Текст книги "Война от звонка до звонка. Записки окопного офицера"

Автор книги: Николай Ляшенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)

– Вы чем-то озабочены, товарищ майор? – продолжая просматривать бумаги, спросил Вишневский.

– А что, разве заметно?

– Да. Заметно. И даже очень. Но, кажется, я догадываюсь, что вас так волнует.

– И что же именно?

– Вас волнует подбор кадров в нашей редакции, не правда ли?

– Может быть.

– Но вы думаете, что он волнует только вас одного?

– О, далеко не так.

– По национальности я тоже еврей, но мне противна эта идеология национализма. В наших советских условиях – это какой-то анахронизм, какая-то гнилая болячка, разъедающая здоровое тело.

– Да, это безусловно верно, – подтвердил я, – но скажите, кто же является носителем этой заразы? Вам ведь виднее, вольно или невольно вы все-таки участвуете в проведении этой политики, а мне разобраться в этом очень трудно. Я русский, хотя ношу украинскую фамилию и родился на Украине. Всю сознательную жизнь я прожил в Казахстане, но ничего подобного я там не наблюдал.

– Вы, кажется, подозреваете и нас с редактором как участников такого «подбора». Но это уже несправедливо. Когда я приехал сюда, аппарат в основном был укомплектован. Редактор же приехал намного позже меня. Хотя, правду говоря, и при нас пополнение подавалось одной и той же рукой. Но чья конкретно это рука, мне совершенно неизвестно. Известно лишь, что она находится за пределами нашей армии, где-то выше, но где именно, я не знаю. Это уж ваше дело и дело комиссии ЦК добираться до корней. – И уныло добавил: – Неприятно, конечно, оказаться в моем положении, ведь как-никак ответственный! секретарь. Но знаете, поначалу все это бросалось в глаза, волновало и даже возмущало, но, утонув в этих вот бумагах, – он показал на ворох корреспонденции, лежащих на столе, – забываешь иногда не только о политике, даже о времени, поесть не успеваешь, очень много работы.

Все перечисленное – факты. Эти явления, как и другие, подобные им, процветали открыто, о них знали многие на фронте. Говорили, что за ними внимательно и постоянно следит член Политбюро, секретарь ЦК ВКП(б) и член Военного совета Ленинградского фронта А. А. Жданов. В кругах армейских и фронтовых политработников тогда открыто говорили, что Л. 3. Мехлис был отозван с Волховского фронта по требованию Жданова. На его место был прислан товарищ Штыков – деятельный партийный работник. Я видел его еще в начале войны, когда мы дрались с немцами в Мгинском районе, тогда он работал секретарем Ленинградского обкома ВКП(б) по сельскому хозяйству и приезжал зачем-то в нашу дивизию с группой генералов и гражданских лиц. Внешне он казался каким-то мужиковатым, но уже тогда в нем был виден активный и энергичный работник, смело и напористо вникающий в суть вопросов.

После изменения политического руководства фронта работа в армии заметно оживилась. Оживилась не только партийно-политическая, культурно-просветительская и воспитательная работа, одновременно активизировались и боевые действия фронта.

Дело разведроты. Михаил Иванович Калинин

Еще одно интересное и в то же время неприятное событие этого периода запомнилось мне на всю жизнь.

Приехавший с московского совещания фронтовых агитаторов все тот же капитан Федоров докладывал нам об итогах этого совещания:

– Интересные примеры работы в войсках приводили агитаторы многих фронтов, армий, дивизий, но самым волнующим и ярким было выступление Михаила Ивановича Калинина. Всю свою речь он построил на фактах, живых примерах и документах. Мы слушали его, и нам казалось, что он всюду был, все видел и все знает, причем знает о нас много такого, о чем мы и сами не знаем, не слыхали и даже не подозреваем. Верите, я чуть не упал со стула, когда Михаил Иванович, перечисляя недостатки работы в войсках, вдруг заявил: «Какова же цена нашей агитационной, пропагандистской и партийной работе, если, например, 44-я стрелковая дивизия, которая вот уже два года стоит под Киришами, за все это время не взяла ни одного «языка»?!»

