Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Николай Чуковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)
Идти к нему мне пришлось по набережной Невы. Еще не дойдя до набережной, я услышал равномерный шум, от которого дрожал воздух. Казалось, там, впереди, работал исполинский мотор. Вся просторная Нева от берега до берега была заполнена движущимся льдом. Лед шел с могучей силой, льдины кружились и, сталкиваясь, становились дыбом, сияя на солнце голубыми ребрами. Водовороты клокотали между льдинами. По вздувшейся живой весенней воде шел лед этой страшной зимы…
Начальник встретил меня приветливо. Он объяснил, что я так долго не получал назначения только потому, что решено было дать мне большую самостоятельную работу. Создавалась новая газета для летных частей, сосредоточенных по ту сторону Ладожского озера. Я должен немедленно направиться туда и все наладить.
Итак, мне предстояло покинуть осажденный город и служить, как говорили тогда в Ленинграде, «вне кольца».
– Только как вы туда доберетесь… – неуверенно сказал начальник, вручая мне документы.
– По Ледовой дороге… – ответил я.
И понял, что сказал глупость. Ведь я только что видел лед, плывущий по Неве. Какая уж тут Ледовая дорога. Начальник рассмеялся.
– Все озеро забито плавающим льдом, – сказал он. – Дороги нет, а суда смогут пройти не раньше, чем через десять дней… В неудобное время вы попали.
– Я полечу!
– Попробуйте, – сказал он. – Сейчас нет никакого сообщения со страной, кроме авиации, а транспортных самолетов не хватает… Вам не просто будет попасть в самолет…
Я полностью оценил значение его слов, только когда добрался до аэродрома. Аэродром этот расположен был к северу от города – между дачным поселком и еловым лесом. Немецкие снаряды сюда не долетали, и поселок поражал своим мирным видом, – казалось, вот-вот в него вернутся дачники. Теперь дачи у аэродрома заполнили военные, которые, подобно мне, по делам службы должны были покинуть Ленинград. Все они ждали посадки в самолет, ждали по нескольку дней, и многие уже потеряли надежду.
– Ждите, – сказал мне дежурный по аэродрому, мельком взглянув на мои документы. – У меня семь полковников уже трое суток ждут.
И я понял, что дело мое плохо, так как по званию я был далеко не полковник. Мне отвели койку в одной из дачек, и, разумеется, я пошел искать столовую. В столовой мое уныние усилилось, – ломтик хлеба, который мне выдали по моему продовольственному аттестату, был испечен из смеси толченого угля с целлюлозой и на вкус напоминал кусок картона. И началось ожидание.
Вместе со всей толпой ожидающих я бегал к каждому отлетающему самолету, и всякий раз меня не сажали. Когда самолетов не было, я бродил по лесу возле аэродрома. В лесу еще пятнами лежал снег, но на еловых ветках уже появились нежные светло-зеленые отросточки, ярко выделявшиеся на фоне темной старой хвои. Я срывал их и жевал остатками зубов, во рту становилось нестерпимо горько, я плевался, но не мог удержаться и жевал их, жевал без конца.
Так прошел день, прошел и второй. Самым удручающим было то, что от ожидания шансы мои вовсе не увеличивались. Сколько я ни ждал, дежурный всякий раз находил множество лиц, куда более достойных, чем я. От ожидания муки голода становились еще нестерпимее, а поесть я мог только на той стороне.
Соседи по койке, такие же неудачники, как я, говорили мне, что где-то здесь, в поселке, находится комендант аэродрома, одного слова которого достаточно, чтобы оказаться в самолете. Многие ходят к нему. Но, к несчастью, этот могущественный человек всем отказывает.
