Текст книги "Война от звонка до звонка. Записки окопного офицера"

Автор книги: Николай Ляшенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)

В ПОЛИТОТДЕЛЕ АРМИИ. АВГУСТ 1942 – ОКТЯБРЬ 1943

Отказываться не положено. Аппарат политотдела. Штрафные роты и батальоны. Семинар пропагандистов. Упразднение института комиссаров. Ночное путешествие. Беседа с бывшим комиссаром. Проверка ротных парторганизаций. Парторг роты Телегин. «Кто здесь командует?» Новая присяга. Партизаны. В штрафном батальоне. Адъютант комбата капитан Файсман. Политинформация. Новый боевой устав пехоты

Отказываться не положено

Уже больше месяца я исполнял обязанности выбывшего по ранению комиссара полка. Боевых действий за это время на нашем участке фронта не происходило, и полк отдыхал.

Немцы в Киришах теперь не представляли для нас прежней опасности, так как, собственно, из Киришей они уже были выбиты и прижаты к железнодорожному мосту, держались они лишь на небольшом плацдарме вокруг химкомбината, не имевшем уже никакой ценности. Активных действий они не совершали, только отбивались, когда на них наседали. Но мы их не беспокоили, чему гитлеровцы были только рады и старались отблагодарить нас тем же.

Следует отметить, что, исключая майскую 1942 года попытку выбить нас с плацдарма на левом берегу Волхова, немцы не предпринимали больше нигде на участке нашей армии попыток к наступлению. Они старались лишь удержаться на тех рубежах, которые занимали. Но и это им плохо удавалось. Повсюду и почти непрерывно мы теснили противника. На юго-востоке нашей страны немцы так же были повсюду остановлены, хотя там все еще шли жаркие бои.

Командиром полка у нас был подполковник Дружинин. Это был уже пожилой штабной офицер. Его я не знал вовсе. Как и я, он был назначен недавно, всего за неделю до моего назначения. В военном деле, в особенности в штабных делах, подполковник разбирался неплохо, но имел слабость к спиртному и к женщинам, причем у него слабость эта была какой-то уродливой: распущенной, вульгарной и пошлой. Мне это страшно не нравилось, и подполковник это хорошо видел и понимал. На словах он, как правило, соглашался с моими замечаниями и даже сам осуждал свои поступки, но, к сожалению, таковы приемы всех подобных «деятелей». При мне он старался держаться и вести себя деловито, даже корректно, но стоило ему остаться одному или улизнуть куда-то, как он «набирался» до такой степени, что никого не узнавал. Мне не довелось побывать с ним в какой-либо сложной боевой обстановке, где можно было бы увидеть и оценить достоинства и недостатки его как командира, но мне все же казалось, что его назначение командиром полка, стоящего на передовых позициях, скорее было похоже на диверсию, чем на внимательный подбор и расстановку кадров.

Начало августа. В конце дня вдруг получаю телеграмму: предлагалось явиться в политотдел армии. Для чего и по какому вопросу – из телеграммы не явствовало. Комиссар и политотдел дивизии тоже не помогли, лишь заявили, что, мол, вызывают, так надо ехать.

Может, для утверждения комиссаром полка, подумал я, но почему тогда в отдел агитации и пропаганды? Поломав голову, я не смог прийти к какому-то определенному выводу.

На второй день, оседлав лошадей, рано утром двинулись со связным в путь и во второй половине дня достигли цели. Явившись в отдел агитации и пропаганды, я встретил там уже знакомого мне подполковника Сазикова Федора Степановича, месяца полтора назад он приезжал в политотдел нашей дивизии и тогда же беседовал со мной на различные темы фронтовой жизни. Потому сейчас встретились мы скорее по-приятельски, чем по-военному; увидев меня, он обрадованно воскликнул:

– А-а-а, Николай Иванович! Здравствуйте, здравствуйте! – Улыбаясь, крепко пожал мне руку: – А мы вас ожидали еще вчера.