Сидевший на председательском кресле начальник политотдела армии генерал-майор Емельяненко вытянул шею, пристально вглядываясь в лицо докладчика, и с каким-то ужасом на лице переспросил:

– Прямо-таки вот так и сказал?!

– Да, прямо так и сказал, – подтвердил докладчик. Покопался в планшете и передал бумаги генералу: – Вот, пожалуйста, стенограмма выступления Михаила Ивановича Калинина. Здесь все зафиксировано.

Не дослушав доклада, генерал передал руководство совещанием подполковнику Сазикову и вышел. Сел в свой «виллис» и уехал в дивизию.

Так началось «дело разведроты». При расследовании фактов выяснилась гнусная и преступная роль в этом деле командира разведроты старшего лейтенанта Файнберга.

Разведывательные операции рота проводила строго по плану, но ни одна из них не достигала цели и не приносила успеха. Из-за своей трусости Файнберг договорился с определенной группой разведчиков, и они всякий раз выбирали такое место для операции, где их не могли ни видеть, ни слышать товарищи по дивизии, затем имитировали бой и, по договоренности, наносили ранения одному-двум из своей группы; возвратившись, докладывали о неудаче операции. Два комсомольца-разведчика, не согласившиеся на эту подлую измену, были убиты группой Файнберга. После тщательного расследования данная разведрота была расформирована, а конкретные виновники осуждены военным трибуналом.

Нас преобразуют в корпус

Киришская группировка немцев была, наконец, разгромлена. Войска противника откатились далеко за речку Тигоду по направлению к Чудову. Киришский железнодорожный узел был полностью и навсегда освобожден нашими войсками. Еще один железнодорожный путь к Ленинграду был открыт. Город теперь зажил настоящей боевой жизнью. Его снабжение улучшалось с каждым днем, возрастала и крепость его обороны, и уже никто не сомневался, что рано или поздно Ленинград будет освобожден полностью и окончательно.

Возвращаясь поздно вечером из войсковых частей, преследовавших отступающего противника, я неожиданно, впервые за все время войны, увидел возле Киришского железнодорожного моста, взорванного немцами, множество ярких электрических огней и был приятно поражен этим зрелищем. Оказалось, уже на второй день после освобождения Киришей туда прибыла ремонтно-восстановительная бригада со своей мощной передвижной электрической станцией и, несмотря на близость фронта, немедленно приступила к восстановлению моста. Работа велась интенсивно и днем и ночью. Фашистская авиация теперь уже не являлась тому препятствием: будучи в жалком состоянии, она едва справлялась с боевыми задачами. Оказавшись через полтора года на месте бывшего нашего плацдарма за Волховом – я не узнал его! Вместо дремучих лесов, окаймлявших болота, по которым проходила наша линия обороны, теперь лежала голая, лишенная всякой растительности, местность. Откуда-то появившиеся барханные пески пересыпались под ногами, как в Каракумской пустыне. Некогда зеленевшее осокой кочковатое болото теперь было черным, словно перепаханное плантажным плугом.

Кладбище павших в боях воинов, заложенное нами на красивой опушке на склоне холма, ныне сиротливо лежало у подножия голой возвышенности. Высокая насыпь полотна железной дороги, проходившая в теснине густых лесов, возвышалась сейчас над голой степью, сверкая ребрами шпал, мостов и переходов. Только кое-где торчащие пни от деревьев, сбитых снарядами, минами и авиабомбами, напоминали, что некогда здесь был лес. На огромном пространстве вокруг Киришей лишь изредка виднелись куски ободранного леса. А ведь до войны все здесь утопало в роскошной зелени непроходимых лесов.

Иван + Соня =...

