Текст книги "Хочу все знать 1970"
Автор книги: Николай Сладков
Соавторы: Борис Ляпунов,Евгений Брандис,Александр Кондратов,Павел Клушанцев,Алексей Антрушин,Тамара Шафрановская,Регина Ксенофонтова,Петр Капица,Анатолий Томилин,Александр Муранов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)
ИЗ ЗАПИСОК ЛЮБОЗНАТЕЛЬНОГО АРХИВАРИУСА
Вот так музей!
Уникальный музей открыт в польском городке Гановка. В этом музее хранятся куски дерева с вросшими в них предметами. Есть там экспонаты с застрявшими пулями, осколками гранат, с вросшей в ствол железной цепью.
Особенно интересен такой экспонат: в ствол дерева врос целый топор с топорищем. Топор много лет назад воткнули в ствол молодого дерева и забыли; дерево из года в год упорно обволакивало железо, и вот весь топор постепенно оказался внутри ствола.
Кенгуру
Когда впервые европейцы появились в Австралии, они приметили удивительное животное: оно передвигалось на задних конечностях, а на брюхе у него была сумка, откуда выглядывал малыш.
– Что это такое? – спрашивали пришельцы туземцев.
– Кен-гу-ру, – отвечал каждый из них.
С тех пор удивительное животное называется «кенгуру».
Когда в дальнейшем европейцы изучили местный язык, то узнали, что «кен-гу-ру» означает: «Я не понимаю».
П. Капица
ШУРА МАЛЕНЬКАЯ
Владимиру Ильичу, скрывавшемуся в шалаше за озером Разлив, необходимо было тайно перебраться в Финляндию. Но как перейдёшь границу, когда тебя всюду разыскивают шпики Керенского? Следовало что-то придумать.
Выход вскоре нашли. Многие рабочие Сестрорецкого завода, жившие за пограничной рекой Сестрой на территории Финляндии, имели заводские пропуска для перехода границы. Такой пропуск, выписанный на имя Константина Петровича Иванова, раздобыли для Ленина. Срочно потребовалась фотография, на которой Ильич был бы не похож на себя: не имел бы ни усов, ни бороды.
Обращаться к местному фотографу опасно. Решили привезти человека с фотоаппаратом из Петрограда.
Первой фотографировать Ленина приехала работница завода «Айваз». О ней опытный подпольщик Дмитрий Ильич Лещенко в своих воспоминаниях написал:
«…За аппаратом пришла молодая женщина, наш партийный товарищ, которая и должна была сфотографировать Ленина, но она никогда не занималась фотографией и не имела о ней понятия. Она просила меня растолковать, что ей нужно делать. Конечно, как ни просто обращаться с фотографическим аппаратом, но всё же надо его знать, и нужна практика, а этого именно и не было. Но так как никакого другого выхода не оставалось, то я выбрал из небольшой своей коллекции фотографических аппаратов наиболее простой, зарядил его и подробно рассказал, как им пользоваться».
Ни имени, ни фамилии, ни партийной клички женщины Лещенко не назвал. Кто же она? Как её зовут? Почему именно ей, неумелой, поручили тайно сфотографировать Ленина?
Я выяснил, кто бывал в шалаше у Ленина. За озеро Разлив могли попасть лишь жена рабочего Емельянова, скрывавшего на покосе Ленина, Надежда Кондратьевна, и питерская связная – Александра Токарева.
Фотоаппарат от Лещенко, конечно, получила не Емельянова. Надежда Кондратьевна не имела возможности бросить хозяйство и съездить в Питер, так как ей нужно было накормить, одеть и обстирать семерых детей, да ещё позаботиться о муже и его гостях, скрывавшихся от ареста. Первым фотографом могла быть только Токарева. Но кто это подтвердит? Скромная и отважная женщина никаких воспоминаний не оставила.
Сведения о ней были скудные. В Музее Октябрьской революции знали лишь, что она родилась в 1882 году, в партию вступила двадцати двух лет. Работала на заводах «Айваз» и «Промет».