– Да, знаете, последнее время я нахожусь в тылу, и ваша телеграмма попала мне в руки только вчера во второй половине дня, поэтому вчера я прибыть никак не мог, – объяснял я.

– Ну хорошо, хорошо. Пойдемте к генералу. – И он тут же повел меня к начальнику политотдела армии.

В большой комнате, перегороженной деревянным барьером, (это была канцелярия политотдела армии), за столами сидели немногочисленные сотрудники, стучали пишущие машинки, и, кажется, не замечая нас, все сосредоточенно работали. В дальнем углу за письменным столом сидел и тоже сосредоточенно работал начальник политотдела армии генерал-майор Емельяненко. Видел я его впервые. Это был слегка смугловатый южанин среднего возраста, крепко сложенный, выше среднего роста. Выглядел он молодо, бодро и далеко не истощенным. Никакой натянутости, чопорности и так называемой начальственности в нем не было. Наоборот, это был типичный партийный деятель, простой и доступный всем, с приятным и мягким характером.

– Ну вот, прибыл тот самый батальонный комиссар, о котором мы с вами разговаривали, – доложил генералу подполковник Сазиков.

– Вот и хорошо. Здравствуйте, товарищ батальонный комиссар! – Генерал энергично встал, вышел из-за стола и подал мне руку.

– Здравия желаю, товарищ генерал-майор, – по-уставному ответил я.

– Полагаю, вы уже договорились, – обращаясь к Сазикову, сказал генерал. – Ну что ж, идите устраивайтесь поудобнее и работайте.

Поняв, что меня хотят взять в аппарат политотдела армии, я поначалу растерялся. Перспектива работы комиссаром полка интересовала меня куда больше: работа с людьми, с массой солдат и офицеров, которых я любил и которые мне в этом тоже не отказывали, – среди них я чувствовал себя свободно и на месте. В больших же аппаратах работать не любил.

В них никогда не видно результатов твоего труда, там он растворяется, как мыльная сода, превращаясь потом в нечто усредненное. Я решил заявить о своем несогласии, но невольно впал в раздумья. Заметив это, генерал повернулся к Сазикову. Вскинул левую руку на уровень глаз и посмотрел на часы:

– Вот что. Я сейчас уезжаю, а вы заготовьте приказ на товарища. Буду через два часа. – Повернулся и вышел.

– Ну вот и все, – улыбаясь, сказал Сазиков. – Теперь пойдемте домой.

Когда вышли из канцелярии, подполковник заметил:

– А вы знаете, что в армии отказываться от назначения не положено?

– Я-то, скажем, не знаю, но откуда вам это известно, если вы, как кажется, находитесь в армии меньше моего?

Он усмехнулся:

– Так говорят военные.

– Ну, раз военные, то и быть по-военному!

Мы оба рассмеялись.

Аппарат политотдела

Мое пребывание в аппарате политотдела армии как раз совпало с целой серией радикальных мер партии, правительства и Верховного Главнокомандования, направленных на укрепление армии. Проведением этих реформ и мероприятий в жизнь – в основном непосредственно в войсках, и определялась работа политотдела армии в указанный период.

Официально мне было поручено наблюдение за армейской и дивизионной печатью, но практически я мало этим занимался. Кадры в армейской и дивизионной печати были достаточно подготовленные, профессиональные, и выпускаемая ими продукция была высокого качества. Кроме того, политотделы дивизий давали этой печати правильное идейно-политическое направление; только изредка приходилось отмечать некоторые шероховатости, отклонения от действительных событий или забвение на время того или иного участка работы.