Дело шло к осени. В связи со значительным улучшением позиций на участке нашей армии и повсеместным изгнанием врага за Волхов, штаб и политотдел армии переместились в другое место, поближе к передовой линии фронта. Но не успели мы обжиться на новом месте, как был получен приказ о ликвидации нашей армии и создании на ее основе корпусов.

Началось распределение работников по другим армиям и новым корпусам. Наконец получил назначение и я.

Одним из наиболее близких и уважаемых моих товарищей в нашем отделе был агитатор майор Любецкий Иван Николаевич, мы с ним одними из первых начали свою службу в политотделе армии. Он еще оставался на месте, и, собравшись в путь, я зашел к нему проститься. Время поджимало, я торопился, открыл дверь, сделал шаг в комнату – и отпрянул! Посередине комнаты освещенные утренним солнцем, весело улыбаясь, горячо обменивались любезными-комплиментами, держась за руки, майор Любецкий и молоденькая девушка в гражданском платье.

В селе, где располагался политотдел, и в окрестных селах гражданского населения не было. В оставленной нами деревне и в Будогощи таких девушек я не встречал, а в армии все женщины носили военную форму. Эта же одета была хотя и скромно, но элегантно, аккуратность и строгость как-то удивительно хорошо сочеталась в ней с простотой. Откуда она? Наверно, из Ленинграда, подумал я. Стоя перед Любецким, она вертелась на своих каблучках, весело щебетала, пристально всматриваясь в своего визави, словно первой открыла доселе никому неизвестный и самый драгоценный элемент таблицы Менделеева. Не выпуская из рук девушку, Любецкий повернулся ко мне и весело закричал:

– А-а, товарищ майор! Заходи, заходи, дорогой! Знакомьтесь: моя невеста, – он слегка подтолкнул девушку ко мне. – Приехала повидаться и познакомиться лично. До сих пор мы были знакомы только по письмам да фотографиям, а сейчас вот... – Он схватил девушку за обе руки и, притянув к себе, хотел было поцеловать, но она деликатно уклонилась, погрозив ему пальчиком.

Все еще не отпуская ее, Любецкий стал горячо объяснять:

– Вы представляете ее путь?! Из Ярославля, в Будогощь, оттуда... в неизвестном направлении! Попробуй, найди нас! И как она нашла?! Просто удивительно! Вот героиня! – любуясь невестой, восхищался Любецкий.

Шагнув навстречу, девушка протянула мне пухленькую ручку и тихим голосом назвала свое имя:

– Соня.

Я тоже представился.

– Ну, что же ты стоишь?! – воскликнул Любецкий. – Снимай шинель, садись, а мы с Соней сейчас что-нибудь придумаем с завтраком.

На столе появилась бутылка мадеры трех– или четырехлетней выдержки, из своей дорожной корзины девушка достала искусно зажаренную рыбу, домашнее печенье, разного рода сдобу, Любецкий открыл несколько банок рыбных и мясных консервов, и наш маленький стол уже ломился от изобилия.

Сердечно поздравив молодых, я поблагодарил за угощение, пожелал им семейного счастья и попросил разрешения отбыть в назначенную мне часть.

Ну, а что же произошло с этой милой парой? – спросит читатель. – Как сложилась дальнейшая их судьба, устояла ли их любовь? Обо все этом и многом другом могут рассказать они сами, герои моей повести – Иван Николаевич Любецкий, ныне он полковник, а может, уже и генерал, он по-прежнему служит в Советской армии; и его жена – мать четверых взрослых детей. Я же в этом деле – ни бум-бум.

В ПОЛИТОТДЕЛЕ КОРПУСА. НОЯБРЬ 1943 – МАЙ 1945

Поиски места назначения. «Отдать вас под суд?..» Новые коллеги. Встреча на концерте

Поиски места назначения

В тот день мне предстояло проделать большой и трудный путь, за одни сутки нужно было пройти более ста километров и разыскать свой корпус. Основным ориентиром была некая Малая Вишера, где-то там, возле этого райцентра, происходило переформирование нашей армии. Отыскал бывшего секретаря армейской парткомиссии подполковника Абишева – мы были назначены в один корпус, и часам к одиннадцати мы отправились.

