Текст книги "Дикие рассказы"
Автор книги: Николай Хайтов
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
И сказал я себе тогда: «Завтра прикончу их, а тем будь что будет!»
Наши чуть свет все в поле ушли. Хатте вышла во двор за водой. Селим сел на пороге глядеть на нее. А я взял свой кинжал и подобрался к нему сзади. Сидел он без шапки, над ухом – цветок. Не то крокус, не то чемерица – в глазах темно было, так что не разобрал. А за ухом у него бородавка с кукурузное зернышко, точь-в-точь такая же, как у моего отца… Померещилось мне, что не Селима я сейчас проткну, а отца родного… И не услышал я, как нож брякнулся наземь. Селим повернулся, поднял кинжал, засунул мне в карман и говорит:
– Орлиц, милок, живым мясом приманивают, не падалью! Уходи отсюда прочь!
Ушел я и больше не вернулся. В разных краях оседал ненадолго и дальше шел. В Турции побывал, назад пришел, женился не раз и не два, но слова те Сели-мовы крепко засели в памяти: «Орлиц живым мясом приманивают, не падалью!»
Уйти-то недолго, а вот вернуться… Жизнь целую возвращаешься, а туда, откуда ушел, вернуться не можешь.
ИСПЫТАНИЕ
Шесть лет я убил, чтобы бондарем стать. Вот как было в прежние-то времена. Два года по лесу бродишь, пока не начнешь различать, из какого дерева хорошие доски выйдут, год учишься выпиливать, Г°Д – обтесывать, два года – выстругивать да досточку к досточке подгонять, и уж тогда только, чтоб испытать, годишься ты в мастера иль нет, дают тебе с завязанными глазами бочку собрать. Двенадцать мастеров-бондарей сидят, а ты посередке бочку собираешь с завязанными глазами! Соберешь, наливают в нее воду. Одна-разъединая капля просочится – подмастерьем останешься, не просочится – повяжут тебе специальный такой пояс, стал ты, значит, мастером.
Тяжкое было испытание, но уж какое мне потом испытание 'выдержать довелось, век буду жить, не забуду!
Шесть месяцев прошло, как повязал я пояс мастера, а работы почитай что никакой. За шесть месяцев сколотил я, если не считать лоханок, за которые мне творогом заплатили, пять бадеек – вот и весь доход. Отец у меня был старый да больной, работать не мог. И если б мать грибов не собирала, то нам бы и есть было нечего. А ведь я был парень молодой, се-мая пора жениться.
И в это-то самое время приходит ко мне Кара Сулю Бялковски из Хамбардере и говорит:
– Сделай мне такую бочку, чтоб в нее триста ок творогу входило и– чтоб я, наклонясь, до дна рукой доставал. Сумеешь?
– Сумею. Отчего не суллеть?
– Триста ок и чтоб рукой до дна достать?
– Триста ок и до дна рукой достать!
– Тогда приступай, – наказал мне Сулю. – Чтоб к Константинову дню была готова!
О деньгах ни словечка. Сел на коня и ускакал, а я только тогда спохватился, что заказ какой-то несуразный. Что это за бочка такая, чтобы триста ок творогу в нее входило и чтоб, наклонясь, до дна рукой можно было достать? Чтоб до дна рукой достать, нужно ее неглубокой делать. А чтоб в неглубокую бочку триста ок входило, нужно, чтоб она в высоту и в ширину почти что одинаковая была. Пошел я к отцу и спрашиваю: так и так, заказали мне такую вот бочку, что делать?
– Коли ты мастер, – отвечает отец, – то сделаешь! А не сделаешь, имя свое опозоришь, а для мастера главное – доброе имя!
Начал я бочку мастерить. Труда своего не жалел, сделал бочку, не совру – на славу! В высоту и в ширину одинаковая, сосновая бочка из белых, как брынза, досок! Сто раз проверил, можно ли до дна рукой достать, – можно! Разобрал я ее, погрузил на ишака– и потихоньку-полегоньку в Хамбардере. Собрал ее снова во дворе у Сулю и только обручами стянул – глядь, хозяин идет. Уридел он бочку, обрадовался,' щупать стал, но как заметил, что обручи деревянные, нахмурился, помрачнел.