Аппарат редакции и типографии армейской газеты был тоже немаленьким. В составе редакции было несколько квалифицированных журналистов, два писателя, один из них все же что-то писал, но другой, кажется, полностью дисквалифицировался и заботился больше о том, чтобы не пропали его сто грамм и не опоздать бы в офицерскую столовую. Разумеется, в редакции были также технические служащие, машинистки и младший обслуживающий персонал. Типография, хотя она и не производила никакой другой продукции, кроме армейской газеты, считалась тем не менее самостоятельным хозрасчетным предприятием с четырьмя-пятью рабочими и директором во главе. Она совершенно официально принимала заказы редакции армейской газеты и также совершенно официально отчитывалась о своей деятельности какому-то далекому и единственному хозяину. Это было наше своеобразное «промышленное предприятие», действующее на фронте, и выпускало оно такую продукцию, против которой никакое оружие врага не действовало.

Меня по-прежнему тянуло к войскам, на передовую, там, как правило, я и находился.

На базе нашей армии, которой в свое время, под Тихвином, командовал генерал армии Кирилл Афанасьевич Мерецков, были созданы штаб и политуправление Волховского фронта, поэтому оголенный штаб и политотдел армии пополнялись многими работниками. А в политотделе, кроме того, создавалась еще совершенно новая группа агитаторов, которая формировалась при нашем отделе агитации и пропаганды. Этот отдел был самым крупным, в нем было сосредоточено больше работников, чем в каком-либо другом.

Был у нас и свой Дом Красной Армии, который сокращенно назывался ДК. При ДК был небольшой, но неплохой ансамбль песни и пляски, особенно в нем выделялись два молодых цыгана-танцора и три девушки – студентки Ленинградского института физической культуры, и среди них – знаменитая Чижик из кинофильма «Фронтовые подруги». Удивительно, но эта маленькая, шустрая девушка с челочкой и в жизни была такой же, как в фильме. Впоследствии этот маленький коллектив ДК вырос в большой и разнообразный по жанру ансамбль, смотреть и слушать который было истинным наслаждением. Руководил этим коллективом опытный капитан.

Штрафные роты и батальоны

Первое важное мероприятие Верховного Главнокомандования, в котором мне пришлось участвовать, – организация и комплектование штрафной роты и заградительного отряда. Это было совершенно новое и, казалось бы, несвойственное нашей армии явление. Однако война вызвала к жизни и такой анахронизм. Конечно, созданные при армиях штрафные роты и при фронтах – штрафные батальоны ни в какое сравнение не идут с царскими арестантскими ротами или гитлеровскими штрафными, где людей забивали до смерти, морили голодом, унижали и всячески издевались над ними. Нет. В наших штрафных ротах и батальонах, хотя режим был и строгим, но в них ни в коем случае не допускались произвол, издевательство и унижение достоинства человека. Что касается вещевого и продовольственного довольствия, то, исключая сто граммов, они были такими же, как в обычных частях и подразделениях армии. Те из штрафников, кто искренне осознавал свою вину, здесь ее искупали. Каждый раненный в бою, проявивший мужество и стойкость, уходил отсюда полностью реабилитированным, а те, кто проявил героизм и отвагу, получали еще и ордена.

Первоначально штрафные роты комплектовались из рядовых и сержантов, проявивших трусость и неустойчивость в бою и осужденных военными трибуналами. Однако впоследствии в штрафные роты направлялись не только трусы, паникеры и осужденные трибуналами, которых становилось все меньше и меньше, большинство рот стало пополняться из тюрем и лагерей особого режима; в основном, это были деклассированные элементы и разного рода рецидивисты из уголовного мира.

Должен сказать, мне показалось довольно странным поведение этих людей. Несмотря на то что за плечами этих бандитов, воров-рецидивистов и грабителей числилось не одно убийство, не одна дерзкая воровская, грабительская или уголовная операция, – боя они боялись, как черт ладана. Я почему-то думал, что эти люди, должно быть, очень смелые, решительные и до безумия отважные, если шли на такие страшные преступления, как убить или под угрозой убийства ограбить человека.

