Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Николай Чуковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)
НЕРАВНЫЙ БРАК
1
Все кругом слишком много говорили о любви, и это раздражало Веру Петровну.
Библиотека была небольшая, при швейной фабрике № 4. Помещалась она в старом деревянном домике – три окошка на улицу и крыльцо с резьбой. На улице вдоль тротуаров росли кривые топольки – все в только что лопнувших почках, как в зеленом дыму. По другую сторону улицы тянулось длинное двухэтажное кирпичное здание фабрики, занимавшее целый квартал; днем оно казалось темным, но в сумерках большие квадратные окна загорались ярким мертвенным светом люминесцентных ламп, озаряя всю улицу. Работницы пестрыми стайками перебегали из проходной в библиотеку.
Читали работницы много, и Вера Петровна гордилась этим. Она всего три месяца заведовала библиотекой, а число читательских формуляров возросло за этот срок почти вдвое. Вера Петровна приписывала это отчасти тому, что ей удалось нацелить работу библиотеки на помощь занимающимся самообразованием. Очень много работниц училось в вечерней школе; многие готовились в техникум, иные даже в вуз; было несколько человек, которые уже учились в вузах заочно. Вера Петровна считала, что главная задача библиотеки – помогать им всем учиться. Это было то новое, что принесла она, придя в библиотеку, и она старалась сделать это новое основным. Каждую учащуюся работницу брала она, так сказать, на заметку, беседовала с ней, узнавала, что ей нужно, подбирала для нее литературу, советовала, подбадривала, помогала даже решать задачки. Такими посетительницами она занималась сама. Но когда к ней подходила девушка и просила: «Дайте мне что-нибудь о любви», – она поручала ее Серафиме Павловне.
Серафима Павловна, помощница Веры Петровны, была румяная толстуха лет тридцати с добрейшими голубыми глазами. Если в библиотеке было мало посетителей, она сидела в кресле и читала. Она прочитывала все книги, в которых было хоть что-нибудь о любви, о разводах, об изменах. Читая, она погружалась в книгу целиком, ничего не слышала, и на лице ее разгорались яркие пятна румянца. Иногда, не отрывая глаз от страницы, она вдруг громко восклицала: «Ой, он, кажется, ее бросит!» или: «Я убила бы отца, который не дает им любить друг друга!» Когда вежливый, но твердый голос Веры Петровны окликал ее, она словно просыпалась и не сразу понимала, где он и что происходит.
Читательнице, просящей дать ей «что-нибудь о любви», Серафима Петровна умела предложить десятки книг, и старых, и новых, и переводных, и советских. Каждую книгу она рекомендовала несколькими завлекательными словами: здесь – разлука, там – измена, тут двое любят одну или богатые родители помешали. Когда читательница сдавала прочитанную книгу, Серафима Павловна вместо с ней жарко обсуждала ее содержание. Обе заново восстанавливали в памяти все страдания любящей, но несчастной героини и обсуждали действующих лиц, как живых людей. От книги они переходили к обсуждению подобных же примеров в жизни, и на фабрике всегда оказывались случаи, подобные тем, которые описаны в книге, даже если в ней рассказывалось о герцогах и графинях. Вообще на фабрике, где работало несколько сотен женщин, случалось все, что только может случиться в любви. И после обсуждения книги начиналось обсуждение новых свадеб, разводов, родов, и кто в кого влюблен, и чем это кончится. Серафима Павловна, обсуждая, всегда стояла на стороне любви, справедливости, верности, с негодованием говорила об изменах и с ненавистью о разлучницах.
Когда начинались такие разговоры, Вера Петровна хмурилась, и вертикальная морщинка между ее бровями становилась заметнее. Она уходила в свой кабинет, где занималась составлением нового каталога, – библиотеку Вера Петровна приняла в беспорядке, старый каталог был составлен ненаучно, да многие книги в нем просто и не значились и лежали по дальним углам навалом. Кабинет Веры Петровны вовсе был не кабинет, а угол, отгороженный от остального помещения библиотеки стеллажами, с книгами, и Вера Петровна, сидя у себя за столом, продолжала слышать голос Серафимы Павловны, рассуждающей о любви.
