Текст книги "Крымская повесть"

Автор книги: Николай Самвелян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Когда все дороги ведут в Севастополь

Билеты во второй и третий классы были распроданы еще с вечера. Пришлось уплатить три рубля за проезд в первом классе. Но даже здесь, на мягких кожаных диванах, приходилось сидеть, поджав ноги. Мешали сваленные на дно мальпоста серые холщовые мешки с очередной почтой. Когда же некий господин в котелке заметил, что не годится так обращаться с пассажирами первого класса, кондуктор почесал затылок и задумчиво произнес:

– Вообще-то, оно так, а в частности – не очень. Едешь – и радуйся! А то высажу!

– Слыханное ли дело! – Котелок на голове даже подпрыгнул. – До чего дожили!

– До того, до чего надо! – ответил кондуктор и пустил лошадей.

Мальпост несся по крутой тряской дороге, подпрыгивая и грохоча на ухабах. Казалось, кони вот-вот перейдут на галоп. Вскоре примчали в Алушту. Остановились у почты. Напротив нее, у входа в дачу фабриканта вин Голубева, была укреплена мраморная доска с надписью, извещавшей, что 10 октября 1894 года в этом доме наследник цесаревич, ныне благополучно царствующий Государь Император Николай II, встречал августейшую невесту свою – принцессу Алису Гессенскую, ныне не менее благополучно восседающую на троне императрицу, именующуюся на русский лад Александрой Федоровной.

Все тот же непочтительный кондуктор поглядел на доску так, будто видел ее впервые, и загадочно произнес:

– Висит? Ну-ну!

И в этом «ну-ну» тоже было мало почтительности.

Господина в котелке все это не просто тревожило, а явно пугало. Его склеротические щеки подергивались – предвестник раннего тика, душевного непорядка и прочих тревожных признаков нервного века – века бессонниц и самоанализа, возведенного в ранг бытейской привычки.

От Алушты начинался подъем к перевалу. Мимо потянулась знаменитая «лестница»: гигантские камни, вымостившие зеленые склоны горы Демерджи, – след давнего обвала. Владимир любил эту дорогу. Ему нравилось наблюдать, как постепенно, по мере подъема темнее становится цвет травы на склонах, выше и тенистее деревья. Но сейчас он чувствовал, что голова клонится на грудь и нет никаких сил удержать ее в вертикальном положении… Проснулся от того, что мальпост тряхнуло на ухабе и с багажной полки посыпались корзины. Перевал был уже позади.

Нашел щель между почтовыми мешками, вытянул затекшие ноги и снова провалился в сон. И привиделось ему нечто странное. Будто к нему, в его ялтинскую комнатку, явилась Надежда. Одета она была пестро, ярко, крикливо, и потому очень походила на какую-то птицу – не то на страуса, не то на гигантскую утку, в общем, на пернатое существо, украшающее занавеси в беседке Симоновых. Птица-Надежда бегала за Владимиром по комнате, норовила клюнуть в затылок и резко, пронзительно выкрикивала:

– Человек имеет право бороться за себя и свое личное счастье! Любыми способами! Если вы не понимаете такой простой истины, вынуждена буду клюнуть вас в темя. Вот так: тюк-тюк-тюк! Что, больно? То-то же! Тюк-тюк!

Это было страшно – до нервного озноба.

Он убегал от Надежды, но чувствовал, что дело это пустое – она проворнее, хитрее, настойчивей. Но возник Витька Эдельвейкин со своим самопалом. Шипение зажженной спички, выстрел – мимо. Надежда догоняла, но вдруг остановилась и вскрикнула. Внезапно вспыхнул яркий свет. Его включила Людмила. И сейчас стояла с протянутой к выключателю рукой и улыбалась. Казалось, она вот-вот запоет: «Лишь я одна тебя люблю!» – и все химеры исчезнут: растает, превратится в облачко и будет унесена ветром гигантская утка-Надежда…

Но сон сном, а боль в затылке была явственной и реальной. Оказалось, что голова съехала с подушки и на ухабах бьется об окантованный металлом угол чьего-то чемодана.

Въезжали на окраину Симферополя. Колеса простучали по мосту через веселую речку Салгир. Справа потянулись аллейки городского парка. На углу Севастопольской и Кантарной улиц Владимир, не останавливая мальпоста, открыл дверцу и соскочил на мостовую.