Однако при первом же с ними знакомстве оказалось, что это самые подлые, самые низкие и самые ничтожные трусы, не достойные уважения – до чего же морально и политически опустошены эти люди! Мне приходилось беседовать со многими из них, но они, оказалось, очень боятся серьезных бесед, а еще больше – человеческого к ним отношения. Как только логикой беседы подводишь их к тому, что они вынуждены обратиться к собственному сознанию, они тут же вскакивали как ужаленные и кричали: «Э-эй, начальник, ты это куда загибаешь?!!» – и, отвернувшись, переставали тебя слушать. Вот уж поистине горбатые, которых только могила исправит. Жалкие это были люди. Они действительно не вызывали к себе никакого уважения. Это были люди без идеи, без цели, без воли и без Родины. Не было для них ничего святого.

Семинар пропагандистов

Повеяло ранней осенью. Под Сталинградом и в окрестностях Грозного шли ожесточенные бои. У нас же, напротив, наблюдалось какое-то непонятное затишье.

В сентябре меня вызвали в политуправление Волховского фронта на семинар. На этом семинаре особенно сильное впечатление произвел на меня один подполковник с какой-то украинской фамилией, который, собственно, и был фактическим руководителем семинара от начала его и до конца. Поразил он меня своей исключительной и в то же время совершенно внятной способностью буквально на ходу анализировать и тут же определяться с действием по конкретной газете и ее материалам. Ему достаточно было окинуть взглядом ту или иную газету, и он сразу же замечал ее основные достоинства и отрицательные стороны как в оформлении, расстановке материала, так и в содержании газеты в целом. По нескольким номерам газеты он довольно легко и определенно замечал степень влияния и руководства газетой со стороны издательства, связь газеты с читателями и т. п.

Это был действительно знаток своего дела, которое он, очевидно, любил и которому отдавал всего себя без остатка. И насколько он был высок в своем профессиональном развитии, настолько же он был прост и скромен в общении с людьми, с товарищами по работе. В личных разговорах и беседах он был настолько внимательным и близким, что, казалось, с тобой говорит родной отец, желающий тебе помочь всем, чем он только может. Как руководитель семинара он подолгу задерживался в каждой секции и как-то незаметно включался в обсуждение того или иного вопроса – и сразу чувствовалось, как он умело, не выпячивая себя и не навязывая своих взглядов, выводов, замечаний и предложений, ведет секцию к определенно сформулированной мысли.

Логика его бесед была настолько простой и ясной, что не понять ее или оспорить было совершенно невозможно. В своих беседах с нами он особенно делал ударение на том, чтобы газеты подавали материал подробно и аргументированно, чтобы, прочитав его, солдаты и офицеры черпали из него руководство для себя, учились на нем, подражали описанным героям.

– Мало назвать героя по имени и отчеству, – замечал он, – нужно, чтобы журналист поподробнее, но без излишеств, рассказал о самом подвиге, об условиях и обстановке, в которых был совершен поступок, и тех мыслях и чувствах, которые владели человеком в момент свершения.

– Но ведь это же самому журналисту надо быть героем, чтобы столь глубоко и всесторонне описать его, – шутили мы.

– В какой-то мере – да, – отвечал подполковник. – Нельзя же писать о герое, ничего не зная о нем. Такой герой и его подвиг скорее были бы похожи на малозанятную назидательную небылицу, нежели на подлинный героизм, что только оттолкнуло бы читателей.

На заключительном совещании присутствовало почти все командование фронта. Выступил и начальник политуправления фронта, носивший тогда звание подполковника. Это был сравнительно молодой человек, быстро выросший до высокой должности, а вернее, просто назначенный какой-то властной рукой. Его краткое выступление на совещании не произвело на меня впечатления. Я считал, что начальником политического управления фронта должен быть крупный политический деятель, а этот был, скорее, похож на начинающего работника, боящегося как бы не промахнуться, не оступиться, после каждого абзаца он вопрошающе смотрел на слушателей, будто спрашивая: «Ну как? Правильно я сказал? Не ошибся?» В его выступлении не чувствовалось твердости, авторитетности руководителя, партийного деятеля.