В партийном архиве сохранилась краткая биография, написанная рукой Токаревой, но и в ней о встречах с Лениным оказалось всего несколько слов: «В июльские дни по заданию партийной организации была живой связью между Питером и Владимиром Ильичём Лениным, находившемся в Разливе около Сестрорецка».
У кого же разузнать подробности? Было известно, что Токарева имела трёх дочерей. Но где их теперь найдёшь? Наверное, все они замужем и носят другие фамилии. Я решил расспрашивать старых питерских большевиков.
Лидия Петровна Парвиайнен, которая сама была связной у Ленина, сказала, что с Токаревой была знакома Мария Николаевна Свешникова. Я немедля позвонил Свешниковой. Та действительно знала Токареву, но посоветовала обратиться к Ивану Евсеевичу Чичерову.
– Он жил у Токаревых, – сказала она. – Знает всю семью. И теперь связан с дочерьми.
Это меня обрадовало. Я поехал на электричке в город Пушкин. На Железнодорожной улице в новом доме разыскал Ивана Евсеевича. Мне думалось, что я увижу старого человека, много испытавшего на своём веку, а мне навстречу вышел седой, но крепкий и бодрый мужчина. Никто не дал бы ему семидесяти двух лет.
– Да, Токаревых знал с шестнадцатого года, – сказал он. – Мой брат – Георгий Евсеевич – по поручениям Центрального Комитета часто ездил из Москвы в Питер. В январе он захватил меня с собой и привёз в дом Токаревых. Дверь оказалась запертой, но мой брат знал, где хозяева прячут ключ. Он нашёл его, открыл дверь и провёл меня в квартиру. В одной из комнат спали три девочки. Нас они не испугались, видно, привыкли к неожиданным гостям. Поезда в те времена чуть ли не сутки шли из Москвы до Петрограда. В пути мы замёрзли и проголодались. Брат стал шарить: нет ли чего поесть? В недавно истопленной печке он нашёл горшок с горячими щами. Мы их съели и улеглись спать. Часа через два вдруг слышу женский голос: «Кто ж это приехал? А-а, Евсеич! Кого привёз?» – «Брата младшего, – ответил Георгий. – Помощником будет».
Мне тогда девятнадцатый год шёл, – вспоминал Чичеров. – Токареву я называл тётей Шурой. Она меня учила, как доставлять на заводы листовки и передавать надёжным рабочим. Однажды я напихал за пазуху несколько пачек, и мы поехали на завод Пузырева. Рубаха у меня была короткой. В конке трясло, подол рубахи выскользнул из-под ремня и… листовки рассыпались по вагону. Токарева не растерялась. «Собирай, растяпа, – говорит, – а то перепачкаешь». Сама помогла мне собрать их и шепнула: «Скорей сходи, а то кто-нибудь прицепится».
– А как выглядела Токарева? Какой была по характеру? – спросил я у Ивана Евсеевича.
– Роста ниже среднего, – ответил Чичеров. – Муж у неё, Николай Иванович, – большой, сильный. Рядом с ним она крохотная. Оба они были преданы партии и отличались удивительным товариществом. Особенно – Шура. Сколько души и доброты было у этой женщины, объяснить невозможно! Меня всегда поражала её щедрость, даже какая-то расточительность. Муж работал токарем, получал немного, а Шура умудрялась кормить семью, угощать нас и носить передачи товарищам в тюрьму. Однажды приходит Николай Иванович с работы и просит: «Достань, Шура, чистое бельё, хочу в баню сходить». А она в ответ: «Ой, Николенька милый, нет у меня чистого. Вчера наших из тюрьмы в ссылку отправляли, я им по паре белья снесла. А тебе ночью выстираю. Завтра в баню сходишь». И муж не укорил её, не рассердился. Такие уж они были люди – всё готовы отдать товарищам. В нужде Токарева не унывала. Хотя жизнь профессиональной революционерки трудна и связана с риском, всё же она сумела сохранить семью и вырастить трёх дочек. Хотите, могу адрес старшей дать?
