Текст книги "Крымская повесть"

Автор книги: Николай Самвелян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Митинг на Нагорной

В девять утра Владимир и Александр, избавившись наконец от истерично говорливой мадемуазель Шлее, рухнули в кровати и уснули. А в это время группа рабочих, имена которых так и остались неизвестными, без ведома недавно созданной городской думы, разобрала еще один участок железнодорожного полотна на пути к станции Мекензиево. Теперь уже ни один из воинских эшелонов, посланных из Одессы или Екатеринослава, не смог бы добраться до Севастополя. Для передвижения войск оставался единственный путь через Ялту и Байдарские ворота, тот самый перевал, где не так давно уже прославившийся Федор Шаляпин спел для своих друзей арию Демона. Да так спел, что, по рассказам очевидцев, от небывалой красоты и силы голоса, усиленного горным эхом, спазмы подступали к горлу и в жаркий день мороз леденил кожу. А еще ранее отличный писатель и не менее талантливый железнодорожный инженер Гарин-Михайловский предложил проложить через Байдары первую в мире электрифицированную горную железную дорогу, которая связала бы между собой по треугольнику Севастополь, Ялту и Симферополь. Проект был смел, дерзок, хотя и вполне реален. Но именно дерзость проекта и напугала чиновников в Петербурге. Блестящую инженерную идею не осуществили. Однако в дни, когда над Севастополем затрепетали красные флаги – вот вам парадокс истории! – можно было только радоваться тому, что подобная железная дорога осталась лишь в проекте. Ведь иначе правительство не замедлило бы воспользоваться ею для переброски к Севастополю войск с восточного берега полуострова.

Между тем жизнь в гостинице шла своим чередом.

Мадемуазель Шлее наконец угомонилась, поставила на мраморный столик канделябр, который всю ночь носила перед собой не то в качестве гетманской булавы, не то в качестве маршальского жезла. В сознании мадемуазель поселилась робкая надежда, что гостиницу не будут штурмовать или поджигать.

Может быть, на нее неожиданно успокаивающе подействовали доносящиеся с ближних улиц звонки трамваев. Раз трамваи ходят, значит, мир привычных вещей не претерпел каких-либо необратимых изменений. Во всяком случае, дело не дошло до баррикад, как некогда бывало в Париже, а в последнее время подобное совершается уже здесь, в России, – в Москве, в Питере. Да мало ли городов и весей во всей этой огромной стране! Одна всеобщая забастовка чего стоит! А от забастовки до баррикад – один шаг…

Звонки трамваев радовали мадемуазель Шлее. Правда, она не знала, что буквально в двух километрах от ее спокойной и фешенебельной гостиницы, на Нагорной площади, несмотря на ранний час, собралось человек пятьдесят солдат и до двух сотен штатских, среди которых большинство составляли рабочие железнодорожного депо, мыловаренного завода «Кил» и типографии господина Д. О. Харченко. Вместо трибуны сгодился неизвестно откуда вытащенный старинный дубовый буфет, инкрустированный сверкавшим в лучах утреннего солнца перламутром. Пришло и несколько матросов берегового флотского экипажа.

Речи говорил каждый, кто хотел. Один из матросов призвал отправить делегацию в городскую думу и к лейтенанту Петру Петровичу Шмидту, чтобы объявить Севастополь свободным революционным городом, отныне не подчиняющимся никаким приказам из Петербурга. А флот и войска готовы перейти на сторону восставшего города.

Затем тонколицый человек в очках, по виду учитель гимназии или же мелкий чиновник, призывал всех отправить петицию царю с просьбой добровольно отречься от престола и обнародовать указ о преобразовании Российской монархии в Российскую демократическую республику. На оратора зашикали, кто-то крикнул: «Хватит! Это мы уже слышали!» Затем в толпе возникло движение, к импровизированной трибуне пробиралась молодая женщина в коричневом платье, без шляпы, с непокрытой головой. Не понять – не то работница, не то курсистка. Но оказалось, что моряки ее знают. Потому что именно они стали кричать: «Пропустите Наташу! Пусть говорит она!»

Вертевшийся в толпе субъект с огненно-рыжей пылающей шевелюрой, в каком-то мятом блеклом костюме попытался было сказать, что нечего слушать женщин. Отродясь не случалось, чтобы их советы доводили кого-нибудь до добра.

Но та, которую назвали Наташей, уже заговорила. И толпа сразу приутихла. Чувствовалось, произносит она именно те слова, которых все ждали давно.