Совершенную противоположность ему представлял командующий фронтом армии Кирилл Афанасьевич Мерецков. Мне он понравился, как говорится, с первого взгляда. В нем было все необходимое для крупного военачальника. Внешний, полный достоинства и уверенности, вид. Четкая целенаправленная речь. Властное, но тактичное поведение. Такого командующего слушаешь, ему веришь, за ним идешь.

Упразднение института комиссаров

Не успел я обобщить материалы семинара, составить для себя программу действия, как был получен Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об установлении полного единоначалия и упразднения института военных комиссаров в Красной Армии». Это мероприятие советского государства, конечно, не упало с неба и не являлось чьей-то выдумкой, хотя поначалу и ошарашило нас своей неожиданностью и дерзкой новизной. Год с лишним войны показал, что институт военных комиссаров в нашей армии изжил себя, уже не является необходимостью и не диктуется, как прежде, жизненными интересами страны. Стало ясно: на нашего командира теперь вполне можно положиться и, с другой стороны – потребовать от него всей полноты ответственности за все стороны жизни и деятельности части или соединения, в том числе и за идейно-политическое и морально-этическое состояние воинского состава.

Командирам полков, бригад и выше теперь предоставлялись большие права не только в области дисциплинарной практики, но и поощрений, вплоть до награждений солдат, сержантов и офицеров орденами и медалями. Этим же Указом вводились единые воинские звания. Теперь из батальонного комиссара я превратился в майора. Вслед за этим был введен новый порядок принятия воинской присяги и положение о Боевом Красном Знамени воинской части.

Эти мероприятия партии, правительства и Верховного Главнокомандования потребовали от политорганов большой и кропотливой работы в войсках. Пробыв пять-шесть дней в политотделе, едва успев обобщить материалы и сдать их начальнику, мы снова и снова шли в армейские части и соединения.

Ночное путешествие

Затянувшаяся осень 1942 года вымещала – за что?! – свою злость на нас, поливая почти беспрерывными холодными дождями; по неделе и больше солдаты на передовой не видели солнца и почти не высыхали, одежда была постоянно мокрой, а плащ-палатки настолько промокли и задубели, что годились на бубен. Окопы и особенно ходы сообщений были залиты дождевой водой, и если из окопов ее все время вычерпывали, то в ходах сообщений она стояла местами выше колен, а постоянная ходьба превращала почву в жидкий глинистый раствор. В более низких местах эта жижа иногда доходила почти до пояса, и хорошо, если немцы не стреляли, а если в таком месте попадаешь под обстрел, то мало, что бредешь в этой жиже, приходится еще и окунуться в нее.

Благо – наша родная спасительная русская шинель! Подсушишь малость, потер ее, похлопал, почистил – и она опять прежняя. А чтобы жижа не попадала в сапоги, мы обычно заматывали верхнюю часть голенищ обмотками – тогда смело бреди куда хочешь.

Под Киришами теперь и наши, и немецкие окопы проходили по открытому полю. КП рот и батальонов располагались тут же или в непосредственной близости от передовой, в зоне артиллерийского и минометного огня. Пробираясь к КП в эту осеннюю непогоду, я иногда думал: многие писатели и поэты воспели знаменитые белые ночи, но приходилось ли им бывать в этих и подобных местах Ленинградской области в дождливую осеннюю ночь? Видно, не приходилось. О, если бы они здесь побывали в такую вот пору! Я уверен, они нарисовали бы картину и о «черных» ленинградских ночах, но только куда более мрачную, чем Дантов ад.

В одну из таких ночей я пробирался к командному пункту полка. Было светло, когда выходил, и я отказался от связного в дивизии, поскольку сам знал здесь каждую лежневку, каждую дорожку, даже тропинку. Но, когда я отошел от КП дивизии километра на три-четыре, густые черные тучи затянули небо и пошел мелкий, но частый дождик, превратившийся затем в обложной проливной дождь. Темнота надвинулась неожиданно, а предстояло пройти еще несколько километров.