Я, конечно, с благодарностью записал адрес Клавдии Николаевны. Она, оказывается, своей фамилии не меняла – Токаревой осталась.
Вернувшись в Ленинград, я на следующий же день поспешил на Лиговку. Нужный дом нашёл быстро, но хозяйку в квартире не застал: соседи сказали, что она ушла на партийное собрание.
Я спустился во двор, нашёл Красный уголок и попросил вызвать Токареву. Ко мне вышла рослая, очень полная женщина. Я стал вглядываться в её лицо, стремясь разглядеть черты матери, но тут вспомнил предупреждение Чичерова: «Ростом и внешностью Клава больше походит на отца». Да и сравнивать было трудно. Матери во время революции было тридцать пять лет, а дочери сейчас почти вдвое больше.
Дома она показала мне фотографии матери и отца. С пожелтевших открыток без улыбки смотрели на меня черноглазая, худощавая женщина, а рядом стоял плотный добродушный мужчина.
– Папа погиб в девятнадцатом году под Плюссой, – сказала Клавдия Николаевна. – Его растерзали белогвардейцы. Мать после этого не могла оставаться в городе, она пошла работать в контрразведку, чтобы вылавливать и уничтожать зверей из белой армии.
– А что вы можете вспомнить о днях, когда ваша мама стала связной у Ленина?
– Мама об этом нам не рассказывала. Она строго соблюдала правила конспирации. Но мы знали, что она ездит в лес, потому что всякий раз возвращалась с ягодами или грибами, порой промокшая насквозь и очень усталая. Смутно припоминается и фотоаппарат, привезённый в корзинке из лесу. Жили мы тогда в Озерках. Не раз слышали, как отец наставлял: «Будь осторожней, Шура. Время лихое, погубишь себя и других». Он-то, конечно, знал, к кому она ездит.
Частой гостьей у нас была Женя Егорова – секретарь Выборгского райкома партии, – продолжала вспоминать Клавдия Николаевна. – В апреле она зашла к нам с трёхаршинным куском кумача. Вместе с мамой они белилами написали на нём: «Встречайте Ленина». Папа обтесал две длинные палки и прибил к ним кумач. С этим плакатом они втроём пошли по Выборгской стороне собирать народ. Вернулись только под утро…
Память её сохранила лишь небольшие эпизоды прошлого.
…Девочку уложили спать на диване. Мать занавесила окна и с молчаливым дядей, которого зовут Таёжным, начала мыть маленькие книжечки. Это они химикалиями смывали с паспортов имена и фамилии, а потом вписывали новые.
Клава как-то спросила у матери: почему дядю зовут Таёжным? И мать ответила:
– Он приехал из тайги, потому его так и зовут.
…На Сердобольской у них была квартира из трёх комнат. Вот пришли какие-то люди. Мать, поставив большой самовар на стол, вывела девочек в коридор и, усадив у двери, попросила:
– Пойте нам все песни, какие знаете. Громче запевайте, не стесняйтесь.
Для начала она даже сыграла на своей маленькой гармошке, а потом ушла. Девочки пели, не жалея голосов. Гостей, которые разговаривали вполголоса, никто не мог подслушать.
…Маёвка в Лесном. Утром мама надела девочкам праздничные платьица и послала вместе с отцом собирать шишки для самовара. К отцу, стоявшему на перекрёстке тропинок, подходили какие-то люди, а он им глазами показывал, куда нужно идти.
Оказывается, три девочки в малиновых беретах были сигналом, что поблизости нет полиции и участники маёвки могут без опасений обращаться за справками к мужчине…
Мы больше часа проговорили с Клавдией Николаевной. Вернувшись домой, я разыскал старый блокнот, в котором были давние воспоминания о «шалаше» Николая Александровича Емельянова. Прочитав их, я представил себе, как всё происходило.
Под вечер в калитку емельяновского двора вошла невысокая женщина, державшая в руке старенькую плетёную кошёлку. Одета она была, как одевались вдовы-солдатки: тёмное платье, серый платок, повязанный почти по-монашески.