Я понимал, что он откажет и мне. Однако на третьи сутки я не выдержал и пошел искать коменданта. В комендатуру была превращена одна из дачек, чистенькая, нарядная, стоявшая за аккуратным забором среди светлых берез. Внутри тоже светло, аккуратно и чисто. На всем и на всех лежала здесь печать особой комендантской чистоты и подтянутости. Совсем юный лейтенант с серым от голода лицом, но с замечательно начищенными пуговицами сказал мне учтиво и строго, что комендант занят, и предложил подождать. В приемной уже ждали два полковника, – возможно, из тех самых, о которых говорил мне дежурный. Минут через десять их пригласили в соседнюю комнату к коменданту. Сквозь закрытую дверь я услышал возмущенное гудение их голосов. Потом они вышли, и по их красным недовольным лицам я увидел, что они ничего не добились. Тогда вызвали меня. Я открыл дверь и вошел.
Комендант стоял за своим столом и смотрел на меня. Это был высокого роста майор, державшийся очень прямо; китель, узкий в талии, сидел на нем отлично, край подворотничка на шее сверкал белизной, пуговицы блестели так же ярко, как пуговицы лейтенанта в приемной. На его крупном красивом лице был шрам, рассекавший правую бровь. Я его сразу узнал. Узнал ли он меня? Взгляд его карих глаз, казалось бы, ничего не выражал, кроме служебной сухости; но в еле приметном движении поджатых губ мне почудилась брезгливость.
Я начал было объяснять свою просьбу, но он не стал слушать.
– Ваши документы, – сказал он.
Я протянул ему командировочное удостоверение. Он слегка нагнулся над столом, взял синий карандаш в крупные, очень белые пальцы и написал на обороте: «Отправить с ближайшим рейсом».
Возвращая мне удостоверение, он сказал:
– А все-таки вы съели колбасу моей матери…
5
– Ну, и что же? – спросил Вася Котиков.
– Как – что? – переспросил Соколовский.
– Что же было дальше?
– Ничего, – ответил Соколовский. – Через полчаса я сел в самолет и улетел.
– И майору не объяснили?
– Что я мог объяснить? И как? Побожиться, что я не крал колбасы? Он решил бы, что я жалко лгу, и стал бы презирать меня еще больше. Он, вероятно, даже извинил бы мне мой проступок, так как знал, что я был очень голоден, но от его презрения это меня не избавило бы. Он потому и просьбу мою удовлетворил немедленно, вне всякой очереди, что презирал меня…
– И так все и осталось?
– Так и осталось, – сказал Соколовский.
Но Котиков все не мог успокоиться.
– Нет, вы все-таки совершили ошибку, – проговорил он уверенно. – Вы должны были разыскать часового, который стоял там в ту ночь на посту, и заставить его признаться…
– Часового? – спросил Соколовский. – Почему часового? Откуда я знаю, кто ночевал в той землянке? Колбасу могла съесть и собака… Разве в этом дело!
– Дело не в этом, – сказал Максимов. – Но мучить себя тоже слишком не следует. В конце концов можно наплевать на майора. Он ошибался, вы не брали колбасы.
– Он не ошибался, – возразил Соколовский. – Я обязан был доставить посылку. Вот и все.
Никто ему не возразил. Разговор вдруг иссяк, все задумались, – каждый о своем.
Корниенко грузно поднялся со стула.
– Человек сам себя судит, и уж от этого суда не уйдешь, – проговорил он. – Тут нет тебе ни смягчающих обстоятельств, ни амнистий.
– И на кассацию не подашь, – сказал Максимов, вставая. – Третий час. Пора.
1960
МОСТ
– Как он поедет, не пойму, – сказала бабушка, перевернув ножом оладью на сковородке. – Ведь он всего боится.
– Доедет, – отозвалась из глубины кухни тетя Надя. – Что поделаешь, надо. Там ему всяко лучше будет.
Бабушка промолчала, но шумно вздохнула. Она вовсе не была уверена, что там Косте будет лучше.
Костя стоял в кустах смородины перед открытым окном и все слышал. Он быстро отрывал ягоды одну за другой и совал в рот. С тех пор, как отъезд его был решен окончательно, он часами торчал в этих кустах. Смородина к концу июля разрослась пышно, он пропадал в кустах с головой; здесь он мог оставаться одни, ни с кем не разговаривая. Ветви лезли через подоконник в раскрытое окно. Из окна к нему доносилось шипенье оладий; там, в сумраке, он видел голые желтые бабушкины руки, двигавшиеся над керосинкой.