По прифронтовым дорогам шло довольно оживленное движение и днем и ночью. Дороги и мосты были всюду исправны, служба регулирования движения на дорогах поставлена удивительно четко, всюду был виден безукоризненный порядок, чувствовалось хорошо организованное и налаженное военное хозяйство. Тем не менее найти на фронте, в незнакомой обстановке, ту или иную воинскую часть или соединение было делом нелегким. Первые несколько километров мы шли пешком, пока не вышли на большой перекресток с пропускным пунктом, на одном из дорожных указателей значилось: «На Малую Вишеру». Мы обрадовались, можно сесть на попутную машину. Однако регулировщица нам заявила:

– Не имеете права. Сначала получите разрешение командира дорожного батальона.

Делать было нечего, фронт есть фронт, здесь нельзя доверять лишь знакам различия и просьбам, необходима тщательная проверка. Разыскали в придорожном лесу добротный, глубокий и крепкий блиндаж командира дорожников и от него узнали, что на Малую Вишеру прямого сообщения нет.

– В том направление машины идут только случайные и очень редко, – сказал командир. – Отсюда вы можете проехать километров на сорок поближе, до разъезда, а дальше, оттуда до Малой Вишеры двадцать пять километров, – снова пешком или, если удастся, по железной дороге, но ее там часто обстреливают немцы дальнобойной артиллерией, и поезда практически не ходят, если только случайно подвернется какой-то транспорт. А самый надежный «транспорт» – «одиннадцатый номер», по шпалам.

– Так эдак можно протопать до Малой Вишеры часов десять-пятнадцать, а мы должны прибыть на место завтра утром, – возразил Абишев.

– Возможно, у вас и получится. Но я тут помочь вам ничем не могу, – спокойно сказал командир.

Разумеется, мы поблагодарили его и за такую информацию.

Все-таки, воспользовавшись попутной машиной, мы проехали сорок-сорок пять километров в нужном направлении. Сошли мы в районе торфоразработок, но сейчас никаких работ здесь не велось, сухой торф лежал в небольших штабелях длинными, так и не вывезенными рядами. В лесу на окраине участка виднелись барак и небольшой, но аккуратный домик с парадным крыльцом, возле которых происходило довольно оживленное движение. Это оказалась рота резерва, от них мы узнали, что до Малой Вишеры напрямую, по лесам и болотам, километров тридцать, а до известного нам разъезда – двенадцать-пятнадцать.

– Между Малой Вишерой и разъездом поезда ходят часто, – ободрили нас, – так что вы рискуете попасть на место значительно раньше, чем вам обещали.

Естественно, мы направились на многообещающий разъезд. Шли быстро, хотя и без дороги, руководствуясь только указанными нам ориентирами.

Когда мы добрались до разъезда, на поля и леса уже легла ночь. Никакой оказии на Малую Вишеру вечером и ночью не предвиделось. На путях стояло десятка полтора-два вагонов, груженных лесом и торфом, ожидая отправки на Малую Вишеру, но паровоза возле них не было, его ожидали к утру. Пришлось нам заночевать на разъезде.

До войны, как видно, здесь велась значительная погрузо-разгрузочная работа, сохранилось несколько домов барачного типа и частных коттеджей, среди них выделялось здание конторы. Особых разрушений не было, но война все-таки прошлась и по этому захолустью, вокруг разъезда мы увидели несколько больших и малых воронок от авиабомб и снарядов, стекол в окнах почти не было, в некоторых зданиях взрывной волной вырвало двери. Жителей не было, хотя небольшая группа рабочих и служащих все еще хлопотала на разъезде.

