Текст книги "Война от звонка до звонка. Записки окопного офицера"

Автор книги: Николай Ляшенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 38 страниц)

Осмотревшись, я вдруг подумал, какая выгодная для врага сложилась цель бомбежки, будто кто-то сознательно подставил нас: слева – вокзал, сзади – бронепоезд, а впереди – паровоз, появись сейчас вражеская авиация, нам и выскочить некуда. И только успел подумать, как часто захлопали зенитные орудия. Вскинув голову, я стал внимательно всматриваться туда, где уже разрывались белыми хлопьями снаряды зенитной артиллерии, шумно заговорившей с бронепоезда. Высоко-высоко в небе, прямо над нами медленно плыли шесть тяжелых «юнкерсов». Ну, думаю, если они не сбросились, теперь их груз для нас уже безопасен, бомбы полетят через нас. Как вдруг вижу: побелевшая от трения в воздухе громадная авиабомба летит прямо на нас. Мгновенно определив место ее падения, я как кошка прыгнул на левую сторону дрезины и плюхнулся между рельсами. Страшный взрыв ахнул над головой, жалобно застонали доски вагона и обшивка дрезины, посыпалось стекло мелкими осколками. Успел сообразить: первая взорвалась между паровозом и дрезиной, следующая ударит непременно точно, подхватился, бросился через пути под откос, к болоту, за мной устремились еще несколько человек, в ушах появился знакомый свист, метнулся еще вперед – и упал на колыхавшуюся зыбкую твердь болота. Рявкнул взрыв! Затрещали в ушах перепонки, что-то свалилось на меня, что-то невероятно тяжелое... Словно в глубоком сне мне чудилось будто бежавшие за мной четыре – ни меньше, ни больше – дюжих парня рухнули на меня крест-накрест и так беспощадно давят, что дышать мне совсем невозможно, силюсь высвободиться, напрягаю все силы, неистово ругаясь, кричу: «Что места вам не хватило на земле, что вы навалились на меня?!» – но звука нет, это все только кажется, последним усилием шевельнулся под ними, почувствовал, как на спине что-то раскололось, заколебалось, и опять потерял сознание... Снова очнулся – ощутил, что по мне кто-то топчется и копает лопатой, больно придавило ногу... Мысль, что меня завалило землей, – пронзила молнией, стал судорожно выворачиваться, кто-то, помогая мне, весело закричал:

– Ага-а! Один живой! Шевелится!

Бомба, очевидно, была больших размеров, так как, пробив всю железнодорожную насыпь, достигла болота, и вспухший вал болотной грязи обрушился на нас. Двух упавших позади меня прошило осколками, и они погибли, а трое, и я в том числе, отделались контузией.

Высвободившись из-под земли первым, я сел. В голове стоял невероятный шум, болели виски, в ушах какое-то тупое то ли гудение, то ли звон, а перед глазами метались желтые, красные, черные блики, все тело болело, голова закружилась, меня качнуло, я повалился и тут же уснул.

Разбудил меня врач, давая что-то понюхать. Полежав немного, я почувствовал улучшение и встал на ноги. Посмотрел на себя и чуть не упал в обморок – с ног до головы я был вывалян в смолисто-черной болотной грязи, а увидевший меня редактор не смог удержаться от хохота.

Для меня стало ясно, что идти в таком виде на люди невозможно, нужно было где-то уединиться. Но где? Редактор схватил меня за руку и потащил:

– Пойдем, я знаю тут близко полевую баню, там помоемся и почистимся.

Между прочим, он тоже был изрядно испачкан, но не грязью, а типографскими красками, которые были разбрызганы взрывом разорвавшейся возле вагона авиабомбы.

Обмывшись в бане и приведя себя немного в порядок, мы разошлись. Но только дошел до окраины Будогощи, как стало очень плохо, и очнулся я уже вечером в госпитале – раздетый, под одеялом, на койке. Кто и как меня доставил туда, совершенно не помнил.