– Всего, всего боится, – повторила бабушка. – Боится марку на почте купить. Как он поедет?
Косте давно уже было кисло от ягод; тоска давила его. Он вышел из кустов, поднялся на крыльцо и в темных сенях нащупал свой велосипед. С велосипедом на плече он отворил дверь в кухню.
Бабушкина сестра тетя Надя стояла перед столом и чистила картошку. Сегодня было воскресенье, она не пошла на фабрику и помогала бабушке. Картофельная кожура завивалась спиралью над ее толстыми мужскими пальцами. Бабушка, коротенькая, широкая, перевернула шипящую оладью и взглянула на Костю. Возле керосинки на блюде лежала уже гора готовых оладий, и Костя знал, что пекут их ему на дорогу, и это был еще один знак неотвратимости его отъезда.
– Пойду покатаюсь, – сказал он угрюмо.
Бабушка тяжело переступила с ноги на ногу и снова вздохнула. Тетя Надя, не отрываясь от картошки, выговорила:
– Покатайся в последний раз. Там тебе кататься не придется.
Костя вывел велосипед за калитку и перекинул через него длинную ногу. Велосипед, купленный давно, еще до маминой смерти, был теперь мал Косте, вытянулся Костя за последний год чуть не вдвое, но шире не стал нисколько, – плечи узкие, шея топкая с большим кадыком, уши слегка оттопырены и просвечивают насквозь. Когда он сидел на своем полудетском велосипеде, острые его колени почти достигали подбородка. Но к велосипеду своему он привык и не ощущал никакого неудобства. Машинально проехал он по переулку мимо заборов, через которые перевешивалась пыльная бузина, машинально выехал на шоссе и свернул влево, чтобы скорее выскочить из поселка в поля. Ему никого не хотелось встретить; ему не хотелось отрываться от своих мыслей. А думал он все о том же.
Нынешней весной он кончил десятилетку, и кончил плохо, – тройки ему натянули еле-еле. Поступить в институт с такими отметками нечего было и думать. Прежде он учился не хуже других, но когда умерла мама, полтора года назад, он два месяца не ходил в школу и все запустил. На уроках его спрашивали, и весь класс видел, что он ничего не знает. От этого им овладела робость, неуверенность в себе. Когда его вызывали к доске, он путался уже от одной робости.
Он был неуклюж, застенчив, при посторонних либо молчал, либо говорил невпопад и сам от этого мучился. Всех сторонился, перестал играть в футбол, купаться на реку ходил один. Однажды ему недодали в булочной сдачи; он это видел, но не решился сказать, хотя знал, что продавщица просто ошиблась; и бабушке объяснил, что потерял деньги. Только бабушки он не боялся, только при ней он чувствовал себя легко и свободно, но с бабушкой нужно было расстаться.
Бабушка уже три года не работала на фабрике и жила на пенсию, и он жил на бабушкину пенсию. У тети Нади четверо маленьких детей, а муж уехал на Волгу, на строительство, и, говорят, завел там другую и целый год не присылал ни копейки. Весь рабочий поселок, в котором Костя родился и прожил безвыездно все семнадцать лет своей жизни, работал на фабрике. Фабрика была женская, мужчине там настоящего ходу не было; мальчики, кончая школу, уезжали из поселка. Косте тоже непременно нужно было уехать, чтобы не объедать бабушку и тетю Надю и начать собственную жизнь. И ему было куда уехать – его звал к себе в Сибирь дядя Василий Петрович, бабушкин брат, и обещал присмотреть за ним и устроить его, и все считали, что это очень хорошо, правильно, что перед Костей открыта широкая дорога, и один только Костя в глубине души считал, что все нехорошо, но никому не смел сказать этого.