Кроме Серафимы Павловны, у Веры Петровны в библиотеке была и другая помощница – Людмила Яковлевна. Слушай рассуждения Серафимы Павловны о любви, Людмила Яковлевна презрительно говорила:
– Что она в этом смыслит! Да ведь ее за всю жизнь никто ни разу даже не поцеловал.
Людмила Яковлевна была значительно старше и Серафимы Павловны и Веры Петровны – ей шел уже сорок первый год. По лицу ей можно было дать еще больше – длинное костистое лицо ее с крупным острым носом было землистого цвета и все в мешочках.
– Лица у меня уже нет, – вздыхала она, проходя мимо зеркала в прихожей.
В лицо свое она не верила, но зато гордилась фигурой. Она была худощава, очень высока ростом и держалась так прямо, словно в спину ей вставили палку от швабры. Она всегда с удовольствием рассказывала, как кто-то, шедший за нею сзади, окликнул ее:
– Девушка!
В обеденный перерыв она не ходила со всеми в столовую, а съедала два тоненьких бутербродика. Она берегла свою талию и возмущалась толстухой Серафимой Павловной, у которой талии не было и в помине.
– Подумайте, сколько она ест! – восклицала Людмила Яковлевна. – Читает и ест, ест и читает. Не мудрено, что она всходит, как на дрожжах!
Серафима Павловна действительно очень любила поесть. За обедом она съедала две тарелки супа, две порции второго, а потом пила чай с пирожными. Но до обеда ей всегда было трудно дотерпеть, и она приносила с собой из дому большие булки, разрезанные вдоль и густо намазанные маслом; читая, она держала булку в пухлой маленькой руке и отрывала от нее куски крепкими белыми зубками. Людмила Яковлевна, отправляясь в прихожую покурить и проходя мимо Серафимы Павловны, говорила с негодованием:
– Обжора! Гаргантюа!
Слово «Гаргантюа» она произносила совсем не по-русски, с замечательным французским выговором. Людмила Яковлевна свободно читала и говорила по-французски и вообще была очень образованная женщина. Вера Петровна уважала ее познания, дорожила ее работой в библиотеке.
Людмила Яковлевна всегда была в курсе литературных новинок и всегда могла дать правильный совет, какую книгу необходимо приобрести для библиотеки. Она устраивала в цехах замечательные книжные выставки в дни юбилеев и больших общественных событии, она организовывала в библиотеке публичные обсуждения наиболее популярных книг и выступала на этих обсуждениях с докладами. Но рассуждения Людмилы Яковлевны о любви были Вере Петровне еще неприятнее, чем восторженные рассуждения Серафимы Павловны.
Людмила Яковлевна не верила в любовь; не верила, что бывает верность, счастье, преданность до гроба. Когда при ней рассказывали о любви что-нибудь трогательное или возвышенное, она презрительно морщилась и смеялась. О себе она говорила, как о женщине чрезвычайно многоопытной, все уже испытавшей и убедившейся, что все это, по правде говоря, одно свинство. Поэтому от любви ничего хорошего не надо ждать, а просто брать то, что подвернется, так как жизнь коротка. Она часто намекала на какие-то свои романы и приключения – туманно, но многозначительно. Если после работы она сразу уходила из библиотеки, она говорила:
– Мужчину нельзя заставлять ждать.
Если же после работы она немного задерживалась в библиотеке, то утверждала как раз обратное:
– Ничего, мужчину полезно заставить подождать. Несмотря на свое утверждение, что лица у нее уже нет, она его усердно обрабатывала. Темные свои волосы она подкрашивала, чтобы скрыть седину, губы намазывала ярко, чтобы щеки казались посветлей, лица никогда не мыла водой, – вода сушит кожу, – а втирала в него разные кремы. Эти кремы готовила она сама по каким-то таинственным рецептам, и некоторые работницы тихонько выпрашивали у нее эти рецепты. Все это она называла: делать лицо.