– Еще недавно рабочие просили у царя хлеба. Он им ответил штыками и пулями. Против солдатских штыков и казацких нагаек рабочие выступили с тем, что у них было в руках – с палками, камнями, совсем безоружные… Сотни героев погибли. Тысячи заняли их место. Нам нужно оружие. Мы призываем флот, солдат присоединиться к нам…

– Она японская шпионка! – крикнул было субъект в линялом костюме, но его мигом вышвырнули из толпы на тротуар, где он чуть было не врезался в витрину бакалейной лавки.

«Наташа» сделала паузу, пока утихомиривали субъекта с рыжевато-красной шевелюрой.

– Вы ведь знаете, что случилось недавно в Одессе. Градоначальник Нейдгардт, друг юности царя и его бывший сослуживец по полку, опубликовал воззвание к населению, которое заканчивалось призывом к благонамеренным гражданам самим разобраться с забастовщиками. Это ведь прямой призыв к самосудам и погромам. А теперь я сообщу сведения, полученные от верных людей. Тот же Нейдгардт, когда черносотенцы с трехцветными знаменами и портретами царя отправились мимо дома градоначальника избивать забастовщиков, вышел на балкон и возгласил: «Спасибо, братцы!» Разве не ясно, что создание «Черной сотни» – дело рук преступного правительства? Разве есть сомнения в том, что, только взяв в руки оружие, мы завоюем себе лучшую долю? Мы все помним восстание славного экипажа «Потемкина», так и оставшегося непобедимым. Телеграф сообщает о волнениях среди моряков Кронштадта. Поднялся на борьбу и наш Севастополь. Солдаты, матросы, вы – вчерашние рабочие и крестьяне. Так не поверните же оружие против своих братьев и сестер. Это было бы преступлением перед всей страной, перед собственной совестью.

Если бы Александр или Владимир присутствовали бы в этот момент на Нагорной площади, то они, конечно, узнали бы в «Наташе» Людмилу Александровну Симонову.

Сложнее было определить, кто же такой субъект в линялом зеленом костюме и с огненно-рыжей шевелюрой. Для этого надо было бы стереть с лица субъекта грим и сорвать парик. Тогда перед нами предстал бы ротмистр Васильев собственной персоной.

После того как ему довелось проверить ценой синяка на лбу крепость ограды у витрины бакалейной лавки, Васильев мигом исчез с Нагорной площади. Он почти бегом добрался до одного из домов на Петропавловской улице, шагая через ступени, взлетел на второй этаж, открыл медным ключом дверь в небольшую, судя по пыли на полу прихожей, давно пустовавшую квартиру и со вздохом опустился в потертое плюшевое кресло.

Затем сорвал с себя рыжий парик, сел к столу и принялся писать. И вот доподлинный документ, им сочиненный.

Из донесений ротмистра Васильева

«В дополнение к предыдущему доношу следующее:

…Когда манифестанты показались на площади, Белостокский полк, выстроенный в колонне, по команде командира полка полковника Шульмана взял на караул, музыка заиграла гимн, на звуки которого полк ответил громовым „ура“. Не ожидавшие такого приема манифестанты остановились в нерешительности, потом сами стали кричать „ура“, их оркестр заиграл тоже гимн. На площади перед полком высились два красных флага. Раз семь повторили гимн оба оркестра при несмолкаемом „ура“, манифестанты все более и более напирали на полк, стали обходить его. В это время по команде полк повернулся кругом и под звуки марша стройно направился по дороге к казармам. Манифестанты всей массой потянулись за ними, по пути командир полка отдал приказание, не заходя в казармы, направиться в поле перед лагерем. Увидав, что головные части полка минуют казармы, манифестанты поняли, что их выманивают в поле, чтобы расстрелять на просторе, и агитаторы, обгоняя ряды, стали кричать: „Товарищи, назад, вас народ просит, не идите, не слушайте офицеров“. Полк остановился на скате лагерного поля, но, узнав, что часть демонстрантов двинулась к нему, перешел на другую позицию. Пока полк, не евший с утра, стоял в поле, манифестанты ворвались в казармы полка, ораторы их уговаривали солдат примкнуть к ним, спорили с офицерами, но не рискнули их обезоруживать…