Никому не осмеливался он сказать, как ему тоскливо и страшно при мысли о разлуке с бабушкой, с которой он никогда еще не разлучался ни на один день за всю свою жизнь; каким холодным, суровым и властным стариком представлялся ему дядя Василий Петрович. Сама бабушка, видимо, боится своего брата, недаром она предостерегает Костю: «Смотри, не перечь ему там». Дядя Вася уехал в Сибирь за много лет до рождения Кости, даже Костина мама видела его в последний раз, когда была совсем маленькой девочкой. Там, на знаменитой сибирской реке, впадающей в Ледовитый океан, он водил буксирные пароходы; теперь он даже не водил пароходы, а был начальником над множеством судов. Костя видел эту реку на большой школьной карте, висевшей в классе; она со своими извивающимися притоками была похожа на подземную часть какого-то неведомого растения со странными и жуткими корнями… Дядя Вася писал, приглашая Костю приехать: «Я отдам его в речной техникум вместе с моим Колей, там их вымуштруют, и через три года из них получатся настоящие водники». Бабушка, читая это письмо вслух, при зловещем слове «вымуштруют» испуганно посмотрела на Костю… И вот сегодня ночью они пойдут на станцию, и там в пятом часу утра остановится московский поезд, и Костя один поедет в Москву, где он никогда не был, и в громадной неведомой этой Москве побредет на какой-то другой вокзал и сядет в другой поезд, идущий в Сибирь, – и все один, один, уже ничем не связанный с бабушкой, кроме оладий в корзинке…
День был теплый, но бессолнечный, хмурый; с утра собирался дождь, да так и не собрался. Костя выехал из поселка, и шоссе побежало по волнистым полям. Справа от шоссе, от Кости, тянулась река; до нее было километра три, и просторная пойма ее лишь иногда угадывалась за мягкими буграми. Облачное небо казалось низким, теплый ветер, пахнущий селом, обдувал Костино лицо. По случаю воскресенья шоссе, обычно оживленное, было пустынно, и никто не мешал ему думать.
Маленькая птичка садилась впереди на телеграфный провод и, помахивая длинным хвостиком, ждала, чтобы Костя поравнялся с ней; она взлетала, опять садилась далеко впереди на провод и опять ждала. Шоссе было проложено по бывшему большаку, и кое-где справа вдоль обочины сохранились старые липы; кудрявые, в тяжелой листве, они стояли в сумрачном воздухе, как застывшие взрывы. Но Костя не замечал ни птички, ни лип, он равномерно крутил педали и, ни во что не вглядываясь, смотрел вперед, туда, куда убегала серая лента шоссе, то мягко подымавшаяся, то полого спускавшаяся.
Видно было всякий раз до вершины следующего подъема. Казалось, что там шоссе упирается в небо и пропадает. Но, поднявшись туда, на самую гривку, Костя всякий раз видел новую зеленую впадину, пересеченную прямой полоской шоссе, сначала бегущей вниз, потом вверх и упирающейся в небо на следующей гривке.
Перевалив через одну из гривок, он вдруг заметил далеко-далеко впереди на шоссе крошечное пестрое пятнышко.
Ему пришло в голову, что он видел его уже и раньше, но не обращал внимания. Отделенное от него двухкилометровой толщей воздуха, пятнышко это двигалось по шоссе, на подъеме, в том же направлении, что и он сам. Что-то синее и желтое. Он не успел приглядеться, как оно перекатилось через гривку и исчезло.
Костя быстро завертел педали. Он стремительно слетел вниз, проскочил через мостик над овражком и, стараясь не потерять накопленной инерции, помчался вверх. Перевалив через гривку, он опять увидел желто-синее пятнышко – на следующем подъеме. Но теперь расстояние между ними значительно сократилось, и ему стало ясно, что это кто-то едет на велосипеде, – так же, как и он. Его только удивило, что велосипедист так пестро одет – внизу синее, сверху желтое. Чтобы лучше его рассмотреть, он припал к рулю и помчался, стараясь достичь самой большой скорости, на какую был способен.
Перелетев через следующую гривку, он сразу увидел, что на том велосипеде – девочка. Юбка синяя, а кофта желтая. Она ехала по шоссе не спеша, светлые волосы лежали у нее на плечах. Он полетел вниз по склону, чтобы догнать ее и заглянуть ей в лицо. Но она издали услышала, что ее догоняют, и обернулась.
