает много лет. Это естественно. И глупо было предполагать, что может быть иначе в этом мире, где все совершается с такой беспощадной естественностью. На свете счастья нет, это еще Пушкин сказал, а есть покой и воля. Вере Петровне, чтобы быть спокойной и свободной, надо быть холодной и трезвой. Она смотрела, как последний краешек солнца потонул за лесом, как в небе, словно огромный веер, раскрылся просторный закат. В закате накалялись и сгорали облачка, и Вере Петровне казалось странным, как может так радостно, легко и празднично пылать небо, когда в душе у нее такая тоска. Неужели от любви, от тоски нет лекарства? Есть же лекарства от головной боли, от кашля – принял человек пилюльку, и все прошло! Вот если бы пилюльки от любви продавались в аптеке, какой-нибудь антилюбвин…
Она поднялась и по алым от заката улицам пошла к вокзалу. Надо было ехать домой, в темноту, в надвигающуюся ночь, чтобы жить одной и ничего не ждать…
Она теперь каждое утро ездила в город поездом 7.43, чтобы не встретиться с ним. Это было неудобно; приходилось слишком рано вставать, и слишком рано она приезжала. Через несколько дней она решила, что может ездить поездом 8.06, но садиться не в третий вагой, а в какой-нибудь другой. Она села в первый вагон и всю дорогу боролась с желанием вскочить и пойти разыскивать его по поезду. На вокзале она побежала вперед и остановилась в темном углу, внимательно разглядывая всех выходивших из поезда, но его не заметила. На следующее утро она обошла весь поезд и убедилась, что в поезде 8.06 он больше не ездит.
А вдруг он и вправду уехал домой, в свои город?
Ужас охватил ее. Она готова никогда с ним не встречаться, она все поборет в себе, только бы знать, что он здесь!
Пришло воскресенье, она осталась в поселке, таскала воду, стирала, ходила с дочкой на ручей купаться. День был знойный, тихий, листва ольхи у ручья была неподвижна, и сквозь листву синело высокое спокойное небо. Спокойные, счастливые голоса доносились сверху, с тропинки, бегущей к лесу, и дети мирно и спокойно плескались в воде, не доходившей им и до коленок. Но в душе у Веры Петровны покоя не было. Какая это жестокая несправедливость, что его сейчас нет рядом с ней и что она ничего о нем не знает! Вот если бы он вдруг окликнул ее с того зеленого бугра… Тридцать раз за день принимала она решение: встать, побежать на станцию, доехать до его поселка, найти дом, где он живет, и узнать, не уехал ли он. И тридцать раз усилием воли, с отчаяньем, отменяла это решение и оставалась.
На следующее утро она ехала в третьем вагоне, в котором столько раз ездила с ним вместе, и думала, что эти совместные поездки – и было все счастье, уделенное ей судьбою. Если нельзя сохранить это счастье, так можно сохранить хоть память о нем. Память о неполном, коротком, миновавшем счастье будет жить в ней всегда… Тайна, с которой она никогда не расстанется…
Ей захотелось снова пройтись по той нижней дорожке парка, по которой они столько ходил вместе. В обеденный перерыв она сказала, что ей не хочется есть и что в столовке слишком душно. Действительно, за все лето не было еще такого жаркого дня. Каблучки ее вдавливались в мягкий асфальт. В парке гравий дорожек дышал зноем, листва давно отцветших кустов сирени пожухла от жары. Сладкий запах цветущих лип стоял в неподвижном воздухе. Вера Петровна издали заметила скамейку, на которой он любил сидеть со своими учебниками, но сейчас скамейка была пуста.
Вера Петровна медленно шла из аллеи в аллею. Каждый поворот, каждый лужок и бугор был полон для нее его словами, его смехом. До чего здесь прекрасно было весной и до чего сейчас непоправимо пусто, сожжено, тоскливо! Она опустилась на нижнюю дорожку и сквозь кусты увидела реку. Поверхность воды, словно придавленная зноем, блестела тускло; да и синева раскаленного неба, хотя и безоблачная, казалась мутноватой, словно запыленной. Здесь, на извилистой нижней дорожке, Вере Петровне был знаком каждый куст, каждый сук. Дорожка побежала сперва слегка вверх, потом слегка вниз, и там, внизу, Вера Петровна увидела ту впадину, которую он называл «своей лужей».