– Мне, чтобы сделать себе лицо, нужен целый час, – говорила она откровенно.
Неясные намеки Людмилы Яковлевны на свою многоопытность ужасали добрую Серафиму Павловну. Серафима Павловна всегда верила всему, что ей говорили, и не сомневалась в том, что Людмила Яковлевна говорит правду. А Вера Петровна сомневалась. На намазанном землистом лице Людмилы Яковлевны были яркие красивые глаза – темно-карие, казавшиеся в сумерках почти черными. И, глядя в эти умные печальные глаза, Вера Петровна угадывала в них женское неудачничество и одиночество.
Была у Веры Петровны еще одна подчиненная, Клавдия Ивановна, уборщица и сторожиха. Она приближалась к пятидесяти годам, но, несмотря на полноту, была еще очень крепка здоровьем и раз в неделю мыла в библиотеке полы. Она гордилась тем, что работает в библиотеке, а не где-нибудь, и уважала книги, хотя никогда ничего не читала. Ей было приятно, что она служит с такими высокообразованными женщинами, как Серафима Павловна, Людмила Яковлевна и особенно Вера Петровна. Когда они начинали говорить между собой о чем-нибудь книжном, ученом, Клавдия Ивановна замолкала и на лице ее появлялось торжественное выражение. Клавдия Ивановна уважала своих библиотекарш и гордилась ими и все же чувствовала себя – по особому женскому счету – выше их. Она была замужем.
Муж Клавдии Ивановны работал тут же, на фабрике, истопником. Зимой он сидел в кочегарке, у котлов, а с наступлением весны все чаще появлялся перед фабричными воротами, и сквозь открытую форточку библиотечного окна слышно было, как он кричал грузовикам, задом вползавшим в ворота:
– Левей! Правей! Хорош! Хорош!
Когда в библиотеке нужно было передвинуть что-нибудь тяжелое, навесить дверь, сорвавшуюся с петель, заменить прогнувшуюся половицу, открыть неоткрывающийся ящик, починить кран, Клавдия Ивановна вызывала мужа. Он являлся – лысеющий, грузный, пахнущий табаком и кочегаркой, с квадратиками морщин на коричневой шее, с добрым и робким лицом; он очень робел в библиотеке, осторожно обходил углы столов, говорил вполголоса, ступал на носки. Со всеми он был старательно вежлив и особенно почтителен и робок с Верой Петровной. Робел он и перед женой, и Клавдии Ивановне доставляло явное удовольствие командовать им в присутствии всех и показывать, как он ее слушается: Федор, поди сюда, Федор, не стучи, Федор, вытри ноги, Федор, подай веник! Он привычно подчинялся ее окрикам, но когда он рассуждал о чем-нибудь с Верой Петровной – о погоде, об отопительной системе, о протекании крыш, о сжигании угольной пыли, о вставлении стекол, – видно было, что Клавдия Ивановна вполне признает его умственное превосходство.
Слушая, она молча стояла за его спиной, и на лице ее всегда отражалось выражение его лица.
По вечерам, в сумерках, когда кончалась смена, на улице перед фабрикой появлялись влюбленные парни. Надвинув кепки на лоб, они поодиночке останавливались у тополей, стараясь не слишком попадаться друг другу на глаза. Фабрика уже сияла всеми окнами, как большая яркая брошь; там, за окошками, в белом свете люминесцентных ламп, таинственно двигались тени, мелькали обнаженные женские руки. Влюбленные тихо жались каждый к своему тополю и ждали, когда из ворот хлынет толпа женщин. К этому времени Серафима Павловна, Людмила Яковлевна и Клавдия Ивановна сходились у библиотечного окна. Они смотрели, как молодые работницы, выходя, замирала в воротах, озирались и вдруг бежали наискосок через улицу к одному из тополей.
