Текст книги "Крымская повесть"

Автор книги: Николай Самвелян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Город спал. Лишь кое-где еще горели окна. Морской бриз приносил запах водорослей и свежесть.

Вдруг Владимир остановился и поднял с земли осколок обычного кирпича. Быстро и размашисто нарисовал им на глинобитном, хорошо промазанном известкой заборе нехитрый сюжет: такой же точно забор, у которого они стояли, свисающий на улицу миндаль и четыре силуэта. Лишь цветущий миндаль не соответствовал случаю и времени года. Может быть, Владимиру вспомнилась весна, когда они с Людмилой познакомились?

– Похоже. Вот это я.

– А это я.

Но Владимир вновь сделал шаг к забору. И через минуту рядом с четырьмя фигурами появилась пятая. Это был римский гладиатор со щитом и коротким мечом.

– Загадка? – поинтересовалась Надежда. – Может быть, понятный только вам символ? Так объяснитесь же. Что за гость из римских времен?

– Спартак, – ответил Владимир.

Он смотрел на Людмилу. И Людмила смотрела на него. А затем она произнесла совершенно загадочную фразу:

– У вас смелый рисунок. Мне нравится. Странно, что в лунном свете красные линии кажутся черными. А Спартак? Пусть будет и Спартак! Не пора ли нам домой?

Сначала проводили Надежду до «Оссианы». На Морской Владимир попрощался с Людмилой и Александром.

– Я здесь пробуду недолго, – сказал Александр. – Но мы еще обязательно повидаемся.

Поднимаясь на второй этаж, где он квартировал у вдовы Эдельвейкиной, Владимир думал о Зауэре, Александре, Надежде, Людмиле и этом необычном вечере.

Шестнадцать скрипучих ступенек. Дверь, как принято, пожалуй, только в Крыму, отперта. Стараясь не шуметь, Владимир в одних носках прошел на кухню напиться воды. Но на пороге остановился. Почувствовал: в темноте что-то или кто-то прячется… Нащупал в кармане спички. Но зажечь не успел. Резко, с присвистом громыхнуло. Он отскочил в коридор. За стеной крикнула хозяйка – Татьяна Петровна Эдельвейкина. В конце концов Владимиру удалось зажечь спичку, и почти сразу же в коридоре появилась в ночном капоте и с лампой в руках Татьяна Петровна.

– Что здесь? Кто? Почему?

На кухне перед открытым окном сидел конопатый, весь в веснушках одиннадцатилетний сын Татьяны Петровны Витька. А на подоконнике, укрепленное на деревянном кронштейне, стояло духовое ружье – материн подарок Витьке ко дню рождения.

– Боже мой! Боже мой! – причитала Татьяна Петровна. – Что ты делаешь, Витенька? Всем врагам по такому ребенку!

– Я в звезду стрелял!

– В какую такую звезду? С ума можно сойти!

– Вон в ту, голубую, – Витька засопел и ткнул пальцем в небо.

– Хоть бы вы, Володя, с ним побеседовали! Как же мне дальше жить с таким мальчиком, если он с детства начинает в звезды стрелять!

– Хорошо, – сказал Владимир. – Сейчас я с ним побеседую. Иди ко мне в комнату, Витя!

У себя Владимир зажег настольную лампу с зеленым абажуром, прикрутил фитиль, чтобы свет был помягче, и уладил Витьку на видавшую виды, жалобно поскрипывавшую кушетку.

– Витя! Ты ведь знаешь, что попасть из духового ружья в звезду нельзя?

– Знаю, – сказал Витька, воткнув в собеседника синие доверчивые глаза. – Я ведь только целился.

Впрочем, Витька знал, что с помощью двух досок и кирпича никак нельзя катапультироваться через полутораметровый забор – законы физики не разрешат. Но Витьке Эдельвейкину наплевать на законы физики, если речь идет о вещах интересных. И вот результат – через его веснушчатый лоб крадется к глазу коричневый рубец. А чего стоил изобретенный Витькой парусный самокат на трех колесах? Может быть, когда-нибудь в силу своей наивной веры в то, что человеку все подвластно и все доступно, Витька, которому неведомы осторожность и чрезмерное преклонение перед авторитетами, включая авторитеты научные, изобретет действительно что-нибудь сногсшибательное? Например, аппарат для полета на Луну или Марс?