– Бочка, – говорит, – мастер, хорошая, а обручи-то не годятся! Разве можно этакую здоровущую бочку, на целых триста ок, ореховыми обручами скреплять? Железо, что ли, на свете перевелось?
– Поезжай в город, – отвечаю я ему, – купи об-ручей каких хочешь, позови меня, я тебе их прилажу, а пока обойдешься деревянными! Деревянные-то попрочнее железных будут!
– Прочные – непрочные, ты мне железные подавай, а то люди скажут, что у Кара Сулю денег не хватило на бочку с железными обручами, так он с деревянными заказал.
Пока мы с ним препирались, народу набралось полон двор: бабы, детишки, соседи, мулла. Село глухое, сроду не видывали бочки на триста ок – вот и сбежались поглазеть. Задымили чубуками, бороды поглаживают, языками прищелкивают!
– Вот это бочка так бочка! Кабы обручи у нее были железные, цены бы ей не было!
Кара Сулю спрашивает у муллы, что он скажет*.
– Ореховые обручи, – отвечает ему мулла, – если выдержат, пока ты бочку в погреб вкатывать будешь, и то хорошо!
Объясняю я мулле, что коли ореховые обручи сделаны из веток, что с солнечной стороны росли, да пока мёзга из них не вышла, да в дождевой воде вымочены, то очень они гибкие и прочные.
– Если мы некрещеные, – отвечает мне мулла, – так уж ты нас вовсе за дураков считаешь? Прокати-ка бочку по двору, если у нее обручи не лопнут, то я хоть сейчас бороду сбрею!
Взяла меня злость.
– Прокачу, – говорю, —я ее по двору, но двора, сдается мне, мало! Я ее лучше отсюда вниз по склону спущу! Лопнут обручи – потешайся надо мной, сколько влезет, а не лопнут, так и знай, сбрею я тебе бороду.
– Сбривай! – говорит мулла.
Увидели старики, что дело не к добру, стали муллу в бок толкать, а он уперся, твердит:
– Отсюда камень скатится – на куски разлетится. А от его бочки, – говорит, – и щепки не останется.
– Хорошо, – отвечаю. – Несите воды! Принесли мне полное ведро воды, обдал я бочку,
чтобы обручи хорошенько намокли, и подкатил ее к самому краю обрыва. Глянул я, мил человек, вниз, в ущелье, увидал страшенную пропасть и камни зубьями по всему склону да реку, что билась, металась на самом дне, и подумал: «Пропала моя бочечка!» Но виду не подал. Выпрямился, толкнул бочку и отвернулся, чтобы не глядеть, как ей конец придет.
Раздалось бу-ум! – и после долго ничего не было слышно. Потом опять бу-ум! – и опять тишина. Летела, видно, бочка, пока второй раз оземь не брякнулась, и уж тогда такой стук да гром по ущелью пошел, словно в горах обвал начался.
Козы, что паслись на другой стороне, испугались. Зазвенели колокольцы и колокольчики, собаки залаяли, с соседних холмов люди закричали: «Бочка упала, бочка!» – «Цела, значит», – мелькнуло у меня в голове, наклонился я и увидел, как шлепнулась она в реку, исчезла и опять выскочила цела-целехонька, белая да ладная, закрутилась в водовороте, забилась о прибрежные камни и загромыхала. Ткнется в один берег – ба-ам! Стукнется о другой – бу-ум! Подтащит ее водой к скале – бах-бах, словно пушки палят. Мулла белый стал как полотно. Старики в землю уставились, а у Сулю от головы прямо пар повалил. Он шапку снял, и голова у него курилась, ровно навозная куча.
– Садись, – говорю мулле, – сейчас я тебе борог ду брить буду!