Переночевав в госпитале, я почувствовал себя хорошо, только слух не улучшался. Ощутив, что могу ходить, видеть и соображать, попросил врача выдать мое обмундирование и заявил, что уйду в политотдел. Врач вначале заволновалась и запротестовала, но поняла, что меня не удержать и что я не лежачий больной, и согласилась отпустить меня, добавив угрожающе:

– Ну, смотрите! Будет плохо, немедленно приходите!

Вернувшись в политотдел, я заметил, что все смотрят на меня широко раскрытыми глазами, словно чему-то удивляясь. Оказалось, кто-то поспешил передать, что я погиб под бомбежкой.

– Ну, теперь наверняка переживет войну, – шутили друзья.

Не знаю, удалось ли нашей контрразведке выловить засевшую в Будогощи шпионскую группу, но действовала она довольно активно и, я бы сказал, открыто и нагло. Предатели, как видно, полагали, что мы ожидаем командующего армией и потому срочно вызвали эскадрилью бомбардировщиков. Трудно предположить, что при свободных путях зенитный бронепоезд был подведен к нам сзади случайно, как и паровоз спереди. Дрезина была блокирована явно преднамеренно – чтобы не ушла раньше времени, Придержали где-то и моториста. А может быть, и моторист был в их компании.

Расстрел

Ранней весной от нас ушла 58-я стрелковая бригада, и вот теперь она снова вернулась в нашу армию и находилась пока в резерве, продолжая учиться и пополнять свои ряды. Однажды утром меня вызвал замначальника политотдела армии полковник Твердохлебов и заявил:

– Товарищ майор! Вам необходимо срочно выехать в 58-ю стрелковую бригаду, где поручается вам присутствовать в качестве представителя политотдела при приведении в исполнение смертного приговора над одним изменником Родины.

Об этом изменнике я уже знал немало вызывавших дрожь подробностей, потому приказание полковника Твердохлебова для меня не являлось неожиданностью, однако присутствовать при казни человека мне не приходилось, и это вызывало во мне какое-то неприятное волнение. Тем не менее – приказ есть приказ. Я вышел от полковника и направился к военному прокурору, вместе с которым мы и выехали к месту казни.

Сама же история измены вкратце такова. Ранней весной 1943 года этот тип прибыл в 58-ю бригаду с одной из выздоравливающих команд в качестве пополнения. Родом он был из Смоленской области. В 1941 году, вскоре после оккупации области, он дезертировал из рядов Красной Армии и перебежал к врагу.

Вернувшись в родное село, изменник сразу же был замечен и оценен фашистами. Вскоре он был назначен полицаем в селе. Выслужившись на этом посту, предатель был выдвинут на работу в гестапо, где показал свои способности садиста и палача. Оттуда этот дегенерат был направлен в секретную школу шпионов. После окончания шпионской школы гестаповцы прострелили ему руку, соответствующе обработали рану и перебросили через линию фронта, здесь изменник пристроился к эвакуационному эшелону и попал в один из тыловых госпиталей, где прошел курс лечения и в общем потоке выздоравливающих попал на фронт, в 58-ю стрелковую бригаду, где он и выполнял задание пославших его гестаповцев.

Особенно удивило и поразило следователей, что этот на вид бесхитростный и плюгавый изменник ухитрялся все время таскать при себе, в обычном солдатском вещмешке, врученную ему гестаповцами рацию, которую он закопал в землю только когда передал последние сведения врагу, собираясь вернуться к своим хозяевам.

Такой случай ему представился, когда бригаду вывели на исходные позиции для наступления. Добыв каким-то путем экземпляр боевого приказа на наступление и собрав много других важных сведений, предатель снова махнул к немцам ровно за два часа до наступления наших войск, но неожиданно, уже на нейтральной полосе, провалился в яму, в которой находился наш секрет.

Как обученный шпион, он долго запирался, выкручивался и прикидывался простаком. Но пока шло следствие, Советская армия освободила район Смоленской области, где ранее орудовал этот изменник, и наша контрразведка добыла там многочисленные документы и фотографии, полностью уличающие и разоблачающие предателя.

