Текст книги "Дикие рассказы"

Автор книги: Николай Хайтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

ИБРЯМ-АЛИ

Был он, что называется, молодец-удалец! Только вот разбойник… Много раз доводилось мне видеть его, приходил он ко мне на овечье зимовье за хлебом, и всякий раз я диву давался – откуда в нем эта сноровистость? Подкрадется к тебе, чуть, как говорят, на голову не наступит, а ты не слыхал, и собаки твои не учуяли! Делисивко – тот четырех псов во дворе держал, а он прошел двором, со двора к Делисивке в горницу заявился, раскаленный треножник ему на голову поставил и преспокойно ушел – ни один пес даже не тявкнул. Делисивко их потом посадил всех на цепь и пристрелил из двустволки за то, что тревоги не подняли.

Я как-то спросил Али:

– Чего ты с ними делаешь, с собаками, что они тебя не чуют?

– Козлиным пометом мажусь, он запах отбивает. В шутку он это или взаправду сказал, уж и не знаю: улыбаться он никогда не улыбался, так что, когда он шутит, когда нет, не понять. Лицо у него всегда одинаковое было. Только однажды видал я, как он зубами заскрипел – это когда в первый раз сцапали его и к матери привели, чтобы мать сказала, приносил ли он домой Делисивковы деньги. Мать сказала, не приносил, и тогда сторож общинный, Фандык-лия, схватил ее за косы и ударил. Руки у Али веревками были скручены, но он напрягся и всех трех стражников наземь стряхнул, а сторожа так пнул коленом, что тот перекувырнулся.

Говорили люди, что сторож этот потом ему в общине спину горящей соломой жег и дубиной ноги перешибить старался. А из-за чего весь сыр-бор разгорелся?

Из-за десяти золотых!

Али батрачил на Делисивку, а к концу срока тот возьми да и скажи, что Али у него десять золотых украл. Посадили Али в управе под замок и били, колотили до тех пор, пока шкуру, прости господи, с зада не спустили. Ну, битье – еще ладно, но ведь его недели две по участкам таскали, пока не подвернулся Али случай: его через реку переводили, а он спихнул стражника в воду и был таков, в горы подался.

Уже после того, как бежал он, оказалось, что десять золотых этих Марин, старший сын Делисивков, украл да и махнул куда-то с одной певичкой. А когда воротился домой да прослышал, какие дела творятся, пришел к отцу и повинился: дескать, золотые-то я стянул. Али тогда еще в участке сидел. А Делисивко, вместо того чтобы вызволить Али и прощения у него попросить, приказал сыну держать язык за зубами.

Первым поплатился сторож, который хотел Али ноги переломать. Поймал его Али на лугу возле Азмака и прикончил. Потом Делисивке весточку прислал– сам он писать был не обученный, так велел одному дровосеку вместо себя написать: «Жди, приду!» Палец себе порезал и вместо подписи внизу крест кровью поставил.

Перепугался Делисивко, да ведь у богатея дружков повсюду предостаточно, так он всю полицию на ноги поставил Али ловить. Его-то они не поймали, а мать-старуху схватили, терзали ее и мучили – мол, выдай, где сын, – и до тех пор и отступились, пока до смерти не замучили. Не сделай они того с матерью, Ибрям рассчитался бы с Делисивкой как полагается и на том бы успокоился, но как сжили они ее со свету, порвалась последняя ниточка, что связывала его с людьми, и озверел он, стал, что называется, разбойником с большой дороги. Подпалил он у Делисивки снопы, кошары пожег, чабанов, что овец Делисивковых пасли, избил, сыроварню его повалил. Двести овец у Делисивки угнал и через границу переправил. А потом и других принялся грабить, но бедняков не трогал. Беспокойно стало на дорогах, власти всполошились, объявили за его голову награду – пять тысяч левов, еще старыми деньгами, дорогими. И Делисивко от себя тысячу посулил, но никто не посмел выслеживать Али, на жизнь его покушаться. Только один каракачанин – жадность, видать, разобрала – хотел продать Али, но тот дознался, подстерег его и ножом пырнул. А потом в муравейник кинул, и муравьи обглодали его живого до костей.