Вера Петровна к окну не подходила. Она никогда по делала замечаний Серафиме Павловне и Людмиле Яковлевне, но это стояние у окна раздражало ее, и, не выдержав, она говорила:
– Клавдия Ивановна, у нас опять крысами пахнет!
Все отходили от окошка. Было уже хорошо известно, что, когда Вера Петровна недовольна, она начинала утверждать, будто в библиотеке пахнет крысами. Она считала виноватой в этом Клавдию Ивановну, потому что Клавдия Ивановна иногда оставляла на ночь в своем шкафчике в углу за стеллажами хлеб и колбасу.
Серафима Павловна, отойди от окна, многозначительно шептала Людмиле Яковлевне, стараясь оправдать Веру Петровну:
– Она пережила тяжелую драму.
– Умные драм не переживают, – презрительно отвечала Людмила Яковлевна с высоты своего роста и выходила в прихожую – покурить.
2
А Вера Петровна действительно пережила драму.
Когда-то, в другом городе, в своем родном городе, она вышла замуж. Она тогда только что перешла на последний курс педагогического института, а он только что окончил тот же институт. Он ухаживал за ней целый год, и все ее подруги считали, что она очень хорошо делает, выходя за него замуж, и она тоже так считала.
После свадьбы они целое лето прожили в деревне на берегу реки, и все время проводили на реке; едва начинало светать, они хватали удочки и, босые, бежали вниз по откосу к воде. Река вся еще была в густом тумане, и они, в тумане, дрожа от холода, отвязывали свой челнок, и выплывали на простор, и смотрели, как первые солнечные лучи пробивали туман, золотя и поджигая его. Муж греб стоя и вел челнок к острову, который медленно вырастал перед ними зелеными клубами своих ракит. Остров трещал птичьими голосами, мелкий-мелкий песок его был еще холоден по-ночному. Они ставили свои удочки, но рыбная ловля занимала Веру Петровну мало, она брала книжку и садилась на песчаный бугорок. Поверх страниц она смотрела, как муж похаживает босиком по краю воды, переставляет удочки, зевает, курит. Становилось теплее; туман сползал с поверхности реки, словно легкая шкурка. Вера Петровна расстилала на песке салфетку, приносила из челнока пакетики, термос и звала мужа завтракать. Ей нравилось смотреть, как он ест, ей хотелось, чтобы он ел побольше, чтобы ему было вкусно, и она подкладывала ему лучшие куски. Она в то лето постоянно беспокоилась, не холодно ли ему, не хочется ли ему есть.
И вот уже жарко; на сверкающую воду больно смотреть, песок так горяч, что они подпрыгивали при каждом шаге. Они раздевались и лезли в воду. Оказалось, что Вера Петровна плавает куда лучше его и, главное, куда бесстрашнее. Он делал несколько взмахов саженками, очень шумных, потом долго стоял по пояс в воде и поливал себе грудь, черпая воду ладонями. Она заплывала и возвращалась; то, что она плавала лучше его, доставляло ей удовольствие; однако она нисколько не бахвалилась и, видя его нерешительность, робость, проникалась к ному нежностью, как к ребенку. Потом они убегали в глубь острова и там целовались в сетке мелких теней под узкими листьями ракит.
В августе пошли дожди, и они вернулись в город. Он, как семейный, был назначен в одну из школ тут же, в городе, и очень радовался этому. Они дощатой перегородкой разделили комнату, в которой Вера Петровна прежде жила со своей мамой, и им досталось две трети комнаты, а маме – одна треть. Вере Петровне нужно было еще окончить институт, последний курс – самый трудный, и он оказался действительно трудным, потому что поздней осенью обнаружилось, что Вера Петровна беременна и беременность у нее на редкость тяжелая. Особенно тяжело ей стало после Нового года, а там, чем ближе к весне, тем тяжелее. Муж днем был в школе, а после обеда уходил к знакомым – один, потому что она не могла сопровождать его. Она сидела на лекциях в институте, а приходя домой, ложилась и принуждала себя готовиться к экзаменам. Они виделись только ночью. Последим свои экзамены она сдавала с желтыми пятнами на лице, с огромным животом, который казался особенно большим, потому что она была маленькая и худенькая женщина.