– Не трогай ты его бороды! – взмолился Кара Сулю. – Двойную цену тебе дам! Что ж за мулла без бороды!
– Раньше надо было думать! Несите бритву!
Не оказалось у них бритвы.
– Несите тогда ножницы!
Тут уж старики вмешались:
–Тройную цену тебе за бочку заплатим, только отступись!
– Хоть впятеро дороже дадите, не отступлюсь! Двое-трое за ножи схватились:
– Назад! – кричу. Бабы заголосили, дети забегали, а я за топор схватился:
– В куски всех разнесу!
Сейчас рассказывать и то страшно, а тогда бедовый я был, все мне было трын-трава. Да ведь коли по правде-то рассудить, с меня семь потов сошло, пока я эту бочку мастерил, а они, бесстыжие рожи, не хотят ее брать да еще над моим же старанием да умением насмехаются!
– Садись! – говорю мулле. – Хоть топором, а срежу тебе бороду!
Снял я с ишака седло, усадил муллу, жена Кара Сулю ножницы принесла, и начал я ему бороду выстригать. Волосок за волоском! Пот с него ручьями течет, а я себе знай стригу. И пока я этим занимался, бочка внизу все гремела да гремела: «Ба-ам, бу-ум, бу-ум, ба-ам!» Люди на крыши, на ограды забрались– глядят. А старики глаз от земли не смеют поднять, один Кара Сулю мне на руки смотрит.
– Довольно, мастер! – говорит.
А как увидел, что я и последний волосок срезал, лицом в ладони уткнулся и запричитал:
– Нет у нас больше муллы! Нету! Сел я на ишака и крикнул:
– Прощайте, почтенные! Не забывайте про мастера Лию и про то, как вы над ним посмеялись!
Никто мне ни «прощай», ни «до свидания» в ответ не сказал. Отвел я душу и уехал с великой радостью, что не посрамил своего звания. О деньгах вспомнил, только когда к селу подъезжать стал. Отец мой был старый, и одышка его мучила, закашляется, так чуть не падает, а все же боялся я его. Почему? Отчего? Сказать не могу. Только стоило ему взглянуть на меня, как становился я смирней барашка.
Но делать нечего, приехал я домой. Чуть ворота заскрипели, отец вышел мне навстречу. «Здравствуй» не сказал, спрашивает:
– Продал бочку?
– Нет!
– Почему?
Рассказал я ему все как есть, по порядку. Ничего не утаил.
– Ложись на землю! – приказал мне отец. – Трандафила (так мою мать звали)! Принеси-ка, – говорит, – палку, которой ты коноплю треплешь!
Принесла мать палку, заперли ворота, и начал отец меня колотить по мягкому месту. Раз пять-шесть хватил, задохнулся, отдал матери палку, а сам считать стал. Сосчитал до десяти и говорит:
– Вставай, умник, дай я тебя обниму! За дурь ты свою получил, а за то, что бороду у муллы срезал, хвалю. – И поцеловал меня. – Вижу, что стал ты настоящий мужчина. Этой осенью, – говорит, – женим тебя.
– А деньги? – спрашивает мать. ¦
– Кто ремесло знает, – отвечает ей отец, – тот без денег не останется.
Как сказал отец, так и вышло. Двух дней не прошло после того, как я мулле бороду отрезал, заявляются из Хамбардере средний сын Большого Мехмеда и Кривой Салих,
– Приезжай в село, вытащи бочку! Старики тебе заплатят, только вытащи ее из реки!
Подъезжаю к Хамбардере, еще издали слышу – ба-ам, бу-ум! – бьется бочка о берег, как в барабан стучит. Старики уже собрались, меня дожидаются.
– На тебе деньги за три бочки, только вытащи ты ее из реки, чтоб не громыхала. Ребятишки пугаются, да и мы третью ночь глаз сомкнуть не можем.