Меня, было дело, винили, что я хлеб ему давал! А ты бы как на моем месте, если б был всегда в горах, у него под ножом, можно сказать? Попробуй не дай – напляшешься! Да потом знали мы, что не родился он разбойником, а из-за Делисивки разбоем занялся. А еще был у Али голос красивый, и песни он пел, как никто… В особенности любимую «Заболела Руфинка…». Бывало, как запоет эту песню, как по-. летит его голос над лугами и пашнями, косари косы бросают, жнецы – серпы, чтобы песню послушать. Много сердец от той песни забилось, и меж них сердце Джинковой Фатьмы из Козлука. Хотела она пойти за него, но отец за батрака отдавать не согласился. Против воли отцовской решилась Фатьма уйти к Али, и у них уже день и час был назначен, да не ведал бедняга Али, что злодейка-судьба определила ему вместо черноокой Фатьмы палки да плети.

Стал Али разбойником, охотились за ним, как за зверем диким, но песни он той не забыл: слышали люди, как поет он ее в лесной чащобе, а еще говорили, что по той песне стражник из Белицы выследил его, поранил и вроде бы даже убил. В подтверждение стражник принес кошель окровавленный, синими бусинками расшитый, а в кошеле – тридцать наполеондоров. Разве бросил бы Али такой кошель, кабы не чувствовал, что с жизнью расстается?

Так уверял стражник, и все ему поверили. И старая лиса Делисивко на ту приманку попался: отсчитал он стражнику тысячу левов и спокойно вздохнул. Стал за порог выходить, в церкви появляться, в общинной управе в меховой шубе заседать и на батраков с бранью накидываться, словно и не проносилось никогда грозы над его головой… Мало-помалу и мы, чабаны, уверились, что погиб Али от тяжкой раны, тем более, ни к кому он больше не наведывался, ни к дровосекам, ни к чабанам.

Так дело и шло, пока однажды не разнесся слух, что ночью Али побывал у Делисивки. И главное, не понять, что он с ним такое сотворил! Никаких ран у Делисивки не было, видел я его недели через две после того, как Али у него побывал. Держался он прямо, не хромал и не охал, но все в землю смотрел, и уж никто больше не слыхал, чтобы он голос поднял, с руганью на кого набросился. Только собак своих опять всех перестрелял.

С месяц жил он в горнице вместе с тремя работниками– двое сторожат, третий спит. А сам Делисивко, люди сказывали, ни одной ночи не спал: только, бывало, задремлет, и тут же как его кто толкнет – соскочит с постели, по полу катается и вопит: «Тут он! Идет!» Работники говорят: «Нету его, хозяин, никого нету!» А он свое твердит: «Тут он!»

Как-то вечером велел он работникам выйти на минуту_рубаху хотел сменить. А вернулись они – он висит удавленный!

Неделю спустя, как похоронили Делисивку, произошло большое ограбление, и ранили Ибряма во второй раз. Мне Кечо Попвасилев рассказывал – он при этом был, – что ехало их человек десять, все больше барышники, за скотом в Карамушицу. На Каракуласе остановились воды попить, а тут как выскочат двое, лица красными платками завязаны:

– Руки вверх! Ни с места!

У одного в руках левольверт, у другого бомба. С левольвертом Али был, он-то и приказал, чтобы барышники прошли мимо него гуськом, друг за дружкой, и все деньги, что при них были, на землю побросали.

– Деньги эти, – говорит, – не ваши, а тех бедняков, у которых вы задарма скот купили.

Двое человек прошли, пятеро прошли, а шестой, вместо того чтобы кошель вынуть, кинжал выхватил и бросился на Али. Началась тут лютая схватка, но сунуться никто не посмел: барышники бомбы опасались, а который был с бомбой – барышников. Стояли они и глядели: кто кого на тот свет отправит. Барышник вцепился в Ибряма, как клещ.

Видит Ибрям, плохо его дело. И кричит товарищу своему, чтобы бомбу кидал:

– Кидай, пусть нас обоих прикончит!

Метнул тот бомбу в обоих. Разорвалась бомба, а когда дым рассеялся, барышник на земле убитый лежит, а Ибрям целехонек! Только ляжку осколком пробило. Меня, когда я рану его увидал, аж затрясло. А было это дней через десять после того грабежа. Воротился я к вечеру к себе на зимовье, загнал овец в кошару, подоил и сел у костра молоко варить. Вдруг слышу, окликает меня кто-то по имени:

– Бечо-о!