Он хорошо знал Симферополь. Мимо семинарского скверика скорым шагом добрался до Приютской улицы, где, как он знал, жил Александр. Большой квадратный двор, ограниченный с трех сторон двухэтажными каменными домами с внутренними балконами на итальянский манер, увитые виноградом беседки, небольшой каменный фонтан, деревянные скамейки без спинок.

Долго бродил из подъезда в подъезд, пока отыскал тридцать шестую квартиру. Крашенная коричневой краской дверь. Бронзовая табличка с именем хозяина, звонок-вертушка, а рядом, на квадратном куске белого картона, записка: «Покорнейшая просьба к студентам входить без звонка и без стука».

Длинный коридор. Слева и справа – ряд дверей. В какую постучать? Час ранний: половина шестого… Тронул ручку первой от входа – не поддается. Попробовал дверь рядом. Она со скрипом отворилась. На старой кровати орехового дерева спал толстый человек в белом вязаном колпаке, натянутом на нос. Дышал человек с похрапыванием и с присвистом.

– Прошу прощения, – робко начал Владимир.

– Третья направо! – невозмутимо сообщил «колпак» и тут же захрапел вновь.

Владимир послушно вышел в коридор и отыскал указанную дверь. Самым удивительным было то, что «колпак» все указал верно: это действительно была комната Александра. И сам Александр спокойно спал на узкой железной кровати, рядом с которой стояли тумбочка и стул. На стуле висели аккуратно сложенные брюки и темно-голубого бархата куртка со звездочками по полю. У стены – откидной столик, заваленный бумагами, рядом – этажерка с книгами. Александра не пришлось будить. Он сам открыл глаза, сел на постели и неожиданно буднично, будто давно ждал визита Владимира, сказал:

– Садитесь. Сейчас я сниму со стула одежду.

– Не трудитесь!

Но Александр отбросил одеяло и легко поднялся с кровати. Был он смугл, худ, жилист, точен в движениях. Вскоре кровать была застелена, гость сидел на стуле с первым томом популярной книги «Силуэты русских писателей», а сам Александр с полотенцем через плечо, зубной щеткой и бритвенным несессером в руках исчез за дверью. Не успел Владимир просмотреть статью, посвященную Батюшкову, и трагичное, сумеречное его стихотворение «Последний луч таланта пред кончиной», как из глубины коридора донеслось глухое фырчанье примуса. Вскоре возвратился Александр с подносом, на котором стояли две чашки и медная джезва, наполненная дымящимся кофе.

– Чем добирались? – лишь теперь, разливая кофе, спросил Александр. – Выкладывайте, в чем дело?

– Добирался мальпостом. Вот письмо от Людмилы Александровны.

– Пейте кофе, а я прочитаю.

Пока Александр колдовал у стола, заглядывая то в письмо Людмилы, то в какую-то книгу, Владимир, машинально прихлебывая кофе, пытался понять, что изменилось в облике его нового знакомого за неделю, которую они не виделись. И внезапно понял – исчезли фатовские усики.

– Послушайте, – спросил он, – а где ваши усы?

– Сбрить недолго. Отрастить труднее. Вы привезли важные вести. И очень своевременно.

– О двух батальонах, которые идут через Байдары?

– Да, и о них тоже. Сейчас я перестелю кровать. Ложитесь. Вам надо отдохнуть. А я отлучусь на часок-другой.

Владимир вытянулся на жесткой кровати и только теперь почувствовал, что устал до нытья в суставах.

Коридор уже проснулся. В голосистых, как птичник, меблированных комнатах начинался новый день. Кто-то шаркающей походкой прошлепал мимо двери. В дальней комнате звонкий тенор запел знаменитую арию из оперы Аренского «Рафаэль»: «Страстью и негою сердце трепещет, льются томительно песни любви…»

Но из этого ничего доброго не вышло. На верхнем «до» утренний любитель пения сорвался и дал такого «петуха», какой и настоящим петухам не снился.

Так разноголосо утро могло начинаться только в Симферополе – деловом, суетном, переполненном чиновным людом, спешащим в бесчисленные конторы, банки, губернские управы. Симферополь в переводе с греческого – город-собиратель. Пресветлейший князь Григорий Александрович Потемкин, человек решительный, некоронованный правитель страны, воин и мечтатель, талантливый политик и немного поэт, основал этот город в качестве столицы Таврии, призванный объединить весь полуостров. А весь полуостров – это и потонувший в неге Южный берег, где даже зимой иной раз можно ходить в сюртуке, без пальто; это и ветреная, суровая Керчь; это и напоенная запахами хвои земля древнего Солхата, жители которого, лишенные воды, некогда додумались собирать росу в специальные мраморные чаши. Весь полуостров – это еще и желто-горчичного цвета Джанкойские степи, наконец, родной Владимиру Бахчисарай – городок, задремавший на полпути от Симферополя к морю, с узкими кривыми улочками, глинобитными заборами, ничем уже не приметный и всеми забытый. И не вспоминали бы о нем, если бы не пушкинские строки о «фонтане любви, фонтане печальном», в дар которому были принесены и поэтические слезы и цветы…