Насколько это был гнусный и отвратительный тип видно уже из того, что, почуяв возможную карьеру у немцев, он бросил жену и двоих малых детей в самом тяжелом положении, в ограбленной оккупантами деревне, и, несмотря на то, что хорошо оплачивался и снабжался, ничем не помог своим детям, которые при нем же умерли от голода. Жители его родного села и партизаны, в том числе его жена, прислали нам свой общественный приговор, в котором разоблачали и проклинали этого гнусного и бесчеловечного предателя.

Только после этих неопровержимых улик предатель сдался. Он сам разыскал и указал место, где была зарыта рация, и дал много ценных показаний, надеясь, очевидно, вымолить себе жизнь. Военный трибунал приговорил изменника к расстрелу перед строем.

Когда мы приехали, личный состав бригады был уже выстроен. Солдаты стояли в форме буквы «П», лицом к свежевырытой могиле. Через некоторое время привели изменника, поставили затылком к могиле, лицом к строю. Комендант сорвал с него шапку и бросил в могилу. Я стоял в группе командира бригады, его заместителя по политчасти и начальника штаба и с двадцати-двадцати пяти метров рассматривал этого выродка.

На вид ему было не более двадцати восьми – тридцати лет. Среднего роста. Коренастый и обрюзгший, как мясник. Черные волосы сидели на голове густой копной, свисая на низкий и тупой лоб. Глаза свои он никому не показывал, лишь изредка исподлобья окидывал ими затихший строй. Он не волновался, ни о чем не спросил, не издавал никаких звуков, стоял, как истукан, молча.

Выйдя на середину, военный прокурор стал громко читать приговор военного трибунала, чеканя каждое его слово. Ряды солдат замерли и, кажется, приросли к земле, никакого движения, никакого случайного звука. Каждый старался услышать все, что было сказано в приговоре. Напряжение возрастало.

Оно достигло своего апогея, когда, закончив читать приговор, прокурор обратился к рядом стоявшему коменданту особого отдела с приказом:

– Товарищ комендант! Приведите приговор в исполнение!

Молодой лейтенант быстро подскочил к изменнику, повернул его лицом к могиле и, отойдя назад к автоматчикам, громко скомандовал:

– По изменнику Родины! Огонь!!!

Резко затрещали короткие очереди автоматов, из спины и затылка предателя фонтаном ударила кровь из множества отверстий, продырявленных пулями автоматов. Его тело, как трухлявый тюфяк, повалилось на землю и перевернулось окровавленным лицом кверху.

Не только строй солдат, но и все командование бригады на какое-то время охватило неуправляемое оцепенение. В течение нескольких минут никто не подавал никакой команды, хотя каждому хотелось поскорее отвернуться и уйти от этой падали. Затаив дыхание, солдаты стояли неподвижно и смотрели широко раскрытыми глазами на этот окровавленный мешок. Прокурор, комендант и автоматчики так же стояли на своих местах и, кажется, чего-то ждали. Видя это замешательство и поняв, что тут необходима чья-то инициатива, я повернулся к комбригу и полушепотом, но в приказном порядке, прокричал:

– Командуйте «кругом»!

Только после этого, не меняя положения, не своим голосом он закричал:

– Кр-ру-угом! Командирам развести свои подразделения по местам!

Повернувшись, мы тоже пошли за подразделениями.

Шли молча. Перед нашими глазами все еще мельтешила отвратительная, плюгавая, тупая и бесчеловечная фигура изменника и предателя родины. Фигура низкая, злобная и страшная. Сколько же горя и страданий, сколько крови и вреда несут своему же народу, своей отчизне и даже своим детям эти ползучие гады! Откуда они у нас появляются? На какой почве они вырастают? Неужели здесь сказывается недостаточность нашей системы воспитания?

Охваченные этими мыслями, мы незаметно пришли в деревню, где размещался штаб бригады. Заместитель командира бригады по политической части пригласил нас зайти в недавно оборудованное здание офицерского собрания. В красивом доме в нескольких комнатах стояли шахматные столики с набором фигур, столы для игры в домино, бильярд. В одной комнате на большом столе лежало несколько колод игральных карт, здесь же висели различные музыкальные инструменты, в соседней комнате располагалась небольшая библиотека. Осмотрев помещения, мы зашли в буфет.

Сев за стол и гадливо сплюнув, комбриг заговорил.

– Вы понимаете, какое отвратительное состояние вызвала эта экзекуция? В бою видишь, как падают под пулями врага твои лучшие друзья, товарищи, наконец даже твои близкие люди, но почему-то никогда не ощущаешь такого гнетущего состояния. Как после публичной казни. Что так давит? Не понимаю! То ли ненависть, то ли презрение, или, может быть, отвращение, черт его знает! Но вот, поди ж ты. Перед тобой такая гнусная личина, а тебя всего переворачивает, будто действительно переживаешь какую-то трагедию. В чем тут дело, товарищ прокурор?

Усмехнувшись, прокурор спокойно ответил:

– Очевидно, в том, что публичная казнь, собственно, и рассчитана на это «гнетущее состояние». Ведь что такое казнь, наказание или принуждение вообще? Они ведь рассчитаны не только и даже не столько на устрашение самого наказуемого, сколько на воздействие, на воспитание окружающего общества. Для правосудия, а следовательно, и для нашего советского общества главное состоит не в наказании, а в том, чтобы предупредить других от подобных преступлений и проступков.

Ведь если благодаря этой публичной казни в вашей бригаде не появится больше изменника, предателя или шпиона, то можете ли вы себе представить, сколько будет спасено жизней? Каков будет успех бригады? Как командиру бригады, вам, я думаю, вполне понятно, что могло бы произойти с вашей бригадой, если бы расстрелянному нами изменнику удалось тогда – за два часа перед боем, перебежать к противнику с вашим боевым приказом на наступление.

– Да-а, – протянул комбриг, – могло произойти самое страшное... Мы считаем, что если командиру удалось хотя бы теоретически, абстрактно раскрыть замысел противника, то и тогда успех дела обеспечен. А тут в руках врага оказался бы боевой приказ. В нем расписаны все детали наступления. Имея в своих руках такой документ, можно и упредить, и устроить ловушки, засады, увлечь в ложном направлении и вообще наголову разбить противника.

– Вот! Все это могло произойти и с нашей бригадой, если бы расстрелянному нами изменнику удалось перебежать к противнику, – резюмировал подполковник. – К счастью, этого не случилось благодаря нашей разведке, выбравшей удачное место для секрета. Мы выиграли тогда бой. Ну, да что теперь об этом говорить.

– Девушка! – обращаясь к буфетчице, воскликнул комбриг. – Коньячку на стол и рюмочки по числу офицеров.

Фронтовые парадоксы

Членом Военного совета Волховского фронта прибыл генерал-лейтенант Л. 3. Мехлис. За ошибки и упущения в политическом руководстве войсками на Керченском полуострове весной 1942 года, в результате которых были потеряны сама Керчь, весь Крымский полуостров и понесены большие потери в людях и технике, он был снят с поста члена Военного совета Керченской группы войск и разжалован из армейского комиссара первого ранга в дивизионного комиссара. Но через некоторое время он вновь был назначен членом Военного совета – теперь уже Волховского фронта.

Нельзя сказать, что в связи с этим назначением мы ощутили какое-то особое оживление в партийно-политической работе, но это, видимо, объясняется тем, что весь конец 1942 и начало 1943 года командование фронта было занято разработкой плана и интенсивной подготовкой операции по прорыву блокады Ленинграда. Эта операция была весьма сложной и ответственной – второй, после победы под Сталинградом, крупнейшей операцией Красной Армии. Сложность ее заключалась в том, что предстояло овладеть укреплениями противника, которые он создавал в течение полутора лет.

Понятно поэтому, что план и сама операция разрабатывались и подготавливались с предельным вниманием, чтобы успех дела не вызывал никакого сомнения. Вся работа велась под руководством Г. К. Жукова и К. Е. Ворошилова – представителей Ставки Верховного Главнокомандующего.

В результате планирование операции, ее учебно-тренировочная подготовка, а затем и осуществление были проведены блестяще. Но, повторяю, это отняло у командования фронтом много сил, времени и внимания.

Хотя операция прорыва, в сравнении со Сталинградской битвой, была миниатюрной, ее значение для населения и защитников разблокированного Ленинграда и всего Ленинградского фронта трудно переоценить. После прорыва блокады и город, и войска Ленинградского фронта могли отстаивать свои рубежи более твердо, оказывать врагу более стойкое сопротивление.

Огромно и военно-политическое значение этой победной операции. После Сталинграда, успешных операций на Северном Кавказе, прорыва под Ленинградом все мы, фронтовики, воспрянули духом: пришел и наш черед бить немцев! Мы можем и обязаны их бить, разгромить и изгнать вон с нашей земли!

Однако судьбы войны пока решались не на Волховском фронте. До нас черед дошел лишь в январе 1944-го. В сравнении с другими фронтами, Волховский фронт считался более спокойным. Два с половиной года он не сходил с места. Трудно назвать другой подобный фронт, исключая, разумеется, Ленинградский, но последнему некуда было продвигаться: впереди был сильнейший враг, позади – море. Нашему же фронту задача пока не менялась. Но время шло, и события развивались своим чередом.

Генерал действует

Лето 1943 года у нас действительно прошло спокойно. Это, конечно, не значит, что мы сидели сложа руки. И все-таки в наших частях и соединениях, как в отстойнике, постепенно накапливались нежелательные осадки.

На одном из совещаний агитатор политотдела армии Федоров докладывал начальнику политотдела:

– В сорок четвертую стрелковую дивизию я прибыл впервые. Разыскав штаб, я обошел все его отделы. Побывал также в роте разведки, в комендантском взводе, на кухне, в офицерской столовой, где сытно пообедал, на складе АХЧ. И куда бы я ни пришел, меня никто не остановил, не задержал и даже не спросил, кто я такой и почему болтаюсь по всему расположению штаба дивизии.

Генерал молча слушал и барабанил пальцами по столу, глядя куда-то поверх Федорова, потом резко спросил:

– И что же там делает комиссар штаба? Это его прямая обязанность организовать охрану, чтобы не проникла в штаб ни одна вражеская мышь.

– Мне кажется, комиссар штаба в этой дивизии развивается лишь в собственном поперечнике и ни о чем другом не заботится, – с обидой ответил агитатор.

Генерал круто повернулся к нему, они оказались почти лицом к лицу, и в упор спросил:

– Ты когда из дивизии?

– Вчера вечером, – спокойно ответил Федоров.

– Ну вот что, – глядя на часы, сказал генерал. – Через полтора часа приходи ко мне на квартиру, продолжим разговор.

Федоров поднимался по ступенькам в квартиру генерала, как вдруг его окликнули из стоявшего у крыльца «виллиса», в нем сидели шофер и какой-то солидный солдат. Не обратив внимания на улыбавшихся шутников, он продолжал подниматься на крыльцо, как вдруг услышал:

– Капитан Федоров! Иди, садись в машину. Поедем в «твою» дивизию.

Вглядевшись пристальнее, он узнал генерала в сидевшем рядом с шофером солдате и не удержался от смеха, проговорил извиняясь:

– Не узнал вас, товарищ генерал.

– Тем лучше. Значит, я хорошо замаскировался. Поехали, – обращаясь к шоферу, приказал генерал.

Не доехав с полкилометра до КП дивизии, генерал приказал шоферу свернуть в лес и отправился один на командный пункт дивизии, оставив машину с шофером и Федоровым в лесу, уже на ходу приказав:

– Через час быть на КП.

Беспрепятственно повторив весь путь Федорова по всему хозяйству штаба дивизии и убедившись в правдивости доклада агитатора, он зашел в блиндаж командира дивизии и его заместителя по политической части. Проходя мимо адъютанта, который в это время грозно кричал на кого-то в телефонную трубку, генерал по-солдатски козырнул ему и также беспрепятственно прошел в кабинет комдива.

– Хорошо, что я не диверсант, – улыбаясь, заговорил генерал, – но что могло бы случиться с вашим штабом и с вами, если бы я оказался им?

Ничего не понимая, командир дивизии и его замполит, узнав генерала вскочили с мест и наперебой стали спрашивать:

– Товарищ генерал, что с вами? Почему вы в таком виде? Что случилось?

Сбросив солдатскую шинель, генерал зло закричал:

– А я хочу вас спросить! Почему вы! в «таком виде»?! Почему вы! в таком беспечном состоянии?! Почему вы! опустились до такой преступной халатности?! Где ваша фронтовая бдительность?! Где охрана штаба?! Что у вас делает комиссар штаба?!

– Несколько дней назад, – успокоившись немного, продолжал генерал, – мой работник – в форме капитана! – обошел все отделы вашего штаба: разведроту, офицерскую кухню, склады и самого «бдительного» часового – комендантский взвод, а сегодня – в форме солдата! – я проделал тот же маршрут, и ни его, ни меня нигде и никто не только не задержал, но даже не спросил: кто я такой, почему расхаживаю по расположению штаба дивизии? Это что такое?! Как это называется на военном языке, я уже не говорю, на фронтовом?! Почему вы подвергаете свой штаб и самих себя смертельной опасности?! Кто вам дал на это право?!

Поняв наконец «шутку» генерала, комдив и его замполит стояли теперь навытяжку, опустив глаза.

– Соберите начальников отделов штаба дивизии, командиров частей и начальников штабов, – распорядился генерал. – А комиссара штаба дивизии немедленно ко мне.

В штабе поднялся настоящий переполох. Через непродолжительное время на всех выездах и въездах, на всех проходах и тропинках были выставлены часовые. Установлены пароль и пропуск. Пищеблок был закрыт для всех посторонних. У складов выставлена охрана.

Закончив поздно вечером совещание, генерал обратился к комиссару:

– Ну а вы, товарищ Гинсбург, побыстрее собирайтесь, поедемте со мной. Вам тут больше делать нечего. Порядок на командном пункте навели без вас. Побудете немного в резерве, пока подыщем вам подходящее место, где-нибудь в стрелковом батальоне.

Услышав такое намерение начальника политотдела армии, комиссар побледнел и не мог сдвинуться с места. Генерал с презрением рыкнул:

– Что вы сидите, раскапустившись?! Собирайтесь! Живо!

Еле оторвавшись от стула, Гинсбург медленно побрел к выходу. Вызвали машину и стали ожидать комиссара штаба. Наконец он появился. Два солдата в обеих руках с трудом тащили его громоздкие вещи; еще два больших чемодана, пыхтя и отдуваясь, тащил сам Гинсбург. Все вылезли из машины и стали укладывать вещи штаба. Но не тут-то было. Вещи никак не умещались в американском «виллисе». Правда, вещи можно было все же как-то втиснуть в кабину, но тогда негде было бы поместиться самому комиссару и капитану Федорову.

– Вот это хозяйство! – наблюдая за погрузкой вещей, тяжело вздохнул генерал и повернулся к комиссару: – Вот что, товарищ Гинсбург, возьмите подводу и приезжайте в политотдел армии завтра. Сейчас мы вас не поднимем, у вас слишком много вещей. – Приказал солдатам: – Вынимайте все обратно!

Когда все было выгружено, генерал, садясь в машину, крикнул:

– Капитан Федоров, садись! Поехали!