Встал я, огляделся – никого не видать. «Померещилось»– думаю, и опять к костру сел. Только сел, опять зовут:

– Бечо!

Заглянул я в кошару – может, там кто прячется? Нет, пусто. Вышел, осмотрелся – еще не совсем стемнело, – ни души! Овцы мои лежат смирно, собаки жрут в корыте отруби и ухом не ведут. Тут у меня над головой что-то прошумело и – хлоп! – прямо передо мной Ибрям-Али! Широким поясом кожаным опоясан, с латунными пряжками. На голове шляпа соломенная, русые усы книзу закручены, концы аж под подбородком сходятся, левольверт на цепочке через плечо, наган с барабаном да кинжалы за поясом. Лицо загорелое, из себя малость похудал. Я до того оторопел, что слова не вымолвил – ни «здравствуй» не сказал, ни «милости просим».

– Испугался вроде? – спрашивает.

– Как не испугаться? С неба падаешь!

– Это ты сосну небом зовешь? Перед тем как костер разжигать да садиться молоко варить, чего ж на сосну не взглянешь, может, на ней кто сидит?

Чуть было не ляпнул я: чего мне на сосну глядеть, чай, не разбойник, как ты, а пастух, но решил лучше не связываться.

– Нальешь мне, – говорит, – молока?

Отдал я ему молоко вместе с кринкой, а он вынимает из-за пояса наган и на меня наставляет:

– Барашка мне приведи!

– Я и так приведу, – говорю, – без нагана!

– Для тебя же лучше, чтобы с наганом, – говорит. – Завтра пойдешь в село и скажешь, что я приходил и силой барана отнял. Чтоб не винили тебя, что мне помогаешь. А то еще пострадаешь из-за меня!

Всю ночь пекли мы на углях барашка, а пока пекли, об овцах да баранах толковали. Спросил он меня насчет колокольцев, какие у меня колокольцы, откуда, хорошо ли звенят, и посоветовал:

– Этот вот колоколец сними, он с другими не в лад звенит, а вот тот подточи малость, звон прозрачнее будет.

Вишь ты, пока на сосне сидел, все мои колокольцы расслушал и про каждый понял, какой он есть и что сделать надо, чтобы звонче стал.

– А еще,_говорит, – нужно тебе два новых колокольца завесть: один – басовитый, другой – с тонким голосом, с серебряным звоном. Будут, – гово-рит, – вместе петь, а еще будут дело делать: если мне беда какая грозит, ты большой колоколец толстому барану подвяжешь, брюхо ему крапивой настегаешь, чтобы он чесаться начал, колоколец загудит, знак мне подаст, чтобы я сюда не совался. Если ж оба колокольца разом поют, значит, все в порядке! А коли я тебе для чего понадоблюсь, повесь тонкоголосый мулу на шею, сам верхом садись, и если я только живой-здоровый, то, где я ни будь – хоть в самом Чамжасе, – тотчас к тебе примчусь.

– Трудно ли, – спрашиваю, – разбойником быть?

– Кабы можно было петь без помехи, – отвечает, – так не трудно было б. Давай, – говорит, – споем, только тихонько!

И запел. Глаза у него серые с голубизной, взглянет строго – что ножом пронзит, но стоит ему запеть, мягким становятся они да ласковыми, аж светятся.

– Эдак шепотом петь, – говорит, – все равно что возле красивой бабы со связанными руками лежать.

С теми сло'вами встал он и в лесу исчез.

В село я не пошел, а что он мне велел с колоколь-цалли сделать, то сделал. Звенят два колокольца вместе, как было у нас уговорено – мол, тишь да благодать, но Али больше не показывался. Слух разнесся, что ушел он через границу и что убили его где-то на греческой стороне.

Разбойник ведь такой-разэтакий, а стало мне, правду сказать, горько, привязал я басовитый колоколец толстому барану на шею, брюхо ему крапивой настегал и пустил. Тот как припустит, колоколец гудит: У-у-у-у! На одной вершине – у-у-у, на" другой – у-у-у, по полям и лугам, чащобам и ущельям, вверху и внизу день-деньской гул идет, как от церковного колокола, и поняли горы и долы, что нету больше Ибряма-Али. Ибрям – разбойничье его имя было, так что иногда его обоими именами звали.