Легко сказать вытащи, а как? Хамбардере – ущелье метров эдак пятнадцать глубиной, все скалистое, река на дне воет, ревет, пенится, из-за пены и не разберешь, где вода, где камень. А водоворот, куда бочка упела, так берега пообтесал, что не подступишься: слева и справа стена отвесная! Ящерице не уцепиться, не то что человеку.
– Давайте, – говорю, – веревку!
Сняли веревку, какой ишаков привязывают, одним концом обвязался я вокруг пояса, а другой бросил в руки парням. Велел им потихоньку меня спускать, а как привяжу бочку, вытаскивать вместе с нею.
Спустить меня спустили. Очутился я по колено в воде и вот тут, скажу тебе, заробел! Вода, словно живая, бурлит, клокочет, крутится как бешеная. Мутная, сине-зеленая, и один бог знает, есть тут дно или нет! А я в воду не окунался с того дня, как меня крестили, и плаваю как топор. Крикнул я, чтоб спустили веревку ниже, надо ж проверить, есть ли дно. Опустили меня по самое горло – не достать дна! Крикнул я тогда, чтоб обратно меня вытягивали – не слышат! Вода грохочет, но и они нарочно глухими прикидываются. Понял я, что страсть как им хочется, чтоб я утоп. А у меня в душе словно двое сидят. Один говорит: «Ворочайся, пока они тебя не сгубили». Другой шепчет: «Лучше смерть, чем опозориться!» Решил я второго послушать и крикнул во весь голос, чтоб крепче держали, а сам стал ногами в воде шевелить, чтоб бочку задержать, когда она мимо проноситься будет.
Кружится бочка в воде, вот-вот подплывет. А я хочу ноги поднять, чтобы за нее зацепиться, но штаны до того от воды отяжелели, что не дают ногам подыматься, вниз тянут. Подплыла бочка и унеслась дальше. Тьфу ты, черт! Что ж теперь делать? Придется штаны скидывать, иначе дело плохо. Скинул штаны, слышу, наверху бабы (они, видать, стояли позади мужиков) визг подняли, бросились бежать кто куда. Стал я снова бочку поджидать, дождался и таки зацепился за нее. Подтянул ее потом руками и крикнул, чтоб вытаскивали.
Начали они за веревку тянуть, но чую, чем дальше, тем тише идет. Бочка от воды разбухла и раз в пять тяжелее сделалась. Приподняли нас пальца на два над водой, и повис я вместе с бочкой.
– Тащите же! – кричу.
– Не можем! – слышится мне сверху. – Больно тяжело!
Подтянули еще на вершок, и опять стоп. Собрались с силами, еще подтянули, но вершка на два, на три от воды снова остановка. Глянул я вверх – хотел уразуметь, что там делается – и тут только заметил, что веревка-то протерлась о скалу чуть ли не на половину. Волокна трещат, и вишу я, можно сказать, на волоске. «Ну, Лию, посмотрим, что ты теперь делать станешь. Выпустишь бочку, вытянут тебя – хорошо, а вдруг веревка порвется и плюхнешься ты в воду один, без бочки? Ну, а не выпустишь бочку, тогда уж наверняка веревка оборвется, и ты опять же в воде очутишься!»
«С бочкой или без? Решай! Решай, а то веревка вот-вот лопнет!» Решил я: «Не выпущу бочку». И закричал что было мочи:
– Веревка рвется, несите другую! Скорее, не то конец мне!
Зашевелились там, наверху, кто-то в село за веревкой пошел. Да только знаешь, как пошел? Еле-еле пополз, как черепаха, а у меня на метр-два над головой веревка трещит, обрывается. Не успел я крикнуть, как с головой в воду ухнул, глаза мне пеной залепило, но бочку из рук не выпустил. Наверху слышу, орут:
– Утоп, утоп!
Потом увидали все ж таки, что я вместе с бочкой вынырнул, и зашумели:
– Живой, живой! Бегите за веревкой!