Лицо круглое, девчоночье. Рассмотреть его он не мог, – между ними было еще метров двести, – да и не успел – она сразу отвернулась. Толстенькие ее поги в белых носках заработали вовсю. Она не хотела, чтобы он ее догнал.
Она рванулась вперед, и они понеслись. Оказалось, она владела велосипедом не хуже его. Костя прижался к рулю и крутил педали изо всех сил, но до нее было все так же далеко. На ближайшем подъеме расстояние между ними намного сократилось, но зато на спуске, когда велосипеды катились своим ходом, он несколько отстал, – у нее велосипед был лучше. Охваченный азартом погони, он напряг все силы и низко склонился к рулю. На подъеме он опять приблизился к ней и довольно значительно. Теперь нужно было не отстать на спуске; и, хотя спуск был длинный, он пролетел его до конца, не уступив ни метра. Ей лет четырнадцать – пятнадцать. Порой она чуть-чуть поворачивала голову и, несомненно, взглядывала на него, сильно скосив глаза; тогда он на мгновенье видел ее пухлую щеку. Она делала отчаянные усилия, чтобы не дать себя догнать. И все же он постепенно догонял ее.
Он видел, как волосы ее взлетали на ветру, открывая затылок. Поля кончились, по обеим сторонам шоссе был лес; осины, елки, березы сливались в сплошную стену. Расстояние между велосипедами упорно уменьшалось, и ощущение торжества наполняло Костю. Она теперь чаще поглядывала на него, и он чаще видел ее щеку; всякий раз, когда она слегка поворачивала голову, чтобы взглянуть, велосипед ее делал небольшой зигзаг по асфальту, и Костя выигрывал два-три метра. Теперь он уже не сомневался, что догонит ее; он рассчитывал на ближайшем подъеме поравняться с ней.
От шоссе в лес, вправо, перед самым началом подъема, уходила недавно проложенная асфальтированная дорога. Костя знал ее, и знал, что она ведет к реке, к строительству нового моста, который должен соединить эту сторону с совхозами той стороны. Не знал он только, что велосипед, за которым он гнался, внезапно свернет на эту дорогу.
Она свернула так неожиданно, что он едва не проскочил мимо. По-видимому, она рассчитывала, что он перестанет ее преследовать и поедет дальше по шоссе. Но, охваченный все возрастающим азартом, он теперь думал только о том, как ее догнать. Повернув на дорогу, он помчался вслед за нею.
Дорога шла под уклон, все вниз, вниз, вниз. Велосипеды мчались своим ходом на предельно доступной им скорости. Она была впереди метров на десять, и расстояние между ними больше не сокращалось, но это его уже не заботило, – он знал, что через строящийся мост проехать нельзя, а дорога вела только до моста. Значит, у реки ей все равно придется остановиться.
Дорога подходила к мосту под углом, и справа сквозь стволы уже блестела река – далеко внизу, под крутым яром. Замелькали бочки из-под цемента, грохоты, временные дощатые навесы, груды свай из сборного железобетона. И весь недостроенный мост открылся перед ними.
Уже перекинутый через всю ширину реки, но без настила наверху, весь в бесформенной чешуе деревянных лесов, мост казался сетью, сквозь грубые ячейки которой были видны куски противоположного берега. Металлическая стройность его будущих очертаний еще только смутно угадывалась в нагромождениях подсобного деревянного хлама. Здесь должен был бы греметь несмолкаемый гул работы, но сегодня над мостом, над рекой стояла тишина. Сегодня было воскресенье.
Всего этого Костя не успел ни рассмотреть, ни подумать, – велосипед нес его слишком быстро, и все перед ним возникало внезапно. Внезапно увидел он, что впереди асфальт кончается и начинается ведущая к мосту песчаная насыпь. Поверх этой рыхлой насыпи проложены были мостки из четырех досок, и он, пораженный, увидел, как она, даже не замедлив хода, въехала на эти доски.