А в коридоре снова зазвучала ария из оперы Аренского. Пел явно дилетант, хотя и с чувством. Видимо, ему очень уж нравилась ария или же, засидевшись вдали от моря в Симферополе, он размечтался о волнах, море, свободе, которую испытываешь вдали от службы, канцелярских стен и недреманного ока столоначальников. Но вскоре звуки ушли. И свет тоже. На этот раз Владимиру ничего не снилось. А затем пугающе неожиданное пробуждение, как будто ты поначалу нырнул в воду и даже ушел на глубину, но вскоре, как пробку, согласно закону Архимеда, мощные силы вышвырнули на поверхность. Да так оно отчасти и было – Владимира вырвала из сна крепкая рука Александра.

– Пора! Мы опаздываем. Поедете со мной в Севастополь. К ночи должны быть на месте. Там повидаете и Людмилу Александровну.

С извозчиком повезло – за двугривенный добрались до вокзала. У касс никого не было. Билеты продавали только на проходящий курьерский поезд, который должен был прибыть из Москвы через час или полтора.

– Время такое, – объяснил остролицый кассир в пенсне. – Теперь расписание можно не читать. Кто знает, не забастовали ли на какой станции? После войны все в стране идет вверх дном. Ничего, нет худа без добра. Проиграли Крымскую кампанию – крепостное право отменили. Оконфузились с японцами – манифестом о конституции обзавелись. А этот курьерский, думаю, случайно прорвался. Или же специальную паровозную бригаду отрядили. Нашли таких, кому бастовать неохота.

Кассиру было скучно. Он искал собеседников и повода сказать о том, о чем, верно, много думал в последние дни.

На перроне, прямо под начищенным до блеска медным колоколом, стояла монументальная мусорная урна. Ее размеры ошарашивали и наводили на мысль о том, что, может быть, это вовсе не урна, а некий памятник (неизвестно чему?) или же символ (неизвестно чего?). К тому же урна была прикована к стене вокзального здания огромной и мощной железной цепью, будто на нее кто-то мог покуситься и утащить. Хотя, как это можно было сделать – уму непостижимо. Урну артель дюжих молодцов не сдвинула бы с места.

Рядом с урной лежал разбитый вдребезги граммофон и валялась расплющенная никелированная труба. Эту несколько неожиданную картину дополняла тучная фигура городового, в задумчивости застывшего над останками граммофона, – фуражка сдвинута на затылок, фундаментальная нижняя челюсть отвисла, рот приоткрыт.

– Ба, знакомые предметы! – сказал Александр. – Что случилось с граммофоном? Ногами его пинали? Били о стену?

Завидев Александра с Владимиром, городовой внезапно как бы очнулся, глаза его обрели осмысленное выражение. Он даже сделал попытку улыбнуться, а рука его непроизвольно потянулась в приветствии к фуражке.

– Здравствуйте, – кивнул городовому Александр. – Обычно здесь дежурил мой знакомый. Где он?

– Малинин? – спросил городовой. – Со вчерашнего дня нет его. Нет, не то чтобы помер, а убег куда-то. Дома одежку оставил, фуражку, саблю, а сам убег. Записку написал: «Не ищите, погибнул я». Вроде бы как топиться собрался. Только топиться в Симферополе негде. В Салгире воды по колено.

– Это уж точно, – согласился Александр. – По колено не очень высокому человеку. А с какой стати разломали граммофон?

– Да тут такое приключилось. Граммофонщик у нас завелся. Все на площади музыку крутил. Человек вроде тихий, спокойный и убогий. Так надо же – распространителем бунтарских листовок он оказался, а то и японским шпионом. Только что его арестовали. Листовки в граммофоне прятал.

– Листовки против сабли и пули – пустое, – небрежно махнул рукой Александр.

– Оно-то так, – согласился городовой, – только не имею я права не обращать внимания на то, что обязан не выпускать из поля зрения по службе. Вы сейчас куда?

– В Севастополь. И тоже по службе.

– Уж не по одному ли мы с вами ведомству, сударь, службу несем?