Уж чего я натерпелся, пока меня водой крутило, а они за веревкой ходили, – врагу своему не пожелаю! Бочка склизкая, я еле за нее держусь, а вода швыряет ее так, что она мечется, ровно бешеная! Об один берег стукнется, к другому отлетит, и дела ей нет, что этак мне и руки переломать недолго. А ведь если по рукам саданет, то эта пучина меня разом проглотит, потому как чую я, что водяной бурав норовит меня вглубь затолкать. Тут осенило меня сесть на бочку верхом, чтоб хоть малость ее попридержать.
Собрался я с последними силами, оседлал бочку и закрутился на ней как был, без штанов.
Наверху в сто глоток гаркнули: «Молодец! Аи да молодец!» И тут заметил я, что по обоим берегам народу собралось тьма-тьмущая.
Крутимся мы с бочкой как очумелые, и одно только сомнение меня берет, выдержат ли обручи. Не лопнут ли сейчас, в самое-то нужное время. «Обручи вы мои милые, – взмолился я, – не подведите, родненькие, спасите меня! Держитесь сами и меня спасайте!»
Прошу их, а сам ногами бочку сжимаю и ногами же работаю. Поднесется бочка к берегу, вытяну я ноги, и не бочка о камень стукается, а мои ноги, и она обратно в воду плывет. Притащили наконец веревки, кинули их мне. Привязал я к одной бочку, к другой себя, как уж я это сделал, про то одному мне ведомо, привязал, значит, и кричу:
– Тяни-и!
Вытянули они бочку, а с ней и меня. Ступни у меня все в крови! Кожа на коленях содранная. Дали мне штаны, сел я на ишака и поехал в село. Один ведет моего ишака, словно я от святых мест возвращаюсь, а следом за мной целая толпа валит – стар и млад идет, конца-краю не видать. И бочку тащат. Поставили ее во дворе мечети и объявили:
– Тут стоять будет, в общем владении. Спрашивают моего согласия.
– Согласен, – говорю, – только, чур, уговор: пускай Кара Сулю на нее влезет и три раза перед всем народом прокричит, что деревянные обручи лучше железных.
Залез Кара Сулю на бочку и не только это прокричал, но еще и от себя прибавил:
– Эй, люди добрые, стар и млад, знайте, что нет лучше деревянных обручей, коли их настоящий мастер сделал! Лучше деревянных обручей не найти!
Заплатили мне сколько положено и еще сверх того дали шерсти, меду, воску, так что за одну бочку получил я добра – на трех ишаках не увезти. Как увидал меня отец со всем этим добром, да как рассказал я ему. – почему на мне чужие штаны надеты, так у него прямо глаза на лоб полезли.
После этого начали объявляться один за одним желающие, чтоб я им бочку сделал, пошла торговля, отбою не стало от заказчиков, и денег не сосчитать. Старых мастеров люди обходили и ко мне шли, а ведь было тогда в наших краях больше ста двадцати душ бондарных дел мастеров!
Сто двадцать мастеров, да никто из них не сделал бочки, что, как очумелая, крутилась в пучине на дне ущелья, и бороды у муллы не отрезал.
ДОРОЖКИ
Пришел вчера ко мне домой дорожный обходчик и спрашивает, я ли Влашо.
_– Начальник дорожного управления приказал, – говорит, – привести тебя к нему!
– Приказано, так веди!
Подвел он меня к самым дверям начальника.
– Постучи, – говорит, – сними шапку и входи! Я постучал, снял шапку и вошел.
Начальник сидел за столом и читал газету.
– Добрый день, товарищ начальник. рубаха на мне больше месяца не держится. Пот вконец съедает.
– Ну так брось это дело, – советует он мне. – Ты свои дорожки, я слышал, прокладываешь в самых непроходимых местах, по кручам.
– А где ровно, на что там дорожка! Где ровно, тем и без дорожки пройдешь. Дорожка – она имеет цену в горах, где круто.
