Текст книги "Крымская повесть"

Автор книги: Николай Самвелян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

А завтра – новый день

Надежда и Витька ждали Владимира у выхода из резиденции градоначальника.

– Слава богу! Я больше всего боялась, что вас не выпустят… Вы не сердитесь на меня? Поверьте, я ни в чем не виновата. Кто мог подумать, что Зауэр доносит все Думбадзе? Да и не говорила я ничего такого, что могло бы навредить вам. Все сошли с ума… Я не виновата…

– Я вас ни в чем не обвиняю…

Витька молча подошел к Владимиру и взял его за руку.

– Проголодался?

– Нет, ничего, – успокоил Витька Владимира. – Мне два раза давали хлеб и воду.

– Мальчика надо отвести домой, – сказала Надежда. – Давайте сделаем это. Мне же совершенно необходимо поговорить с вами. Обязательно. Немедленно. Понимаю, что вы очень устали. Но бывают случаи, когда откровенный разговор нельзя отложить даже на час.

– Я не пойду домой, – тихо сказал Витька. – Я постою в сторонке и подожду дядю Владимира.

– Нет, Витька, беги домой. Ведь мама ждет тебя, волнуется. Я скоро приду.

Витька вздохнул и нехотя побрел по направлению к Потемкинской улице.

Тот нервный подъем, который Владимир только что испытал в кабинете Думбадзе, вновь сменился усталостью. Он едва отрывал от земли ноги, его покачивало. Казалось, что в каждом следующем шаге он может просто рухнуть на торцовую променадную дорожку. Надежда шла рядом – напряженная, напуганная – и, видимо, не решалась начать разговор. И каким далеким, ненужным, формальным казался сейчас ее изящный легкий силуэт – точно картинка из журнала мод, в которой нет жизни, нет той хоть маленькой неправильности, которая должна быть во всем по-настоящему отпущенном, свободном и прекрасном. Ведь именно облачко на ясном небосклоне помогает увидеть то, чего обычно не замечаешь, – увидеть подлинную синеву неба, его безбрежность.

Пустой, унылой была набережная. В надвигающихся сумерках и сама Ялта выглядела какой-то выцветшей, линялой, провинциальной. Даже не верилось, что еще совсем недавно здесь было шумно, весело, карнавально – столица в миниатюре, да еще и перенесенная на знойный берег южного моря.

Под ветром слегка клонились кипарисы. Их вечнозеленые кроны были плотнее, чем у других деревьев, не пропускали ветра и, сопротивляясь ему, глухо гудели, точно возмущались чем-то. По мостовой с тихим шелестом несло вдоль парапета обрывки газет, мятые рекламные открытки книготорговца Синани, конфетные обертки. Нет, сегодня зимняя Ялта никак не напоминала звонкоголосый, наполненный музыкой и веселыми голосами праздничный город, какой она бывала летом и ранней осенью.

– Но что же с вами?

Поначалу Владимир не понял вопроса.

– Вы покаялись перед Думбадзе?

– И не думал. Мы разыграли с генералом партию вничью. Правда, отныне я в разряде поднадзорных. Новое качество.

– Но ведь это, наверное, ужасно, чувствовать, что тебя постоянно подозревают? Сможете ли вы так жить?

– Отчего же? Годами жили под надзором многие мои друзья. К тому же мы с генералом в наших антипатиях квиты. Он вправе меня подозревать, а я вправе его презирать. Сегодня власть в руках у генерала. Он этим пользуется, отлично понимая, что уже завтра все может выглядеть иначе и что надо спешить.

– Вы говорите обо всем так спокойно, будто всю жизнь боролись с генералами. Во всяком случае, похоже, что отныне это станет для вас главным. А друзья, которых вы помянули, кто они? Мне казалось, я знаю всех ваших знакомых. Так о ком же речь? Об исчезнувшем Александре? Если же о Людмиле Александровне… Как дух Лауры? Но времена Петрарки ушли…

– Я просил бы вас, – жестко прервал ее Владимир, – не продолжать этот разговор. Он не улучшит наши отношения.

– А они плохи? Я ведь дорожу дружбой с вами.

– И все же сейчас мне хочется побыть одному.