– Нет, по разным, – ответил Александр. – Но обоим предстоят трудные дни.

– Храни вас бог, сударь!

Поезд, как ни странно, пришел почти без опоздания. Купе было двухместным: бронза, хрустальные стаканы в латунных держателях, зеркала и красное дерево. Александр уложил на багажную полку саквояж и небольшой пакет.

– Любопытную историю услышали мы с вами. Городовой оставил регалии власти – шапку, саблю, написал записку, точно от престола отрекся… Отлично помню его: тучный господин, лицо растерянное, как у ребенка, получившего незаслуженный шлепок. Впрочем, все это чисто внешнее. «Тащить и не пущать» он, наверное, умел не хуже других своих собратьев… Помню и граммофон. В ту пору, когда он был еще цел. Около него колдовал какой-то тихий, потерянного вида человек. И вот оказалось, он расклеивал листовки. А теперь граммофон сломан. Сам человек под арестом. Скорее всего, дело пустячное. Бедный инвалид ни при чем. Может быть, и расклеивал листовки – наверняка что-нибудь наивное. Не исключено, сам их изготовлял. Одно ясно: любезные стражи порядка в панике, раз уж за инвалидом с граммофоном принялись охотиться. А сейчас запомните следующее. В Севастополе, на правом берегу Большого рейда, имеется устричный завод. Там выращивают специально завезенных из Франции устриц. Владеет устричными банками человек по имени Венедикт Андреевич Шуликов. Личность многоцветная, как радуга. Четкими убеждениями Шуликов не обзавелся, но при всем при том человек он безусловно добрый и по-своему весьма порядочный. Рядом с заводом вилла Шуликова. В случае чего, если мы друг друга потеряем из виду, а вам нужно будет спешно скрыться, можете всегда обратиться к нему от моего имени.

– Вы говорите так, будто впереди нас ждут беды…

– Кто знает, что нас ждет, – прервал его Александр. – Но одно ясно – мы с вами едем не на прогулку. Севастополь – база флота. А на флоте началось брожение, что тоже несомненный факт. Но среди матросов, не говоря уже об офицерах, еще очень мало социал-демократов. Разгром наших явочных квартир, аресты. Потому и мне пришлось спешно расконспирироваться – нет выхода. Приходится рисковать. В Севастопольском Совете сейчас сильно влияние эсеров и меньшевиков. Факт неприятный, но несомненный. Положение трудное. Нет четкого взаимодействия между рабочими и флотскими экипажами. Да и само недовольство отчасти стихийное. И солдаты и матросы часто отказываются повиноваться приказам, готовы к бунту. Вы знаете, что произошло недавно в Феодосии? Рядовой 52-го Виленского полка выстрелил в своего командира Герцыка, когда тот объявлял благодарность за успешный обстрел подошедшего к городу восставшего «Потемкина». Солдат хотел отомстить за погибших в восстании моряков. Теперь власти решают, как поступить с бунтарем – расстрелять или повесить? Даже подыскивают среди гражданских лиц палача. В Феодосии пока еще до всеобщего восстания не дошло. Командующий Одесским военным округом Каульбарс шлет телеграмму за телеграммой в Феодосию генерал-майору Шульцу с требованием исполнить приговор. А генерал-майор Шульц тоже фигура весьма зловещая. Он родственник того самого сенатора Шульца, который в свое время написал протест царю по поводу оправдательного приговора, вынесенного по делу Веры Засулич. Требовал, чтобы Засулич казнили, а заодно наказали и либеральных, так сказать, судей. Шульц-младший по характеру тоже похож на взбесившуюся таксу, готовую грызть и кусать кого угодно по искренней страсти к такого рода занятиям. Отдавать приказы о казнях ему не впервой. Года три назад, в бытность командиром Брестского пехотного полка, он занимался этим с неизменным удовольствием. Но все же в Феодосии палача пока что не отыскали. Отправили телеграмму в столицу с просьбой откомандировать специалиста таких дел в Феодосию… В общем, весело…

– Вы очень хорошо осведомлены о делах на юге.

– Я? – засмеялся Александр. – Обязан по роду деятельности. А «профессия» у меня хитрая. Такая «профессия», за которую орденов не дают, по службе не повышают, а по выслуге лет и пенсионом не обеспечивают. Ссылку куда-нибудь подальше – это пожалуйста.

– Вы какое-то время жили за границей?

– Было такое… Исключили из университета. Грозил суд. Товарищи решили, что мне правильнее на время уехать. Если бы не это, уже был бы дипломированным юристом. Короче, что вас интересует? Не социал-демократ ли я?