Вера Петровна подошла к ней, раздвинула сильно разросшиеся за лето кусты. Лужи не было. Лужа высохла. Только трава во впадине была зеленей, чем повсюду, и на самом дне сохранилось немного черной грязи. И вспомнила Вера Петровна, как была здесь лягушечья икра, и как он стоял тут, длинноногий, и объяснял ей, что каждая икринка устроена, как линза. Из икры вышли головастики, но потом наступили жаркие дни, лужа высохла, и все они погибли – головастики, тритоны, прыгуны, жуки-плавуны. Он когда-то рассказывал ей, как в детстве носил воду из колодца в канаву, чтобы головастики не погибли. И ей так жаль стало погибших головастиков, которым никто не принес воды, что у нее дернулось горло и она почувствовала, что вот-вот заплачет. Жаль головастиков, жаль минувшей весны – самой лучшей весны в ее жизни, жаль радости, от которой она сама отказалась, мучительно жаль себя.
Две девушки встревоженно пробежали по дорожке, поглядывая вверх, на небо. Стало темнее. По небу быстро неслись какие-то светлые хлопья, и солнце сквозь эти хлопья казалось совсем тусклым. Но Вера Петровна ничего не заметила. Стоя над высохшей лужей, она чувствовала, что если сейчас его не увидит, она больше не сможет ни ходить, ни дышать, ни существовать.
И сразу его увидела.
– Вы!..
Он стоял на дорожке, смотрел на Веру Петровну.
От радости и волнения она совсем растерялась. «Как он похудел за эти дни! – думала она с острой жалостью. – Прежде скулы у него так не торчали. Похудел, почернел. Как он прожил это время? Ему, верно, совсем нечего есть…»
– Надо бежать, – сказал он. – Бежим!
Она но поняла. Почему бежать?
Он показал на небо. Она посмотрела вверх, увидела мутное солнце и опять не поняла.
– Сейчас будет гроза! – сказал он. И удивился: – Вы разве не слышите, как гремит?
Действительно, вокруг давно уже гремело, но она была так занята своим, что не слышала даже грома.
– Бежим! – крикнул он снова сквозь грохот.
И они побежали – через кусты, вверх по склону, он впереди, она за ним. Едва они немного поднялись, Вера Петровна увидела черный край тучи; туча шла со стороны города, а не со стороны реки, и потому внизу, с нижней дорожки, была не видна. Очень черная туча, страшная на вид, но Вера Петровна едва посмотрела на нее. Гроза – какие пустяки… Какое значение имеет гроза в сравнении с тем, что они встретились… Стоит ли так бежать из-за грозы?
Но он бежал, ломая кусты, и Вера Петровна послушно бежала за ним. Иногда он оборачивался и что-то кричал ей, но она не слышала ни слова – так все вокруг гремело и перекатывалось. Молнии вспыхивали целыми гроздьями над темными зубцами деревьев.
Когда они выскочили на главную аллею, Вере Петровне на лоб упала первая теплая капля. Вокруг грозно темнело, листва тополей и лип буйно вскипела под налетевшим ветром. Главная аллея, прямая, была пустынна из конца в конец. Он побежал по аллее. Куда они бегут? Вот так же они бежали от дождя в тот день, когда он поцеловал ее… Вдруг он, обернувшись и взглянув на нее, свернул на тропинку между кустами. Только тут она догадалась, что они бегут к тому же сараю, в котором укрывались от дождя в тот раз. Опять дождь, опять сарай, как в тот раз…
Когда она влетела в дверь, он уже стоял там, в полутьме, и только глаза его блестели. Они прильнули друг к другу с жадностью, с нетерпением. Он торопливо целовал ее мокрое лицо и что-то говорил, но кругом так гремело и шумело, что она не слышала ни слова. Тесно прижавшись, они медленно отступали в глубь сарая, и внезапно, споткнувшись о тачку, вместе упали на земляной пол. Он держал ее все крепче, и Вера Петровна не противилась, не пыталась вырваться… «Только сейчас не оторваться от него, – думал она. – Только продлить это счастье, это блаженство еще на одну минуту, а там какой угодно суд, какой угодно стыд, какая угодно беда до конца дней, лишь бы сейчас не отрываться от него еще хотя бы минуту…» А над крышей небо раскалывалось от грома и при вспышках молний озарялись все щели в дощатых стенах, и тяжелый ливень шумел и шумел вокруг.
9
Вера Петровна лежала на твердом глиняном полу сарая, испуганная своим только что миновавшим порывом и той непоправимой близостью, которая теперь связывала их обоих. Гром гремел, удаляясь, ливень шипел, как кипящее масло, капли сквозь щели брызгали ей в лицо; но она не замечала ни грома, ни брызг. Потрясенная, она даже не слушала того, что он говорил ей. Она была полна стыда и тревоги. Ее пугала та тяжелая неодолимая нежность, которую она теперь испытывала к этому такому близкому и такому чужому человеку.