– Хорошо, а кто же по твоим дорожкам на кручу взбирается? – спрашивает меня, значит, начальник. А я вижу, что его любопытство разбирает, и давай ему рассказывать во всех подробностях, кто по какой дорожке ходит.
– Одни, – говорю, – гуляют, потому как влюбленные. Другие за кизилом ходят. А больше всего пенсионеров бродит. Чуть рассветет, они уж тут как тут. Проветриваются. Кто голову проветривает, кто нервы. Нервов-то теперь сколько! Одни молчат, другие смеются… Третьи меня ругают. Недавно вот один ругался из-за того, что я не довел тропы до вершины и он себе штаны разодрал. Я ему говорю: «А чего тебя несет на самый верх? Дай срок, и туда дооожку проложу!» А он: «Я, друг, вот-вот богу душу отдам. Нет у меня времени ждать. Хочу на белый свет сверху поглядеть, пока в силах, а то потом в землю зароют, уж не вылезешь». – «Ладно, – говорю, – в таком разе я тебе проложу тропку на самый верх!» Вот сейчас, значит, ему эту тропку и делаю. А то вот Ха-рачев! Знаешь Харачева? Он из-за давления ходит, мужчина из себя солидный, пузатый, вот и взялся меня отчитывать: «Куда ты так круто забираешь? Для кого стараешься? По твоим дорожкам орлам летать, а не людям ходить! Вел бы где поровнее! Смот-р*и, возьмусь я за тебя». Вот Харачев как говорит. Ну, я и проложил для него ровную тропку. По ней теперь и доктор Шумков ходит. Ровная тропка и к роднику ведет. Я ему там и желобок смастерил, чтоб пить было удобно. Попьешь водички – и назад. Вот какие у меня клиенты взыскательные… А туристы, так те даже спасибо говорят. Вот как! На днях дали мне целую сумку помидоров. А один, из Софии, сказал, что медаль мне выхлопочет, то ли'«великий радетель туризма», то ли «родитель туризма»! Видно, партийный, потому как еще мне сказал: «Ты наш человек, говорит, – и по части энтузиазма, пожалуй, всех перегнал!»
Веселый народ, целая компания, хохочут, прямо покатываются! Битый час вертелись возле меня. Только один был хмурый, увидел у меня метлу и спрашивает, для чего она; «Камушки, – говорю, – сметать». – «Зачем их сметать?» – спрашивает. «Босиком кто пойдет, ногу наколет». – «Да разве сейчас кто ходит босиком? – кричит. – Видел ты сейчас в Болгарии, чтоб кто-нибудь босой ходил? Ты что, хочешь сказать, в Болгарии люди босыми ходят? Ну-ка, – говорит, – давай удостоверение личности! Паспорт!..» – «Вот тебе, – говорю, – паспорт! Влашо! Гляди не гляди, Влашо и есть Влашо!» – «Улыбнись, – говорит, – я посмотрю на твои зубы, на фотографии они у тебя вроде не искусственные». Ощерился я, показал ему зубы, вот эти самые. «А почему, – спрашивает, – они у тебя искусственные?» – «Свои, значит, выпали», – говорю. – «Но здесь-то, – говорит, – у тебя настоящие! – И тычет в паспорт, «Паспорт, – говорю, – выдан в пятьдесят третьем, а с той поры сколько воды утекло…» Отцепился он от моих зубов, к дорожкам прицепился. «Кто тебе платит за работу?»– «Никто!» – «Значит, задарма работаешь?» – «Значит, задарма». – «А ну, говорит, пошли со мной в совет, посмотрим, что за благодетель такой выискался!» Хорошо, люди вмешались, оставил он меня в покое, но потом сказали мне, что он прятался где-то неподалеку и следил за мной.
Разговорился это, значит, я вовсю, а начальник слушает:
– Говори, говори, очень интересно… А пока мы разговариваем, я, – говорит, – позвоню бухгалтеру, чтоб тебе выдали спецодежду.
– Бухгалтер не согласится, товарищ начальник!