Поговорив с рабочими, мы узнали, что они и их семьи живут сейчас примерно в километре отсюда в землянках и заброшенных блиндажах, а здесь жить опасно, немцы уже не раз обстреливали разъезд дальнобойной артиллерией.

Договорившись с охранником, что он разбудит нас ночью, если появится паровоз, мы пошли на ночлег в соседний домик, сохранивший исправными ставни и двери.

В домике оказалось несколько деревянных топчанов, железная койка, стол и две длинные скамейки, а в двух других комнатках на полу лежал толстый слой спрессованного сухого сена; вероятно, не так давно здесь жила рабочая бригада, а может, небольшое воинское подразделение. Пожевали сухой паек, запив холодным чаем из фляг, и улеглись отдыхать.

Только к одиннадцати часам утра прибыл наконец долгожданный паровоз. Быстро прицепившись к составу, он помчал нас в райцентр. Уже на подъезде к городку – мы стояли на тормозной площадке – был отчетливо слышен резкий свист снарядов, а затем они летели уже через нас, куда-то вперед, в сторону фронта, находящегося отсюда на расстоянии тридцати-сорока километров.

Когда мы сошли с поезда на станции Малая Вишера, оказалось, что минут за десять до прибытия нашего состава станцию обстреляли: немцы приловчились свой поезд с дальнобойными орудиями подгонять поближе к железнодорожному мосту через Волхов и часто обстреливали районный центр.

Разыскав в Малой Вишере коменданта, мы узнали от него только местонахождение штаба армии, в составе которой формировался наш корпус. О существовании самого корпуса он не знал и даже не слышал.

«Отдать вас под суд?..»

Четвертого ноября 1943 года мы наконец разыскали свой корпус.

Управление корпуса расположилось в пятнадцати-семнадцати километрах юго-западнее Малой Вишеры, в большом девственному лесу. Штаб и все его службы размещались здесь не в блиндажах и землянках, как обычно на фронте, а в небольших специально построенных, вполне пригодных для жилья и работы деревянных, рубленных из бревен домиках с маленькими застекленными окнами, столами и даже топчанами. Хотя домики внутри и не были оштукатурены или ошелеваны, а в большинстве из них не было деревянных полов, тем не менее жилье было вполне благоустроенным, даже проведено электричество. Лесная чаща вокруг была довольно густой, и домики в ней настолько терялись, что поначалу было трудно найти ту или иную службу или отдел штаба. Лес выглядел как парк из смешанных, разумно подобранных пород. Хвойные, как всегда, украшали «общество» своим вечнозеленым нарядом, а лиственные, давно осыпавшись, свистели на ветру голыми ветвями, их некогда зеленая листва теперь лежала вокруг упругим и мягким бледно-желтым пластом, прилипая к подошвам и волочась за ногами. В глубине чащи еще сохранился, укрывшись от свирепых северных ветров и морозов, роскошный зеленый кустарник. Стояла классическая поздняя осень.

Обычного в это время в здешних местах холода еще не чувствовалось, но и приятного тепла уже не было. Ежедневные ночные заморозки вытягивали последнюю влагу из почвы, превращая ее в белый иней, которым припудривали высохшую лесную траву. Особой, такой надоедливой в этих краях, сырости этой осенью не было, но и пыли не наблюдалось. Фронтовые дороги, гладко отполированные колесами повозок и автомобилей, серебром блестели не только днем под лучами яркого солнца, но и в лунную ночь.

Домики управления корпуса были расставлены в беспорядке по всему лесу, охватывая около полутора-двух квадратных километров, поэтому нам пришлось долго плутать в поисках места обитания начальника политотдела корпуса. Разыскали мы его только к концу дня, когда в лесу уже стояли сумерки.