– Но если мы сейчас попрощаемся, то навсегда! Поймите и вы меня! Поймите мою тревогу за вас.

Надежда остановилась у витрины и взялась рукой за проволочный карниз, на который летом натягивали полотняный тент.

– Не отвечаете? Наверное, вы правы. У меня кружится голова. И разговор наш не нужен. Мы друг друга не поймем. Что вы собрались делать? Купаться? В такой холодной воде?

– Не привыкать.

– Всего вам доброго.

Море было седым. В барашках. Но не штормовым. О ноги бились растерзанные недавним штормом медузы. Пришлось долго плыть, пока разогрелись мышцы, а холодная вода перестала жечь кожу. Было, конечно, крайне неосмотрительным заплывать так далеко – могла схватить и судорога. Но после волнений последних дней, бессонницы, разговоров с Думбадзе, Зауэром, Надеждой ему хотелось одного: уплыть подальше от берега, почувствовать себя хоть на секунду частью свободной стихии, забыться и забыть все бренные земные дела.

Устав, он перевернулся на спину. С неба на него глядели далекие зимние звезды. И вокруг была тишина. Но не баюкающая, а напряженная, как перед первым шквалом бури.

– Людмила! – крикнул Владимир, глядя в небо, на звезды.

И вдруг до него впервые дошел смысл имени: Людмила – милая людям. Ведь случается такое: десятки раз слышишь, произносишь какое-либо слово или имя, а затем внезапно осознаешь, что раньше не слышал, не понимал тайного смысла его…

Холодная вода сковывала тело и затрудняла дыхание. Пора было возвращаться к берегу. И тут сознание Владимира внезапно обожгла мысль, что он плывет сейчас в том самом море, которое писал для Зауэра, которое он так любил и которое принесло ему столько бед. Оно поглотило Людмилу. Оно стало могилой для команды «Очакова»… Море умело нести радость, но частенько несло и горе… Только виновато ли оно в том?

Он перевернулся на грудь и резко, саженками поплыл к берегу. Темен был город. Лишь кое-где горели тусклые огни. Но виделась не одна Ялта, а как бы весь полуостров, будто перед мысленным взором – рельефная карта. Величественный, белокаменный Севастополь, чуть севернее – пыльный Бахчисарай, а далее – пыжащийся, стремящийся в маленькие столицы Симферополь. А на восток от него – пыльные степи древней Киммерии, Феодосия, Керчь… Он плыл к той земле, которую ненавидел, потому что по ней ходили Думбадзе и ротмистр Васильев, Ставраки и Зауэр… Он плыл к земле, которую любил больше всего на свете, – к земле Людмилы и Александра, Петра Петровича Шмидта и Витьки Эдельвейкина.

Он плыл к земле прекрасной и противоречивой, земле, на которой лето сменяется осенью, осень зимою, а затем – неизменной весной и цветами. И так из года в год, от века к веку, от тысячелетия к тысячелетию…

На берегу его ждал озябший, съежившийся, как вымокший воробей, Витька.

– Ты почему не дома?

– Ну так… Подождал вас. Мне одному идти домой скучно.

– Простудишься.

– Нет. Знаете, ведь все великие путешественники закалялись… Вы про Пржевальского и Амундсена читали? Они ведь закалялись. Я тоже. А господин Симонов на берег не вернулся. Уже лодки на поиски вышли. Только напрасно. Он специально уплыл, чтоб утонуть.

– Ты-то почему так решил?

– Я ведь его характер знаю, – сказал Витька. – У нас в последнее время дружба была.

– Александр Семенович хороший пловец. Вернется к берегу.

– Посмотрим, – сказал Витька.

Теперь Витька сам держал Владимира за руку. И в который раз Владимир отметил про себя, что теплая детская рука всегда открыта и беззащитна. И обидеть ребенка, доверившегося взрослому, может лишь негодяй.

Владимир вынул из кармана завернутого в платок медвежонка с черными глазами-бусинками.

– На, Витя, возьми и никогда не теряй.

– Что это?

– Талисман.

– На счастье?

– На счастье.

– Вам его подарили?

– Да. И теперь я отдаю его тебе. Никому другому не отдал бы.

– А вам он принес счастье?

– Да, принес, хотя и нелегкое.