Он не успел опомниться, как сам уже был на тех досках. Нужно было крепко держать руль, чтобы не угодить в песок; но не это волновало его. Он взволновался, увидев, что доски эти с насыпи перебегают на мост, образуя по краю моста узкую пешеходную дорожку, опирающуюся на редкие железные балки, ничем не огороженную и висящую высоко-высоко над водой. Эта дорожка в четыре доски шириной, очевидно, служили рабочим для перехода с берега на берег. И велосипед ее на полном ходу приближался к концу насыпи.
– Тормози! – успел крикнуть он, но задохнулся и сам не услышал своего голоса.
Однако она полуобернулась и взглянула на него краешком глаза. При этом движении велосипед ее сделал небольшой зигзаг и чуть не съехал на песок. Но она выпрямила колесо и помчалась прямо вперед, по доскам, на мост, – понеслась меж двух пропастей высоко над водой.
Костя понял, что получилось что-то страшное, непоправимое. Он еще мог затормозить, но почему-то этого не сделал. Велосипед вынес его на мост, на те же доски, и он далеко под собой, справа и слева, увидел воду.
Уже нельзя было ни остановиться, ни повернуть, ни оглянуться. Можно было только мчаться вперед, не замедляя скорость. Если не дрогнет рука. Он знал, что не выдержал бы и ослабел бы от страха, и рука дрогнула бы, – если бы он не видел впереди ее велосипеда.
Он не отрывал от нее глаз. Велосипед ее шел ровно, прямо. Но Костя чувствовал отчаянную напряженность этой прямизны. Выдержит ли она такую напряженность? Она очутилась на этих узких досках так же неожиданно для себя, как и он. Только бы она не оглянулась. Как много еще осталось до конца моста. Только бы не дрогнула, не оглянулась. Вот она уже проехала середину. Еще какая-нибудь минута осталась, – и конец. Только бы не оглянулась.
Но тут она оглянулась.
Она чуть-чуть повернула голову, – чтобы посмотреть, едет ли он за нею, – и переднее колесо ее велосипеда слегка колебнулось. Целое мгновение, необычайно длинное, она боролась с колесом, стараясь его выпрямить. Но выпрямить ей не удалось, и велосипед ее соскользнул в воздух, в пустоту.
Костя не видел, как она падала, – она просто исчезла с моста вместе с велосипедом. И сразу же сделал то, что минуту назад казалось ему невозможным, – затормозил и соскочил на мостки. Ему удалось удержаться на досках. Он глянул вниз. Вода была далеко внизу – тускло блестящая, плотная, как металл, она с силой уходила под мост. Он увидел ее велосипед, который зацепился рамой за конец доски, торчавшей из шершавой обшивки моста, и повис над водой, и еще качался. Но ее он не увидел нигде.
И это так ужаснуло его, что, положив свой велосипед на доски, он прыгнул.
Он пробил поверхность воды головой, вода сомкнулась над ним, и его с силой потащило вниз. Ошеломленный падением, он все же открыл глаза, чтобы увидеть ее. Он увидел смутные очертания каких-то громадных глыб и столбов и ничего больше. Спуск окончился, теперь его тащило вверх, он перевернулся под водой и высунул голову на поверхность.
Его втянуло уже в пролет моста; совсем близко увидел он бетонный устой, еще не вполне освобожденный от досок опалубки и от каких-то бревенчатых свай, торчавших из воды рядом. Наверху, сквозь многоэтажную сеть металлических перекладин и обветренных досок виднелись клочки неяркого неба. Вода волокла Костю с силой, противостоять течению не было никакой возможности. Его несло, поворачивая, кружа, и вначале он даже не пытался этому кружению сопротивляться. И внезапно – на повороте – увидел ее.
Он увидел краешек ее лица за бревенчатой сваей, торчавшей из воды рядом с устоем, в самом конце пролета. Погруженная в воду до рта, она обеими руками держалась за сваю, а перед сваей течение взбивало пенистый бурунчик. Свая мешала ему увидеть ее лицо целиком, он разглядел только ее щеку и глаз, но по этому глазу, огромному, понял, что она вот-вот выпустит сваю из рук. Тогда ее сразу же унесет в реку.
– Держись! – крикнул он ей, захлебываясь.
