Текст книги "Северные сказки. Книга 1"
Автор книги: Николай Ончуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)
127
О лаптю курё, по куряти гусе[81]
Жыла-была вдова и отправилась, пошла. Шла, шла и нашла лапоть (лапоть). Пришла на ноцьлёг, даваэтця: «Пуститя-ко ночевать, куды моэго лапотька клась?» – «Клай под лавку». – «Нет, вишь мой лопотько живет не под лавкой, а с куряткамы». Ну, поутру встала: «Гди-то моо курятко?» – «Што ты, скаже, дура, старуха! видь у тебя, скаже, лопотько было». – «Нет, у мня было курятко. Не отдайте, так пойду к воэводы судитьця». Ну отдали да пошла. Шла, шла, опеть вецер приходит, опеть на ноцьлег. «Пуститя-ко ночевать». – «Ну, начуй, ноцьлегу с собой не нося, ночуй». – «Пуститя-ко моого курятка ночевать. Куды моого курятка клась?» – «А клай с курятками». – «Нет, моэ курятко живе с гусяткамы». – «Ну, клай с гусяткамы». Ну, там поутру встала, опеть походит. «А гди-то моо гусятко?» – «Што ты, дура, старуха, видь у тебя было курятко». – «Нет, у меня было гусятко, отдайтя гусятко, а нет так пойду к воэводы судитьця». – «А оберай, лишей с тобой, гусятко, так гусятко». Ну, и взяла гусятко, да отправилась, пошла. Ну, идёть опеть, день ко вёцеру, и на ночлег опеть приходит. «Пуститя-тко нацевать». – «А начюй ладно, нацлегу с собой не нося». – «Ну, куды-то моого гусятка клась?» – «А клай с гусяткамы», – «Нет, моо гусятко жыве с борашкамы». – «А клай с борашкамы». Ну, с борашкамы и клала. Ну, ноць проспала, опеть отправляэтця поутру. «Гди то мой борашок?» – «Што ты, дура, старуха, у тебя видь был гусятко». – «Нет, у мня был борашок, отдайтя. Не отдайте, так пойду к воэводы судитьця». – «Ну, оберай, лиший с тобой, цёрт с тобой, оберай». Ну, и взяла борашка да и отправилась. Опеть идет с борашком. Вецер приходит, што и ночевать. Приходит на ноцлег. «Пуститя-тко ночевать». – «Ну, начюй, ночлегу с собой не нося». – «Куды-то моого борашко клась?» – «А клай с борашкамы». – «Нет, мой борашко живе с бычкамы». – «Ну клай же с бьгч-камы». Ну, поутру встала, опеть и спрашиваэ бычка. «Гди-то мой бычёк?» – «Што ты, старуха, видь у тебе был борашок?» – «Нет, у мне был быцёк, отдайтя быцька моого». – «Ну, оберай, лиший с тобой, што же делать». Ну, и взяла бычька, отправилась там. Нажила там всю упряжку бычьку, хомут и дугу и там узду да всё и дровёноцьки маленьки, ну и поехала, ну и запела: «Поехала баба по горам, по горам по всим сторонам, нюхни быцёк, полевой казачек». Идет заэць. «Пуститя-тко меня на говенный вяз». Ну, и сел заэчь и поехали, ну и запела: «Шла баба путём, нашла баба лапоть, по лаптю курё, по куряти гусе, по гусяти боран, по борани быцёк, полёвоё казацёк». Идет лиса. «Пуститя-ко меня хоть на задний копылець». – «А сядь, вялый цёрт». Ну, и сел и поехали. Ну и запела: «Шла баба путём, нашла баба лапоть... полевой хвостицёк». Ну сицяс иде волк. «Пуститя-тко меня хошь куды-нибудь тут-жа». – «Ну, сядь, вялый цёрт». Ну, и поехали.
Идёт медведь: «Пуститя-ко меня тут-жа куды-нибыдь». – «А сядь глиньцёк» (?). Ну, и поехали. Ехали, ехали, заверка сорвалась в дровнях, вицей оглобли привертывають и оглобля ломилась. «Подь-ко, заэць, выруби оглоблю». Ну, заэць сходил, вырубил вицьку, не годитьця. Старуха и говорит: «Ну, вялый чёрт, какую принёс оглоблю. Подько, лиса, сходи». Лиса сходила, опеть не по ндраву принесла, тонку. «Подько, волк, сходи». Ну, волк сходил, принёс толсту, не годитьця. «Подько, медведь, сходи». Ну, медведь сходил и толсту, притолсту выворотил с коренья. «Не годитьця, толста, с корень-ямы вырвал деревину. Ну, снеси вас цёрт! Стойтя-тко, я сама схожу». Ну и сама сошла. Пришла, той порой да бычька угнали. Туды сюды покидалсь. Куды топерь, да так и... Оны взяли (медведь да волк, лиса, заэць), съели быцька, да кожу на колья росправили. Она тут заплакала.
128
Соломонида златоволосая и козел[82]
Какой-то досюль был там жил купець, ездил он за море торговать, а жона осталась у его беременна и принесла, покамес он ездил, девушку по колен ножки в золоти, а по локот руки в серебри, на всякой волосиноцьки по скацёной жемцюженки. Ну, она в тую пору, покамес он торговал, жона и то родила ю. Он оттуль поехал было онно, торговал 12 караблей имения; ехал, ехал посерёд моря караблй и стали. Он говорит: «Хто меня держит?» А водянной говорит: «Я держу. Отдай кого дома не знаэшь». Думал, подумал: «Кого не знаю, всих знаю». – «Ну, возьми». И караблй спустил водянной; он и поехал в свою сторону. Домой приежжаэт: жена выходит стретать да эту дивицю за руку ведёт, Соломаниду-ту. Ну, он и задумал, што отдал дочерь, жоны и сказал: «Я дочерь отдал». Жили сколько времени там, под окно и приходит: «Ну, купець, отдай, кого отдал, мы приедем за дочькой к вам». Оны с жоной это слыша, под окном говорит так. Соломанида этого дела не знаат. На другу ночь легли спать и Соломанида легла, а отёць да мать всё обрали имение в доми и уехали с дому. Эта Соломанида прохватилась утром ранёшанько, выстала и нигде никого нет. Там в цюлан сходила да нигде ничого нету, в хлев пришла там один козёл. Ну, козлу в ноги и пала: «Козёл братець, козёл родимый, вези меня куды знаэшь». Козёл ей и говорит: «Ай же ты, Соломанида златоволосая, жила ты с батюшком да с матушкой, козла не знала да йись и пить не давала». Она опеть козлу в ноги: «Козёл братець, козёл родимый, сбереги меня, стереги, а вези куды знаэшь». Он ей и говорит: «Сыщы хомутишко и дровнишка, да свяжись в кубачу (соломянный тукач) и свалис на дровнишка». Ну... она взяла, дровнишка нашла и хомутишко, козла взяла и впрегла в дровни. Козёл ей и говорит: «Сходи в покоах, нет-ли щёти где-нибудь (а лён чешуть) да грёбеня, возьми с собой». Она завязалась в кубачу, на дровни свалилась. Ну, и за ей женихи едуть на стрету – стадо попалось. «Здрасвуй, козёл!» – «Здрасвуйтя, братьци». – «Далёко-ль ты, козёл, направился?» – «А царь вот собрал жалезишко, того да сего, отправил в кузницю». – «А што царь делат? А цариця што делаа?» – «Царь пиво варит да зелено курит, вас гостей в гости ждёт, а цариця то да другоо при-правляат, вас гостей ждёт». – «Што Соломанида златоволоса делаа?» – «Соломанида златоволоса по избы ходит, желты кудри чешет, вас гостей обжидаэт». – «Ну, прощай, козёл!» – «Прощайтя, братьци». Опеть стадо стретилось. «Здрасвуй, козёл!» – «Здрасвуйтя, братьци». – «Дожидаат ли нас царь в гости?» – «Оцень дожидаат». – «А цариця?» – «Приправляэтця». – «Прощай, козёл». – «Прощайтя, братьци». Ну, оны, далёко-ль близко, сколько-ль там шли места, козёл говорит: «Ставай, Соломанида, припади к земли брюшком, а послухай ушком, не идёт ли за намы погона». Она послухала, тут и есь. «Ну, кинь гребень. Стань лес тёмный, от небы до земли, от земли до нёба, от остока до запада, не пройти бы не проехать, ни конному, ни пешому, ни зверю пробегищу и не птици пролетищу». Ну, она взяла, кинула гребень. Вдруг стал лес тёмный. Ну, водянныи начали крыцать и не достали их тут, оны вперёд пошли! Оны там рубили да тюкали (рубили) этот лес; этот лес весь повалили; опеть за нима, догнали близко, тут и е. Ну, он опеть этот козёл слышит, што близко опеть, и говорит: «Ай же, да Соломанида златоволосая, кинь, возьми щеть назад себя, пусь станят лес и гора от неба до зени и от зени до неба, штобы ни зверю пробегищу и водянным ни проходу». Ну, она кинула щеть, стала гора и привелика, на горы лес тёмный и весьма ни проходу, проезду. Ну, водянныи там и остались. Ну, и пришли в ынно королесьво. Ну, и она стала промышлять, вышивать ковры, голову свою кормить и козла также. Ну, потом ёна присмотрела фатерку в поли, живёт старуха там старая, она к этой старухи выдавалась пожить. Сошьёт ковёр, да снесёт в рынок, продаст, да купит немножко шолку, да сиби хлеба, да и с козлом йидят. Козла корми, што сама ее, то и... тым и козла питаэт. Скуро сказка скажетця, а потихоньку дело деетця. Эты ковры там носила да продавала; купил ей ковёр прибогатый купець и видит, што она бедненька ходит скитаэтця, а сама очень красива, и замыслил он ю замуж взеть, а только не знаэ, где она живёт, и присмотрел. Она приходит в рынок, и он на ю смотрит, куды пойдёт. Взяла она хлеба немножко и щолку по надобью и отправилась в эту хизиньку в чысто поле, и он за ней вслед. Приходит за ней вслед и учал ю замуж звать и спрашива: «Как тебя зовуть?» Она говорит: «Меня зовуть Соломанидой». Ну, ёна замуж за него походит, а условие делаат: «Я йись, што и козёл йись». Он ей и говорит, што «козёл видь поганый, миня люди хорошо знають, так будет нихорошо». Ну, она и говорит: «Я так замуж не иду». Он в достали и согласился, што ю и взял замуж, а у ей хлеба, што в брюхи, платья, што на сиби, и одёжи никакой нету. Ну, он ю сокрутил, повеньцялись и сокрутил, она этого козла корми, гди сама, тут и козёл. Ну, она понеслась. Принесла мальцика, ну, а свёкор пошол бабки искать – попадаэтця Егибиха встрету. «Куды, старик, пошол?» – «Бабки искать». – «А возьми меня». – «А поди, старуха, всё ровно». Ну, она бабила младеньца, с ей в байну ходила, а эту Соломаниду туды к водянникам и отпустила, а свою дочерь на место. Эта Егибихина дочь стала жить и стала мужу говорить: «Иван-царевиць, сына несу, свинина мяса хочю». Ну, а этот мальцик, который у Соломаниды принесён, не живёт хорошо, вопит, а эта Егибихина дочь тешит его худо, а уж козла всё убить велит. Он ей и говорит: «Соломанида златоволосая, как я тибя замуж брал, то ты говорила, што я йись, то и козёл йись, а нынь козла не любишь и сына своого худо тешишь». Она опеть ему и говорит: «Сына несу, сырого мяса хочю, убей козла». Ну, ему што делать? Он взял, ножик наточил и пошол козла убивать. Пришол ему в хлев, х козлу. Козёл ему в ноги и пал: «Иван-царевиць, спусти миня на улицьку сходить, свежей водушки напитьця, а с белым светушком проститьця, то што ты меня и зарежешь». Он взял, спустил козла на берег. Козёл пришол к берегу и говорит: «Ой же ты, Соломанида златоволосая, сестрица моа родимая, есь ли тебе вольняя волюшка выйти с синего морюшка, со мной роспроститьця». Ну, эта Соломо-нида утушкой и подплыла, взяла это платье скинула, эты утушкины перья срыла, стала молодой молодицей, по-старому; слёзно, горько стала плакать. Ну, и поплакала да и роспростилась, она пошла своей чередой, а он взад. Он приходи поздо, резать его сегоднешнего дня некогда, до утра и оставил. Пало ему в голову сходить бы к этой бабушки, поспросить, што же эдак Соломонида козла велит убить. Ну, и приходи к бабушки: «Старушка бабушка, у меня, как я Соломаниду брал, так Соломанида говорила, што я йись, то и козёл йись, а нынь козла убить велит и сына своого не любит». Эта старушка и говорит ему: «Иван-царевиць, это не твоя Соломанида златоволосая, этой хоть волосы золотыи да набивныи, это Егибихина доци, а твоя Соломанида отпущена к водянникам». Он весьма заплакал, она говорит: «Не плачь, мы доступим, сходи в кузницю, скуй прут жалезный и скуй клещи крепкии и приходи ко мни». Ну, он сходил в кузницю, сковал прут железный и клещи крепкии, с кузници пошол, к бабушки и зашол. Бабушка ему наказыват: «Придёшь домой, станет тебя жена посылать: поди, муж, убей козла, – ты возьми козла, козёл, буде станет даватьця на берег, козла на берег и отпусти, возьми угольев горяцих в горшок большой и наклади, сам за козлом туды всед и поди. Кузёл как приклицет Соломаниду, Соломанида приплывёт к берегу, строэт с себя платья утицьи, по-старому и будет, ты возьми платья в горшок клади да и сожги на угольях. Оны, как стануть плакать с козлом, она щёвер (дурной дух от горения) и услышит и будет этых платьев искать. Ты сгреби ю, возьми клещьмы и прутом свищи, што можешь. Ну, она повёрнетця уж всякой тварью, што на свете есь, гадом, скакухой (лягухой), за тым повернетьця золотым веретешечьком, ты возьми, веретешецько переломи, пятку кинь назад, а щопотку наперёд, – назади стань золота гора, напереди стань молода жена, лучше старого и прежнего». Ну, он и пошол домой, опеть жена и учала его посылать, што убей козла, мяса хочю свинина горазно, сына несу, так... Он розсерделся в серьцах, хватил ножик, ну и пошол козла убивать. Приходит к ему в хлев, козёл опеть напал молитьця, в ноги пал: «Иван-царевиць, спусти меня на бережок сходить, свежей водушки напитьця, копытьцяв помыть, да с белым све-тушком проститьця». Ну, он взял, спустил козла на берег опеть и сам за козлом вслед, взял прут и клещи и горшок с угольямы с горячима. Приходи на берег за козлом. Козёл на берегу сидит и слёзно плацет и во слезах не видит хозяина. «Ай же ты, Соломанида златоволосая. Есь ли тебе вольняя волюшка выйти из синего морюшка, со мной роспроститьця, востры ножи наточены, зарезать хочуть». Эта Соломанида к бережку и приплыла утушкой, взяла, эты перья срыла с себя, схватились с козлом берёменем и умильне словамы прицитаат, болезно очень плачють. Ну, этот Иван-царевич проплакал, на их смотряци. Взял эту кожерину, перья-то эты бросил в огонь, и пошол щёвер, и это Соломанида и схватилась за кужерину, уцяла хватать, а и надеть нечего и почала по закустовью бегать, искать, взять нецего. Он взял, Иван-царевич, хватил ю клещамы крепкима, зажал крепко и почал прутом хлыстать железным. Так уж она всяко повёртывалась: зверями, медведями и какой твари на свети нет, так тым не повернулась, а то всим, повярнулась золотым веретешечком. Взял, золотоо веретешечько переломил через коленко, пятку кинул назад, а щопотку наперёд. «Назади стань золота гора, на переди стань молода жена лучше старого и прежняго». Она как поворотилась молодицей, так вдвойни стала лучше, што была. Ну, он взял их, домой повёл, козла и жону; эту Егибихину доцерь взял, привязал к тридевети жеребьцям необъежжанным да спустил в чисто поле; ю жаребьци розлягали, роспинали, по чисту полю розстреляли (ну, хоть ростаскали, хоть). Ну, тым дело и кончилось; а он с этой царевной стал жить и лучше старого, лучше прежнего, и козла стали кормить, ащё лучше наблюдать. Ну и всё.
129
Одноглазка, двуглазка и треглазка[83]
В одной деревни жили-были мужик да баба, у них была доцька. Ну, баба и умерла. Мужик женился, ну, и доцьку также принесла одноглазку; одноглазу дочьку принесла и потом другую, двуглазку, ну, потом и третью, треглазку. Ну, и живуть, поживають. Прежней-то жонкй мачеха не любила. Ну, и ходили коров пасти оны. На пёрьвой день с одноглазкой. Мать отправит их пасти коров, родной-то доцьки напекёт пшонных колубков, а этой падцерици-то неродной напекёт глиняных колубков. Ну, уж глиняный ко луоки, какая тудака.... уж не йись. У ней была коровушка посажна (у матери приданоэ), ну, она и кормилась у посажной коровушки; она в ухо зайдёт, в другоэ выйдет и сыта и пьяна сделаатьця. Ну, и на второй день также пошла коровушок доить, опеть тоже само. Ну, она там, пришли коровушок пасти, ну, эта старша, нероднаа сестра ей: «Сестриця, дай я на головушки поищу». Ну, она и начала искать. Заспала там, заснула просто. Она в ухо зашла, в другоэ вышла, сделалась сыта и пьяна. Ну, так же и на третей день отправляэтця также коров пасти с треглазкой сестрой. «Ну, сестриця, дай я в головушки поищу». Ну, и искала на головушки; ну, искала, искала, глаз запрись, другой запрись, третей запрись. Ну, она и заснула. Она в ухо зашла (коровье). Она и увидяла, ну, и зарычала. «Молчи, ведьма, курва, скажу матери». Ну, и пришла домой, отцю-матери насказала там, ну, мать разрычалась там, заругалась, надо корова убить. «Старик, надо корова убить, она ведьма сушит корову, сушит». Ну, и отець там тоцит ножик. Ну, и тоцит ножик, а она, эта доцька, вышла к коровушки своей, плацет, ну, и коровушка ей отвечаэт, – ишь, уж заговорила: «Стануть убивать меня, так подавайся посмотреть. Ну, и ты как подаваэшся посмотреть, придёшь, так на правой рукавець брызнет крови маленько. Ты возьми, отруби и посади под окошко, в землю закопай». Ну, там отець и пошол убивать коровушки, и проситця посмотреть, што спустите, пожалуйста, посмотреть, спуститя посмотреть». Вышла посмотреть, ей брызнуло на правой руковець. Ну, и посадила, закопала там в землю под окно, ну и стал ростеть сад. Ростёт сад, там уж, што ей нужно, всё есь в саду там. Ну, там какой-то член невесту выбираэт, ну, и запоэжжали на пер. Ну, старуха-то и говорит: «Старик, старик, возымай конишка, запрегай в дровнишка, сорока щёкоцет, нас на пер зовёт». Ну, старик конишка возымаэ, дровнишка запрегаэт, поежжаэт. «А ты вот, – дочери наказываэт неродной-то, наказываэт, – ты вот возьми, штобы была печь в другом углу перенесена». Ну, оны уехали. Она сицяс в сад скопила, пруток отломила, пришла похлыстала, похлыстала, пёць в другой угол перешла. Ну, взяла, в сад скочила снова и платье сменила и такаа сделалась красива, што просто... Вышла в чисто поле, крыкнула по-звериному, свиснула по-змииному, конь бежит, земля дрожит, с ноздрей искры летя, с ушей чад ставаэ, со рта пламя маше, с жопы головешки летя. «Карьке, бурьке, вещей соловке, стань передо мной, как лис перед травой». Конь стоит, как скопаный. Села на коня и поехала. Приежжаэт, с коня скоцила, коня привязала ко точёному столбу, золочёному кольцю. Пришла в фатеру, Богу помолилась, на вси стороны поклонилась, выша всих и села. Пер тут уж, собрание, людей много есь. Ну, а у этой у мачехи-то, дочьки повёрнуты собакамы. Оны по подлавичьям косья оберають. Она метила, метила, косточькой шибнула прямо в глаз этой девки одноглазки. Ну, она и заходила старуха. «Старик, старик, возымай конишка, запрегай дровнишка, нас обезчестили, у девки глаз выбили». Ну, старик возымаэ дровнишка, запрегаэ конишка, уехали. Ну, сицяс пер росходитця. Ну, эта красавиця выходит, Богу помолилась, на вси стороны поклонилась, вышла, на коня села и поехала. Видли сядуци, а не видли поедуци. Ну, приехала домой, опередила их матерь да отьця с доцерямы, объехала кругом. Приехала, коня спустила, в сад сходила, рознаделась в стару одёжу. Пришла на печьку и села. Приехали отець мать с дочерями, росхвастались: «Как севодни-то дивиця была, просто такая што...» Она и отвецяэ с печьки: «Не я-ль хоть и была?» – «Гди, тиби худому цёрту быть этакой!» Ну и на другой день опеть: «Старик, старик, возымай конишка, запрегай дровнишка, сорока щёкоце, нас на пер зове». Ну, старик дровнишка возымаэ, конишка запрегаэ, поежжаяють, а этой дочьки-то наказывають: «Смотри: севодни пол штобы такой белый был, как кось сьяэт». Ну, и съехали. Она осталась тут. Сицяс в сад скоцила, выломила пруток, пришла в фатеру, похлыстала, похлыстала; моё, такой белый стал, што просто... Ну, она опеть в сад сходила, со всим переправилась и лучше таго, што вчерась была красавиця. Вышла в чисто поле, крыкнула по-звириному, хлыснула по-змииному. Конь бежит, земля дрожит, с ушей чяд ставаэ, со рта пламя маша, с ноздрей искры летя. «Карьке, бурьке, вещей соловке, стань передо мной, как лис перед травой». Конь стал, как скопаный. Села на коня и поехала. Приехала, привезала коня ко точёному столбу, золочёному кольцю. Пришла в фатеру, Богу помолилась, на вси стороны поклонилась, выша всих и села. Перовали да были, а эты дочери-то спущены косьёв оберать по подлавечьям. Она метила, метила, косточькой шыбнула, у девки глаз выбила. Ну, и старуха заходила: «Старик, старик, возымай кошишка, запрегай дровнишка, нас обезчестили, девки глаз выбили». Ну, старик возымаэ конишка, запрегаэ в дровнишка, поехали. Пер на отходи, розъежжяютьця. Ну, опеть эта дивиця Богу помолилась, на вси стороны поклонилась, села на коня и поехала. Видли сядучи, не видли поедучи. Приехала, коня спустила в чисто поле, в сад скоцила, там перенаделась в старую одёжу просто, пришла на печьку и села. Потом приехал отець и мать с дочерямы, и говорят: «Сегодни она дивиця была так лучша того, што вчерась, аще лучше». – «Не я-ль хоть и была?» – «Где тиби, худому чёрту быть». Ну ладно. Так и на третий день поежжяет опеть: «Старик, старик, возымай конишка, запрегай дровнишка, сорока щёкоце, нас на пер зовёт». Тут старик дровнишка возымаэ, конишка запрегаэт, поежжаяють, а этой дочьки наказывають – взяли жито вместо и рожь, с рожью смешали и овёс: «Розбери, штобы все было розобрано по розным местам». Ну, она сицяс сходила в садок, выломила пруток. Пришла, похлыстала, похлыстала, все розошлось по разным местам: рожь, и овёс, и жито, все розошлось. Сходила, скоцила в садок, переправилась по-хорошему, ащё лучша. Пришла в чисто поле, крыкнула по-звериному, свиснула по-змииному, конь бежит, земля дрожит, с ноздрей искры летя, с ушей чад ставаэ, со рта пламя маше, с жопы головешки летя. «Карьке, бурьке, стань передо мной, как лис перед травой». Конь стоит, как скопаный, села на коня и поехала. Приехала, коня привезала ко точёному столбу, золочёному кольцю. Пришла в фатеру Богу, помолилась, на вси стороны поклонилась, села выше всих за стол. Ну, оны и перують там. Та метила, метила, косточькой шыбнула, у девки глаз выбила. Старуха опеть там заходила: «Старик, старик, возымай конишка, запрегай дровнишка, нас обезчестили, у девки глаз выбили». Ну, старик поэжжаэт, запрегаэт, уехали. А эта невеста красавиця жениху понравилась. Ну, поэжжат, садитця на коня, скоцила на столоб, села и поехала, башмак тут и остался, на столби. Ну, уехала. Сицяс приехала, коня спустила, в сад сходила, рознаделась по-старому, пришла и села на печьку. Ну, отець мать с доцерямы и говорят: «Сегодни-то дивиця была, так ащё лучше». Она и говорит: «Не я-ль хоть и была?» – «Гди тиби, худому чёрту быть?» Через мало время розыскыва там невес по башмаку, этот башмак меряэ. Вишь, она не в хорошой одёжи, так никому не ладитьця башмак, потом и стал спрашивать: «Нет ли у кого самой нехорошей дивици на печи сидит или где-нибудь, сюды достаньтя, отьпцытя». Все отвецяють: «Нету». Потом проговорились, што «у нас есь такая-то». Ну, и за ню принялись, приехали за ей даже, взять нужно; взяли, повезли. Ну, и сад след пошол. Ну, сицяс эта мачеха ю переменит, посадила свою дочьку, а эту выняла вон с саней, выдернула, свою дочьку посадила в сани. Ну, поехали, сад не пошол. Осмотрели, што сад не пошол, ажно невеста не тая. Ну, потом взяли, выняли эту с саней, котору следуат, тую взяли, а другую под мос спустили. Ну, и уехали, увезли. Стали жить да быть. Беремянна сделалась, сына принесла. Ну, и мачеха эта на родины пришла, посмотреть дочьки. Она полагаэт, што своя родноа дочка, так пришла ей посмотреть. Ну, и там ходили в байну мытьця. Ну, она внука мыла, бабка-то мачеха ёйна. Тудака всё, кажетця, больша и не знаю.
130
Обжора[84]
Были да жили мужик да баба, у йих не было дитей никого. Ну, старуха-то и говорит: «Старик, сделай с глины паренька». Ну, ёны сделали, ён съел вси хлебы у йих, больше йись нечего. Ну, съел дедка с клюшкой и бабку с прялкой. Ну, и побежал на погос. Попадаэтця ему поп стрету (священник хоть, как хошь назови), и он съел попа с скуфьёй и попадью с квашнёй. Ну, да опеть побежал. Попадаютця ему грабленники с граблямы, ён и говорит: «Грабленники, я вас съем». Оны говорят: «Што ты шальнёй, не ешь». «Нет, съем», – скаже. Ну, да съел, опеть побежал. Попадаютця ему сенокосьци с косамы. Ён говорит: «Сенокосьци, я вас съем». Оны говорят: «Што ты, шальнёй, не ешь». «Нет, съем», – скаже. Ну, да съел, опеть побежал. Попадаэтця ему бык стрету. «Бык, – говорит, – я тебя съем». И говорит: «Нет, ты, шальнёй, не ешь». Он съел да опеть побежал. Попадаэтця ему боран стрету. «Боран, я тебя съем!» – «Што ты, шальнёй, Ивашке, не ешь». – «Нет, съем», – говорит. «Ну, стань же ты под гору, а я на гору, – боран говорит, – и отвори рот шибце». Боран говорит: «Я как побежу, так тиби прямо в рот заскочу». Боран как бежал, бежал с горы, да ему как рогамы в брюхо дунул, у его брюшина-то и лопнула, у этого парня. Ну, оттуль вышли: бабка с прялкой, дедке с клюшкой, и поп с скуфьёй, и попадья с квашнёй, грабленники с граблямы, сенокосьци с косамы и бык с рогамы. Ну, боран всих збавил. Сказка вся.
131
Шут[85]
Досюль сыстари века был шут, шутова сестра; шут гди ни ходил, а всё шутоцьки шутил. Сусед бил скотину, а шут взял у скотины пузыри и наточил крови коровьей. Ну, взял сестры под пазухи и положил, сам говорит: «Сестра, как будут гости, я тиби говорю, што, сестра, сберай на стол, ты скажи: „не стану“, я тебя ножикам под пазухи тыкну, ты пади, а плетью свисну, ты скопи, ну и на стол сберать поди». Ну, и приходя гости. «Сестра, ставь стол». – «Не стану». Он взял, ножикам под пазухи тыкнул, она и пала; плетью свиснул, она и скопила. Ну, это было у его гостей два брата. «Што, шут, продай плеть!» – «Да купитя, братьци». – «Што возьмешь за плеть?» – «Сто рублей». Оны и взяли. А он говорит: «Конь золотом сере». Он коня-то поднял на сарай и напехал коню-то в жопу золота. «Братци, у меня видь конь золотом серя, подитя, посмотритя». Оны приходя, оподлинно. «Шут, продай коня. Што за коня?» – «Давайтя по сту рублей». Оны коня и купили. И приежжают домой, коня поднели на сарай, насыпали пшены белояровой. Ну, подослали под жопу платоцьки шолковы, и конь ел, ел, говном и насрал, а не золотом. Выходя на сарай, посмотрели, конь не золотом насрал. Брат брату и говорит: «Брат, шут нас омманил, конь у нас говном насрал, шолковы-то платки наши замарал». Ну, опосля этого старший брат взял эту плеть к сиби, так старший говорит жены: «Жена, как буду гости, я тиби скажу: „Жена, ставь стол“, ты скажи: „не стану“, ножикам под пазухи тыкну, ты пади, плетью свисну, ты скочи». Ну, и приходя гости; он и говорит: «Жена, ставь стол». Она говорит: «Не стану»; ножикам под пазухи тыкнул, она и пала, плетью дул, дул – баба не вставаа. Ну и другой брат приходи, там гости явились, за плетью. «Брат, што у тебя?» – «А што у его, то и у меня». Ну, он плеть взял к сиби. Приходит к жены, говорит: «Я скажу: „Жена, ставь стол“, ты скажи „не стану“, я ножикам под пазухи тыкну, ты пади, плетью свисну, ты скоци». Ну и приходит при гостях и говорит: «Жена, ставь стол». – «Не стану». Ножикамы взял, под пазухи и тыкнул, она и пала. Почал плетью дуть; дул, дул, она и не вставаэт. Вот беда, бабу зарезал. Ну, и приходи к брату: «Брат, я беду сделал». – «Какую беду?» – «Бабу зарезал». – «Я тоже». – «Пойдём мы шута куды-нибудь складём, не простим, он нас два раз омманул». Приходят к шуту: «Шут, ты нас омманил, у нас конь говном сере». – «Вы видь видели, братци, што конь у меня – золотом». – «Да мы и по бабы зарезали». Взяли, шута в мешок и клали на дровёнки, взяли пешню (пролуба надо выпешать, лёд-то колоть надо), выпешали пролубу, шута надо пихать в воду, пихать йим нечим. Пошли пихалка рубить, а шут сидит у пролуби в мешку и говорит: «Бом, бом, бом, меня старостой ставя, а я и судов судить не знаю». Еде барин мимо, тройка коний и корета золочоная, выскоцил с кореты барин и говорит: «Я судов судить знаю». А шут ему и говорит: «Садись же в мешок». Барин в мешок и сел, а шут сел на коний и поехал домой. Приехал домой, запихал коний на двор (немудро дворишко видно было, так... ) и выстал на пець, а эты братья взяли этого барина и спихали в воду. И пошли оттуда: «Пойдём шутовой сестры побахвалим». И приходя к сестры. «Шутова сестра, дома ль шут?» – «Дома!» – «Гди он есь?!» – «На печи лежит». Приходя к пецьки: «Шут, што ты тут?» – «Тут». – «Как ты вышел?» – «А я сказал, што бом, бом, бом, бом, меня старостой ставя, а я и судов судить не знаю. Мни Бог дал двоо коний бурых, да курету золочёную». – «Врёшь». – «Подитя, посмотритя на двори». Приходя, оподлинно. «Шут, и ты нас также волоки». – «Ну, подитя в мешок». Оны и сели в мешок. Он взял на дровни и повалил да и выпешал пролубу, сволок на берег, да их лопатой спехал в пролубу. Ну, оны «бом, бом, бом», да туды и потонули. Тым и дело кончилось.
132
Семеро из бочки[86]
Была злая женщына, жыла она двоима с мужем, жили оны не очень богато, бедно. Как-то мужа журила и бранила, йись было ницего, сходил нажал ржи коробацьку. Ну, и приходи, приноси домой, она ему говорит: «Ну, куды с рожью нынь, сходи на мельницю, да смели на муку». Так потом он шол на мельницю, коробацьку смолол, оттуль пошол да понёс в коробоцьки, да повиял витер сивер, да муку-то и рознесло. Ну, приходи к жены домой; ну, жена мужа бьёт не бьёт и рвёт не рвёт и глято, так и не побила, оставила. Он заплакал да и пошол под сиверик. Шол, шол там, далёко-ль, близко-ль, пришла избушка. Он в эту избушку и зашол. Сидит в этой фатерки старуха: «Куды ты, добрый целовек, пошол?» – «А, старушка, пошол я, – ходил на мельницю, была коробацька ржи да и смолол на мучьку, а с мельници пошол, повиял витер-сиверик и рознесло у меня муку. Пришол к жены, так жена меня бьёт не бьёт». Она и говорит: «На теби, добрый целовек, бочецьку и придёшь домой, и клади на серёдку мосту. Жена буде тебя бранить, ну и стане бранить, ну, так ты за бочецьку и стань да скажи: семеро из боцьки, бейтя мою жону». Ну... он взял эту боцецьку и пошол домой. Пришол домой да поставил бочецьку на серёдку мосту, сам и говорит: «Семеро из боцьки, бейтя мою жону, што можетя». Ну да жону побили, да жону поучили, да и получша немножко стала. Ну и стал с этой бочецькой похаживать да повою-ивать.
133
Колобок[87]
Жили-были старик со старухой. Ну, замесила колубок, испекла, клала на окошецько студитьця. Колубок стынул, стынул, укатился. Идёт заэць. «Куды, колубок, покатился?» – «Я колубок на сметанки мешон, против пецьки печён, на окошецьки стужон; я от деда ушол, я от бабы ушол и от тебя, заэць, уйду». Покатился колубок. Идёть волк: «Куды колубок покатился?» – «Я колубок на сметанки мешон; против пецьки печён, на окошецьки стужон; я от деда ушол, я от бабы ушол, я от зайця ушол и от тебя уйду, волка». Ну попадаать лиса настрету. «Куды колубок покатился?» – «Я колубок, на сметанки мешон, против пецьки печён, на окошецьки стужон; я от деда ушол, я от бабы ушол, я от зайця ушол, я от волка ушол и от тебя, лиса, уйду». – «Не уходи, сядь ко мни на ушко, спой песенку». Ну, колубок и запел опеть: «Я колубок, на сметанки мешон, против пецьки печён, на окошецьки стужон; я от деда ушол, я от бабы ушол, я от зайця ушол, я от волка ушол и от тебя, лиса, уйду». – «Не уходи, сядь ко мни на язычёк». Ну, колубоцек сел на языцёк. Ну, и запел опеть: «Я колубок, на сметанки мешон, против пецьки печён и т. д. от тебя, лиса, уйду». Ну лиса схамнула его.
134
Пантелей[88]
Пинтилей валыглаз (а повидай, што значит), ну, он жил, вдвоэм оны жили с матерью. Скаже: «Мати, пойду в лес дров рубить» (он так матерь зовёт). И пошол; шол, шол, дошол до гумна, там мужик молотил, так овин цистит. Он говорит: «Бог помочь! Дай тиби господи напёрскамы мерить, малёнкамы дамой носить». Мужик вышел за ворота, да яго бил, бил, бил, ну он дамой пошол со слезамы к матери. «Мати! скаже, мене били». – «За што тебе били?» – «А я пришел в гумно, мужик овин цистит, сказал: „Дай тиби господи напёрскамы мерить, а малёнкамы домой носить“». – «Ой ты шальний, ты сказал бы: „Дай тиби, господи, малёнкамы мерить, а мешкамы домой носить“». – «А, мати, я же и пойду». Снова в лес, вишь, походит. Ну, да опеть и пошол. Попадаэтця мужик, едет с дровамы. Он мужику говорит: «Дай тиби господи малёнкамы мерить, а мешкамы домой носить». Ну, мужик опеть его выбил, ну, опеть и пошол к матери со слезамы. «Мати! Мене били». – «За што тебе били?» – «А я сказал мужику, который с дровамы едя: „Дай тиби господи малёнкамы мерить, а мешкамы домой носить“». – «Ой ты шальний, ты бы сказал: „Дай тиби господи возамы водить, дома костром клась“». – «А мати, я жа пойду». Попадаэтця ему – покойника вязуть, он говорит: «Дай вам господи возамы возить, а дома костром клась». Яго опеть и выбили. Ён и пошол опеть к матери со слезамы. Мать ему говорит: «Ой ты шальний, ты бы сказал: „Упокой, господи, помени, господи“». Ён и пошол опеть. Попадаэтця ему свадьба встрету. Он и рыцит: «Упокой, господи, помени, господи». Ну, яго опеть и выбили. Он и пошол к матери со слезамы. Пришол, сказке: «Мати, мене били». – «За што тебе били?» – «Я сказал, што упокой, господи, помени, господи». – «Ой ты шальний, ты бы рьщял: „Што князю молодому, кнеины молодой“. Ну, ладно, не знаэшь говорить, так жыви дома» – мать-то скаже. Ну, ночевал дома, ночь проспал, утром выстал, матери и говорит: «Мати, сходи, выпроси какую-нибидь лошадёнку, худая или хорошая, худая так...» Мать сходила и выпросила. «Мати, выпрось-ко мни какоэ-нибудь топорёнко». Ну, и отправила в лес, поехал за дровамы, и съехал в лес. Ехал, ехал, увидел деревину толстую. На деревины сук толстый, он и выстал на деревину, сел на сук, на котором суку сидит, тот и рубит. Едя тоже мужик по дороги, лежит на дровнях, ему и говорит: «Ой ты шальний Ивашке, на котором суку сидишь, тот и рубишь. Рубишь, рубишь, да отрубишь, на зень и падешь с суком». Он отвецяэт: «Ну, натущаэшь (наговоришь), што я паду, я достану тебе и у тебя голову и отсеку». Мужик мима проехал, а он отрубил, да на зень с суком и пал, да скопил, ну, мужика догонить, а мужик ляжит на дровнях. Он догнал и топором голову отсек. Ну, да кинул на свои дровни, на дровни на свои кинул, да повёз домой, не нужно и дрова. Домой приехал, сам говорит: «Мати, я у суседа голову отсек». – «Ой ты шальний, – мать скаже, – а гди голова?» – «Голову в ызбу и принес». Мать взяла да снесла в подпол, на завалины клала. Ну а там робята у суседа вопят ( по деревеньски, пусь уж: вопят), бегають, вопят: «Хто буде у нашего батюшка голову отсек?» Он скаже: «Робята, робята, а я!» Робята побежали к начальсву, взяли там старосту да старшину да привели туды к им. «Ну, Ивашке, скажу, ты голову у суседа отсек?» Он говорит, што я, не отпераэтця, а у матери на тую пору прилажена свинья палёна. Нацяльсво-то и говорит: «Поди же принеси голову». Ён в подпол сбегал да... у матери голова убрана и на то место положена свинья палёная с рогамы, а он за рога-то хватил в подполи да в ызбу и несёт. «Робята, робята, были ли у вашего батюшка рожка?» Ну, староста да... видя, што тут дело... у матери сделано, ему и говорят: «Ты как инный раз, што хошь сделаашь, матери не сказывай, нам сказывай». Ну, он и говорит: «Ну, ладно». Ну на инный день пошол в лес опеть. Попалось ему там золота много, денег. Он взял, наклал этого золота в порки (в порки, по-деревеньски, подштанники, по-хорошему сказать), в тую соплю и другую, но аща всё не входит. Ну, там не знаю куды остатки маленько обрал, кинул на плецё да понёс домой. Пришол, домой к ступеням да и хрястул о тятиву (боковыя стороны) и сам побежал к начальсву, а порки у ступеней оставил. Прибежал. «Робята, я много денег нашол, пойтя-тко скорея». Ну, он впереди бяжит, оны вслед, а мать той пору слышала, што он о ступени хряснул, или побежал, деньги сбавила и вытрясла с порков, а туды наклала кирпицёв. Оны прибежали, а там уж и денег нету, а он прибежал сам и говорит (у его рубаха да порки были скинуты): «Робята, робята, была два, стала три!» У ей кирпицёв тут в сопли напихано, тут и рубаха лежала, да и в рубаху напихала. Оны прибежали да ему и говорят: «Ну, смотри всегда матери сказывай, а нам больше не сказывай» (омманил их, так...). И больше нету.