Преодолев большое расстояние на разных видах транспорта и пешком, осилив множество трудностей в розыске самого корпуса, мы и не подозревали, что встретим такой, мягко говоря, неприветливый прием со стороны нашего нового начальника. По предписанию мы должны были явиться к месту назначения четвертого ноября к десяти часам дня, и мы явились в назначенный день – правда, к шести часам вечера, но своей вины в этом не видели и даже ничего похожего не ощущали, считая, что все же смогли добраться вовремя.

Приняв рапорт и сопроводительные документы, начальник политотдела корпуса полковник Епифанов окинул нас исподлобья безразличным взглядом, руки не подал и даже не пригласил нас сесть. Помолчав и по-прежнему не глядя на нас, полковник вдруг тихо, будто сам себе, произнес:

– Ну, что же с вами делать? Отдать вас под суд, что ли?

Была ли это своеобразная шутка, или это было серьезное стремление припугнуть нас сразу, дескать, смотрите у меня, в будущем никакого потворства и снисхождения не будет! – во всяком случае на нас такой прием произвел не вполне радостное впечатление. Однако внешне полковник не выразил признаков агрессивного настроения.

Мы не знали его биографии, тем не менее было видно, что это рабочий человек, с развитыми кистями рук, узловатыми пальцами. Его слегка скуластое лицо с черной копной волос и такими же черными глазами свидетельствовало о каких-то его далеких азиатских предках, хотя говор был чисто волжский.

Среднего роста, хорошо сложенный, с развитой грудной клеткой он обладал тихим, спокойным и каким-то кротким голосом. В то же время по натуре он был упорным и настойчивым.

После нашего объяснения о причинах несвоевременной явки полковник смирился и, вызвав ординарца, приказал поместить нас в домик № 3.

Оказалось, несмотря на опоздание, мы с подполковником были первыми прибывшими из работников политотдела корпуса.

Устроившись в одной комнатушке, мы невольно вернулись к нашей встрече с начальником.

– Ну и прием устроил нам полковник, – первым заговорил я.

– А ты что, рассчитывал на триумфальный прием? – откликнулся Абишев.

– Ну, может, и не триумфальный, но и не на такой.

– Гм-м, – как-то неприязненно хмыкнул Абишев, – может, тебе еще медаль повесить за то, что во время войны ты опоздал на целых восемь часов?

– Зачем же? Медали никто не просит, но человеческое отношение к людям должно быть всегда, даже и на войне.

Между прочим, проработав затем с полковником Епифановым более двух лет, я никогда не видел в его действиях ничего опрометчивого, неразумного, неприятного или грубого. Наоборот, я проникся к нему искренним уважением и всегда старался выполнить любое его задание. Нам суждено было дослужить в одном корпусе до Победы и даже больше, вплоть до ликвидации корпуса после войны.

Новые коллеги

Один за одним стали прибывать остальные работники политотдела корпуса. Прибыл на должность инспектора чем-то вечно недовольный майор Звонков. Хмуря брови, он долгое время разговаривал с нами нехотя – видно, считал это ниже своего достоинства, и постоянно подчеркивал, что до войны работал начальником или замначальника политотдела не то водного, не то железнодорожного транспорта, явно давая понять, что своим нынешним назначением крайне недоволен. Нам же так и хотелось спросить: «Мы-то при чем?»

Затем прибыл капитан Воробьев. Он был среднего роста, с широкой, до самого затылка, лысиной, с открытым, добродушным лицом, серыми глазами и приятным театральным баритоном. Остроумный и веселый собеседник, он, оказалось, до войны работал в Астрахани директором не то оперного, не то драматического театра; как специалист своего дела он и здесь призван был возглавить сферу культурно-массовой и просветительской работы.