Мать встретила Витьку слезами и оплеухами.

– Да, я ведь и забыла, – сказала Владимиру, успокоившись и убедившись, что сын ее возвращен целым и невредимым, хозяйка. – Вас доктор дожидается. Уже который час.

Маленький доктор поднялся навстречу Владимиру.

– Сядьте на кровать, товарищ! Дайте-ка мне пощупать ваш пульс… Так-с, замедленный. Брадикардия. Признак несомненной усталости. Ничего, отоспитесь, все как рукой снимет. Как отделались от Думбадзе?

– Более или менее успешно. Кажется, он не догадался, что его провели.

– Так всегда случается с чрезмерно подозрительными господами. Они по какой-то неясной логике умудряются просмотреть именно то, что делается у них под носом.

– Но негласного, а то и гласного надзора мне не миновать. Возможны и обыски. Мы с Александром здесь составляли схемы… Пытались понять, была ли допущена ошибка во время восстания в Севастополе.

– И что же?

– Александр считает, что могли и победить. Промедлили. Пропустили темп. Власти успели подтянуть свежие войска.

– Я тоже так считаю, хоть и не был на месте событий, – просто сказал доктор. – Вы, как я догадываюсь, хотите, чтобы я взял схемы и записи и спрятал в надежном месте? Сделаем. А я запомнил слова Н. Адамовича[4]4
  Н. Адамович – псевдоним В. Воровского.


[Закрыть]. Великолепно он написал в «Новой жизни». И заголовок точный – «Севастопольское одоление». Да, на этот раз нас победили, писал он, но всякий человек, способный разбираться в событиях, видит ясно, что севастопольское одоление – это пиррова победа, что еще одна такая победа – и треснувшее по швам здание самодержавия рассыплется в прах. Очень точные слова. Устали?

– Устал. Да и грустно что-то.

– Что же, грустить иной раз надо. Но помните: это наша земля! Наша! Не Думбадзе и не его высочайших повелителей. Нам она принадлежит по праву и навсегда. А им же – временно и по воле случая. Дайте-ка еще раз руку… Да-с, пульс отличный. Вы из породы долгожителей. И вам, надеюсь, еще предстоит увидеть и другие времена – ясные, светлые… Мне бы тоже хотелось! Но возраст есть возраст. Я вам завидую – чистой, нетемной завистью.

Доктор неловко и несмело протянул руку и похлопал Владимира по плечу.

– Спите!.. А завтра?.. Завтра – новый день.

Вместо эпилога

Когда-нибудь, а может быть, очень скоро, вы обязательно побываете в Крыму. Не минуете, конечно, и Симферополь. Постарайтесь зайти в местный краеведческий музей, чтобы посмотреть картину, о необычной судьбе которой вы только что узнали. Ее прятали пятнадцать лет – в Ялте, в Симферополе, в Бахчисарае, – вплоть до освобождения Крыма от Врангеля. Все эти годы жандармы разыскивали ее, потому что в конце концов подозрительный Думбадзе все же почуял, что его ловко провели. Но, как вы знаете, «крамольное» полотно, эту картину-документ удалось спасти.

Пылает «Очаков», как неопалимая купина, горящий, но несгорающий. И в сознании каждого из нас таким он и останется – в клубах дыма, нависших над ним, как зловещие гигантские облака, в лучах прожектора, с красным флагом на мачте, гибнущий, но не сдающийся. И вы, конечно, вспомните о тех, кто имел отношение к судьбе картины. И возможно, вам захочется узнать, как сложилась жизнь этих людей после трагических событий 1905–1907 годов.

Александр и Владимир дожили до наших дней. Один стал крупным общественным деятелем. Второй художником, как мечтал в юности. Его работы нынче можно увидеть в экспозициях многих музеев, и не только крымских.

Витька Эдельвейкин, окончив реальное училище, одно время работал машинистом на прогулочном пароходе, а во время гражданской войны и врангелевщины партизанил в Крымских горах. Дальнейшая его судьба связана с Красной Армией.

Полковник Виктор Петрович Эдельвейкин погиб во время освобождения Польши, в 1944 году, на окраине города Жешува. Вместе с его личными вещами был отослан родным и медвежонок из арагонита. Никто не знал, что это за игрушка, почему она оказалась в кармане сурового начальника штаба дивизии.