Много мне бед после того перетерпеть пришлось: в переворот двадцать третьего года рубили нас саблями и здорово потрепали, а потом кризис навалился, овечья шкура дороже ягненка стоить стала! Бросил я овец, купил двух мулов и начал извозом на жизнь добывать. С гор доски пиленые везу, в горы – соль, керосин.

Как-то в субботний день подъезжаю я к Станимаш-ской станции за товаром. «Аккурат, – думаю, – и на поезд гляну, ребятишкам потом расскажу, что это за штука такая поезд». Подкатывает поезд к станции, выходят из него щеголихи разные в шляпах, фу-ты нуты! Я аж рот разинул, гляжу и вдруг чувствую, кто-то мне на плечо руку кладет.

Оборачиваюсь – усач какой-то с сизыми глазами, на голове каракулевая шапка с красным дном. У меня враз ноги подкосились.

– Тихо! – говорит он. – Чего тебе тут надо, на этой станции?

– За товаром приехал.

– В самый раз! Поворачивай своих мулов, поехали!

Потрогал я штаны на нем – штаны настоящие, без обмана. В лицо гляжу – он самый! Ибрям-Али! Как выехали мы за город, спросил я:

– С того света, что ль, ворочаешься?

– Ты что? Погоняй давай, дальше отъедем – расскажу.

– Куда ехать-то?

– В Чепелли…

В наше село, стало быть. Екнуло у меня сердце.

– А не узнают тебя там?

– Постой, – говорит, – минуту, не оборачивайся!

Слез он с мула. Чуть погодя повертываюсь я поглядеть и вижу – кого бы ты думал? Молодца чернобородого в соломенной шляпе. Стоит от меня в двух шагах. «Ах ты, мать родная, – думаю, – это что ж за чудеса такие, откуда он взялся?»

– Ты кто же будешь?

– Ибрям!

Как выговорил он «Ибрям», засмеялся, и тут понял я, ито это Али. А как он бороду с себя снял, я уж и вовсе уверился. Почем мне знать было, что бывают на свете покупные бороды?

–  В таком обличье, – говорю, – не только в Чеппели, даже в Пашмакли, в полицейское управление ехать можно, с приставом кофе распивать, никому не раскумекать, кто ты и что ты!

Сунул он бороду в переметную суму и, только как подъезжать стали к Чеппели, опять прицепил. А пока ехали, рассказал он мне, что прикатил из Адрианополя по железной дороге. Перед тем он в Греции был, оттуда уже в Турцию перебрался. И все дорогой твердил:

– До чего ж ты кстати на станции оказался! За таким, – говорит, – я делом приехал, что мне беспременно верный человек требуется.

– Смотри, – говорю ему, – в кровопролитных делах я не участник!

– Мне от тебя одно нужно, – говорит Али. – Привезешь меня в село и, ежели кто спросит, отвечай, что я старший пастух у Стойчоолу, из Шумнатицы. Хромый я, вот ты меня и подвез. А дело у меня тут недолгое и бескровное.

– Домой ко мне поедем?

– Нет! Домой родных возят да друзей. Оставишь меня на постоялом дворе.

Как проезжаем мы мимо буков, он лист сорвет, жует и приговаривает:

– В родном краю листок с дерева вкуснее жареного барашка! В Анатолии листьев таких нету, а вода у них, уж прости, хуже помоев.

Чешму * увидит, останавливается:

– Погоди, дай напиться!

Слезет с мула, пьет не напьется, голову под кран подставляет, воду из корытца горстями загребает и в лицо себе плещет, плещет…

Чешма – источник, заключенный в трубу, обычно облицованный камнем.

А как в сосняк въехали, остановился он возле одной сосны, погладил ее ласково, обнял:

– Сосна, – говорит, – сосенушка, ты в горах, а я у моря дальнего!

Добрались мы до села, к постоялому двору путь держим. Он в цштяпе соломенной, с бородой, едет себе преспокойно по улице, никто на него и не оглянется: бородатых в ту пору много было, а в шляпах соломенных ходило полсела.

Подъезжаем мы к постоялому двору. Все, значит, сошло как нельзя лучше.

– Отправляйся домой, покорми скотину и приходи в корчму, вместе "поужинаем, одному мне ужинать неохота, – говорит мне Али.