Ее все очень жалели, особенно мама. В маминой жалости было что-то странное, недоговоренное – как будто мама жалела ее не только потому, что экзамены совпали с последними неделями беременности. Жалели ее и некоторые подружки – и тоже словно знали про что-то еще, а не только про экзамены и роды.
Вера Петровна все сдала, а на другой день мама отвела ее в родильный дом. Девочка родилась слабенькая, к Вере Петровне долго никого не пускали, и муж был у нее в родильном доме только одни раз. Он сказал, что едва она выпишется, они уедут на лето в деревню; он уже снял за городом комнату, но не у реки, не там, где они жили прошлым летом, а гораздо ближе, потому что ему часто придется бывать в городе. У нее именно тогда, в это его посещение, неизвестно почему впервые зародилась неясная тревога; но отдаться этой тревоге она не могла, потому что девочка ела плохо и не прибавляла в весе.
В деревню переехала она с ребенком и с матерью; муж в этот день был занят – директор школы вызвал его к себе на совещание. Комната, которую он снял, оказалась голой и неуютной; окна выходили на выгон, до леса было далеко. В другой половине избы помещался какой-то колхозный склад, и во всей избе пахло крысами. Ночью Вера Петровна боялась спать, ей все казалось, что крысы залезут к девочке в кроватку. Крысы ни разу не попались ей на глаза, но она все время слышала зловещий их шорох и, главное, чувствовала их запах.
Она ждала мужа на другой день, но он не приехал ни на другой, ни на третий. Мама помогала ей возиться с девочкой, но о нем молчала, словно его не было на свете. На четвертый день он явился.
Он вошел, она кормила ребенка. Он стоял, переминаясь, и ждал, когда мама выйдет из комнаты. Мама вышла. Он сказал хрипло:
– Вера, я люблю другую.
Лоб его покрылся крупными каплями пота, и он стер их синим платком, который она купила ему в универмаге.
Вера Петровна закричала, и он сразу же ушел. Она продолжала кричать, не слыша, не замечая своего крика. Она кричала весь день и всю ночь, кричала так громко и страшно, что голос ее висел над всей деревней, и люди испуганно толпились перед избой. Она зарывалась лицом в подушку, но продолжала кричать. Она была предана и поругана, она сразу лишилась всего, во что верила, и не могла этого вместить в себе.
На другой день они бросили пахнущую крысами избу и вернулись в город. Он уже вывез из комнаты все свои вещи. Ей нестерпимо было оставаться в этой комнате, бессмысленно поделенной дощатой перегородкой. Выходить она не решалась, потому что ей нестерпима была мысль, что она может его встретить с другой. Через несколько дней все-таки пришлось выйти, и оказалось, что на улицах ей еще нестерпимее. Когда-то, перед свадьбой, они целые ночи напролет бродили вдвоем по этим улицам, и каждый угол теперь напоминал ей о нем. Весь родной город, когда-то любимый, был теперь отравлен предательством и вызывал боль. И дома и на улицах пахло крысами, и она никак не могла избавиться от этого запаха.
Ей казалось, что больше жить нельзя, а между тем жить было нужно. Она написала подруге, взяла ребенка и поехала к ней – в другой город. И началась у Веры Петровны новая жизнь.
Жилья в городе не было; Вера Петровна сияла комнату в пригородном, поселке. Нужно было искать работу, а ребенок связывал ее; пришлось написать маме, и мама приехала. Вера Петровна готовилась стать учительницей, но поступила она в библиотеку, потому что библиотека была тут же, в поселке, и она могла бегать кормить. Так она стала библиотекарем. Через год ее перевели в другую библиотеку, в город, – и ей пришлось каждый день ездить в город на электричке.