Он тоже был потрясен случившимся. Но не растерян. Ему, к ее удивлению, все представлялось ясно и просто. В голосе его появилось то, чего никогда не было прежде, – уверенность. И эта уверенность досаждала ей.
– Мы с тобой поженимся, – говорил он. – Да я и ты уже и сейчас – муж и жена.
«Он говорит мне «ты»! – подумала Вера Петровна. – Он убежден, что это его право… И я теперь не смею запретить ему…»
Еще больше ее покоробило, когда он заговорил о ее дочке:
– Если я люблю тебя, значит, буду любить и твою дочку! – сказал он.
«Откуда он знает, что будет любить ее? – думала Вера Петровна. – Ведь он никогда ее не видел…»
– Тебе легче будет, вот увидишь, – продолжал он. – Мне бы только выдержать, а там я перейду на заочный и буду работать. Я тебя в обиду не дам…
Он повернулся к ней и сказал тихо, в самое ухо:
– Маленькая!
Она села и старательно натянула подол юбки на коленки.
– Не надо… – мягко попросила она.
– Что – не надо?
– Не надо сейчас разговаривать…
Он заметил, как дрожит ее голос, робко и удивленно взглянул на нее и замолк.
Ливня уже не было. По пустынному мокрому парку, где все уже блестело в ожидании солнца, Вера Петровна побежала в библиотеку.
Вбежав, она наткнулась на Людмилу Яковлевну, которая, как обычно, стояла в прихожей и курила.
Вера Петровна быстро проскочила мимо и прошла к своему письменному столу, за стеллажи. Она была в полном смятении. Что делать? Как поступить?
Они предельно сблизились, но все осталось по-прежнему: Вера Петровна по-прежнему была старше его на четыре с лишним года, у нее по-прежнему была дочка и мать. Все, что так жестоко, прямо, отчетливо предсказала Вере Петровне Клавдия Ивановна, осталось. «Неправильно», – сказала Клавдия Ивановна, и Вера Петровна сама понимала, что неправильно. Но как же теперь расстаться, если она так любит его? Да ведь это уже и не просто любовь – она сроднилась с ним, она чувствует его неотделимой частью себя самой, вот как свою руку или ногу…
– Серафима сегодня не придет, у нее ангина, – услышала она из-за стеллажей голос Людмилы Яковлевны. – Знаю я эти ангины в середине лета. Опять объелась чем-нибудь.
Вера Петровна сообразила, что в библиотеке, кроме нее и Людмилы Яковлевны, никого нет. И в своем несчастье она вдруг потянулась к Людмиле Яковлевне. Ведь Людмила Яковлевна не Клавдия Ивановна: та – простая душа, прожившая правильную жизнь и не требующая от жизни ничего, кроме правильности. А Людмила Яковлевна – образованная опытная женщина, знающая, что жизнь не проста и не прямолинейна. Что, если попросить у Людмилы Яковлевны совета, ответа?..
– Людмила Яковлевна!.. – позвала Вера Петровна.
– Сейчас, – ответила Людмила Яковлевна спокойным, обычным, деловым голосом.
Услышав этот служебный голос, Вера Петровна сразу раскаялась, что позвала ее. Нет, ей никто не может помочь… Она одна, одна… И вдруг почувствовала, что слезы ползут по ее лицу к подбородку. Уже слышно было, как шуршит шелковое платье Людмилы Яковлевны. Чтобы Людмила Яковлевна не увидела слез, Вера Петровна вскочила и уткнулась лицом в книжную полку.
– Что с вами, дорогая моя? – воскликнула Людмила Яковлевна совсем другим, ласковым голосом.
От этих ласковых слов плечи Веры Петровны вздрогнули, и слезы покатились еще сильнее. Людмила Яковлевна положила ей на голову свою крупную руку с холодными кольцами на длинных пальцах. Вера Петровна вытерла слезы и повернулась. Людмила Яковлевна была гораздо выше ее ростом; глядя снизу вверх с надеждой и благодарностью ей в лицо, Вера Петровна видела узкие темные ноздри, топкую желтоватую шею в складках, щеки в мешочках и прищуренные, темные, красивые глаза.
– Не надо плакать, – сказала Людмила Яковлевна, проведя ладонью по щеке Веры Петровны. – Радоваться надо, а не плакать. Вам выпала на долю удача, – хватайте ее!