Потом прибыл Саша Лебедев. Капитан по званию, он прибыл с назначением на должность помощника начальника политотдела корпуса по комсомолу. Бывший танкист, Саша волей судеб попал в стрелковое соединение. Хотя недовольства своим назначением он и не высказывал, тем не менее часто сетовал, что не удалось получить назначения в танковую или механизированную часть, уж больно ему по нраву механизация. Откровенно говоря, мы ему в этом сочувствовали. Стоило завязать разговор на его любимую тему, как он готов был бесконечно рассказывать о жизни и боевых делах танкистов; более того, стоило появиться в нашем корпусе какой-либо танковой или мотомеханизированной части, как, бывало, Сашу оттуда не вытащишь. Выше среднего роста, с лицом, слегка поцарапанным оспой, он, как и многие танкисты, плохо ходил в строю. Ступни его ног во время ходьбы как-то странно заворачивались внутрь, казалось, что он огребает ногами, как веслами, под себя, от этого он часто сбивался с ноги, нарушая строй.

Вскоре приехал заместитель начальника политотдела, обладатель зализанной лысины на торчком стоявшей голове. Это был сухой педант и страстный приверженец формы. В своей деятельности он страшно дорожил внешним лоском и любил, чтобы форма всегда и при всех условиях блестела всеми своими гранями. Содержание, смысл, цель – это неважно. Лишь бы по форме было красиво. Где он получил такое «марксистское» воспитание, кто ему привил этот сухой педантизм, это зазнайство и высокомерие – неизвестно, но только проработали мы с ним недолго. Как внезапно он однажды у нас появился, так же внезапно он и исчез.

На его место прибыл подполковник Ященко. Это был человек средних лет и среднего роста с приятным баском; от широкого лба до самого затылка блестела роскошная лысина, и лишь где-то возле ушей и на нижней части затылка чернели некогда красивые волосы.

Несмотря на чисто субъективные особенности отдельных наших товарищей, коллектив управления корпуса сложился хороший и деловитый. Командовал корпусом генерал-майор Соловьев, начальником штаба назначили генерал-майора Абашкина, начальником связи – полковника Панина, начальником тыла – полковника Федорова, эти и другие работники управления были хорошими, опытными, деловыми и преданными Родине людьми. С ними было легко и приятно работать. Оттого и корпус всегда выполнял свои боевые задачи.

До конца войны не было ни одного случая, чтобы кто-либо из управления нашего корпуса в чем-то скомпрометировал себя, проштрафился или неудовлетворительно выполнял свои обязанности. Все работали честно, добросовестно и в полную меру своих сил и способностей. Что же касается политотдела корпуса, то это была единая и дружная семья, способная решать самые сложные задачи. После того как был укомплектован аппарат политотдела и управления корпуса, к нам стали поступать дивизии, бригады и отдельные спецчасти – корпус начал комплектоваться как боевое соединение.

Мы, работники политотдела, все время пропадали в дивизиях, бригадах, полках, батальонах и ротах, инспектируя их боевую и политическую подготовку. Проверяли ротные партийные и комсомольские организации; обучали их практике работы в боевой обстановке; читали личному составу лекции и доклады, освещая вопросы международной, внутренней и военной политики нашей партии; проводили беседы, разъясняя боевые и политические задачи; вели культурно-просветительскую работу и развивали художественную самодеятельность; постоянно обращали внимание на вопросы снабжения, обслуживания, быта солдат и офицеров, заботились о налаживании и улучшении питания и так далее.

Всю свою работу в частях и соединениях мы стремились подчинить задачам укрепления твердой воинской дисциплины и воинского порядка, четкого и своевременного выполнения приказов командира, воспитания высокого чувства советского патриотизма и честного исполнения воинского долга. Только осознанное отношение ко всем этим и другим вопросам войны со стороны солдат и офицеров способно создать прочную, стойкую и непобедимую армию. Солдат, не понимающий необходимости твердой дисциплины и порядка, беспрекословного, точного и своевременного выполнения приказа командира, не может быть надежным солдатом.