Она долго была уверена, что боль обиды, горящая в ней, никогда не потухнет. Муж аккуратно присылал ей четверть своей зарплаты на ребенка; он хлопотал о разводе, и в редких письмах его не было ничего, кроме сообщений о том, как идет дело в суде. Вера Петровна посылала ему все необходимые для развода справки: она сама хотела развода и все-таки страдала от холодности и краткости его писем.
Однако время шло, проходили годы, и боль, горевшая в Вере Петровне, не то чтобы потухла, а стала не такой обжигающей. Да и жизнь, от которой нельзя было отмахнуться и которая шла, не останавливаясь, мало-помалу заслоняла ее. Сначала жизнь навалилась на Веру Петровну одними своими тяготами и неудобствами. В домике, где она жила, не было ни водопровода, ни газа, ни ванной, и ей приходилось таскать воду из далекого колодца, запасать и колоть дрова; и денег еле хватало, и девочка постоянно болела, и мама старела, хворала, тосковала по родному городу. Необходимость вести напряженную борьбу со всеми невзгодами не позволяла Воре Петровне отдаваться своей боли. А потом, постепенно, она увлеклась работой, и увлечение это заслонило от нее и ее боль, и все житейские невзгоды.
Городская библиотека, в которую ее перевели через год, была довольно большая, с довольно большим штатом сотрудников. Должность у Веры Петровны поначалу была самая скромная, почти техническая. Но постепенно она в работе нащупала особую сторону, как бы свою собственную линию, и взяла эту сторону работы на себя, и добилась успехов.
Библиотеку посещали тысячи самых разных людей, объединенных одним желанием – знать. И возраст был у них разный, и профессии самые разные, и совсем разный уровень знании, но каждый стремился знать больше, чем уже знает. В этом выражалась потребность миллионов и миллионов людей, жадно вбиравших в себя все тайны мира, все накопленные человечеством познания и умения. Посетители библиотеки либо где-нибудь учились, либо мечтали учиться. Им всем нужны были книги, но, приходя в библиотеку, они терялись в книжном океане, путались, блуждали, начинали со сложного, не имея представления о простом.
Вот тут Вера Петровна и нашла свою особую линию – она давала советы, с чего начать. Для того чтобы советовать правильно, ей нужно было понять человека, которому она давала совет, потому что он часто сам себя не понимал, не знал, что ему нужно, что ему посильно. У Веры Петровны была цепкая память, она с детства много читала, она хорошо училась и в школе и в институте. Она знакомилась с читателями, внимательно вглядывалась в них, следила за тем, что они читают; она сама читала то, что они читали, сама учила то, что они учили, – от астрономии до правил уличного движения, – чтобы всегда иметь возможность прийти на помощь. У нее были десятки людей, мужчин и женщин, молодых и не очень молодых, которых она вела как бы с этапа на этап. Эти люди доверяли ей и привязывались к ней. Впрочем, ее уважали не только читатели, библиотечное руководство очень ценило ее работу, с ней советовались, приглашали на совещания. Все это захватило ее целиком, и даже в ту часть суток, когда она уезжала на электричке в поселок, чтобы выспаться, она думала о библиотеке, о своих читателях, о книгах.
Она проработала в городской библиотеке четыре с половиной года и ни за что не ушла бы оттуда, если бы у нее было жилье в городе. Ежедневная езда на поезде отнимала много времени, да и в поселке она жила в чужой комнате, за которую приходилось дорого платить. Библиотека, в которой она работала, не могла предоставить ей жилья в городе. Вот почему Вера Петровна была вынуждена согласиться занять должность заведующей в библиотеке при швейной фабрике. Директор фабрики обещал ей, что не пройдет и года, как она получит квартиру в новом строящемся доме.
Сначала она очень огорчалась, но потом выяснилось, что новая работа даже увлекательнее прежней. Здесь она была полной хозяйкой и могла все дело подчинить своей главной мысли: библиотека должна помогать учиться. Молодые работницы фабрики сплошь где-нибудь учились, и Вера Петровна едва успевала советовать, следить, объяснять.