Емельянов вышел ей навстречу.
– Вас Николаем Александровичем зовут? – спросила гостья тихим голосом.
– Александровичем, – ответил тот, вглядываясь в бледное и худощавое лицо женщины.
Она не отвела взгляда в сторону, а, смотря ему прямо в глаза, сказала:
– Меня прислали передать домашние вещи…
И женщина протянула ему свою кошёлку. Емельянов не взял её, а, указав на скамейку перед сараем, попросил:
– Посидите минутку, я сейчас.
Он прошёл в сарай, поднялся по лесенке на сеновал, где находился Владимир Ильич, и шёпотом спросил:
– Вы знаете эту женщину?
– Впервые вижу, – ответил Ленин. – Но думаю, что это та, о которой писала Надежда Константиновна. Но вы не давайте почувствовать, что я здесь. Побеседуйте, выясните настроение. А потом мы проверим.
Выйдя во двор, Емельянов спросил у гостьи:
– Ну, как там мастеровая гвардия на Выборгской – не унывает после драки с юнкерами и казаками?
– А чего унывать? Каратели к нам не суются, знают, что ноги не унесут. На Выборгской свои порядки… Распоясываться не позволим.
– Если так, то молодцы! Простите, а зовут вас как?
– Шурой.
– А если полностью?
– Шурой Маленькой.
– Так вот, Шура, если ещё раз приедете, то связывайтесь с моей женой. Я вас сейчас познакомлю.
Токарева оставила о себе хорошее впечатление. Но, когда Емельянов съездил в Выборгский райком партии, то вернулся потрясённый.
– Ну и ну! Я-то думал, эта Шура солдатка малограмотная, а она – профессиональная революционерка! – стал рассказывать он Ильичу. – Тринадцать лет в партии! Ещё в пятом году отличилась. Где-то на Забайкальской дороге восставших окружили каратели. За голову вожака награду в две тысячи рублей посулили. Не уйти ему, вся местность войсками оцеплена. Тут Шура Токарева и говорит: «Спасу Петрова, вот увидите. Дайте только двух помощников». Она санитаркой работала. Достала бельевые корзины, уложила в одну Петрова, прикрыла грязным больничным бельём и повезла на подводе к станции. Помощников вырядила в застиранные больничные халаты. Доехали до тупика, а там давай сгружать корзины в санитарный вагон. Со станции урядник прискакал. «Что грузите? – кричит. – Кто разрешил?» – «Бельё из заразного барака на дезинфекцию вывожу», – отвечает Шура. Урядник ткнул саблей в ближнюю корзину, а в другие не стал заглядывать. Кому хочется заразную болезнь подцепить. Понимаете, не испугалась расстрела! – удивлялся Николай Александрович. – А ведь у неё две малых дочки были. Отчаянная!
А Владимир Ильич про себя подумал: «А ведь и ты, Николай Александрович, такой же. Пряча меня от шпиков, рискуешь семьёй в восемь человек». Но вслух этого не сказал, а лишь спросил:
– А кто вам рассказывал?
– Секретарь райкома – Женя Егорова. А ведь с виду и не подумаешь, что Шура такая, – изумлялся Емельянов. – Уж больно неприметная.
– Такая нам и нужна, – сказал Ленин. – За ней шпики не увяжутся.
Владимир Ильич встречался с Шурой Маленькой на покосе за озером Разлив, куда перебрался жить из емельяновского сеновала. Она привозила ему продукты, раздобытые Надеждой Константиновной, и увозила в Петроград статьи и письма. На покосе Токарева долго не задерживалась: прямо из кустов прошмыгивала в шалаш, быстро выкладывала из корзинки то, что привозила, выслушивала устные поручения Ленина и, спрятав на груди полученный пакет, мгновенно исчезала, даже не всколыхнув веток ивняка.
Иногда к шалашу её доставляли в лодке емельяновские ребята, но чаще всего Шура Маленькая добиралась пешком по берегу вдоль озера. Так было безопасней. По пути, чтобы не вызывать подозрений, она собирала на болоте чернику, сыроежки, лисички и подосиновики.