Таким доверчивым и одновременно невероятно решительным и получился Витька на карандашном наброске, сделанном Владимиром месяца два назад.

– Ты видел свой портрет?

– Который вы делали?

– Именно этот. А разве тебя кто-нибудь еще рисовал?

– Не рисовали. Но и тот, что вы сделали, мне не нравится.

– Почему?

– Не знаю, – честно сказал Витька. – Мне никакие портреты не нравятся. Мне нравятся живые люди.

– И мне нравятся смелые, веселые и решительные люди. И именно потому, что они мне так нравятся, я и пишу их портреты. Ты больше не будешь по ночам стрелять из ружья?

Витька наморщил нос. Витька думал.

– Не знаю, – признался он. – Может, буду, а может, не буду.

– Но ты все же постарайся стрелять хотя бы до девяти, ну, пусть до десяти вечера.

– У меня нет часов, – ответил Витька.

Владимир засмеялся и отпустил бедного Витьку спать. Да и время было позднее – начало второго.

Владимир подошел к открытому окну. Темен был город. Лишь на набережной горели огни. Да еще к молу подошел большой пароход Крымско-Кавказской линии. Но что это за судно, определить на расстоянии было трудно.

А вдали, при входе в залив, мелькнули неясные силуэты двух быстроходных судов, несущих огни лишь на корме и бушприте – канонерские лодки. Что делали они возле мирного ялтинского порта? Кого стерегли? Кого высматривали?

Засыпая, он услышал: «Лишь я одна тебя люблю! О, вспомни, вспомни, милый мой!..» И не знал он, явь это или сон. Если сон, то ему хотелось, чтобы длился он подольше, чтобы его никто не спугнул – резким движением или громким словом.

Но ведь то, чего человеку очень хочется, как правило, не сбывается. Владимира разбудил стук в дверь. Он с трудом поднял голову от подушки, пробормотал «Войдите», полагая, что это хозяйка. Наверное, опять напроказничал Витька. Но вспыхнула спичка. В ее пляшущем свете он увидел лицо Александра. И тихий голос произнес:

– Не пугайтесь! Обстоятельства сложились так, что я ни минуты не имел права оставаться в доме Симоновых.

– Спартак? – спросил Владимир. – Его схватили?

– Со Спартаком все в порядке. Мы с Людмилой Александровной вывели его через сад. Но мне возвращаться нет резона. У ворот Симоновых дежурят двое. Людмила Александровна объяснила мне, как отыскать ваш дом и квартиру.

Александр подошел к кровати, опустил на пол небольшой сверток, перевязанный бечевкой.

– Не волнуйтесь! Все обойдется. Не впервой. Однако ялтинские власти нервничают, несмотря на целительный для нервов климат.

Владимир поднялся, вновь засветил лампу.

– Не надо! – Александр дунул в лампу. – Светящееся в ночи окно наводит случайных и неслучайных прохожих на разные ненужные мысли. Посидим в темноте и побеседуем.

– Но вам нужно отдохнуть.

– Не тревожьтесь. Я отдохну сидя в креслах. Уеду на рассвете с первой же линейкой или как-нибудь иначе. Кстати, запишите мой симферопольский адрес. Он вам может понадобиться. Умеете писать в темноте? Вот и отлично. Диктую…

Они действительно беседовали до самого утра. Владимир узнал, что тот пакет, который сейчас лежал на циновке у его постели, ни в коем случае не должен был попасть в чужие руки. Что именно в пакете, Александр объяснять не стал. Рассказал подробнее о Шмидте. Это, по его словам, был честный человек, очень популярный в Севастополе и на флоте, за которым могут пойти многие. По натуре – романтик. Называет себя социалистом и, вероятно, искренне верит в то, что будущее за социализмом. И все же политические убеждения его недостаточно четки. Не случайно он не принадлежит ни к одной из партий.

– Людмиле Александровне что-то угрожает?

Александр помолчал, а затем тихо произнес:

– В стране началась революция. Вы понимаете это?