Простояв у полка часа два, ничего не тронув и не переманив ни одного рядового, манифестанты ушли в город, обошли главные улицы и вернулись по домам. Впрочем, от казарм Белостокского полка большинство матросов разошлись по частным домам, по знакомым. Пока манифестанты стояли у казарм, находившийся в поле отряд – три батальона Белостокского полка, две роты Севастопольского крепостного пехотного батальона и пулеметная рота 13-й дивизии – был вполне отрезан от города, оставшегося без охраны войска. Командир полка сообщил мне, что комендант и начальник дивизии арестованы матросами. Около 4 часов командир полка предполагал отступить на Балаклаву и предложил мне ехать туда, чтобы через Балаклавскую почтово-телеграфную контору донести телеграммой командующему войсками о критическом положении города. В начале 5 часа мы узнали, что манифестанты отошли от казарм и полк с находившимися при нем частями перешел в свои казармы, причем решено было здесь сосредоточиться всем и отбиваться, так как получались упорные сведения, что на следующее утро матросы решили в союзе с брестцами и артиллеристами произвести вооруженное нападение на не покорившийся им полк. Ночь все офицеры наряда и я провели в полку, так как прошел слух, что всех офицеров перережут по квартирам, потому что только офицеры удерживают солдат от перехода на сторону матросов.

Едва в городе жители узнали, что матросы и портовые рабочие переманили на свою сторону Брестский полк, как они массами начали выезжать из города, и целых 5 дней вереницы экипажей везли обезумевших обывателей за город в ближайшие селения и города».

Далее шло описание митинга на Нагорной площади и признание в том, что он, ротмистр Васильев, ходит по городу переодетый то рабочим, то матросом, в парике и наклеенных усах, и все еще не рискует вернуться в собственную канцелярию, так как боится подвергнуться там аресту. Ни на войска, ни на флот положиться уже нельзя.

Сказки со счастливым концом

Началось все с того, что господин Симонов пришел к открытию собственного магазина и фотографии с опозданием, что было фактом невероятным. Обычно он появлялся задолго до наемных служащих, здоровался со сторожем и сам отпирал обе двери – выходящую на улицу и во двор. И вдруг в девять утра господина Симонова нет на тротуаре у входа в магазин. Сторож, ветеран Шипки, перевидавший на своем веку многое, растерялся. Уж не заболел ли хозяин? Не случилось ли пожара? И как быть – отпирать магазин или не отпирать? Ведь оба приказчика, фотограф явились вовремя и топтались у входа, недоумевая, что бы все это значило, почему на двери висит пугающе огромный, прямо-таки карикатурный замок? Собственно, хозяин никогда не ставил условием, чтобы магазин открывали обязательно в его присутствии. Но привычка сильнее закона. И потому сторож, перед тем как поднести ключ к замку, перекрестился и прошептал: «Спаси нас и помилуй!»

Работа началась, как обычно, что наводило на мысли о необязательности существования самого господина Симонова. Все совершалось по давно заведенному порядку. Приказчики отпускали гимназистам тетради и карандаши, фотограф усаживал у задника, изображавшего те же горы, что виднелись и за окном, двух барынек.

Наконец появился и сам господин Симонов. Был он хмур, как осеннее небо, и нервен, как еще невыезжанная скаковая лошадь. Зачем-то ударил тростью по стволу пальмы, росшей в кадке при входе в магазин, и, ни с кем не здороваясь, прошел мимо прилавка в свою каморку, громко именовавшуюся кабинетом.

– Не иначе как снова дочь напроказничала! – сказал фотограф. – И на этот раз серьезно. Да и ретушер исчез. Очень романтичная история!

А небритый господин Симонов сидел в своей каморке и что-то напевал густым сочным баритоном. В роду Симоновых все любили петь. Кто как умел и кто как мог. И лишь Людмила Александровна по-настоящему брала уроки музыки. Но и сам господин Симонов, хоть специально пению и не был учен, вполне мог потягаться со многими баритонами императорской сцены. Подкравшийся к двери в «кабинет» хозяина фотограф услышал характерное позвякивание горлышка бутылки о край стакана. Затем густой, бархатный баритон вполголоса запел:

 
С ума нейдет красавица!
И рад бы забыть ее…
Забыть? Да силы нет!
 

Фотограф оборотился к сторожу и повертел пальцем у виска: мол, плохи дела с головой у хозяина. Опять звяканье стекла. И вдруг громовой голос сотряс стены и магазина и примыкающей к нему фотографии.

 
Куда ты, удаль прежняя, девалась?
Куда умчала дни лихих забав?
Не тот я стал теперь! Все миновало.
Отвага мне души не веселит…
Ты, буйная головушка, поникла…
Не узнаю теперь я сам себя,
Не узнаю Григория Грязного!
 

Симонов умолк и выпил третий стакан. Пил он наверняка не закусывая.