Накинув на голову капюшон плащ-палатки, полтора-два километра я миновал сравнительно успешно: видел под ногами деревянный настил и мог уверенно ступать на заранее намеченное бревно, кое-что еще видел и вокруг себя. Но чем дальше я продвигался, тем глубже вползал в темноту. Дождь еще более усилился, и темень плотно обступила меня. Я перестал различать что-либо под ногами и вокруг, временами даже приходила мысль: не ослеп ли я? Однако, протирая глаза от дождя и пота, я убеждался – глаза на месте. Почему же я ничего ими не вижу? Продвигаясь вперед, я пользовался теперь лишь зрительной памятью. Я хорошо помнил, где лежневка должна поворачивать и где, то есть через какое примерно расстояние, уходят от нее тропинки и ответвления. Будто слепой, я шел, стуча сапогами по бревнам, опираясь на сухую суковатую палку. Временами я сбивался с дороги, но тут же ощупывал ногами и палкой вокруг себя и по различным предметам определял свое местоположение и направление дальнейшего пути.

Время приближалось к двадцати двум часам, уже пора было сворачивать. Здесь, неподалеку от лежневой дороги, располагались тылы полка, я должен обойти их и выйти на небольшую полянку, за которой в густом бору и находится командный пункт.

Свернув с лежневки, я сразу оказался в какой-то луже. Вода доходила чуть не до колен, и я инстинктивно схватился за голенища: подтянуть повыше, не почерпнуть воды. Но дальше так идти рискованно – наберешь воды. Я рванулся обратно к лежневке, нащупал выступающее бревно, сел и, достав из полевой сумки обмотки, принялся обертывать верхнюю часть голенищ и колени. Ну вот! – теперь мне и море по колено. Я смело пошел дальше.

Пройдя несколько сот метров, я оказался в густом лесу. Палка теперь была не нужна, только мешала, цепляясь за ветки деревьев, забросил ее, вытянул вперед руки и, как слепой, шел между деревьями, отводя ветки в сторону. Куда я шел – трудно сказать. Если раньше основным ориентиром мне служила лежневка, резко отличавшаяся от всех других примет, то теперь все мои ориентиры-деревья были похожи одно на другое и в темноте определиться по ним стало невозможно. Но идти необходимо, не будешь ведь ночевать, стоя под дождем, тем более где-то рядом находится КП. Теперь я двигался, ориентируясь только по памяти и ветру. Внезапно мои руки уперлись во что-то мягкое – шерстистое, живое и теплое. Прямо в ладоши мне дохнула и захрапела лошадь. Испуганно отскочив от нее, я тут же натолкнулся на вторую. Но эта спокойно, без нервных всхрипов отступила в сторону.

Почувствовав присутствие человека, вокруг зафыркали другие лошади. Я остолбенел и совершенно растерялся. Но постепенно пришел в себя и принялся соображать, где нахожусь. Стало ясно, что я несколько отклонился вправо и попал в расположение тыла полка. Что небольшая беда. Теперь меня занимал вопрос, как благополучно выбраться из этого лошадиного окружения, ведь я по-прежнему ничего не видел; кромешная тьма вокруг не прояснялась, а в таком мраке я мог натолкнуться на какую-нибудь строгую и пугливую лошадь, и она тут же прикончит или покалечит меня, как неопытного и глупого щенка; а как лошади бьют задними копытами, я не раз видел и сам испытал в детстве и молодости – волки, и те опасаются нападать на лошадь сзади; а есть еще и такие лошади, которые кусаются, как собаки. Я стоял неподвижно, боясь даже шевельнуться. В расположении этого тыла я был весной; летом, проходя мимо, видел, что коновязи тянутся с востока на запад, а мне нужно отсюда на северо-запад, следовательно, необходимо нащупать коновязь и потом по ней ориентироваться.