– Конечно.

– Опасность угрожает и Людмиле Александровне, и Спартаку, и мне, и многим другим. Между прочим, Спартака разыскивают, чтобы предать военно-полевому суду. Он в прошлом сормовский рабочий. Был призван в армию. Стрелял в офицера – отменного негодяя.

– Раз у дома Симоновых дежурят, значит, кто-то все же узнал о Спартаке?

– Не обязательно. Если бы точно знали, что Спартак у Симоновых, давным-давно взяли бы дом штурмом. На этот раз всем нам повезло. С вашего разрешения я напишу записку Людмиле Александровне. Передайте ее завтра же.

Утром гость удалился, унеся с собой пакет. Владимир подошел к окну. Море и небо были почти одинакового сизо-серого цвета. Трудно было даже определить линию горизонта. У входа в залив все еще дежурили две канонерки. Они были тоже серыми, но более густого цвета и чем-то напоминали притаившихся в кустах охотничьих собак. Увидят дичь, услышат сигнал ловчего – и бросятся в погоню.

Из донесений ротмистра Васильева осенью 1905 года начальнику Таврического жандармского управления

«…К сему доношу, что получил сведения, что около Малахова кургана была большая сходка, человек 250. Интеллигенты подготовляли сходку к забастовке, читали про забастовку в С.-Петербурге и разъясняли ее. Окончательное решение еще не принято. На днях будет еще сходка… От своих людей я накануне забастовки получу извещение о времени ее начала…»

«…По окончании портовых работ на ремонтируемом броненосце „Три Святителя“ найдены были прокламации, числом 6, в двух видах: одни на четвертушке, воспроизведенные каучуковыми буквами, под заглавием „Ко всем рабочим г. Севастополя“, другие отпечатанные на мимеографе (оригинал рукописный) под заглавием „Ко всем рабочим и работницам Севастополя…“»

«…Чинами полиции, которых я предупредил о месте и времени сходки, было задержано в Лабораторной балке, у вокзала, несколько человек мастеровых, возвращавшихся с ночной сходки. При обыске личном у одного из них найдено в 2 свертках 37 печатных брошюр и 42 прокламации „К рабочим г. Севастополя“. Эти прокламации раздавали на сходке городским рабочим. У остальных ничего не найдено…»

Гроза над морем веселым

Затянувшееся лето закончилось внезапно. Ветер пригнал из Джанкойских степей сизые тучи. Правда, горы на время задержали их. В Ялте стало парко. Старожилы утверждали, что духота в это время года обязательно к смене погоды. Не сегодня завтра тучи перевалят через главный хребет, и тогда на Ялту обрушатся дожди – короткие и злые. Так и случилось. Вслед за тучами в Ялту ворвались холодные северные ветры. Впрочем, старая часть города была лучше защищена горами. И потому в комнате Владимира было тепло. Не приходилось даже разжигать старенькую жаровню. Найти подрамники под холсты такого размера, какой требовался Зауэру, было просто нереально. Да и подрамник не вошел бы в дверь. Загрунтованный холст был расстелен на газетах на полу. И все равно его пришлось скатать в рулон, а писать картину – как дети, пробующие копировать по расчерченным клеточкам. Оригиналом Владимиру служила собственная небольшая акварелька. Как-то раз он написал ее во время прогулки с Надеждой к ливадийским скалам. Море в тот день было действительно на редкость спокойным, штилевым и даже сонным. О таком и мечтал Зауэр. Оставалось перевести акварельку в масло и увеличить не более и не менее как в сорок раз!

Заполнив несколько условных клеток, Владимир давал холсту подсохнуть, а затем сматывал его и принимался заполнять очередной квадрат. Для любого художника в такой работе мало веселого. Да и вообще, отличная копия – это всего лишь копия, не более. Даже если ее именуют очередным авторским вариантом.

Времени, свободного от службы в фотографии господина Симонова, оставалось не так уж много. А темнело уже по-осеннему рано. Приходилось писать даже при двух зажженных лампах, что было делом рискованным – можно сбить цветовую гамму. Но Зауэр торопил. Дважды присылал записки с просьбой сообщить, как продвигается работа. Более того, «он есть был готов» прибыть и посмотреть, что уже сделано. А сделано было совсем не то, чего жаждала душа Зауэра. Произошло нечто неожиданное для самого Владимира. Как ни старался он точно следовать акварели, ничего не выходило. Возникала совершенно иная картина.