Как-то в марте, в обеденный перерыв, она забежала в продовольственный магазин и заметила там женщину, которая показалась ей чем-то знакомой. Женщина эта явно узнала Веру Петровну и все поглядывала на нее, но не подходила и не здоровалась. Вера Петровна старалась вспомнить, где она видела эту женщину, и вдруг поняла: это вторая жена ее бывшего мужа.
Вера Петровна встречалась с ней когда-то, давным-давно, еще раньше, чем сама вышла замуж, и с тех пор ни разу не видела. Она помнила ее тоненькой девушкой лет семнадцати, длинноногой и востроносой, вечно растрепанной, с большим и, как казалось ей, неприятным ртом. Такой она осталась в памяти Веры Петровны, такой Вера Петровна представляла ее себе все эти долгие годы, думая о ней с ненавистью и отчаянием. Теперь это была невысокая плотная женщина – вдвое шире той, которую запомнила Вера Петровна. И лицо у нее было широкое, круглое и вовсе не казалось востроносым, и рот не казался большим. И все же Вера Петровна уже безошибочно знала – это она.
Женщина, стиснутая толпой перед прилавком, все поглядывала на Веру Петровну и, убедясь, что Вера Петровна ее узнала, вдруг решительно направилась к ней:
– Здравствуйте…
Вера Петровна кивнула.
– Вам, может быть, неприятно меня видеть? – спросила женщина.
– Нет, что вы, – сказала Вера Петровна.
И с удивлением почувствовала, что говорит правду. Она действительно не испытывала ни малейшей вражды к этой чужой испуганной женщине с круглым лицом.
– Пойдемте! – заторопилась женщина. – Я так рада, что увидела вас… Я хотела вам сказать…
Они вместе вышли из магазина. Был матовый тихий мартовский денек с низким небом, с длинными сосульками, с кучами рыхлого грязного снега вдоль тротуаров.
Они пошли рядом. Женщина объяснила, что она приехала в этот город на межобластную конференцию учителей, – она учительница и работает с мужем в одной школе. Потом, взглянув на Веру Петровну сбоку, быстро заговорила:
– Разве я этого хотела?.. Я ничего вам дурного не хотела, я сама понимала… Но так все получилось нескладно, сама не знаю как, и уже никакого выхода не было… Все как клином сошлось…
Она говорила сбивчиво, не находя слов, чтобы объяснить, как это получилось, что все клипом сошлось, и мучаясь, что слова так мало объясняют. Ей казалось, что если бы ей удалось найти слова, Вера Петровна поняла бы, что она не виновата.
Вера Петровна молчала. Женщина заметила складочку, появившуюся у Веры Петровны меж бровей, и тоже умолкла. Потом спросила:
– Как ваша девочка?
Вера Петровна ответила.
– А у меня уже двое, – сказала женщина, и круглое лицо ее оживилось и порозовело.
Она стала рассказывать о своих детях, рассказывала доверчиво, все более оживляясь. При этом она поглядывала на Веру Петровну все дружелюбнее, убежденная, что Вера Петровна должна разделять ее радости и тревоги. И внезапно спросила:
– А сколько вы дали за сумочку?
У Веры Петровны сумочка эта была уже второй год, и цену она помнила только приблизительно. Но женщина сразу поправила ее и назвала точную цену – рубли и копейки. Потом она спросила про вязаную шапочку Веры Петровны, про шарфик, про перчатки и сама назвала точные цены. Про туфли она спросила:
– Венгерские?
Вера Петровна не знала.
– Венгерские, – сказала женщина уверенно. – У нас в городе таких полно.
И назвала цену туфель.