Сенокосное время кончалось. Ночи стали холодными, с болот поднимался пронизывающий туман. Владимира Ильича нужно было переправить в Финляндию. Надежда Константиновна послала Шуру на Лахтинскую улицу и сказала:
– Там тебя встретит Дмитрий Ильич Лещенко. Спросишь у него домашние вещи. Он даст свёрток и фотоаппарат. Расспроси, как надо снимать.
Дмитрий Ильич Лещенко близко сошёлся с Лениным после событий 1905 года. Он скрывал его у себя на квартире, ездил вместе за границу. Они знали друг друга много лет.
Шуру Маленькую Лещенко встретил приветливо. Взяв с полки самый простенький фотоаппарат, он зарядил его и показал Токаревой, что и в какой последовательности надо делать, чтобы получился снимок. Затем Дмитрий Ильич уложил фотокамеру на парики в корзинку и, прикрыв всё заношенным платком, предупредил:
– Только будьте аккуратны, не засветите пластинку.
Шура Маленькая приехала в Разлив в полдень. Пройдя по болоту к шалашу, она разыскала Владимира Ильича в густом кустарнике, где он любил, сидя на чурбане, работать. Поздоровавшись, она вытащила из корзинки парики и сказала:
– Примерьте, какой вам подойдёт. Буду фотографировать.
– А вы умеете? – не без удивления спросил Ильич.
– Не умею, но приходится, – ответила Токарева. – Меня Лещенко инструктировал. Не знаю, как получится.
– Ну, если Лещенко – получится, – уверил Владимир Ильич. – Большой специалист, давно занимается фотографией.
Пока Ленин рассматривал и примерял парики, Шура Маленькая пошла искать удобное для съёмки место.
Треноги у неё не было: «Куда же аппарат установить?» – задумалась Шура.
На берегу озера она приметила песчаный обрыв. «Если установить вон на том валуне, то можно сфотографировать того, кто стоит внизу», – решила Токарева.
Владимир Ильич пришёл фотографироваться в парике и кепке. На нём была русская рубашка и рабочая куртка. Из-под козырька кепки виднелся клок густых волос, спадавших на лоб.
– Ну, как, похож на сестрорецкого рабочего? – спросил он.
– Очень, – ответила Шура. – Я таких металлистов не раз встречала.
– Если похож на многих, значит настоящим Ивановым буду. Где прикажете встать?
– Вот сюда… Нет, чуть левее и ближе, – стала командовать Шура.
Но как она ни ставила Владимира Ильича, лицо его в объектив не попадало, виднелись только кепка и парик.
Оставив аппарат на валуне, Шура спустилась к озеру и попыталась вытащить из воды плоский камень.
– Нет уж, позвольте, – остановил её Владимир Ильич. – У меня сил больше.
Он сам вытащил два тяжёлых камня, отнёс их на указанное место и, став на них, спросил:
– Как теперь?
Шура поглядела в фотоаппарат и осталась довольна.
– Стойте… не шевелитесь! – сказала она.
Закрыв объектив, Токарева, как заправский фотограф, забралась под покрывало и долго копошилась в темноте, вставляя кассету с пластинкой. Наконец раздалась команда:
– Не двигайтесь… снимаю!
Шура сняла с объектива крышку, подержала её несколько секунд и опять водворила на место.
– Готово! – радостно сказала она и выглянула из-под покрывала. От непривычного занятия лицо Шуры покрылось капельками пота.
Владимир Ильич хотел напоить гостью чаем с брусникой, но Токарева торопилась засветло добраться до станции и от угощения отказалась.
Миновав заросли ольшаника, она пошла вдоль озера по намытой полосе песка. Сырой песок был твёрд, проваливался только под каблуками. Идти было приятно.