Да, это было море. И именно Черное море. Нервное. Капризное. Непостоянное, как ни одно другое. Оно казалось спокойным, штилевым, нежащимся под лучами ласкового солнца. Но если присмотритесь к нему повнимательнее, возникали сомнения: так ли уж оно игриво и беззаботно? Тут, на его берегах, испокон веку вершились дела серьезные, отзвуки которых доходили до всех столиц мира. Тут всегда лилась кровь, но и всегда цвели цветы. Тут явь смешивалась с легендами. А со временем легенды так прочно входили в сознание людей, что начинали казаться былью… В общем, это было мудрое, много повидавшее на своем веку море – и корабли аргонавтов, плывшие за золотым руном в Колхиду, и первых греческих поселенцев в Керчи и Херсонесе, и свирепого Ахилла, будто бы жившего в этих краях до того, как переселиться в Грецию, а затем погибнуть в Троянской войне, развязанной из-за кокетливой Елены, полюбившей нежного Париса. Недалеко от Ялты томилась в изгнании дочь Тесея Ифигения, воспитанная тем самым аргосским царем Агамемноном, который возглавлял поход греков против троянцев. Ифигении пришлось пережить в Крыму много мучительных дней, пока ее наконец не вызволили и она не уплыла через море к острову Левка, где стала женой Ахилла. На столе у Владимира лежала только что изданная в Симферополе в русском переводе драма Еврипида, посвященная Ифигении, ее капризной и мученической судьбе. Трудно было представить себе, что строки, ставшие теперь вполне современной книжкой в кожаном переплете с золотым тиснением, были написаны два с половиной тысячелетия назад. Мог ли Еврипид предположить, что его будут помнить, читать, переводить, что некий безвестный ретушер, мечтающий стать художником, истратит последние гроши, чтобы купить его трагедию, неожиданно превратившуюся в нарядную книгу, набранную шрифтом, который самому Еврипиду был бы уже недоступен? А тот язык, на котором Еврипид писал, ушел навеки, уступив место другим, но бессмертной стала легенда об Ифигении, пожертвовавшей собой во имя людей… И во всем этом тоже была своя особая логика бытия… Удивительным было это море. Как глаз истории, глядящий из глубины веков, наблюдало оно за тем, что происходит на его берегах. И будь наделено оно разумом, могло бы сравнивать, сопоставлять жизнь времен минувших и нынешних. В Пантикапее, носящем теперь имя Керчь, покончил с собой царь Митридат, дерзновенно посмевший поднять войну против надвигавшихся с запада римлян. Тут же Савмак мечтал основать государство Солнца. И выбил в честь самого себя и Солнца монету. Но римляне пришли и сюда. Их тяжелые когорты маршировали по улицам древнего Херсонеса. Они принесли с собой грубость, презрение к роскоши и любовь к жестокой забаве – гладиаторским играм. Но Черное море видело всякое: и грозные империи, которые в конце концов все же разлетались, как упавший на пол глиняный сосуд, и надменных завоевателей, очень скоро бежавших с его берегов в те дальние страны, откуда пришли.

Нет, море получалось на картине совсем не таким, каким надеялся увидеть его Зауэр. Оно было не олицетворением вечного покоя и безмятежности, а мудрым созерцателем, много знающим и много думавшим над судьбами людей и народов.

Это поняла Надежда. Как-то раз она сама, без предупреждения, пришла к Владимиру. Извинилась за внезапный визит, но, казалось, смущения не испытывала. А само извинение было данью формальной вежливости.

Владимир был в синем чесучовом халате, с кистью в руках. Дверь за гостьей закрыл локтем – руки были в краске.

– А море-то у вас живое, – сказала гостья. – Не беспокойтесь, я присяду здесь, на табурете. Скоро уйду. Нет, право же, море вам удалось. О чем вы думали, работая над картиной? Почему пишете по памяти? Чтобы не быть рабом натуры? О, отлично понимаю. У моря множество ипостасей. Написать его с натуры – значит зафиксировать всего лишь один из тысячи, а может быть, даже из миллиона ликов его… Вы же пытаетесь передать саму сущность его. Дерзновенная, но благородная задача.

– Но я и не думаю писать по памяти. Копирую собственную же акварельку. Она на столе. Вы должны ее помнить.

Надежда повертела в руках акварель, небрежно бросила ее на стол.

– Ничего общего с той картиной, которую вы сейчас пишете. Давно ли вы виделись с Людмилой Александровной?

– Позавчера.

– Тогда же нарисовали ее портрет? – Каким образом Надежда так быстро отыскала в ворохе бумаг именно этот карандашный набросок, можно было только гадать. – Похоже.

– А сделано как раз не с натуры, а по памяти.

– Да? Ну, может быть. Вообще-то мне все равно. Хотя иной раз я сама себя подозреваю в том, что не люблю ничего для меня самой недоступного. Дело не в зависти. Это другое. Я не могу в минуту, играючи, сделать такой рисунок. И мне инстинктивно хочется спрятать рисунок подальше. Кстати уж, и о Людмиле Александровне. Вы слышали, как она поет? Нет? Мне довелось однажды. Наверное, у нее хороший голос. Может быть, даже выдающийся. Сильный, мощный и свободный. И вот именно эти-то мощь и свобода меня отталкивают. Даже в чем-то оскорбляют. Мне приятнее неумелые рисунки и не столько настоящее пение, сколько этакое напевание тихим голосом. И желательно, чтобы аккомпанементом было не фортепиано, а, например, гитара…

Пока Владимир отмывал скипидаром руки, она ни с того ни с сего принялась рассказывать, что ее отец, тульский торговец мануфактурой и страстный библиофил, мечтает купить в Крыму землю, построить дом со специальными залами для библиотеки и здесь, в покое, провести остаток дней. Но вряд ли по нынешним временам можно обрести покой где бы то ни было, даже на этом прекрасном полуострове.

– Правда, Александр, который так внезапно возник в Ялте и так же внезапно исчез, выдвинул оригинальный проект. Надо, мол, сделать из Крымского полуострова остров. Перекопать перешеек, отбуксовать Крым в море… Остроумно и не так уж бессмысленно. А вдруг со временем так и сделают? Но пока и в Крыму покоя нет. Кстати, вам Александр не писал? Жаль, если больше не наведается к нам. Необычный он. И тоже будоражащий. Сын плотника. Ему бы и самому в плотниках оставаться. Но, полагаю, метит много выше. Как бы не в Робеспьеры.

– С чего вы взяли?

– Решителен, смел, умен. Сверх того – ироничен. А ирония – привилегия богов или очень сильных, уверенных в себе людей. Могло ли, пусть даже шутливое, предложение перекопать перешеек и сделать из полуострова остров прийти на ум каждому второму? К слову, во всех вас есть что-то общее. Будто бы и разные люди, каждый по своему фасону и на свой манер, а какую-то схожесть я все же ощущаю. Не возражайте! Нет смысла.

Затем Надежда без всякой связи с предыдущим рассказала, что недавно ездила в маленькую болгарскую деревушку Коктебель, в одиннадцати верстах от Феодосии. Там пока еще тихо. Но надолго ли? Кроме того, сам пейзаж ей не понравился. Ломаные, хищные линии горных кряжей. Кажется, что здесь только что закончился шабаш могучих подземных сил. Извергался вулкан, рушилось небо, вздымалась земля, плыла лава. И вдруг все это на минуту, как по команде, застыло, зазеленели, осененные внезапным покоем, склоны гор. Но надолго ли?

– Это место похоже на то нервное море, которое вы сейчас пишете. Внешне спокойное, но в любую минуту жди бури. Кстати, небо хмурится. Не пора ли вам прервать работу? Заодно и меня проводите. Не очень весело возвращаться в такой час одной. Давно мы не были с вами на этюдах.

Владимир молча протянул руку к гвоздю, на котором висел плащ.

У входа в дом Витька Эдельвейкин сооружал нечто странное, напоминающее ветряную мельницу. Веселый, неунывающий Витька – часть настоящего, живого мира. Кем он станет, когда вырастет?

– Витя, что это будет?

– Фейерверк.

– А дом не подожжешь? Подожди меня. Скоро вернусь. Вместе его запустим.

– Ладно, – сказал Витька. – Буду ждать полчаса. Потому возвращайтесь скорее. У меня терпение не бесконечное.

Ветер гнал по тротуарам сухую листву. И оттого казалось, что весь город наполнен шуршанием. Как будто Ялта о чем-то шепталась с тяжело вздыхавшим морем – это волны бились о причал.

– Почему же вы молчите? Вас смутил мой визит? Но в наши времена давно пора отказаться от условностей. Мы живем не в восемнадцатом и уже давно не в девятнадцатом веке. Нет ничего зазорного в том, что я решила навестить вас и посмотреть, как идет работа. Да и вообще я крайне любопытна, как все остроносые женщины. Разве вы не знали этого поверья? Ну, как же! Будь у египетской царицы Клеопатры нос покороче, она вряд ли обратила бы на себя внимание Цезаря и Антония и не наделала бы стольких бед в древней истории.

Трудно было понять, говорит ли Надежда все это всерьез или же подтрунивает над собеседником да и над собой заодно. Ведь не могла же она не знать, что ее считают одной из самых изящных дам, появляющихся нынешней осенью на ялтинской набережной. И слова о длинном носе были, надо думать, не более как кокетством. Но в присутствии Надежды трудно было отделаться от какой-то смутной тревоги и ощущения, что с тобой не беседуют на равных, а изучают с холодной отвлеченностью анатома.

– Звезд не видно, но и дождя еще нет. Может быть, не будем спешить домой? Кроме того, считаю, что имею некоторое право на ваше внимание. Так ли, иначе ли – я рекомендовала вас как очень способного художника Зауэру. Нет, не пугайтесь, в ответ я не потребую никакой платы… Разве что немного внимания. Видите: говорю обо всем прямо, без обиняков. Что делать, времена стыдливой скромности, романса «На заре ты ее не буди», полуоттенков, полутонов в отношениях ушли в прошлое. Разве не так? Мы живем в эпоху быстрых действий, быстрых решений и скорых дорог. От Тулы до Москвы всего шесть часов чугункой! Скоро даже в вашей Ялте появятся автомобили. Вы видели когда-нибудь автомобиль? Только читали о них? А я, представьте, уже даже прокатилась на одном из этих чудищ. Нет, не в Туле – в Москве… Хоть чад от него невыносимый, но он, без сомнения, скоро оставит без работы бедных лошадок… Вы хмуритесь? Отчего?

– Мне просто неясно, почему вы столь внимательны ко мне и принимаете такое участие в моей судьбе?

– Вы действительно ждете ответа на свой вопрос?

– Конечно.

– А ведь ответить не так-то просто. Пришлось бы говорить о вещах слишком серьезных. Иногда я вас поругиваю и подтруниваю над вами, но в душе понимаю, что вы – художник божьей милостью. Видите мир в цвете, красках, образах. Дышите открытой грудью. И не совсем похожи на других. Мне приятно вас видеть, идти рядом, говорить те слова, которые я сейчас произношу. Разве под каждое действие нужно подводить теории? Разве во всем нужно искать цель? Какая может быть цель в самой жизни? Мы просто существуем – и все тут! Как существуют птицы, рыбы, морские водоросли. Правда, им проще. Они не наделены сознанием. И потому не утруждают себя самообъяснениями, поисками смысла в том, в чем смысла нет и быть не может. Жизнь проста… Если на дворе хороший день, солнышко, если море ласковое и спокойное, каким было всего два дня назад, мне хочется все это вобрать в себя, впитать так, чтобы это было мое, только мое. И ничье более! Кто знает, может, я по натуре еще и собственница. Помните, я вам рассказывала о деревушке Коктебель. Так вот, мне не захотелось там селиться еще и потому, что многие это уже сделали до меня, и не одна я буду владеть видом на Двуякорную бухту, не только я буду любоваться стекающими к морю уступами гор. Обо всем не скажешь в двух словах, милый Володя! У меня и с людьми похоже. Увижу интересного человека – бросаюсь к нему, как жаждущий к роднику.

Вышли к молу. Набережная была ярко освещена и пустынна. А на волнорезе фонарь погас. Может быть, его захлестнуло волной или же оборвало ведущие к нему провода. Воздух был тяжел. Дождь начался внезапно – ведь не было видно туч. Над морем вспыхнули две короткие красноватые молнии. На секунду стали видны барашки волн. Море шло в атаку на землю.

Спрятались под козырьком, устроенном над рекламным щитом торгового дома А. А. Трапани. Каждому желающему реклама предлагала комфортабельные морские путешествия из Одессы в Петербург, на Сахалин, во Владивосток и Порт-Артур, а также чилийскую селитру, осетровый клей и пульверизаторы «Эклер» – специально для садоводов.

– Такая погода не по мне! – Надежда сложила ставший уже ненужным зонт. – Интересно, надолго это?

– Дожди в Ялте кратковременны.

– Глядите, какой смешной человек! Он сейчас утонет, не перейдя улицы.

Действительно, поток, разлившийся по Бульварной, штурмовал толстяк с зонтом в руках. Еще несколько прыжков, и он оказался под навесом рядом с Надеждой и Владимиром. Аккуратно сложив зонт и вытерев лицо платком, он оборотил лик к товарищам по несчастью. Это был Зауэр.

– О! Добрый вечер, мои юные друзья! Весьма сожалею, что вы тоже стали жертвами стихии. Надеюсь, дама – наша общая симпатия – не промочила ноги, как это случилось со мной?

С ногами дамы было все в порядке. Ведь ей не пришлось, как Зауэру, штурмовать потоки.

– А в каком этапе наши с вами совместные дела?

– Работаю.

– Прекрасно. Работа дает человеку смысл.

– Вот уж чем никогда не хотела бы заниматься, – сказала Надежда.

– Я что-нибудь неправильно сказал? – поинтересовался Зауэр. – Сделал ошибку в произношении?

– Нет, вы сказали все понятно. Но именно работать мне никогда не хотелось. И я не считаю, что труд, который все так усердно прославляют, делает человека интереснее.

– Тогда что же? – не унимался немец.

– Безделье. Обычное безделье. Когда не знаешь, чем занять завтрашний день. Это придает жизни особый праздничный оттенок.

Галантный Зауэр не стал спорить с дамой. Он указал закрытым зонтиком сначала в сторону моря, а затем ткнул им в небо и сказал, обращаясь к Владимиру:

– Такое море и такой дождь как раз есть то, с чем мы с вами ведем борьбу. Правда? Наши пациенты не должны все это видеть. Никогда! Как они никогда не должны видеть то, что, к несчастью, видели вчера на улице. Это было безобразие, ужас, а также бунт против законной власти.

– О чем вы?

– Манифестация или демонстрация… Как это называется по-русски?

– Так и называется.

– У нас в городе рабочих мало… – продолжал Зауэр. – И это хорошо. Но те, что есть, вчера ходили по улице и носили… не могу вспомнить… Плохой, очень плохой портрет императора…

– Карикатуру?

– Да, да, правильно. Именно это. А еще пели песню. Я записал, чтобы передать градоначальнику. Пусть примет меры. – Зауэр порылся в кармане жилета и извлек сложенную вчетверо осьмушку бумаги. – Ага, вот оно… «Фабрикантам красоваться, знать, недолго уж везде, им придется убираться, возьмем фабрики себе…» Понимаете, про что поют? Фабрики – себе! Как это – себе? Это же не их фабрики!

– А если все же возьмут? – спросила Надежда.

– Полиция не даст! – воскликнул Зауэр. – Кроме полиции, есть еще войска с пушками и военные пароходы.

– Вот один военный пароход – броненосец «Потемкин» – недавно восстал.

– Да, – сказал Зауэр, и его оловянные глаза вдруг ожили – они были гневны. – Вы правы. Это меня пугает.

Гроза оказалась действительно кратковременной. Вскоре дождь приутих. Зауэр вновь раскрыл зонт, церемонно раскланялся и, перепрыгивая через лужи, направился к своей «Оссиане».

– Послушайте, – спросила Надежда, – уж не вы ли нарисовали карикатуру на императора?

– К сожалению, нет.

– Странный ответ. И сами вы – чудак. То кажетесь сильным, цельным, немногословным, твердо знающим, чего он хочет, человеком, а иной раз – вовсе ребенком. Ладно уж, проводите теперь домой. Поговорить по душам нам пока не удается.

Витька все же не дождался Владимира и зажег-таки свой фейерверк. Но вероятно, неудачно – дождь помешал. Колесо с прицепленными к нему самодельными ракетами сиротливо валялось у входа в дом.

У себя в комнате, засветив лампу, Владимир принялся рассматривать то, что было написано до прихода Надежды. Да, конечно, это было не просто какое-то неизвестное море, а именно Черное – со своим непростым и коварным характером, способное в любую минуту взорваться яростными штормами, когда волны за считанные часы обрушивали километровые молы, смывали многотонные камни набережных. Нет, не того ждал Зауэр. И впереди, наверное, еще предстоят нелегкие разговоры с работодателем. Но об этом еще будет время подумать позднее, когда дело дойдет до сдачи картин.

Он хотел было открыть форточку – в комнате стоял едкий запах скипидара и масляных красок, – но скрипнула дверь, за спиной послышался голос Витьки Эдельвейкина:

– Я вас дожидался, дядя Володя, лежал в постели и слушал шаги на лестнице.

– Нашкодил? Поджег фейерверком соседний дом? Ругали?

– Совсем нет! Никто меня не ругал. А фейерверк не зажегся, – обиделся Витька. – К вам приходили. Вот записка.

Едва прочитав ее, Владимир бросился к двери. «Приходите в любой час. Буду ждать», – писала Людмила.

– Дядя Володя! – крикнул вслед Витька. – Возьмите вот это. Самопал. Вместо пороха – сера от спичек. Надо только ножичком наскрести и в дырочку насыпать. Возьмите на всякий случай…

– Спасибо, Витя! – Владимир сунул самопал в карман.

Улыбнулся он, уже сбегая по лестнице.

Дождь прекратился. Ветер отмыл небо и угнал далеко в море тучи. Над подковой бухты засветились далекие спокойные звезды. Ночь была прозрачной и не по-осеннему светлой. Справа, вдали, в серебристом мареве проглядывала Ай-Петри, с вершины которой сползало мохнатое облако. Казалось, гора спит, по-человечьи склонив голову набок.

Мимо глянцево поблескивавших темными окнами спящих домов Владимир мигом домчал до Морской. Хотел было пробраться в дом к Симоновым незаметно, через сад: ведь поблизости могли быть филеры. Но потом решил, что все эти предосторожности ни к чему. Пусть донесут, что ретушер фотографии господина Симонова во втором часу ночи явился с визитом в дом своего патрона. Поступок необычный, но не преступный. Тем более, что ялтинский градоначальник пока еще догадался не обнародовать приказ, уточняющий, в какое время следует ходить друг к другу в гости.

Литые чугунные ворота. Присыпанная толченым ракушечником шуршащая дорожка. Окно в комнате Людмилы еще светилось. И парадная дверь не была заперта. Латунная ручка в виде свившейся змеи – это уж наверняка фантазия самого господина Симонова. Увидел нечто подобное на какой-нибудь богатой даче и себе заказал такую же.

Не успел Владимир переступить порог, как под потолком вспыхнула лампочка в розовом абажуре. Людмила стояла у двери, ведущей в зал. Левая рука была поднята к выключателю, правая опиралась о широкую дубовую панель. Длинное платье в черно-белую клетку, перехваченное подчеркивающим талию шелковым поясом. Голова слегка откинута назад. Кажется, что это под тяжестью убранных в тугой узел кос. Даже если бы сейчас свет вновь погас, он успел увидеть, запомнить Людмилу – в проеме двери, с протянутой к выключателю рукой – так точно, четко, что и по памяти, наверное, смог бы написать портрет.

– Пришел, как только получил записку.