Ну, пошел я домой, мулов в хлев поставил, жене велел ужинать да спать ложиться, а сам в корчму воротился. Окна светятся, шум, гам, народу – пропасть… Говорю я Али:

– Не ходи в корчму, Ибрям! Принесу тебе из дому брынзы да хлеба, вкусней поешь, чем в корчме.

Да что! Как об стенку горох! Он в корчму, я за ним. Внутри – жара, дымище! Мясо жарится. Гайда наяривает. Песни орут – не поверишь, что в страдную пору (а дело было в самую молотьбу) столько народу может сидеть в корчме, пировать… А по какой причине? Дикого кабана охотники убили, мясо жарят, пьют да едят, а Друлю из Левочева им на гайде играет. Ну, известное дело, зеваки сбежались поглядеть.

Сели мы в уголок, Али себе фасоли с вяленым мясом заказал, стал ужинать. А вокруг песни орут… Все, какие есть, перепели… Али ест, а сам на певцов поглядывает. И вдруг кто-то – уж кто, не помню – крикнул музыканту:

– А ну, Друлю, давай про Руфинку!

Заиграл тот песню про Руфинку, заиграл и запел. Буруштила стал вторить ему, за ним еще трое-четверо, а потом подхватили все хором. Потолок заходил ходуном, окна зазвенели в такт, как хрустальные. Корчмарь в бутылку вино наливал, бутылка уже полная, а он знай себе льет, не видит. Мясо на углях пригорело, а люди стоят, не шелохнутся, боятся песню спугнуть.

Али отставил тарелку. Поднял стакан – и пить не пьет, и обратно не ставит. Сжимает его, пальцы аж посинели, а лицо каменное! Только на шее синяя жила бьется. Чем дальше песня, тем жила чаще бьется, а глаза горят, смотрят – не видят.

Почуял я: чему-то быть, но пока уразумел чему, Али вскочил на ноги, точно ветром его подхватило! Подошел к певцам и запел во весь голос:

Заболела Руфинка, прилегла

на вершине горы, горы высокой…

Все вокруг замерли и онемели. Только Друлю продолжал играть.

– Вина! – крикнул Али. – Всем по бутылке!

Захлопотал корчмарь, зазвенели бутылки, взлетели пробки, а Али поет и поет. Он поет, Друлю играет, а люди слушают и то на певца глядят, то меж собой переглядываются.

Понял я, что дело не к добру оборачивается, и пошел домой. А пришел – моя жена уже прослышала, что Ибрям-Али в селе. Лег я спать, а что-то свербит внутри: «Поди скажи ему, что узнали его! Поди спаси его!»

Поднялся я, опять в корчму пошел. Жена не пускала, так пришлось цыкнуть, чтоб крику не поднимала. Протолкался я к нему, шепчу на ухо:

– Узнали тебя! А он:

– Просит душа песни и буду петь! Коли кому охота схватить меня, пусть сунется. – И ко рту мне бутылку приставляет: – Пей! – А корчмарю велит: – Выкатывай бочонок вина, я плачу! А дверь – на запор!

Что потом было – все у меня как в тумане. Пели, пили, под конец все под столами очутились, вдрызг пьяные. Уж светало, когда Али заплатил корчмарю и встал:

– Веди мулов, ехать пора!

Я хоть и хмельной, но смекнул, что корчмарь с меня глаз не спускает и, ежели я повезу Али, беспременно донесет в полицию. Никуда мне тогда не уйти, нигде не спрятаться! Взял я грех на душу, сказал Ибряму:

– Не ведаю я, что ты за человек, и не повезу тебя!

Поглядел мне Али в глаза острым взглядом и пистолет вытащил:

– Ступай либо с жизнью прощайся!

– Подчиняюсь, – говорю, – насилию.

Сели мы верхом на моих мулов, поехали. Я впереди, он за мной. Пока по селу ехали, слова не проронили. А как выехали за село, хлестнул он мула, догнал меня и говорит:

– Ты давеча нарочно сказал или вправду не хотел везти меня?

Совестно мне признаваться было, и я покривил душой:

– Известное дело, нарочно, неужто взаправду?

– А ну посмотри мне в глаза!

А ведь рассвело уже, все видать, как я ему в глаза посмотрю?