– Почему? Ты что, его знаешь?
Этого, – говорю, – не знаю, а вот с бухгалтером, который в лесничестве, имел дело.
И рассказал я начальнику, как однажды позвал меня лесничий поработать у него… Лето, людей не хватает. Взмолился человек: «За деньги, без денег – как хочешь, – говорит, – только выручи, приходи. Вода размыла дорогу, неровен час грузовик перевернется или человек свалится, что тогда делать?» Я пошел, поработал день, а назавтра он и говорит мне: «Уходи!» – «Что такое?» – спрашиваю. «Я тебе скажу что, но пусть это меж нами останется. Бухгалтер заявил, что он с ненормальными не хочет связываться… Еще какое несчастье случится, а мне отвечай, что человека незаконно на работу взяли. Нам такие не нужны, гони его!» И пришлось лесничему выгнать меня. «Принесешь, – говорит, – медицинскую справку, тогда работай!»
– И все-таки не могу я взять в толк, – говорит начальник, – почему ты работаешь без денег, когда можно за деньги?
Рассказал я ему тогда, как я на днях из-за этого же вопроса страху натерпелся. Встретились мне наверху, в ложбине, дорожники, и пристал ко мне один из них: «Ты чего, дурья башка, работаешь без денег и цену нам сбиваешь? Мы все за деньги, а он без денег! Это почему?» А один, прыткий такой, еще и крикнул: «А ну, ребята, макнем этого болвана в реку. Небось никто по нему плакать не будет!» И столкнули бы меня в реку, не подоспей тут лесорубы. «Твое место в сумасшедшем доме, ч гад ты этакий! Мы, – i говорят, – тебя образумим!» – «Как знаете, – говорю, – но я люблю дорожки делать, вот и делаю. Идешь по лесу – кусты, бурьян, камни, глядь – тропинка вьется! Глушь и пустошь была, а там смотришь – человек гуляет!.. Прислушивается… Парочка пройдет. Все и ожило! А за деньги не то! Нет той радости. Как-то раз идут парень с девушкой. Увидели, что я ветки обрезаю, и говорят: «Смотри, не очень обрезай, а то пенсионеры чересчур любопытные стали!». Мол, чтоб не подглядывали за ними. Чтоб было им где укрыться. У каждого свой интерес. Потом вот лесорубам дороги нужны,
_ Они меня и отбили у дорожников, – говорю я начальнику, – у тех, что за деньги дороги прокладывают. Лесорубы частенько мне подбрасывают то щепок на растопку, то хворосту. А воспаление в легких меня свалило, так они трав в лесу насобирали, раза три припарки мне ставили, пока я не поднялся. «Ты, – говорят, – нужен нам, не смей помирать!» Веселый народ, уважительный. Кабы не они, отправился бы я, как пить дать, на тот свет, потому как жена дома мало бывает, она у меня в ресторане работает, восемьдесят левов получает и столуется там, а сыновья в травах не разбираются. Они на другое зарятся: дом, барахло всякое… У каждого свое направление в жизни…
– Скажи, а какие же дорожки бывают? – спрашивает начальник. – Кривые, прямые? Хорошие, плохие? – Интересуется человек.
– Ошибаетесь, – говорю, – товарищ начальник. Плохих дорожек не бывает. Раз ведет куда-то, значит, хорошая. А вот какая куда ведет – это другой вопрос. Одна, например, ведет на Кале. На самую верхотуру. Ведет, ведет, наконец остановится на вершине. Теперь, мол, смотри! Под тобой вся равнина, весь город! Разве с другого какого места всю равнину разом увидишь? Другая ведет, ведет, глядишь – к роднику привела или источнику: стой, мол, испей водицы. Отдышись, передохни, зря ты так торопился. Торопись не торопись, все там будем! В прошлом году я провел тропку к одной липе, под Равдином. Старая липа. Старая, огромная и вся в цвету! Сядешь под ней, и голова от сладкого этого запаха кружится! Вот и прикиньте: нет тропки – и липы нету! Я ее так и назвал: Липовая тропа! И прижилось название. Спускается по ней человек, я спрашиваю: «Откуда идете, товарищ?» А он отвечает: «Гулял по Липовой тропе». Иногда нарочно спрашиваю, хитрю, чтоб себя потешить. У каждого свое направление.