Не сходя с места, я стал разговаривать с лошадьми: «Тпру, тпру, тпру, приймись!..» – и, выставив руки, нащупывать коновязь. Но, двигаясь в темноте в неопределенном направлении, я мог нечаянно попасть руками прямо в рот кусачей лошади – тогда прощайте пальчики. Нет! Этого допускать не следует. Вспомнил, что вторая лошадь, о которую я толкнулся, смирно отступила. Значит, с ней смело можно заводить знакомство. Повернувшись, я обласкал ее, нащупал повод и по нему добрался до коновязи.

Но где, с какой стороны я стою? Куда мне отсюда идти – вправо, влево, вперед, назад? Определить стороны света было не по чему. Карманный фонарь и компас я не захватил с собой, а ветер совершенно стих, и дождь не хлестал, не сек, а просто лил – по нему тоже не сориентируешься. Я стал восстанавливать в памяти свой путь – от самой лежневки до того места, когда я уперся руками в лицо лошади. Выходило, что до лошадей я шел с юга на север. Теперь мне следует пройти по коновязи вправо до ее конца и оттуда, повернув направо, идти на северо-запад.

Пробравшись под шеями лошадей до конца коновязи и сделав пол-оборота вправо, я смело зашагал вперед. Через непродолжительное время я был уже на КП полка.

Беседа с бывшим комиссаром

На КП мне, особенно сейчас, делать было нечего, работу в полку я откладывал на заключительную часть своей командировки. Сейчас моим основным заданием было проверить ротные партийные организации и выяснить, как они скомплектованы: как расставлены коммунисты в роте, как они проводят партийно-массовую работу, оказывают ли влияние и какое на свои роты, как ими руководят парторги и многое еще. И так как передовая здесь проходила по чистому полю, соприкасалась очень близко с немецкими окопами и хорошо просматривалась противником, нужно было торопиться, чтобы попасть на передовую до рассвета. Всякое сообщение здесь происходило только ночью, и вовсе не потому, что днем оно было опасно, а главным образом потому, что нельзя было показать врагу свои пути сообщения, иначе противник, пристреляв их днем, и ночью не даст нам покоя; более того, мы ведь и сами чаще всего брали «языков» на их же путях сообщения. Пути сообщения или, как их принято называть, коммуникации – это вены, по которым течет вся армейская жизнь на фронте. Перережьте хотя бы одну из них – и вы нанесете существенный урон врагу.

В полку, несмотря на глубокую ночь, застал кипучую деятельность. Штаб был весь на ногах, бодрствовали почти все, за исключением сменившихся дежурных. Начальник штаба давал своим помощникам указания, те уходили, возвращаясь с докладами. Я вышел на улицу. На опушке леса стояло несколько походных кухонь, вокруг толпились разносчики пищи со своими термосами и вещмешками. Здесь же стояли подводы, груженные продовольствием и боеприпасами, с которых старшины получали снаряжение для своих рот. Единственным источником света были открытые дверцы котлов походных кухонь, в которых ярко горели дрова, веером разбрасывая свет в черную тьму. С помощью этого света тут же оформлялись документы.

Да!! Осенние ленинградские ночи... Какие же они черные! Полюбовавшись этой ночной суетней, я зашел в блиндаж командира полка и его заместителя по политчасти. Оба они были мне хорошо знакомы. Замполитом здесь был уже знакомый нам бывший комиссар полка подполковник Коровенков. Солидный сам по себе, он и по характеру был человеком покладистым и уравновешенным, в деле – стойкий, смелый и мужественный. В полку он пользовался неизменным авторитетом.