Известно, что Надежда в 1920 году уехала сначала в Стамбул, а затем жила на юге Франции. Можно предположить, что поначалу пришлось ей несладко. В письмах в Тулу, к двоюродной сестре, она сообщала, что живописью больше не занимается, литературные амбиции забыты, но уже в возрасте далеко за сорок она нашла для себя «доходное занятие» (в письме так и сказано – «доходное») – из стебельков различных по цвету трав выкладывала орнаменты, которые находили сбыт у отдыхающих.

А теперь о Симонове и Шуликове. Симонов не утонул. Он через день вновь объявился в Ялте, распугивая щелкавших семечки у входа в свои дома кумушек. Вскоре он продал магазин и фотографию и уехал в Сибирь начинать новое дело.

А Шуликов, конечно, должен был еще чем-нибудь удивить честной народ. И удивил. В начале 1907 года его устричный завод оказался под угрозой. Случайно завезенная на днищах кораблей ракушка под названием «рапана» принялась поедать устриц. Тогда он продал завод какому-то немцу, а тот с помощью хитроумных порошков, хорошо растворявшихся в воде, обуздал наглую «рапану». Сам же Шуликов, говорят, отыскал в Симферополе граммофонщика Попкова и вместе с ним отправился в Новую Зеландию, где долго торговал у властей доминиона какой-то микроскопический необитаемый остров, на котором собирался устроить некое «государство музыки». Попков, вероятно, не дожил до 1917 года, а Шуликов в начале двадцатых годов вернулся на родину, работал экскурсоводом в Евпаторийском курортном бюро. По отзывам, это был хороший и очень толковый экскурсовод.

Зауэр? О нем ничего не знаю, да и не стремился знать.

Ну, а теперь о ротмистре Васильеве и бывшем городовом Малинине. Придя в себя после Севастопольских событий, Васильев устроил настоящий розыск сбежавшего городового и неудачливого своего агента. Но вряд ли нашел бы, если бы Малинин не совершил непростительную глупость. Выяснив, что скифские сокровища подделка, разъяренный Малинин написал из Баку, куда он успел убраться, письмо Таврическому губернатору, в котором обличал Шуликова как шарлатана, «поддельщика по всей жизни и личность вредную, сохраняющую для социалистов и анархистов оружие в своем доме». Письмо попало к Васильеву. Установить, что писал его именно Малинин, было делом нетрудным. Бывшего городового и незадачливого доносчика арестовали, судили и отправили на каторгу. Впрочем, печально закончил свою карьеру и сам Васильев. Незадолго до начала войны (по одним сведениям – в декабре 1913 года, по другим – в мае 1914) он сел писать очередной рапорт: «Настоящим доношу, что…» Больше Васильев не написал ни слова. И не мог написать. Выпив две бутылки коньяка для храбрости, он повесился. Что собирался сообщить Васильев? Может быть, верный многолетней привычке и службистскому долгу, хотел поставить в известность начальство о своем «убытии в мир иной»? Почему он так поступил? Наверное, были на то у него свои причины.

Куда важнее было бы разгадать, кто из большевиков скрывался в 1905 году под подпольной кличкой Спартак. Но в свое время я не спросил об этом у Александра Ивановича. Он мог знать. А позднейшие архивные поиски пока что успеха не принесли. Между тем Спартак был, существовал, действовал – это несомненно. О нем написал в своей «Автобиографической повести» Александр Грин. И охарактеризовал его как человека решительного, немногословного, убежденного большевика. Может быть, со временем нам станет известно его подлинное имя…

Всмотритесь внимательнее в картину, висящую в одном из залов Крымского краеведческого музея. Она – как сгусток истории, как гневный крик. Она – памятник всем тем, кто в ноябрьские дни 1905 года не склонил головы.

Девушка, протянувшая к выключателю руку… Да ведь и она не ушла в небытие, хотя портрет ее так и не был написан. Но я видел один из вариантов, рассказал о нем вам. Значит, не робкой тенью мелькнула она в жизни. Значит, кто-то будет помнить о ней. И это еще одно доказательство высокой мудрости бытия и его непрерывности.