Прошагав с километр, Токарева заметила впереди приближавшуюся к берегу лодку. В ней было трое мужчин. Шуре пришлось бы пройти мимо них. Не желая с кем-либо встречаться, она повернула к заболоченному лесу. Дойдя до невысоких ёлок, Токарева спряталась за одну из них и стала наблюдать.
Мужчины, сойдя на берег, тремя дружными рывками вытащили лодку на песок и стали сгружать с неё вещи: сачки, удочки, котелки, мешки, ватники.
«Рыбаки, – сообразила Шура. – Видно, заночуют здесь».
Вдруг двое мужчин, взяв топоры, направились в её сторону. «Что им надо? – не могла понять Шура. – Неужели видели, где я спряталась?»
Она покинула ёлочки и бегом устремилась в глубь болота. Прыгая с кочки на кочку, Шура несколько раз проваливалась в холодную чавкавшую жижу. Ботинки и чулки промокли, но она не обращала на это внимания, ей хотелось скорей добежать до густых зарослей и скрыться в них.
По пути Токарева заметила глубокую выемку среди корней низкорослой сосны. Она быстро вытащила из корзинки фотоаппарат, завернула его в покрывало и, сунув под корни, прикрыла мхом. Сама же, отбежав шагов на пятнадцать, легла за высокой кочкой, поросшей кустиками голубицы.
Вскоре на болоте появились мужчины с топорами. Один из них принялся выкорчёвывать гнилые пеньки, другой же ходил меж чахлых сосенок и приглядывался, нет ли на них пожелтевшей хвои. Заметив засохшее деревцо, он повалил его и, не обрубая веток, поволок к озеру.
«Сухостой для костра заготовляют, – поняла Шура и принялась себя корить: – Чего ж ты, глупая, залегла. Уже ушла бы далеко. А теперь не поднимешься, вызовешь подозрение».
И она продолжала лежать на сыром мху.
По краю леса сухостоя было мало. Рыбаки прошли вглубь. Порой они тащили хворост так близко от Шуры, что ей приходилось вжиматься в землю. И тогда она всем телом чувствовала холодную влагу, выступавшую из мха.
За каких-нибудь полчаса Токарева промокла насквозь.
Наконец мужчины покинули лес и разожгли на берегу костёр. Шура бросилась разыскивать спрятанный фотоаппарат. Она его быстро нашла, но, сунув руки под корни, почувствовала, что свёрток намок.
«Заржавеет, испортится, – испугалась Шура. – Надо скорей обтереть».
Кроме платка, завязанного на голове, у неё ничего сухого не было. Сняв его, она быстро обтёрла фотоаппарат, уложила его в корзинку и поспешила покинуть опасное место.
На железнодорожную станцию Токарева пришла ночью. Последний поезд уже готов был к отправке. Найдя вагон, где было только два пассажира, Шура села на пустую скамейку и прижалась в углу. Её мокрая одежда могла вызвать подозрения.
На другой день, получив от Токаревой фотоаппарат, Лещенко проявил негатив и, разглядывая его в свете красной лампочки, огорчённо произнёс:
– Ночь в Африке, сплошная тьма.
Снимка не получилось. Второй раз посылать Шуру не имело смысла. «Придётся отправиться самому, так верней», – решил Лещенко.
Вечером с Приморского вокзала он поехал в Сестрорецк. Там емельяновский мальчик Коля в лодке переправил его на покос.
– Что случилось? – спросил Владимир Ильич.
– С первого захода – неудача, – ответил Лещенко. – Шура не сумела вас сфотографировать.
– Ах, обида, как она старалась! – посочувствовал Ильич. – Сильно огорчилась?
– Да я ей ещё не говорил. Расстроится, наверное.
– Жаль, жаль.
Владимир Ильич пригласил позднего гостя к костру, напоил чаем, попахивающим дымом, и уложил спать в шалаше.
Закоренелый городской житель долго не мог заснуть, а когда вздремнул, его разбудил резкий крик козодоя за шалашом. Не понимая, чей это крик, Дмитрий Ильич поднял голову и прислушался. Крик больше не повторялся.