– Через полчаса он не то что сам себя, он нас уже узнавать не будет, – сказал фотограф.

– Хозяин – барин, – ответил осторожный сторож. – Кого хочет, того и узнаёт.

И тут появилась Надежда в сопровождении Зауэра.

– Не рекомендуем-с! – осмелился дать совет фотограф.

– Что изволите не рекомендовать? – поинтересовался Зауэр, не удостаивая фотографа взглядом. – Если есть умение, скажите понятней.

– Не рекомендуем трогать сейчас Александра Семеновича. Они не в духе.

Но Надежда уже распахнула дверь в «кабинет». Фотограф мигом помчал на свое место. Счел за благо удалиться и сторож. Что спросила гостья у хозяина, никто не расслышал, даже следовавший в трех шагах вслед за Надеждой Зауэр. Зато ответ господина Симонова был столь громогласен, что мог оглушить даже прохожих на противоположной стороне улицы.

– Бывало, мы, чуть девица по сердцу, – пропел владелец магазина и фотографии, – нагрянем ночью, дверь с крюка сорвали: красавицу на тройку – и пошел!

Затем господин Симонов помолчал и грубой прозой порекомендовал:

– Проваливайте-ка вы оба к черту! Туда, туда, подальше! Где моя дочь и где мой ретушер – это их личное дело. И немного мое. Но не ваше.

Уже на улице Зауэр сказал Надежде:

– Такой человек есть факт очень опасный.

– Еще бы! – ответила Надежда. – И он сам. И его дочь. Хорошо, что у него нет еще и сына. Из того и вовсе получилось бы нечто невероятное.

– Что именно?

– Ну, например, цареубийца. Странно, почему Людмила и Владимир исчезли в один и тот же день? Неужели бежали вдвоем?

– Нет, – покачал головой Зауэр. – Ни один здравомыслящий человек не бежит вдвоем. Он бежит один. Так безопаснее. И от кого им бежать? Или же надо сказать – от чего?

– Бегут не только от чего. Бегут еще и чему-то навстречу. Откуда я знаю? Может быть, умчали навстречу своему счастью…

Весь этот разговор слышал Витька Эдельвейкин, который с утра тоже вертелся подле фотографии в надежде узнать, куда запропастился Владимир. У Витьки в те дни было множество важных дел. В частности, он решил срочно построить электромобиль, узнав, что в Лондоне такие машины семь лет назад начали конкурировать с кэбами. И на этом пути Витька уже кое-чего добился: отыскал четыре старых колеса на твердых резиновых шинах от выброшенного на свалку старого ландо. Оставалось раздобыть лишь электромотор и аккумуляторы. Что такое электромотор, Витька знал, хотя никогда его не видывал. Загадкой оставались лишь аккумуляторы. Помогла энциклопедия. Благодаря ей Витька узнал, что состоят они из медных и цинковых пластин, перемежающихся изоляторами, а сама емкость, в которую пластины помещены, заполняется кислотой…

Следуя шагах в десяти за Надеждой и Зауэром, Витька одновременно прислушивался к разговору и думал об аккумуляторах.

– Вы и пишете и рисуете. Это есть удивительно. – Зауэр помог Надежде перейти через узкий мостик, соединяющий Пушкинский бульвар с Мариинской улицей. – Писать для детей – очень благородно. Если детей воспитывать в послушании, из них вырастут добропорядочные взрослые. Важно, чтобы ребенок с детства знал, что следует всегда слушаться старших. Старшие уже сделали те ошибки, которые ребенку еще предстоит сделать. И многие старшие, поняв, как они ошибались, уже раскаялись и успокоились. Это есть то, что нужно понимать детям.

– Может быть, дети что-нибудь и поймут в ваших речах, зато мне они не вполне ясны, – зло ответила Надежда.

– Да? Какая жалость! Я ведь говорю так понятно. Во всяком случае, для себя самого… Говорят, вы пишете сказки?

– Случается. В минуты хандры.

– Эти сказки… Они – со счастливым концом?

– Вот именно: со счастливым. Чтобы себе самой становилось веселее.

– О, для детей это очень важно. Это есть самое главное. Дети должны знать, что послушание всегда есть путь к тому, чтобы все было хорошо, что за послушание наградой есть счастливый конец.

– Да что вы заладили: послушание да послушание! Как будто в нем смысл жизни?

– А в чем же? – искренне удивился Зауэр. – В чем же, если не в нем? Картины вы тоже пишете специально для детей?

– Нет, для себя самой. И вообще, пока что я не написала ни одной. Просто пыталась брать уроки… по крайней мере, до недавних пор, пока Владимир был в Ялте.

– Понимаю ваше огорчение. Художник так внезапно и загадочно исчез, что вы вправе иметь к нему счет… Порядочный молодой человек так не поступает. Вспомните искренние слезы юного Вертера, его прекрасную любовь к своей Лотте!

– Замолчите! – закричала вдруг Надежда. – Все это уже мое личное дело.

– О, нет, – сказал Зауэр, – не только личное… Я тоже очень волнуюсь за вас…

– Если бы я только могла знать, где он и где она? И вместе ли они? При чем тут ваш Вертер?

– Со временем мы все узнаем. Обязательно узнаем. Нет на свете таких вещей, которые в конце концов не узнаются… А о Вертере нельзя говорить плохо. Он был, есть и будет идеал, к которому все мы стремимся и никогда не достигнем.

– Да что вы такое говорите? Серьезно ли? Если вам так хочется походить на Вертера, повздыхайте где-то на уединенной скамеечке, а затем застрелитесь.

– О, нет! – вздохнул Зауэр. – Теперь я уже не Вертер. Теперь я есть хозяин пансионата. Вертер никогда не стал бы покупать пансионат… Он был… Как это сказать?.. Душевный? Нет, иначе. Вот, нашел – наделенный душой и высокими мыслями.

– А хозяину пансионата душа не нужна?

Зауэр вздохнул. И неожиданно признался:

– Душа мешает делать дело. Но я ее имею. Она мне не друг. Нет, нет, она мне враг.

Витька понял, что дальше идти за Зауэром и Надеждой ему незачем. Они действительно не знали, где Владимир и Людмила Александровна. Да и кто в Ялте мог в ту минуту догадаться, что Владимир спит в гостинице «Кист», а Людмила Симонова под крики матросов: «Правильно, Наташа! Говори еще, сестричка!» – заканчивала свою речь на Нагорной площади!

Витька недолго постоял на лестнице, посмотрел вниз, на шумную, ссорющуюся с острыми камнями речку, а затем направился к магазину Симонова. Никто из служащих не обратил на Витьку внимания, и он преспокойно проскользнул в кабинетик хозяина. Господин Симонов как раз закончил бутылку и вознамерился было откупорить следующую. И вдруг увидел перед собой распахнутые, как два окошка в ясный день, глаза Витьки.

– Мальчик! Ты откуда? Постой, постой! Ты, мальчик, снишься мне или вправду стоишь тут?

– Нет, я не снюсь, – ответил Витька. – Я пришел попросить у вас денег.

– А хорошо ли просить? Кто тебя этому учил?

– Плохо, – согласился Витька. – Просить деньги нельзя. И никто меня такому не учил. Но мне сейчас очень нужны пять рублей.

– Зачем они тебе? Почему именно пять? На какое баловство? Скажи честно… Если не соврешь, а я это по глазам пойму, не то что пятерку – десять дам.

– Я поеду искать дядю Владимира, который у вас работает.

– Так, так, так, – забормотал Александр Семенович, чувствуя, что мир вокруг начинает обретать для него реальные очертания. – А ты знаешь, куда он поехал?

– Точно не знаю. Но думаю, что в Севастополь. Так чувствую.

– Он уехал один?

– Не знаю.

– Ты-то ему кем приходишься? Племянник?

– Мы дружим. Друзья мы.

– Друзья, значит… Очень хорошо, хотя странно.

– Ничего не странно! – возразил Витька.

– Нет, странно.

– Нет, не странно, – упорствовал Витька. – Ведь я же с ним дружу, а не вы. Мне лучше знать.

– Так-то оно так, да какой-то в этом во всем непорядок. А если я тебе денег все же не дам?

– Тогда я стекла в вашем магазине ночью разобью.

– Из рогатки?

– Можно и из рогатки. Можно из самопала. Мои дела.

– Сколько же тебе лет, мальчик? И как зовут-то тебя?

– Витькой. А лет мне одиннадцать.

– Взрослый ты мужик, мальчик Витька. Извини, что шутил с тобой, – сказал господин Симонов. – Что же, давай договоримся так. Денег я тебе сейчас не дам. Но приходи завтра. Может быть, мы с тобой отправимся в путь вдвоем. А сейчас – давай руку. Мне, мальчик, видишь ли, тоже хотелось бы с тобой дружить. Давай, давай лапу! Не волнуйся, я хороший друг. Во всяком случае, раньше многие так считали…