– Об этом не стоило и спрашивать. Сам догадался.

– У нас разговор начистоту. Я лишь дважды виделся с вами, но кое-что знаю от Людмилы Александровны. И верю вам. Да, конечно, мы оба – Людмила Александровна и я – принадлежим к самому последовательному крылу социал-демократии, к большевикам. Вам знакома фамилия – Ленин?

– Читал его статью «Трепов хозяйничает». Людмила Александровна давала мне ее. Там сказано: «Пролетариат поговорит еще с царем иным языком!»

– Тем больше у меня оснований быть с вами откровенным. Я не случайно попросил вас поехать со мной в Севастополь. Местная социал-демократическая организация сейчас очень ослаблена арестами после восстаний на «Потемкине», «Георгии Победоносце» и «Пруте». 10 августа и 5 сентября полиции удалось раскрыть явочные квартиры, где наши товарищи встречались с матросами и солдатами. После выхода манифеста – а вы сами понимаете, что манифест этот куцый, лживый, обычная попытка в очередной раз обмануть народ пустыми обещаниями, – положение стало несколько легче. Для нас, естественно, а не для властей. Что же касается властей, то они растерялись. Это очевидно. Нельзя уже чинить произвол в глухой тишине, как еще месяц назад. Но любую попытку изменить основы деспотического режима правительство постарается задушить в крови. Между тем, судя по всему, восстание в Севастополе вспыхнет с минуты на минуту. Многие наши уже там. Людмила Александровна до сих пор исполняла роль связной в Ялте, а сейчас ей пришлось спешно выехать.

– А Спартак?

– Спартак давно уже в Севастополе. Если на нашу сторону перейдет флот и хотя бы часть армейских частей, возникнет совершенно новая ситуация, которая может привести к последствиям, которые сейчас трудно предусмотреть. Но лишь на армию и флот надеяться нельзя. Нужно вооружить рабочих. А оружия мало. В общем, нам с вами придется поработать. Мы подъезжаем к станции. Похоже, что это Бахчисарай. Как быстро нынче темнеет!

Пустынный перрон с одиноко стоящим у фонаря на полосатой стойке дежурным был усыпан желтой подмокшей листвой акаций. Из окна вагона было не понять, то ли идет мелкий, виснущий в воздухе дождик, то ли на городок внезапно наполз туман, что в Крыму было редкостью даже в это время года. Не разглядеть ни минаретов, ни башни старого ханского дворца, ни маленькой привокзальной площади. И вдруг Владимиру показалось, что у двери в буфет мелькнула знакомая фигура – опущенные плечи, тяжелая походка в раскачку… Уж не отец ли? Впрочем, это вполне мог быть и другой носильщик. Ведь тяжелый шаг и опущенные плечи – это профессиональное у тех, кто всю жизнь поднимает тяжести. Хотел было открыть окно, но уже прозвучал удар станционного колокола. Поезд медленно оттолкнулся от перрона.

– О чем задумались? – спросил Александр.

– В Бахчисарае живет мой отец. Он носильщик.

– А мой отец уже небожитель, если небожители существуют. Всю жизнь надрывался то на строительстве Керченского железоделательного завода, то в Феодосийском порту. Иной раз мне на ум приходят мысли странные. Может быть, хорошо, что отец не дожил до нынешних времен. Кто знает, что ждет меня, нас всех. Умирая, отец знал, что я – студент университета, стану со временем «господином адвокатом». Слабым людям иной раз иллюзии если и не помогают выжить, то во всяком случае дарят возможность умереть спокойно.

– Вы считали своего отца слабым?

– Слабый? Не совсем так. Он умел бывать заботливым и нежным. Матери я не помню. Мы жили и выживали вдвоем. Слабый человек на нежность неспособен. Разве что на слюнявую сентиментальность. А отец надрывался, чтобы дать мне возможность учиться. Но была в нем и какая-то приниженность, фатализм, капитулянтство перед яростным и жестоким миром. И это, пожалуй, не от силы…

– Я тоже рос без матери, – сказал Владимир. – Но мой отец иной. Не грешит иллюзиями. Как-то раз сказал, что «они» все равно не дадут мне стать художником. «Они» – это все те, кто заставляет других носить свои чемоданы.

Прогрохотали под колесами мосты через речки Качу и Бельбек, поезд пронесся через Сухаревский, Белый, Графский и Цыганский тоннели. Пассажирам первого класса чай и бутерброды доставили прямо в купе.