И Вера Петровна вспомнила, что бывший муж ее тоже знал цены всего, что продавалось, и почему-то очень этим интересовался. Он знал цены даже таких вещей, которые были ему не нужны и которые он не собирался покупать. И подумалось Вере Петровне, что они очень подходят друг к другу – бывший ее муж и вторая его жена. Все, может быть, вышло к лучшему…
На углу они расстались. Вера Петровна шла в библиотеку, чувствуя, что от боли, горевшей в ней столько лет, не осталось и следа. Боль потухла в ней давно, но только сейчас она поняла, что боли нет. Она четко постукивала каблучками, ощущая радостный бодрый холодок свободы. Как хорошо освободиться от всех этих любвей, надежд, обид, терзаний, сорвать этот мутный занавес, заслоняющий мир. В мире есть книги, мысли, звезды, и вольный ветер, и тающий мартовский снег, и дети, и молодые глаза, в мире есть труд и борьба, и всему этому нужно отдаться свободной душой.
Вспоминая вечные разговоры о любви, так ей надоевшие, и одиноких женщин, работавших вместе с ней в библиотеке, Вера Петровна гордо думала, что женщины эти, тоскуя о том, чего у них нет, роняют свое достоинство.
3
Вера Петровна каждое утро бежала на поезд 8.06. Она привыкла к этим утренним поездкам в город и любила их. После ночи в маленькой душной комнате, где она спала имеете с матерью и дочкой, после керосинки, после улочек поселка, едва проходимых от весенней грязи, приятно было войти в светлый и чистый вагон с желтыми скамьями и широкими окнами. Вера Петровна садилась у окна, за которым мягко плыли влажные поля с бурой прошлогодней травой, с последними пятнами снега в ложбинах, и бродили туманные столбы солнечного света, пробивавшиеся сквозь промоины в тучах. Вера Павловна всегда ехала в третьем вагоне – такая у нее издавна установилась привычка, в которой не было никакого смысла, потому что этот вагон ничем не отличался от других. Но и остальные пассажиры, ездившие каждое утро этим поездом, имели такие же твердые привычки; и Вера Петровна всякий раз оказывалась среди тех же уже виденных лиц, и от этого чувствовала себя в вагоне еще уютнее.
Когда она садилась в поезд, вагон обычно был наполовину пуст. Но на каждой станции входили все новые пассажиры, и минут через двадцать, когда поезд приближался к мосту, многие уже стояли в проходе. Поезд влетал на мост, и стук колес становился гулком, а свет мелькающим – по вагону быстро проносились смутные скрещенные тени металлических опор. Пассажиры на мосту бросались к окнам – вскрылась река, шел лед. Вода поднялась на удивленье высоко, залила всю пойму, подступила к крылечкам домиков; деревья торчали из воды, и огромные льдины, толпясь перед мостом, сталкиваясь, вставали на дыбы и показывали свои голубые ребра. Но все это видно было только несколько секунд, поезд сбегал с моста, замедляя ход и останавливался на станции Новый Сад – последней перед городом. Тут пассажиры начинали готовиться к выходу; за окнами еще минут пять тянулись новые пятиэтажные дома, облицованные светлой плиткой, строительные краны, и поезд вползал в вокзал.
В эти апрельские дни Вера Петровна как-то раз заметила в своем вагоне новое лицо. Впрочем, сначала Вера Петровна обратила внимание не на лицо, а на книжку; большинство пассажиров ездило в поезде с книжками, и все эти книжки Вера Петровна знала и по ним определяла людей. В руках у молодого этого человека был учебник химии, тот самый, который спрашивали у Веры Петровны все те, кто собирался поступать в медицинский институт. Заинтересовавшись книжкой, заинтересовалась она и ее владельцем. Солдатская гимнастерка без погон, солдатский ремень и черные штатские брюки. Недавно демобилизованный солдат. Без шапки; славное молодое сухощавое лицо; твердые губы, крупный нос, надбровные дуги сильно нависают над глазами; брови и волосы темные. Он листал книгу, стараясь сосредоточиться, вынул из кармана свернутую клеенчатую тетрадь и стал делать выписки карандашом. Но Вера Петровна опытным взглядом определила, что в книге он разбирается плохо и не уверен, что именно надо выписывать.
Когда поезд вбежал на мост и все кинулись к окнам смотреть ледоход, он тоже поднялся со своего места и протискался к окну, возле которого сидела Вера Петровна. Он нечаянно коснулся ногой ее колена и сказал:
