Текст книги "Предшественники Шекспира"

Автор книги: Николай Стороженко

При такомъ безотрадномъ взглядѣ на науку, выходъ въ магію представляется дѣломъ весьма естественнымъ, и договоръ Фауста съ дьяволомъ, который въ легендѣ кажется чѣмъ-то случайнымъ и неожиданнымъ, въ драмѣ находитъ себѣ разумное оправданіе. Слабое мерцаніе протеста и жажды знанія, выражающееся въ легендѣ дѣтскимъ разсказомъ о томъ, какъ Фаустъ привязалъ себѣ орлиныя крылья, съ цѣлью узнать тайны неба и земли, разгорается въ драмѣ яркимъ пламенемъ, освѣщающимъ тайники мятежной души Фауста и сообщающимъ всей его личности великое историческое значеніе. Вторымъ мотивомъ, опредѣлившимъ собою обращеніе Фауста къ магіи была жажда жизни и ея наслажденій, удовлетвореніе которой тайныя науки всегда обѣщаютъ своимъ адептамъ. Въ народныхъ сказаніяхъ этотъ второй мотивъ рѣшительно преобладаетъ надъ первымъ ³⁰¹); въ драмѣ они сливаются и пополняютъ другъ друга. Фаустъ Марло не любитъ науку ради ея самой, но, подобно Бэкону, смотритъ на нее съ практической точки зрѣнія, видитъ въ ней вѣрное средство расширить власть человѣка надъ природой и тѣмъ увеличить сумму земнаго благосостоянія. Это реальное отношеніе къ наукѣ и жизни, такъ свойственное XVI вѣку, составляетъ характеристическую черту, отличающую Фауста Марло отъ Фауста Гете. Изъ первыхъ словъ, произносимыхъ Фаустомъ Гете, видно, что этой души, томимой чувствомъ безконечнаго, не можетъ наполнить никакое конечное наслажденіе, никакая земная радость. Когда Мефистофель предлагаетъ ему рядъ наслажденій, отъ которыхъ закружилась бы голова у обыденнаго человѣка, Фаустъ отвѣчаетъ съ грустью:

 
"Пойми, что я ищу не радости одной,
Нѣтъ, жизни жажду я, хочу страстей угара,
Мукъ ревности, любви безумной жара;
Хочу упиться я слезами и тоской,
Чтобъ, исцѣленная отъ жажды знанья,
Была открыта грудь моя,
Для каждой радости, для каждаго страданья…
Чтобъ все, что послано на долю бытія
Въ даръ человѣчеству – прочувствовать глубоко;
Постигнуть все что въ немъ прекрасно и высоко.
Всѣ наслажденія, весь грузъ его скорбей,
Вмѣстить въ душѣ, носить въ груди моей,
И, слившись духомъ съ нимъ и личностью моею,
Жить жизнію его и истребиться съ нею" ³⁰²).
 

Такъ говоритъ Фаустъ Гете. Фаустъ Марло не задается такими идеальностями, не стремится летѣтъ на встрѣчу всему, гдѣ слышится хоть слабый голосъ человѣческаго духа. Какъ натура глубоко реальная, онъ довольствуется благами, достижимыми для человѣка съ помощью магіи, и изъ за нихъ, онъ съ полнымъ убѣжденіемъ продаетъ свою душу дьяволу.

 
"Мнѣ эта мысль покоя не даетъ,
Она меня приводитъ въ упоенье,
Что могъ бы я духами управлять,
Ихъ заставляя дѣлать безпрестанно,
Все, все, что только пожелаю я.
Загадки всѣ мнѣ будутъ разрѣшимы,
И нѣтъ такихъ безумныхъ предпріятій,
Которыя, при помощи духовъ,
Мнѣ будутъ невозможными казаться,
Я захочу – и въ Индію тѣ духи
За золотомъ слетаютъ для меня;
Я прикажу – переплывутъ моря,
Чтобъ мнѣ доставить рѣдкости Востока,
Они проникнутъ смѣло въ новый свѣтъ
И явятся съ сладчайшими плодами
И съ чудесами новыхъ, чудныхъ странъ.
Раскрыть передъ собой я ихъ заставлю
Всю глубину безвѣстныхъ мудрыхъ книгъ,
И тайны всѣхъ властителей узнаю.
По моему желанью сонмъ духовъ
Мгновенно стѣну мѣдную воздвигнетъ
Вокругъ родной Германіи, и Рейномъ,
Какъ лентою блестящей, опояшетъ
Мой милый Виртембергъ. Я прикажу
Чтобъ ожилъ и воскресъ народный духъ.
На золото, которымъ овладѣю,
Я сформирую армію большую, *
Чтобъ разомъ принца Пармскаго прогнать
Изъ нашихъ мѣстъ, и самъ царить останусь
Надъ всѣми областями… ³⁰³).
 

Когда же Мефистофель обѣщаетъ ему исполнить всѣ эти желанія, Фаустъ, восхищенный проносящейся предъ его воображеніемъ картиной власти и могущества, въ восторгѣ говоритъ: «о еслибъ у меня было столько душъ, сколько звѣздъ на небѣ, я всѣ бы ихъ отдалъ Мефистофелю». Что же касается до самого Мефистефеля, то характеръ его также мало схожъ у обоихъ поэтовъ, какъ и характеръ Фауста. Мефистофель Гете – это продуктъ отрицательной философіи XVIІІ в., истинный «духъ отрицанья и сомнѣнья», осмѣивающій всякое святое побужденіе человѣческой души; между тѣмъ какъ марловскій Мефистофель есть падшій ангелъ легенды, горюющій объ утраченномъ блаженствѣ и до того подавленный сознаніемъ своего несчастія, что внушаетъ сожалѣніе самому Фаусту, который однажды принимается даже ободрять его.

Мефистофель. Неужели ты думаешь, что я, который удостоился лицезрѣть самаго Бога, я, вкусившій вѣчныхъ радостей неба, не ношу въ своей груди тысячу адовъ, лишась этого блаженства. О, Фаустъ! оставь свои пустые вопросы, вселяющіе ужасъ въ мою изнемогающую душу.

Фаустъ. Какъ? Великій Мефистофель огорченъ тѣмъ, что не вкушаетъ болѣе небеснаго блаженства? Въ такомъ случаѣ бери примѣръ съ меня и отвернись съ презрѣніемъ отъ тѣхъ радостей, которыми тебѣ не суждено наслаждаться и т. д. Признавая излишнимъ излагать содержаніе англійскаго Фауста послѣ того какъ онъ въ прошломъ году былъ переведенъ на русскій языкъ, приступаемъ прямо къ разбору отношеній драмы Марло къ ея литературному источнику. Откуда бы ни почерпнулъ Марло содержаніе своей пьесы – изъ нѣмецкаго ли подлинника, или англійскаго перевода – несомнѣнно, что онъ держался народной легенды довольно близко, и если иногда, въ интересахъ художественныхъ, онъ позволялъ себѣ отступать отъ своего источника, то число такихъ отступленій весьма незначительно. Для примѣра попробуемъ сличить эпизодъ о договорѣ съ дьяволомъ въ драмѣ и въ легендѣ. И здѣсь, и тамъ, Фаустъ идетъ въ густой лѣсъ и вызываетъ Мефистофеля, который является ему сначала въ видѣ огненнаго человѣка, потомъ звѣря и наконецъ, по требованію Фауста, принимаетъ образъ, «наиболѣе приличный дьяволу», францисканскаго монаха. Разница въ томъ, что, вступая въ союзъ съ дьяволомъ, Фаустъ легенды, начавшій заниматься чернокнижіемъ еще на студенческой скамьѣ, не нуждается въ наставникѣ, между тѣмъ какъ Фаустъ драмы посвящается въ тайны магіи своими друзьями, Корнеліусомъ и Вальдесомъ, которые научаютъ его, какъ творить заклинанія и снабжаютъ его необходимыми для этой цѣли книгами. Самая формула заклинанія (Sint mihi Dei Acherontis propitii etc.) не находится въ народной легендѣ, и вѣроятно заимствована Марло изъ какой-нибудь чародѣйственной книги. Вызвавъ Мефистофеля силою магическихъ заклинаній, Фаустъ приказываетъ ему всюду слѣдовать за собой и исполнять все, что ему будетъ приказано. Въ отвѣтъ на это Мефистофель возражаетъ, что онъ подчиненъ великому Люциферу и не можетъ ничего дѣлать безъ его позволенія. Подобный же отвѣтъ к почтя въ тѣхъ же выраженіяхъ даетъ Мефистофель Фаусту и въ народной книгѣ. Заключеніе договора обставлено и въ драмѣ и въ легендѣ однѣми и тѣми же подробностями, указывающими на прямое заимствованіе. Запродажная запись, писанная Фаустомъ его же собственной кровью, есть ничто иное какъ сокращеніе подобной же записи въ народной книгѣ ³⁰⁴). Продолжая далѣе наше сличеніе, мы пришли бы къ заключенію, что, за исключеніемъ шутовскихъ сценъ, которыми изобилуетъ пьеса Марло, почти всѣ внѣшніе факты, словомъ весь остовъ драмы, заимствованъ авторомъ изъ книги Шписа. Но заимствуя содержаніе своей драмы изъ народной легенды, Марло поступалъ, какъ истинный художникъ, подкладывая подъ внѣшніе факты внутренніе мотивы и осмысливая ими поступки своего героя. Примѣръ такого художественнаго обращенія съ матеріаломъ мы видѣли въ вступительной сценѣ, гдѣ Марло нѣсколькими мастерскими штрихами очертилъ причины неудовлетворенія Фауста современной наукой и такимъ образомъ сдѣлалъ для насъ понятнымъ обращеніе его къ магіи. Укажемъ еще на нѣсколько подобныхъ примѣровъ. Составитель народной книги подробно описываетъ занятія Фауста тайными науками, его первыя заклинанія, появленіе Мефистофеля и договоръ съ нимъ, но онъ не упоминаетъ ни однимъ словомъ о внутренней борьбѣ, которая должна была происходить въ сердцѣ Фауста, прежде чѣмъ онъ рѣшился на такой роковой и безвозвратный шагъ. Напротивъ того Марло аллегорически изобразилъ душевныя колебанія Фауста въ видѣ двухъ ангеловъ добраго и злаго, изъ которыхъ первый убѣждаетъ его бросить магическія книги, угрожая за непослушаніе гнѣвомъ Божіимъ, а послѣдній искусно разжигаетъ въ немъ запретную. жажду знанія и могущества, увѣряя, что магія дастъ ему возможность проникнуть въ тайны природы и сдѣлаться властелиномъ міра. Увѣщаніе злаго духа находитъ болѣе отголоска въ сердцѣ Фауста, и онъ посылаетъ Вагнера за Вальдесомъ и Корнеліусомъ, которые и посвящаютъ его въ тайны чародѣйства. Заключивъ союзъ съ дьяволомъ, Фаустъ легенды прежде всего требуетъ отъ Мефистофеля золота, роскошныхъ одеждъ, лакомыхъ блюдъ и тонкихъ винъ и, вдоволь пресытившись этими благами, начинаетъ мимоходомъ, какъ бы не хотя, распрашивать его о тайнахъ неба и земли. Такимъ образомъ отпаденіе Фауста отъ Бога теряетъ всякій смыслъ, и Фаустъ легенды является пошлымъ эпикурейцемъ, продавшимъ свою душу и будущую жизнь за чувственныя наслажденія. Не такъ поступаетъ Фаустъ Марло. Томимый неудовлетворенной жаждой знанія, побудившей его къ занятію магіей, онъ тотчасъ же по заключеніи договора начинаетъ докучать Мефистофелю своими обстоятельными распросами объ устройствѣ вселенной, небѣ, адѣ, Люциферѣ и т. д., выказывая при этомъ самое настойчивое любопытство. Но нигдѣ, можетъ быть, не выступаетъ такъ ярко художественное превосходство Фауста Марло передъ его литературнымъ источникомъ, какъ въ заключительной сценѣ драмы, изображающей душевную агонію Фауста въ ту ужасную ночь, когда истекалъ срокъ условія, заключеннаго съ дьяволомъ, и Мефистофель долженъ былъ придти за его душой. Не чувствуя себя въ силахъ передать глубокій драматизмъ и трогательную поэзію этой сцены, мы отсылаемъ читателя къ прекрасному переводу ея, сдѣланному Михайловичъ ³⁰⁵) и просимъ сличить ее съ соотвѣтствующимъ мѣстомъ въ народной книгѣ.

Въ драматическомъ отношеніи Фаустъ значительно уступаетъ Тамерлану. Въ немъ много прекрасныхъ монологовъ, чудныхъ лирическихъ мѣстъ, но нѣтъ никакого драматическаго движенія, нѣтъ ни одной мастерски веденной сцены. Сосредоточивъ весь интересъ дѣйствія на изображеніи душевнаго состоянія Фауста, волнуемаго страхомъ и надеждой, поминутно переходящаго отъ самыхъ смѣлыхъ порывовъ духа къ самому малодушному отчаянію, Марло до того увлекся этой психологической проблемой, что изъ за нея совершенно пренебрегъ задачами чисто-драматическими. У него не хватило искусства слить вмѣстѣ двѣ драмы, психологическую и жизненную, заставить своего героя принимать участіе и въ той и другой, какъ это сдѣлалъ напр. Гёте. Единственная женщина которую мы встрѣчаемъ въ драмѣ Марло – Елена Троянская, – не живой человѣкъ, но аллегорія, тѣнь, вызываемая Фаустомъ по просьбѣ студентовъ. Внушивъ Фаусту высоко-поэтическій монологъ, она исчезаетъ чтобъ уже болѣе не появляться. Весьма жаль, что Марло не послѣдовалъ указаніямъ народной книги, которая разсказываетъ, что Фаустъ не только вызвалъ Елену по просьбѣ своихъ учениковъ, но жилъ съ нею и даже имѣлъ отъ нея сына, который послѣ смерти Фауста исчезъ съ матерью неизвѣстно куда.

Ни одна пьеса Марло не имѣла рѣшительнаго успѣха на сценѣ, какъ Фаустъ; по свидѣтельству Филипса, писателя XVII в. этимъ успѣхомъ она была обязана не своимъ драматическимъ достоинствамъ, но трагическимъ сценамъ съ чертями, которыя очень нравились народу. ³⁰⁶) Фаустъ Марло раздѣлилъ участь всѣхъ популярныхъ пьесъ XVI в. именно – дошелъ до насъ въ страшно искаженномъ видѣ. Когда пьеса игралась часто и подъ конецъ начинала приглядываться публикѣ, ловкіе антрепренеры переставали нѣкоторое время ее давать, потомъ возобновляли и ставили на сцену съ новыми прибавленіями, что всегда привлекало массу публики. Такой пріемъ былъ употребленъ и относительно марловскаго Фауста. Чтобы привлечь начинавшую охладѣвать публику, его передѣлывали и дополняли два раза: первый разъ меньше, второй – больше; первый разъ въ 1597 г. ³⁰⁷), второй въ 1602. Должно полагать, что послѣдніе прибавленія были весьма значительны, такъ какъ за нихъ было заплачено четыре фунта стерл., что составляло примѣрно половину гонорарія, получаемаго въ то время писателями за новую пьесу ³⁰⁸). Древнѣйшее изъ дошедшихъ до насъ изданій Фауста (editio princeps) относится къ 1604 г. За нимъ слѣдуютъ изданія 1609, 1611, 1616 и др. Мэлонъ полагалъ что editio princeps напечатано съ подлинной рукописи Марло, но Дейсъ давно уже опровергнулъ это предположеніе и доказалъ, что изданіе 1604 г. не чуждо позднѣйшихъ прибавокъ ³⁰⁹) Самъ Дейсъ первоначально держался мнѣнія, что editio princeps представляетъ подлинную рукопись Фауста съ тѣми незначительнымъ измѣненіями, за которыя въ 1597 г. Деккеру было заплачено двадцать шиллинтовъ, но болѣе внимательное изученіе изданій 1604 и 1616, какъ наиболѣе разнящихся между собою, привело его къ заключенію, что ни одно изъ нихъ не можетъ претендовать на подлинность, такъ какъ передѣлки и дополненія марловскаго Фауста начались раньше 1597 г. ³¹⁰). Не имѣя притязаній на рѣшеніе вопроса надъ которымъ до сихъ поръ тщетно ломали голову лучшіе европейскіе шекспирологи, мы считаемъ себѣ въ правѣ предложить нѣсколько данныхъ, которыя можетъ быть будутъ способствовать его болѣе правильной постановкѣ. По нашему мнѣнію, центръ тяжести вопроса лежитъ не въ томъ, какое изъ дошедшихъ до насъ изданій Фауста заключаетъ въ себѣ подлинный текстъ Марло (вопросъ, при существующихъ средствахъ науки, положительно неразрѣшимый), но какое изъ нихъ стоитъ ближе къ нему. Если поставить такимъ образомъ вопросъ, то вѣсы видимо склонятся на сторону Editio princeps. Во первыхъ, оно явилось раньше другихъ, стало быть могло быть напечатано съ болѣе древней рукописи; во вторыхъ, оно много короче изданія 1616 г. заключающаго въ себѣ много лишнихъ сценъ и дополненій, за которыя вѣроятно и было заплачено четыре фунта въ 1602 г.; въ третьихъ, оно ближе держится своего литературнаго источника, чѣмъ изданіе 1616 г. ³¹¹). Многія мѣста въ изданіи 1604 г. становятся понятными только тогда, когда мы ихъ сопоставимъ съ соотвѣтствующими мѣстами въ народной книгѣ. Задумавъ жениться, Фаустъ обращается къ Мефистофелю съ просьбой добыть ему для этой цѣли прекраснѣйшую дѣвушку въ Германіи. Но Мефистофель (въ Editio Princeps) и слышать не хочетъ о женитьбѣ. «Какъ? жену? говоритъ онъ; умоляю тебя, Фаустъ, перестань и говорить объ этомъ» и только послѣ усиленныхъ просьбъ Фауста соглашается вызвать ему какую-то вѣдьму. Откуда же явилось у Мефистофеля такое печоринское отвращеніе къ браку? отвѣтъ на этотъ вопросъ даетъ намъ народная книга, гдѣ Мефистофель подробно объясняетъ причину своего нежеланія видѣть Фауста женатымъ. «Ты не можешь жениться, точно также какъ не можешь служить двумъ господамъ. Бракъ есть важнѣйшее изъ учрежденій божіихъ, и такъ какъ ты обѣщалъ намъ ненавидѣть все божественное и подтвердилъ это обѣщаніе своею кровью, то въ силу этого ты долженъ презирать и бракъ». Въ изданіи 1616, гдѣ встрѣчается больше отступленій отъ народной книги, вѣроятно потому, что въ началѣ XVII в. она уже начала утрачивать свою популярность, Мефистофель тотчасъ же соглашается исполнить просьбу Фауста, но обманываетъ его и вызываетъ вѣдьму. Сравнивая изданія 1604 и 1616 г. съ народной книгой о Фаустѣ и между собою, мы приходимъ къ заключенію, что Editio princeps носитъ на себѣ на каждомъ шагу слѣды близкаго знакомства съ своимъ источникомъ, чего никакъ нельзя сказать объ изданіи 1616 г.

Наконецъ, въ четвертыхъ: изданіе 1604 г. гораздо меньше испещрено шутовскими сценами, чѣмъ Quarto 1616 г. ³¹²). Зная отвращеніе Марло къ выходкамъ клоуновъ, выраженное имъ съ такой рѣшительностью въ прологѣ къ Тамерлану, легко понять, почему сравнительно-меньшая доза шутовства можетъ служить важнымъ свидѣтельствомъ въ пользу большей древности текста. Сопоставивъ вмѣстѣ всѣ указанные нами признаки, мы позволяемъ себѣ утверждать, что текстъ Editio princeps, если и не представляетъ собою подлинной рукописи Марло, то во всякомъ случаѣ стоитъ ближе къ ней, чѣмъ Quarto 1616 г. и что вслѣдствіе этого, онъ непремѣнно долженъ быть положенъ въ основу будущаго критическаго изданія Фауста.

Наибольшей зрѣлости драматическій талантъ Марло достигаетъ въ его трагедіи Мальтійскій Жидъ, написанной около 1590 ³¹³) и, подобно Фаусту, имѣвшей громадный успѣхъ на сценѣ. Сюжетъ трагедіи, по всей вѣроятности заимствованный изъ народной баллады или какой-нибудь старинной пьесы, вполнѣ достоинъ мрачной кисти Марло; это – мщеніе еврея за всѣ гоненія и несправедливости, претерпѣнныя отъ христіанъ, какъ имъ самимъ, такъ и его соотечественниками. Пьеса открывается монологомъ мальтійскаго негоціанта, еврея Барабаса (Вараввы), который сидитъ въ своей конторѣ, окруженный мѣшками съ золотомъ, и мысленно перебираетъ всѣ свои богатства. Барабасъ – Ротшильдъ Мальты; торговые обороты его громадны; онъ не имѣетъ соперниковъ на биржѣ; онъ захватилъ въ свои руки торговлю съ Востокомъ, и со дня день ждетъ прибытія двухъ кораблей, нагруженныхъ персидскими шелками, золотомъ и жемчугомъ. Два купца приносятъ извѣстіе, что ожидаемые корабли благополучно вошли въ гавань. При этой вѣсти Барабасъ не можетъ скрыть своей радости; изъ его груди невольно вырывается крикъ гордости и самоудовлетворенія. «Такимъ образомъ, говоритъ онъ, идутъ къ намъ земныя блага и сушей и моремъ, и богатства наши отовсюду прибываютъ. Вотъ въ чемъ состоитъ обѣтованіе, данное Израилю; вотъ въ чемъ состоитъ счастье стараго Авраама! Въ чемъ же иначе можетъ выражаться благоволеніе неба къ жителю земли, какъ не въ томъ, что оно осыпаетъ его изобиліемъ, вскрываетъ для него нѣдра земли, заставляетъ море быть его слугой и повелѣваетъ вѣтрамъ гнать къ нему сокровища попутнымъ дыханіемъ? За что же меня ненавидятъ, если не за мое богатство? Или, лучше сказать, развѣ въ настоящее время кого нибудь уважаютъ за что-нибудь другое, кромѣ богатства? Что до меня, я скорѣе предпочитаю быть богатымъ и ненавидимымъ всѣми жидомъ, чѣмъ бѣднымъ христіаниномъ, возбуждающимъ участіе своей нищетой, потому что я не вижу, чтобъ ихъ религія приносила бы какіе-нибудь другіе плоды, кромѣ ненависти, вѣроломства и чрезмѣрной гордости, которая, по моему, противорѣчитъ сущности ихъ ученія. Они говорятъ, что мы народъ ничтожный, разсѣянный по всему свѣту; я объ этомъ ничего не знаю, но я знаю, что мы съумѣли сосредоточить въ своихъ рукахъ больше богатствъ, чѣмъ тѣ, которые хвастаются своей религіей». Размышленія Барабаса прерваны приходомъ его соплеменниковъ, привыкшихъ съ нимъ совѣтоваться въ затруднительныхъ обстоятельствахъ. Дѣло въ томъ, что многочисленный турецкій флотъ прибылъ въ Мальту за просроченной данью. (Мальтійскіе рыцари считались тогда данниками турецкаго султана). Не имѣя чѣмъ выплатить слѣдуемую туркамъ громадную сумму, рыцари рѣшили собрать ее съ евреевъ. Чтобъ объявить имъ состоявшееся рѣшеніе, ихъ и призвали въ сенатъ. Евреи поражены этимъ рѣшеніемъ, какъ громомъ. Одинъ Барабасъ не теряетъ присутствія духа и старается убѣдить коменданта Мальты въ несправедливости его требованій. Сцена эта такъ типична, такъ ярко рисуетъ средневѣковой фанатизмъ и нетерпимость, что, надѣемся, читатели не посѣтуютъ на насъ, если мы приведемъ ее вполнѣ.

Комендантъ. Жиды, приблизьтесь ко мнѣ. Извѣстно вамъ, что въ нашъ городъ прибылъ Селимъ Калиматъ, сынъ его величества, султана, съ цѣлью взять съ насъ дань за десять истекшихъ лѣтъ. Вотъ дѣло, которое касается всѣхъ насъ.

Барабасъ. Я думаю, ваше лордство, чтобъ быть спокойнѣе, нужно постараться поскорѣй ее выплатить.

Комендантъ. Это легче пожелать, чѣмъ исполнить. Притомъ же раззорительныя войны до того истощали нашу казну, что мы рѣшились прибѣгнуть къ вашей помощи.

Барабасъ. Увы, мой лордъ! Мы не солдаты, да къ тому же, что значитъ наша помощь противъ такого могущественнаго государя?

Первый рыцарь. Потише, жидъ; мы очень хорошо знаемъ, что ты не воинъ, а купецъ и денежный человѣкъ. Намъ нужны твои деньги, Барабасъ, и ничего больше.

Барабасъ. Какъ? Мои деньги?

Комендантъ. Да, деньги твои и остальныхъ жидовъ. Короче – мы рѣшили взыскать требуемую сумму съ васъ.

Первый еврей. Увы, мой лордъ! Большая часть изъ насъ – бѣдные люди.

Комендантъ. Тогда пусть богатые заплатятъ больше.

Барасъ. Позвольте васъ спросить, справедливо-ли заставлять иностранцевъ платить вашу дань?

Второй рыцарь. Развѣ иностранцы не здѣсь пріобрѣли свои богатства? А если здѣсь, то они должны вмѣстѣ съ нами участвовать въ уплатѣ дани.

Барабасъ. Какъ? платить поровну съ вами?

Комендантъ. Вотъ чего захотѣлъ, жидъ; нѣтъ, вы должны платить, какъ невѣрные, потому что мы, щадя вашу, проклятую небомъ, жизнь, навлекли на себя это несчастіе. Вслѣдствіе чего мы рѣшили… Секретарь, прочтите статьи нашего декрета.

Секретарь (читаетъ). Во-первыхъ: дань, слѣдуемая туркамъ, должна быть взыскана съ жидовъ; каждый изъ нихъ долженъ внести сумму, равную половинѣ его имущества.

Барабасъ. Что я слышу? Половину всего имущества? (Въ сторону). Надѣюсь, что тутъ идетъ дѣло не о моемъ имуществѣ.

Комендантъ. Читайте дальше.

Секретарь. Во-вторыхъ – всякій, отказывающійся платить, долженъ принять христіанскую вѣру.

Барабасъ. Какъ? Сдѣлаться христіаниномъ? (Въ сторону). Что тутъ дѣлать?

Секретарь. Всякій же, отказывающійся креститься, лишается всего состоянія.

Евреи. Мы даемъ половину.

Барабасъ. О презрѣнныя созданія! Вы – не евреи. Неужели вы униженно согласитесь допустить ихъ распоряжаться вашимъ имуществомъ?

Комендантъ. Ну что, Барабасъ, ты хочешь креститься?

Барабась. Не имѣю пока этого желанія.

Комендантъ. Въ такомъ случаѣ отдавай половину своего состоянія?

Барабасъ. Знаете-ли вы, чего вы отъ меня требуете? Вѣдь половина моего состоянія равняется богатству цѣлаго города. Мое состояніе, г. комендантъ, не легко досталось мнѣ, чтобъ я могъ такъ скоро разстаться съ нимъ.

Комендантъ. Половина твоего состоянія – это пеня, наложенная на тебя въ силу нашего декрета; если ты не заплатишь ее, мы возьмемъ все.

Барабасъ. Corpo di Dio! Вы получите половину; я согласенъ заплатить, наравнѣ съ моими братьями.

Комендантъ. Нѣтъ, жидъ, теперь ужъ поздно. Ты возражалъ противъ нашего декрета, и теперь не имѣешь права ссылаться на него.

Барабасъ. Что же вы хотите совсѣмъ ограбить меня? Развѣ воровство есть основаніе вашей религіи?

Комендантъ. Нѣтъ, жидъ; мы беремъ только твое имущество, чтобъ спасти отъ раззоренія массу народа. Пусть лучше одинъ пострадаетъ для общаго блага, нежели всѣ погибнутъ ради одного. Впрочемъ, Барабасъ, мы не изгоняемъ тебя изъ нашего города; оставайся здѣсь, и если можешь, наживи еще больше.

Барабасъ. Христіане, изъ чего же я могу нажить? Изъ ничего не будетъ ничего.

Первый рыцарь. Вѣдь прежде же изъ ничего ты нажилъ маленькую сумму, изъ маленькой – большую и т. д. Если же проклятіе лежащее на вашемъ племени обрушилось на твою голову и сдѣлало тебя презираемымъ всѣми бѣднякомъ, то обвиняй въ этомъ не насъ, а свой прирожденный грѣхъ.

Барабасъ. Зачѣмъ подкрѣпляете вы авторитетомъ Св. Писанія ваши несправедливости? Отнимите у меня мое состояніе, но по крайней мѣрѣ избавьте меня отъ вашихъ наставленій. Я очень хорошо знаю, что есть нечестивые евреи, равно какъ есть и порочные христіане, но если даже племя, къ которому я принадлежу, разсѣяно по міру за свой грѣхъ, то развѣ я отвѣчаю за грѣхи моего народа? Человѣкъ, ведущій дѣла свои честно, имѣетъ право жить, а кто изъ васъ можетъ укорить меня въ противномъ?

Комендантъ. Вонъ отсюда, презрѣнная тварь! Стыдись оправдывать себя такимъ образомъ. Развѣ намъ неизвѣстна твоя профессія? Если же ты увѣренъ въ своей правотѣ, то имѣй терпѣніе и ты скоро опять разбогатѣешь. Чрезмѣрное богатство пораждаетъ любостяжаніе, а любостяжаніе, о, это ужасный грѣхъ!

Барабасъ. Я думаю, воровство еще ужаснѣе. Слушайте же, рыцари: не отнимайте у меня, моего имущества, потому что это будетъ чистое воровство; а если вы меня обворуете, я тоже принуженъ буду воровать и еще больше копить.

Первый рыцарь. Почтенный комендантъ, не слушайте его жалобъ, а лучше прикажите взять его домъ подъ монастырь. Въ немъ можно будетъ помѣстить много святыхъ отшельницъ.

Комендантъ. Пусть будетъ такъ.

Барабасъ уходитъ изъ сената съ сердцемъ подавленнымъ горемъ и безсильной злобой. Онъ холодно выслушиваетъ утѣшенія своихъ соотечественниковъ, приводящихъ ему въ примѣръ Іова и убѣждающихъ его терпѣливо переносить свое несчастіе. "Вы – говоритъ они имъ – сами не были никогда богаты, и потому вамъ не понять моего горя. Я похожъ на полководца, у котораго всѣ солдаты убиты, самъ онъ обезоруженъ и не видитъ никакихъ средствъ къ спасенію. Оставьте меня одного горевать на свободѣ и повторять въ припадкѣ ярости: великія обиды не такъ-то легко забываются". – И потомъ, когда они удаляются, Барабасъ произноситъ имъ вслѣдъ: "неужели эти люди въ самомъ дѣлѣ считаютъ меня кускомъ глины, способной превратиться въ грязь отъ одной капли воды. Нѣтъ, Барабасъ рожденъ для лучшей участи и созданъ не изъ такого хрупкаго матеріала, какъ другіе люди". На пути къ дому Барабасъ встрѣчаетъ дочь свою, Абигайль. Она шла къ отцу, чтобъ извѣстить его о томъ, что ихъ домъ уже занятъ подъ монастырь, и они лишены крова. Едва дочь успѣла выговорить эту страшную новость, какъ изъ груди Барабаса вырвался вопль скорби и отчаянія; въ этомъ домѣ, подъ половицею одной изъ верхнихъ комнатъ, предусмотрительный Барабасъ скрылъ нѣсколько мѣшковъ съ золотомъ и драгоцѣнными каменьями. Теперь все это можетъ попасть въ руки христіанъ – и тогда прости мщеніе, ибо что можетъ предпринять нищій, парія, противъ могущественнаго коменданта и его сообщниковъ? Но тутъ-то и сказывается вся энергія этой необыкновенной натуры. Чѣмъ тяжелѣе обрушивается на нее несчастіе, тѣмъ эластичнѣе она выпрямляется, тѣмъ скорѣе она сосредоточивается въ самой себѣ, въ сознаніи своей несокрушимой силы. На зло преслѣдующей судьбѣ, Барабасъ хочетъ жить, хотя бы для того, чтобъ жестоко отомстить врагамъ своимъ. "Несправедливое небо, чѣмъ я заслужилъ эту кару? А вы, злосчастныя звѣзды, знающія, какъ я нетерпѣливо переношу всякое несчастіе, зачѣмъ вы преслѣдуете меня? Неужели вы думаете, что я до того обезумѣлъ, что повѣшусь съ горя или просто исчезну съ лица земли, не оставивъ никакихъ слѣдовъ своего существованія? Нѣтъ, я буду жить; мнѣ еще не опротивѣла жизнь и такъ какъ вы меня бросили въ океанъ одного, предоставивъ мнѣ полную свободу утонуть или плыть, то я употреблю всѣ мои силы, чтобъ не утонуть". Онъ тотчасъ же придумываетъ планъ возвращенія своихъ сокровищъ: убѣждаетъ дочь притвориться желающей принять христіанскую вѣру и поступить въ монастырь, учреждаемый въ ихъ бывшемъ домѣ, потомъ научаетъ ее, какъ отыскать мѣшки, какъ передать ихъ ему. Послѣ нѣкотораго колебанія, въ которомъ имѣетъ случай выказаться ея благородная натура, она изъ любви къ отцу соглашается на все. Абигайль обращается въ христіанство, поступаетъ въ монастырь и проситъ позволенія у аббатиссы занять ту же комнату, которую она прежде занимала. Аббатисса охотно соглашается на ея просьбу. Абигайль отыскиваетъ скрытыя сокровища и выжидаетъ удобной минуты, чтобъ передать ихъ отцу. Самый пламенный любовникъ едва-ли шелъ на заранѣе условленное свиданіе съ такимъ замираніемъ сердца, съ какимъ старый Барабасъ подкрадывался ночью къ завѣтному балкону, откуда дочь должна была выбросить ему драгоцѣнные мѣшки.*

Барабасъ. Подобно зловѣщему ворону, чье хриплое карканье предвѣщаетъ смерть больному, чьи черныя крылья отряхаютъ съ себя заразу въ безмолвномъ сумракѣ ночи, идетъ бѣдный Барабасъ, измученный и разбитый, проклиная ненавистныхъ христіанъ. Измѣнчивыя радости быстротекущаго времени умчались, погрузивъ меня въ отчаяніе, и отъ моихъ прежнихъ богатствъ осталось одно воспоминаніе….. О Ты, что нѣкогда въ столпѣ огненномъ велъ дѣтей Израиля по мрачнымъ пустынямъ, освѣти путь потомку Авраама, направь въ эту ночь руку моей Абигайли и затѣмъ преврати день въ вѣчную ночь. Сонъ бѣжитъ отъ моихъ бодрствующихъ очей, нѣтъ покоя моимъ взволнованнымъ мыслямъ, пока я не получу отвѣта отъ моей Абигайли." Но вотъ на балконѣ показалась Абигайль. Перекинувшись нѣсколькими словами съ отцомъ, она бросаетъ ему подъ ноги мѣшки, и исчезаетъ какъ привидѣніе. Въ порывѣ восторга, Барабасъ начинаетъ цѣловать свои сокровища и благословляетъ руку, возвратившую ему ихъ. «О моя дочь, мое золото, мое счастье, мое блаженство! Твердыня моей души и смерть враговъ моихъ! Привѣтствую тебя, виновница моего счастья! Для полноты блаженства мнѣ недостаетъ только тебя, но я тебя выручу отсюда, непремѣнно выручу». «Теперь, продолжаетъ онъ, Фебъ, открой рѣсницы дня, и вмѣсто ворона разбуди жаворонка, чтобы я могъ, подобно ему, рѣять въ утреннемъ воздухѣ и пѣть надъ моими сокровищами туже радостную пѣснь, которую онъ поетъ надъ своими птенцами». Сдѣлавшись съ помощью возвращенныхъ сокровищъ почти такимъ же богачемъ, какимъ онъ былъ прежде, Барабасъ не оставилъ однако своего намѣренія отомстить христіанамъ и въ особенности коменданту Мальты; напротивъ того, мщеніе дѣлается съ этихъ поръ idee fixe его жизни. «Я не изъ кодѣна левіина, говоритъ онъ, и не такъ то скоро забываю обиды. Мы евреи, можемъ ласкаться, какъ собаки, но когда разсердимся, съумѣемъ также больно укусить». Онъ покупаетъ домъ, великолѣпіемъ своимъ не уступающій дому коменданта, возвращаетъ изъ монастыря дочь и на этотъ разъ снова дѣлаетъ ее слѣпымъ орудіемъ своихъ черныхъ замы словъ. Дѣло въ томъ, что сынъ коменданта, донъ Лодовико, влюбленъ въ Абигайль, которая съ своей стороны чувствуетъ склонность къ другу его, донъ Матіасу, и взаимно любима имъ. Барабасъ знаетъ это, нарочно зазываетъ къ себѣ донъ Лодовико и умоляетъ дочь быть съ нимъ какъ можно любезнѣе. «Поступай съ нимъ, какъ съ филистимляниномъ, притворяйся, лги, объясняйся ему въ любви – вѣдь онъ не изъ племени авраамова».

Абигайль. Повѣрь отецъ, что ради тебя и ради его самого, я буду съ нимъ ласкова.

Барабасъ. Нѣтъ, этого мало. Дочь, слушай меня: кокетничай съ нимъ, цалуй его, словомъ поступай такъ, чтобы онъ тебѣ сегодня же сдѣлалъ предложеніе.

Абигайлъ. Но, отецъ, вѣдь я люблю донъ-Матіаса.

Барабасъ. Я знаю это и однакоже умоляю тебя полюбезничать съ нимъ. Пожалуйста сдѣлай такъ; для меня это очень нужно.

Абигайль не хотя подчиняется желѣзному характеру своего отца и кокетничаетъ съ сыномъ коменданта… Въ то время, какъ они, обмѣниваясь любезностями, ходили рука объ руку по саду, входитъ въ комнату донъ Матіасъ, и видя изъ окна эту сцену, не можетъ скрыть своего негодованія. Не малаго труда стоило Барабасу убѣдить его не дѣлать скандала и уйти изъ дому. Матіасъ уходитъ, но клянется отомстить вѣроломному другу. Барабасъ замѣчаетъ его гнѣвъ и заранѣе торжествуетъ побѣду. Теперь ему остается настроить другаго соперника. Донъ-Лодовико видѣлъ, какъ Матіасъ уходилъ изъ дому, и ему хочется знать причину такого поспѣшнаго удаленія.