Как правило, после доклада политуправлению фронта о вскрытых недостатках по охране штаба в одной из дивизий следовала обычная в таких случаях директива о повторении данного опыта во всех других частях и соединениях фронта. Вместо этого к нам вдруг зачастили работники политуправления фронта.

Первым прибыл некий майор. Пошептавшись о чем-то наедине с Гинсбургом, он тут же уехал, не сказав никому ни слова. Вслед за ним прибыли два подполковника. Они также прежде всего посекретничали с Гинсбургом, но затем явились к начальнику политотдела армии и дипломатично, окольными путями, стали добиваться направления Гинсбурга в резерв политуправления фронта.

– Зачем же он вам нужен, такой «хороший», в резерве управления? – в упор спросил генерал у этих ходатаев.

Сделав кислую мину, подполковники тут же исчезли.

Вслед за подполковниками прибыл полковник. Он тоже с ходу бросился к Гинсбургу. Последний же, видя настойчивость и упорство генерала и боясь как бы действительно не угодить в стрелковый батальон, изрядно перетрусил и за несколько дней пребывания в резерве политотдела армии сильно похудел и вообще как-то опустился, хотя резервисты питались вместе с нами, в одной столовой и одними продуктами.

Переговорив о чем-то с Гинсбургом, полковник демонстративно похлопал его по плечу и ободряюще заявил:

– Выше голову, Мотя (имя Гинсбурга, как мы потом узнали, было Мотель), не оставим тебя в беде.

К начальнику политотдела армии полковник так и не обратился. Но на второй же день после его возвращения в политуправление фронта была получена грозная телеграмма, требующая немедленно откомандировать Гинсбурга в их распоряжение. Возможно, все это делалось без ведома начальника политуправления и самого члена Военного совета фронта, однако в это верилось с трудом.

Узкое совещание

Вскоре после этого события в нашу армию приехала комиссия ЦК ВКП(б) для проверки деятельности армейской партийной организации. После обследования частей, дивизий и отдельных аппаратов армии, в которых деятельное участие принимали и мы, работники политотдела армии, комиссия ЦК созвала широкое армейское совещание с участием представителей частей и соединений, на котором были обсуждены итоги проверки, сделаны выводы и даны практические предложения по устранению вскрытых ошибок и недостатков.

Вслед за этим широким совещанием было созвано совещание работников аппарата политотдела армии, после которого председатель комиссии объявил:

– Все участники совещания могут быть свободны, за исключением начальников отделов и работника, осуществляющего надзор за печатью.

Этим работником был я. Что бы это значило? Я был озадачен.

Когда дверь была закрыта, председатель комиссии, обращаясь к оставшимся в зале, сказал:

– Мы оставили вас, товарищи, чтобы ознакомить с материалами обследования редакции и типографии армейской газеты. Дела здесь обстоят неважно, и, что особенно плохо, нам так и не удалось до конца вскрыть ошибки и недостатки, которые процветают в этом коллективе из-за сознательной и, я бы сказал, продуманной запутанности и запущенности дел. Странным и нездоровым нам кажется и тот факт, что весь состав редакции, от редактора до курьера и конюха, оказался одной национальности, все – евреи.

– Чем это объяснить, товарищ майор? – обращаясь ко мне, спросил председатель комиссии.

Застигнутый врасплох, не имея ни малейшего представления об особенностях этой национальности, я бы сказал, довольно неопределенных для меня особенностях, я ответил вопросом на вопрос:

– А что если бы там оказались все только русские, украинцы или, допустим, белорусы?