Теперь он боялся только одного – что течение пронесет его мимо нее. Поплыть к ней назад, против течения, ему не удалось бы. Он делал отчаянные усилия, стараясь хоть немного направлять свое движение. Намокшие брюки и парусиновые туфли очень мешали. Все же ему удалось, выбросив руку влево, ухватиться за ту же сваю; течение сразу круто завернуло его, и он, так же, как и она, повис на свае. Плечо его оказалось прижатым к ее плечу.
Ее мокрое бледное испуганное лицо было совсем близко. Светлые широко раскрытые глаза не выражали ничего, кроме напряжения, – она держалась за сваю уже из последних сил. Однако он чувствовал, что теперь, когда он оказался рядом с нею, она надеется и верит, она полагается на него.
А между тем он не имел ни малейшего представления, как поступить дальше.
Он глянул вверх. Над ними подымался бетонный устои моста, казавшийся снизу громадным. Зацепиться не за что. Влезть на него невозможно.
Он глянул назад. Сзади была река.
– Ты можешь плыть? – спросил он ее. Она покачала головой.
Однако держаться она тоже больше не может. Он опять оглянулся. В сущности, до левого берега не так уж далеко. Один он доплыл бы. Река заворачивает вправо, и вправо уходит течение, а слева в воду длинным мысом вступают камыши. Вот если бы их вынесло к камышам.
Он опять взглянул на нее. Нужно действовать скоро, пока у нее есть силы.
– Отпусти!
– Нет, нет!
– Меня надо слушаться! – сказал он веско.
Он отодрал ее руку от сваи и попробовал положить себе на плечо. Мгновенно другая ее рука тоже соскользнула со сваи; обеими руками она вцепилась в него. Под ее тяжестью он выпустил сваю, и они оба сразу погрузились. Их закрутило и понесло под водой. Чтобы освободиться, он с силой расцепил ее руки и отпихнул ее от себя.
Барахтаясь, она стала подыматься. Он вынырнул и, отфыркиваясь, увидел, как мост всей своей громадой быстро отъезжает назад. Она барахталась тут же, рядом с ним; ее круглое лицо на мгновение приподымалось над водой, она судорожно хватала воздух и погружалась снова.
Он обвил свою шею ее полной короткой рукой. Вторую ее руку, попытавшуюся вцепиться в него, он отшвырнул.
– Не сметь! – сказал он грозно. – Надо слушаться.
Она сразу послушалась и перестала за него цепляться.
Теперь они держались на воде устойчивее. Нужно было, чтобы их не пронесло мимо камышей, и он упорно боролся с течением, загребая одной рукой. Мягкая рука ее тяжело и доверчиво лежала у него на затылке, вдавливая его в воду; рот его почти все время был под водой, но он приспособился к этому и успевал поднять голову, чтобы вздохнуть. Лишь бы ее лицо оставалось над водой.
Она перестала биться и захлебываться, потому что успокоилась, а успокоилась потому, что полностью ему доверяла, – больше, чем он доверял себе сам.
– Я буду слушаться, – прошептала она ему в ухо.
А он между тем уже чувствовал, что изнемогает и что их все-таки, кажется, пронесет мимо камышей. Он держал влево, к берегу, но течение заворачивало вправо, огибая камыши, и было слишком быстрым. От усталости он даже раза два пытался нащупать ногами дно. И при третьей попытке нащупал.
Вода доходила ему до ушей, и все-таки он стоял. Отмель, на которой росли камыши, тянулась, понижаясь, и сюда. Видя, что он стоит, она тоже сделала попытку встать, но только погрузилась в воду и захлебнулась. Он подхватил ее, поднял и, осторожно шагая, понес к берегу.
Через пятнадцать минут они сидели на склоне в зарослях ольхи и сквозь листья смотрели на воду. Одежда их сохла, развешанная по сучьям: на Косте были только трусы, на ней трусы и белый лифчик. Он был несколько смущен ее наготой, старался не сидеть с ней слишком близко и не слишком часто на нее взглядывать. Она, напротив, его не смущалась. Ее круглые светлые детские глаза смотрели на него доверчиво и восхищенно сквозь пряди мокрых волос, падавших па лицо.