Правильно поняв суть и направленность реформы института военных комиссаров, он быстро перестроил свою работу, так что в полку этого почти не заметили. Его авторитет и влияние в полку остались прежними. Зато теперь он имел куда больше возможностей для работы с партийными и комсомольскими организациями, мог уделять больше внимания политическому воспитанию солдат и офицеров, теперь он имел больше времени для работы над военной, политической и художественной литературой, и вообще он имел теперь гораздо больше возможностей для политической работы, чем прежде.

– Будучи комиссаром, я так же нес всю полноту ответственности за эту работу, но в дополнение к этому я еще отвечал, наравне с командиром, и за боевые действия, и за сам боевой приказ, над которым нередко просиживал ночами, – говорил подполковник Коровенков.

– Все это верно, но разве Указ Президиума Верховного Совета освобождает вас от ответственности за боевые действия полка? – спрашивал я.

– Нет конечно. Я бы сказал, даже наоборот. Но все дело в том, что теперь я несу ответственность за боевые действия лишь морально, тогда как прежде я нес эту ответственность наравне с командиром не только морально, но и юридически. А это не все равно. Теперь я не подписываю приказ наравне с командиром, как прежде. В силу этого у меня появилось больше свободного времени и, откровенно говоря, я этой реформе только рад, – заключил подполковник.

Беседуя со мной, подполковник Коровенков почему-то морщил нос, то и дело оглядывался по сторонам и время от времени к чему-то принюхивался. Он был некурящий, и обоняние у него было развито. Я же, замечая его беспокойство, совершенно ничего не ощущал. Наконец он встал и, глубоко потянув носом в себя воздух, произнес:

– Что за комедия? Откуда это у нас тянет конским потом?

Понюхав свои руки и висевшую на вешалке плащ-палатку, я покраснел до ушей и вынужден был сознаться, что виновником неприятного запаха следует считать меня, и тут же коротко рассказал историю неожиданной ночной встречи с лошадьми в тылу полка.

Слушая мой рассказ, командир и его заместитель по политической части хохотали до слез.

– Так, – говоришь, – лошади устроили тебе довольно теплый прием? – потешался Коровенков. – Ну, брат, считай, тебе повезло, что не встретился с нашей пегой кобылой, на которую ездовой жалуется чуть не каждый день – изорвала на нем зубами уже две шинели, а на днях оторвала последнее ухо шапки-ушанки. Вот бы ты попался ей ночью. Она бы разделала тебя под орех, – и снова по-детски захохотал.

– Да, хорошо же вам смеяться, – отшучивался я, – интересно бы на вас посмотреть, какой вы имели вид, оказавшись в моем положении.

Тем временем ординарец подал чай. Я вышел из блиндажа, снял обмотки с колен, нащупал в темноте рукомойник под густой елью и тщательно вымыл руки с мылом. Темнота по-прежнему висела черным ковром. Дождь почти перестал, лишь изредка проносился мелкой моросью. С юго-востока временами начал подувать небольшой ветерок, играя темными вершинами леса. Вздрагивая, деревья сбрасывали с себя мириады капель, обдавая ими всех, кто пытался под ними укрыться. Повара и старшины по-прежнему хлопотали возле кухонь и повозок. Огнем из открытых дверок котлов все так же освещался небольшой дворик, образованный из подвод и самих кухонь. Разносчики пищи уже заканчивали приемку, торопливо завинчивали термосы, прочно завязывали вещевые мешки, доверху набитые хлебом, солью, сахаром, маслом, водкой, консервами и прочей снедью.

За чаем я постепенно осмотрелся в блиндаже. Он был разделен на три части: приемную и две спальни. Пол и стены ошелеваны[15] 15
  Ошелевать – обить, обшить тесом, шелевками.


[Закрыть], потолок подшит фанерой. Было сухо, чисто, тепло и уютно. На столе, за которым мы сидели, стояла настольная электрическая лампа с зеленым абажуром, ярко освещая поверхность стола, покрытого плотным голубым листом бумаги. Отраженный голубоватый свет мягко заливал всю приемную. Фронтовой быт заметно хорошел.