Посмотрев на меня удивленным, но вместе с тем спокойным и выразительным взглядом, он так же сдержанно, но твердо и решительно произнес:

– Наивный вы человек, товарищ майор. Поскольку вы с виду уже немолодой человек, а следовательно, и немолодой работник, то кому-кому, а уж вам-то давно должен быть известен наш партийный и советский принцип подбора и расстановки кадров. Как же вы так легкомысленно относитесь к этому очень важному делу? Вы что, действительно считаете этот факт случайным? Или вы и сами подбирали свой аппарат по строго национальному принципу, а может – сватовства или кумовства, подхалимства? Ведь если по такому «принципу» будет подобран аппарат, то от такого «аппарата» – добра не жди. Не случайно, даже нам, людям с большим опытом инспекторской и ревизионной работы, не удалось до конца распутать все те безобразия, которые творятся в этом коллективе.

Это «отеческое» внушение меня сильно задело, и, как только совещание закончилось, я немедленно отправился в редакцию армейской газеты. Я все еще никак не мог поверить тому, что сообщил нам председатель комиссии ЦК.

Конечно, думал я, какая-то доля правды в его сообщении есть, но тому, что там все поголовно евреи, вплоть до конюха и курьера, я не верил. Многих работников редакции я знал лично – да, они были евреями, но это еще не говорило о том, что и все остальные, вплоть до обслуживающего персонала, – тоже евреи. «Кому и для чего понадобилось бы тащить на фронт обслуживающий персонал? – рассуждал я. – Ведь это же не ведущая, не определяющая группа работников, во всех редакциях она, как правило, комплектовалась из местного населения». Однако опровергнуть сообщение председателя комиссии ЦК и тем более доказать обратное мне было нечем. Не было фактов. Я еще не вникал в этот вопрос и сейчас, направляясь в редакцию с твердым намерением добыть факты, я незаметно для себя подошел к речушке, за которой находилась вторая часть деревни, в ней-то и располагалась редакция армейской газеты.

Разговор в редакции

Несмотря на вечерний час в редакции еще было людно и шумно, одни журналисты сдавали материалы секретарю и готовились к новым командировкам, другие – только что вернулись из частей и делились с товарищами свежими новостями и впечатлениями; ответственный секретарь редакции – эта рабочая лошадка всякого издательства, принимал от корреспондентов материалы, быстро просматривал и так же быстро раскладывал по своим тематическим полочкам, давал какие-то наставления отъезжающим и вообще был занят, что называется, по горло. Тем не менее мне тоже необходимо было иметь дело именно с ним, с товарищем Вишневским.

Выждав момент, я попросил у него картотеку штатного состава рабочих и служащих редакции и типографии. Просматривая ее, я удивился: множество русских, украинских, белорусских и даже литовских фамилий, но имена и отчества – неизменно еврейские, не скрывалась и национальная принадлежность.

Перебрав всю картотеку, я тяжело вздохнул. Я был окончательно сражен. В моей голове вновь прозвучал вопрос председателя комиссии: «Вы что, действительно считаете этот факт случайным?» Нет, теперь я уже не считал этот факт случайным. Теперь я отчетливо видел проявление реакционного национализма в его самой отвратительной, безобразной, наглой и беспринципной форме. Кажется невероятным, чтобы среди народности, которую фашизм безжалостно и зверски истребляет поголовно, среди народности, которая в нашей советской стране впервые в мировой истории обрела полную реальную свободу, гарантированную Конституцией, чтобы среди этой народности, словно в знак черной неблагодарности, могли появляться элементы, которые, игнорируя национальное равенство и свободу, существующие в нашей стране, проводят политику двойной игры. Внешне они рядятся в одежду патриотов, а внутренне делят наше советское общество на «своих» и «чужих». Невероятно, но это факт! Вот она, гнусная идеология буржуазного национализма. От нее не так уж далеко и до политики «разделяй и властвуй».

Закончив просмотр картотеки, я сидел, погруженный в глубокие раздумья. Ночь между тем легла на землю темным покрывалом, но я этого даже не заметил. Вспыхнула яркая лампочка, свет ударил по глазам, и я словно очнулся от долгой спячки. Нахмурившись, окинул взглядом большую комнату редакции, плотно уставленную столами и стульями, но никого кроме ответственного секретаря редакции Вишневского в ней не было, это он включил свет над своим столом, остальные уже разошлись.