– Да ведь ты, – говорит, – брешешь! Брешешь ведь, а?

И тогда повинился я перед ним:

– Верно, брешу! Потому что ты, – говорю, – укатишь, а мне деваться некуда! Вот тебе истинная правда! Кто виноват, что ты распелся?

– Чего ж ты? Так бы сразу и сказал! – говорит мне Али. – Мне, – говорит, – такого провожатого не надо. Я, – говорит, – хотел закопанные золотые с тобой поделить, но коли ты струсил, ворочайся назад, а я тропку через границу и без тебя знаю. Поворачивай, – говорит, – назад, проваливай! И не бойся, я в спину не стреляю!

Пожалел я обо всем, да поздно. Не о золотых пожалел! Пропади они пропадом, золотые эти! О том пожалел, что враньем себя опоганил.

– Али, – говорю, – коли я нужен тебе, то поеду с тобой, честно говорю, без обмана!

– За золотыми, что ль?

Крепко мне рот заткнул, у меня аж дыхание перехватило. Взял я мула за недоуздок и назад повернул. Второго мула ему оставил. А перед тем как уехать, сказал:

_ Одно я хочу сказать тебе напоследок. Выслушай меня и знай, что от чистого сердца говорю. Все село уже знает, что ты здесь, а приговор есть, чтобы тебя повесить! Корчмарь в полиции свой человек, доносчик, а еще видал я в корчме Февзи, старшего сына Фандыклии – того сторожа, который тебе ноги перебить хотел. Пробирайся, Али, лесом, по дороге не ходи!

А он в ответ: «Проваливай!» – и все.

Повернул я назад и уж больше не оборачивался. А когда к селу подъезжал, услыхал ружейные выстрелы и подумал: «Чему быть, того не миновать».

Неспокойно у меня на душе было, и отправился я не домой, а в корчму.

– Где разбойник? – корчмарь спрашивает.

– Укатил.

– А ты что же?

– Прогнал он меня.

– Выходит, ты с ним удрать хотел?

– Хотел, –  говорю, – сволочь ты этакая! Хотел, да он не взял! Разбойнику такие мозгляки, как мы с тобой, ни к чему. Понятно тебе, – говорю, – гадина? – Да как огрею его недоуздком по башке – раз шесть небось вокруг шеи у него обкрутился.

Схватились мы с ним за грудки, еле нас растащили. И тут слышу: шум, топот. Еще понять не успел, что к чему, увидал своего мула. Волочит за собой слеги, а к тем слегам Ибрям-Али привязан, лежит, белая рубаха вся в пятнах кровавых. (Из-за пятен потом, как помер он, третье прозвище к нему прилепилось– Пятнистый.) Позади с ружьями наперевес шагают полицейский и Февзи, Фандыклиево отродье. Въехали они во двор, и я кинулся к Али:

– Раненый ты? – спрашиваю. – Худо тебе?

А у Али глаза уже помутнели.

– Худо ли, – говорит, – нет ли, все равно конец! Одно хорошо, что положат меня в родную землю…

Тут на губах у него кровавая пена выступила, и на том слове умолк он.

– Али, Али! – трясу его. – Очнись!

А он дернулся у меня на руках, голову уронил и кончился…

– Эх, вы! Не могли перевязать человека! – сказал я Февзи, а он отвечает:

– За его голову, – говорит, – одинаково платят. Живой, мертвый ли – цена одна.

– А потом приставы, жандармы, доктора… Допросы, расспросы… Разрезали его – посмотреть, не два ли сердца в нем билось, понять не могли, как это он, двумя пулями в спину простреленный, еще полтора часа живой был, покуда приволокли его на постоялый двор!

После тога отдали мне его тело, и похоронил я его в нашей земле. И камень сверху положил, и цветы… Столько лет с той поры прошло, а меня все одно и то же грызет: кабы пошел я с ним, избежал бы он той судьбы злосчастной? Или нет? Как одолеет меня эта мысль – як учителю.

– Скажи, – говорю, – учитель, есть ли у человека судьба?

– Сколько раз тебе повторять? Есть, есть! Только судьба – она не вне человека, а в нем самом. Взять, к примеру, твоего Али: кабы песня не разбередила его – никто б его не узнал, никто бы не тронул… Сильный был человек, кремень, а песня, – говорит, – сильней оказалась.