Александр ел быстро и весело, явно радуясь вкусу бутербродов и крепко заваренному чаю. Затем некоторое время глядел в окно, мурлыкая какую-то песенку, мелодии которой Владимир не знал. И вдруг заявил:

– Я сейчас, если разрешите, вздремну полчаса.

И вправду, откинувшись на спинку дивана, Александр мгновенно заснул.

Промелькнул короткий, предпоследний на пути в Севастополь Троицкий тоннель. В вагонах запахло дымом. И тут в тамбуре послышались какие-то крики, началась возня. Оказалось, двое полицейских, сопровождавших состав от самой Москвы, поймали безбилетную цыганку-гадалку. Одному богу было известно, как она забралась в вагон первого класса курьерского поезда. Цыганка прижимала руки к груди, бренчала дешевыми серьгами и браслетами и обещала бесплатно погадать полицейским, но при этом так энергично вырывалась, что сбила с головы одного фуражку.

– Нет, ты ее держи, держи! Нечего ей делать в Севастополе. Там без нее хватает!

И тут же скрип тормозов, какие-то крики, уже никак не связанные со скандалом по поводу безбилетной гадалки. Поезд остановился. Вдоль вагонов замелькали фонари.

Александр проснулся, спросил:

– В чем дело? За окном – ни зги. Ждите здесь. Я сейчас вернусь.

Действительно, он вскоре распахнул дверь в купе, коротко бросил:

– Берите вещи! Далее путь разобран. Это севастопольские рабочие. Чтобы нельзя было по чугунке подвозить к самому городу войска. Молодцы! Но нам с вами предстоит дальняя прогулка.

К городу подошли лишь к утру. Вокзал вымер. Зато электрический трамвай, которым город уже успел обзавестись, ходил. Он повез их мимо Исторического бульвара и Южной бухты к центру.

Сошли на остановке недалеко от таможни. Отсюда направились к Екатерининской площади и Приморскому бульвару, которые были разделены между собой гостиницей «Кист», предлагавшей постояльцам за три рубля в сутки открытый вид на море, а за дополнительную плату – ресторанные обеды, теплые морские ванны и телефон.

Самым неожиданным было то, что в холле рядом с портье стояла сама владелица гостиницы, необъятная, как столетний дуб, мадемуазель Шлее. Кто знает, может быть, она уже не полагалась на слуг и решила стеречь гостиницу сама. Но выглядела она весьма экзотично: в лиловом платье с белым кружевным воротником, на который опускались три подбородка, с переносным канделябром в руках, а в нем – три незажженные свечи.

Видимо, мадемуазель Шлее (лет ей было совсем немало, и слово «мадемуазель» в применении к ней звучало комично) боялась, что электричество могут в любую минуту отключить.

Когда Александр представился, мадемуазель расплылась в улыбке, отчего над кружевным воротничком обозначился еще и четвертый подбородок.

– Как же! Как же! Мы ждем вас. Господин Шуликов оплатил номер за целый месяц. Там ежедневно убирают и вытирают пыль. Вообще в нашей гостинице уважение к постояльцам выше, чем закон. Скорее – религия. У нас ведь останавливался даже сам Лев Толстой. Идемте за мной. Я вам покажу сначала его номер, а затем тот, где будете жить вы. Сюда, наверх… Это было как раз после того, как Толстого отлучили от церкви. Ну, может быть, через месяц или полтора. Но внешне он был спокоен и, кажется, вовсе не переживал по поводу этого прискорбного события.

Мадемуазель Шлее металась по номеру и щебетала без умолку.

– Вот здесь он, великий старец, лежал на кушетке, накрывшись полосатым пледом. Да, да, именно на этом диване… Видите овальный стол? Он стоял на том же месте, что и сейчас… У стола сидел местный доктор… Как же его имя? Совсем запамятовала… Они беседовали… Но о чем – тоже не упомню.

– Надо бы повесить у двери в номер табличку, – заметил Александр.

– Что вы! Как можно! Ведь великий старец, хоть он известный писатель и даже граф, все же был отлучен от церкви.

– Вас это пугает?

– А кого бы это не испугало. Впрочем, идемте – я покажу ваши апартаменты. Еще могу рассказать, что, прогуливаясь в окрестностях города, граф нашел старое пушечное ядро, выпущенное, как он сам считает, из его батареи… Ведь он был боевым офицером в Крымскую кампанию… Вот и дверь в ваш номер. Милости прошу! Гости господина Шуликова – мои гости!