Уже занималась заря. «Сниму и уеду на первом поезде», – решил Лещенко. Он осторожно тронул плечо Ленина и сказал:
– Вставайте, Владимир Ильич, уже посветлело.
– А?.. Что такое? – спросонья не мог понять Владимир Ильич.
– Пора вставать. Я хочу раньше уехать, чтобы сегодня же отпечатать снимки.
– Ага, понимаю, одну минутку…
Ленин поднялся и, захватив полотенце, зашагал к озеру.
Лещенко думал, что Владимир Ильич почистит зубы и ополоснёт лицо, а он вдруг разделся и с разбегу бросился в воду. Поплавав минут пять, Владимир Ильич вернулся бодрым, повеселевшим.
– А вы не боитесь простудиться? – спросил Лещенко. – Свежо ведь?
– Привык. Нашему брату необходимо закаляться. Советую и вам поплавать. Совсем по-другому будете себя чувствовать.
Натянув на себя сатиновую рубашку, куртку, парик, Владимир Ильич постарался обрести такой же вид, какой у него был, когда его фотографировала Шура.
У него даже похоже спадали волосы на лоб.
Сделав два снимка, Лещенко собрался в путь. Владимир Ильич пошёл провожать его. У тропы он остановился и спросил:
– Вы очень дорожите своим авторством?
– Не понимаю, – недоумённо смотрел на него Лещенко. – О чём речь?
– Ну, если у вас получились снимки, вы сможете сказать Шуре, что это её работа?
– Ах, вот вы о чём! – воскликнул Лещенко. – Ну конечно, с удовольствием, если вам так хочется.
И они заговорщицки пожали друг другу руки.
Отшагав пять вёрст пешком, Лещенко успел на утренний поезд.
В вагоне было немного пассажиров. Дмитрий Ильич благополучно доехал до Новой деревни, и только на перроне вдруг почувствовал на себе пристальный взгляд человека, стоявшего у газетного киоска. «Шпик», – определил Лещенко.
Не оглядываясь, он поспешил нанять извозчика и сказал ему вполголоса:
– Быстрей гони, получишь двойную плату.
Шпик тоже нанял лихача. И поехал вдогонку не один: в пролётке был ещё какой-то тип в тёмных очках.
«Как быть?» – в тревоге раздумывал Лещенко. Он легко бы мог уничтожить негативы снимков, но не хотелось всё начинать заново.
Вскоре на повороте показался трамвай, выходивший на Каменноостровский проспект.
– Догони вагон, – попросил Лещенко. – Вот тебе рубль.
Извозчик задёргал вожжами, и конь помчался.
На мосту через речку Карповку они поравнялись с трамваем, замедлявшим ход. Лещенко, не раздумывая, прямо с пролётки прыгнул на подножку последнего вагона и стал наблюдать, что будут делать шпики. Те поднялись, что-то кричали своему извозчику, но догнать трамвай уже не могли.
На одной из остановок Лещенко пересел в другой трамвай. Потом, уже за Невой, перебрался в третий. Часа три он ездил по городу, и домой сразу не пошёл, а отнёс аппарат с кассетами к товарищу.
Лишь вечером Лещенко перенёс домой кассеты, проявил негативы и отпечатал снимки.
Утром пришла Шура Маленькая. Передавая ей две фотокарточки, Дмитрий Ильич сказал:
– А недурно получилось, можете стать фотографом.
– Ну, какой из меня фотограф! – смущённо ответила Шура. – Это благодаря вашим наставлениям.
Когда Шура привезла снимки в Разлив, Владимир Ильич внимательно их разглядел и воскликнул:
– Вот, оказывается, какой я Иванов! Похож и не похож. Большущее спасибо. Сегодня же наклею фото на удостоверение… Поставим печать и… покину этот шалаш. Вам больше уже не придётся приезжать сюда. Осточертело, наверно, ведь так?
– Что вы, Владимир Ильич, для вас всегда рада…
Токарева привыкла ездить к Ильичу. Ей вдруг стало грустно оттого, что приходится расставаться, что теперь у него будут другие связные.