Начальник смотрит мне в рот, слушает.
– Интересно, – говорит, – очень интересно!
– Самое интересное – старые тропки, заброшенные. Стояло когда-то село, теперь его нет, а тропка осталась. Идешь по ней и дивишься. «Куда же она ведет? Какое у нее направление?» Идешь, идешь и вдруг выходишь на поляну, смотришь, вот здесь поле было. Дождь размыл, разравнял землю, но тропка показывает: было тут поле! Оглядишься – гумно заприметишь. Вот какие тропки бывают. Другая ведет, ведет м приводит к карьеру. Гранитчики, значит, камень выбирали. Третья петляет, кружит, горбится, пока в старые стены не упрется. Крепость!
– И что, – спрашивает начальник, – ты эти тропки поправляешь?
– Смотря какие. Иногда подумаешь: что прошло, то прошло. Вот, скажем, поле. Кому нужно мертвое поле? Или разрушенная крепость? Коли прок в том есть, тогда да, поправляю. Вот если и вода есть, и тень, и хворост на костер… И для глаза красота. Тогда дороги подновляю, выравниваю…
– Значит, главное для тебя, – говорит начальник, – красота, если я правильно тебя понял?
– Точно, – говорю, – товарищ начальник! Если нет красоты, кому нужен такой мир?
– Ну, раз ты за красоту, тогда мы с тобой поладим – дадим тебе красивую спецодежду.
Он снял телефонную трубку и позвонил бухгалтеру.
– Алло! Дидов? Зайди ко мне, – говорит, – дело есть.
Пришел бухгалтер.
– Надо бы выдать спецовку этому товарищу. Он бесплатно делает дороги в нашем районе. Вот он, – говорит, – товарищ Влашо. У тебя есть что-нибудь на меху? Сейчас, – говорит, – осень, сыро, а он воспалением легких болел, беречься надо.
Бухгалтер не возражает.
– Безусловно, – говорит, – нужно! -
– Зря беспокоитесь, – говорю. – Пустяки какие! 1– Что значит пустяки? – раскричался начальник.—¦
Ты, что ли, пустяки? О тебе весь город говорит! Как же можно оставить тебя раздетым? Вдруг завтра простудишься и отдашь богу душу?
«Ну, – думаю я, – и люди! Вот это люди!»
А начальник знай поет:
– Мы и пенсию попробуем тебе исхлопотать!.. Случится вдруг на работе несчастье какое, скажем, руку покалечишь или ногу. Глядишь – пенсия в кармане!
Шутят, значит, а я смеюсь.
– А если, – говорю, – не случится?
– Сам, – говорит, – покалечишься. Ты почему, – говорит, – смеешься? Не может такого быть, что ли?
– Почему не может, товарищ начальник? Почему, – говорю, – не может? Может! С человеком всякое может случиться.
Вскочил тут начальник и давай на меня орать:
– Жулик TbiJ Жулик и мошенник! Значит, – говорит, – согласен, а? И увечье себе нанести согласен, и пенсию заграбастать! Дидов, погляди только на этого святого, на этого бессребреника! За «спасибо» дороги строит! Благодетель! А от меня объяснения требуют, почему разные психи дороги в горах прокладывают, а управление баклуши бьет! Вон отсюда, – кричит, – чтоб глаза мои тебя не видели и чтоб ноги твоей в лесу не было! А покажешься, прокурору, – говорит, – передам! Пошел вон!
Я и пошел. Что поделаешь? Говорю ведь, у каждого свое направление в жизни…
Плохо только, что в лес не дают ходить. А ведь сколько дорожек нужно бы еще проложить!