– Я совсем измучилась, – сказала Вера Петровна, смущенная своими слезами и наконец-то совладав с ними. – Не знаю я, что мне делать. Я все думаю, думаю…
– Зачем думать? О чем? – воскликнула Людмила Яковлевна. – Тут хватать надо, а не думать. Не прозевать!
– Я старше его, – сказала Вера Петровна.
– Тем лучше! – возразила Людмила Яковлевна. – Пока это ваше преимущество.
– Но ведь он бросит меня…
– Разумеется, бросит, – согласилась Людмила Яковлевна. – Ведь вы не единственная женщина на свете. И не самая прекрасная из всех. И стареть вы начнете гораздо раньше его.
Эти беспощадные слова она произнесла так убежденно, спокойно и просто, что Вера Петровна посмотрела на нее с ужасом.
– Глупенькая! – воскликнула Людмила Яковлевна. – Зачем огорчаться? Надо брать то, что само идет в руки. Ведь все так быстро проходит. Если бы люди знали, как все быстро проходит!..
Складочка появилась у Веры Петровны между бровей.
– Может быть, я и очень глупая, – сказала она отчужденно. – Но ведь я говорю про любовь. Про настоящую.
Людмила Яковлевна рассмеялась.
– Настоящая любовь, ненастоящая любовь! – воскликнула она. – Ну, совсем как наша Серафима. А сама толста, как бочка, и понравиться может разве что людоеду. Настоящая, ненастоящая!.. – повторила она с искренним негодованием. – Пока будете разбираться, жизнь пройдет. Да если бы я на вашем месте!.. Да если бы мне такая удача!..
Она говорила это увлеченно, с азартом, глаза ее блестели, а Вера Петровна смотрела на ее длинную талию, туго обтянутую шелком, и ей казалось, что в библиотеке опять пахнет крысами. Нет, так она не может. Пусть будет, что будет, но так она не может. У нее есть гордость, и гордость ее восстала.
– Не хочу! – проговорила Вера Петровна сквозь сжатые губы.
– Чего не хотите? – не поняла Людмила Яковлевна.
– Ничего не хочу! Так я не хочу!
Теперь Вера Петровна знала, как она поступит. Она решила и решилась. Она холодела от горя и все-таки решилась.
10
Было утро. Они сидели в парке на скамейке. Все выслушав, он не сказал ни слова, встал, крупный, сутулый, повернулся к ней спиной и зашагал прочь. На его выгоревшей гимнастерке, на лопатках, были темные пятна от пота. Не оборачиваясь, он остановился, размахнулся и швырнул далеко за кусты сирени толстый учебник химии, тот самый, который их познакомил. И пропал за поворотом дорожки.
Солнце пригревало все сильней, в парке появились матери с детскими колясками: две пятилетние девочки затеяли беготню вокруг скамейки, где сидела Вера Петровна, и прятались друг от дружки за ее коленями. На соседних скамейках уже дремали пенсионеры, не по сезону тепло одетые, в шляпах и темных плащах. Вера Петровна все сидела, – с открытыми глазами, но ничего не видя. В предыдущую ночь она не заснула ни на минуту, и теперь ее охватило бессилие, забытье. Так, в оцепенении, в полудремоте, сидела она час за часом, не замечая времени.
И вдруг очнулась.
Зачем он бросил учебник химии в кусты? Ведь у него через несколько дней экзамены!
Значит, он сдавать экзамены не будет.
Он хотел учиться, стать биологом или врачом, и она помешала ему. Начала с того, что взялась помочь, а кончила тем, что помешала!
Вера Петровна вскочила со скамейки и вбежала в кусты сирени, ломая ветки. Учебник не попадался ей на глаза. Она кружила в зарослях, озираясь. Она не могла припомнить точно, в каком направлении он швырнул его. В густой листве она ничего не видела.
– Тетя, что вы ищете?
Два мальчика стояли на дорожке и внимательно наблюдали за нею.
– Книгу…
– Да вот она.
Мальчик нырнул белой круглой головой в листву и подал ей учебник. Она вышла на дорожку и торопливо зашагала прочь, потому что со всех ближних скамеек ее разглядывали. За поворотом она остановилась и раскрыла книгу. Каждая пожелтевшая обтрепанная страница была ей знакома. Каждую формулу они разбирали вместе, и из каждого сцепления цифр и латинских букв вставало его лицо, его дыхание. Столько надежд было вложено в эту книгу, – и его надежд, и ее. И она все разрушила своими руками!