Оба их велосипеда лежали тут же, в траве. Костя оба снял с моста сам. Он весь был еще охвачен жаждой деятельности, он чувствовал себя легким и бесстрашным. Впрочем, снять с моста его велосипед было не трудно, – хотя, когда Костя снова ступил на настил в четыре доски, он удивился, как по такой узкой неогороженной дорожке он мог ехать на велосипеде. Еще час назад он даже не решился бы пройти по ней; зато теперь он ходил по этим доскам без малейшего трепета, не глядя под ноги. Достать ее велосипед оказалось несравненно труднее. Ему пришлось сползти вниз по лесам, повиснуть на руках и ногами снять зацепившуюся рамой машину с конца доски. Он проделал все это без колебаний, с наслаждением, так как знал, что она стоит на берегу и наблюдает за ним; он опасался не того, что сам упадет в воду, – это было бы только повторение прыжка, – а того, что уронит в воду велосипед. Но не уронил, и прикатил оба велосипеда на берег в ольху, где висела и сохла их одежда.
– Вы все можете! – сказала она.
– Я все могу, – подтвердил он убежденно. – Если бы я уронил твой велосипед в воду, я отдал бы тебе свой.
Ему хотелось быть безгранично щедрым, и он даже пожалел, что не придется отдать ей свой велосипед.
– Я не взяла бы ни за что…
– А мне он больше не нужен. Я сегодня уезжаю.
Лицо ее дрогнуло.
– Уезжаете?
– Сегодня ночью.
– Надолго?
– Совсем.
– А когда вернетесь?
– Наверно, никогда.
Слова его произвели на нее такое впечатление, что он сам взволновался.
– Никогда, – повторила она медленно. – И далеко?
– Очень. Ночным московским.
Она спросила, не в областной ли город он едет. Она считала, что до областного их города очень далеко.
– Тю! – сказал он. – Послезавтра утром буду в Москве.
– В Москву? – спросила она с уважением.
– В Москву только на денек. Надо же посмотреть Москву.
– Еще дальше?
Он кивнул.
– В Сибирь.
Она замолчала, и он почувствовал, как значительно звучит это слово.
– С кем вы едете? – спросила она наконец.
– Одни.
По мере того как он говорил, предстоящая ему судьба озарилась как бы новым светом. Он совершил открытие, узнал о себе то, чего до сих пор не знал. Оказывается, он многое может. Он может прыгнуть с моста, спасти человека. И будущее, которое до сих пор представлялось ему таким странным, вдруг предстало перед ним величавым и достижимым.
Он даже встал от волнения.
– Буду водить корабли, – сказал он. – Дизель-электроходы.
– Куда?
– До Ледовитого океана. За Полярный круг и обратно. Тайга, тундра, зверей очень много, – вспомнил он все, что знал о Сибири.
Он ждал, что она спросит, неужели он и вправду умеет водить дизель-электроходы. Но она не спросила. Она-то не сомневалась, что он умеет все. Он сам сомневался.
– Выучусь, – сказал он, думая о дяде Васе. – Что может сделать один человек, то может сделать и другой.
Узкоплечий, длинноногий, прямой, он умолк, он на время забыл о ней, он стоял и смотрел, как блестит вода за листьями, охваченный всем, что так внезапно открылось ему. Она робко глядела на него, обняв голые круглые коленки руками.
– Вас будут провожать? – спросила она тихонько.
– Будут, – ответил он.
– Кто?
Он знал, что провожать его пойдут бабушка и тетя Надя. Но признаться в этом ему почему-то не хотелось. И он промолчал.
– И я приду, можно? – спросила она быстрым шепотом, сбросив с лица мокрые волосы. – Мы живем рядом со станцией, я вылезу в окно и добегу. Можно? – Она торопилась, боясь, что он не позволит. – Я не помешаю, меня никто не увидит, я только постою в сторонке и посмотрю… Можно? Можно?
Он не отвечал, он глядел на нее с радостным удивлением, полный нежности, которая тоже была открытием.
1961