В частях и подразделениях шла повседневная упорная и кропотливая учеба. Детальнейшим образом изучалась материальная часть как отечественного, так и вражеского оружия. На учебных полях до мелочей отрабатывались вопросы взаимодействия в бою частей, подразделений и различных родов войск и оружия, вопросы атаки и штурма укрепрайонов и отдельных укреплений, форсирование преград и преследование. Словом, корпус готовился к наступательным действиям.

Встреча на концерте

Почти полных два месяца шла самая настойчивая, самая трогательная и самая кропотливая подготовка к наступлению, и, когда все уже было готово, в наш корпус приехала большая концертная бригада из Ленинграда.

Зима в том году почему-то не торопилась, даже в декабре мы все еще не видели большого снега и сколько-нибудь чувствительных холодов. Разбившись на группы, концертная бригада разъехалась по частям и соединениям корпуса и приступила к показу своего искусства. С увлекательными, живыми, красивыми и потому интересными концертами артисты объехали почти все наши части, давая по несколько концертов в сутки.

Закончив гастроли, бригада артистов вернулась в управление корпуса, где тем временем шла активная подготовка к заключительному концерту. В большом темном бору сооружалась импровизированная эстрада, в «зрительном зале» в слегка промерзшую землю вбивались толстые колья, на них прибивались длинные доски-лавки. Крыша, стены, перегородки, костюмерная и гримировочная тщательно обтягивались брезентовыми чехлами танков и обычными солдатскими плащ-палатками. Электрики налаживали освещение. Занавес сшили из простыней. Армейские художники хлопотали над украшением сцены. Всем ходом работ руководил капитан Воробьев, вспоминая при этом, как досталось ему во время подготовки театра в Астрахани к гастролям знаменитой балерины Ольги Лепешинской.

Наконец все было готово.

Концерт начался рано, ровно в три часа дня. Под конец концерта, когда в лесу уже было темно и яркий свет электрических лампочек залил эстраду, подошла запоздавшая группа танкистов и заполнила собой все обочины и проходы зрительного зала. В это время выступала ведущая артистка ансамбля, зрители тепло и радушно принимали каждое ее выступление, и, когда она закончила свою программу, ее долго не отпускали. И вот, когда она в последний раз, раскланиваясь, прощалась со зрителями, к сцене вдруг подбежал офицер-танкист, сдирая на ходу шлем с головы, и закричал во все горло:

– Лидочка! Ты ли это, родная? – И, вскочив на подмостки, направился к артистке.

Испугавшись чего-то, она вдруг отпрянула к боковине эстрады, а офицер – в недоумении, с широко раскинутыми руками, остановился посередине сцены. Ее замешательство продолжалось всего несколько мгновений; пристальнее всмотревшись в офицера, она вдруг сорвалась с места и опрометью бросилась к нему в объятия. Наблюдая эту сцену, зрительный зал замер от удивления, не понимая в чем дело.

– Наверно, брат с сестрой встретились, – шептались зрители.

А на сцене происходило что-то необыкновенное, волнующее и трогательное. Встретившиеся вцепились друг в друга, плакали и смеялись, целовались и теребили друг друга, на лице каждого, кажется, не осталось живого места – сухого и нецелованного, а они все целовались и целовались, обливая друг друга теплыми слезами радости. Наконец, поняв, вероятно, что оказались на виду, они убежали за кулисы, а зрительный зал неожиданно разразился взрывом бурных аплодисментов.

Концерт продолжался, но почему-то потерял свою прежнюю привлекательность. И артисты, кажется, играли уже не так, и зрители вроде бы стали не те. На все наложила свою волнующую печать эта необыкновенная встреча на сцене. Кто и с кем так горячо встретился на этой импровизированной прифронтовой эстраде, оставалось загадкой. Однако у нас имелись вполне реальные шансы первыми проникнуть в эту тайну, так как та самая артистка занимала комнату в нашем домике.

Когда мы вернулись, артистка со своим офицером уже были дома. Оба выглядели возбужденными, веселыми и радостными. Капитан представился и с каким-то достоинством и гордостью сказал: