Текст книги "Амурские версты"

Автор книги: Николай Наволочкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

Перед Кумарой пошел мокрый снег. Двести верст между Зейским и Кумарским постами показались линейцам за тысячу. В тот ветреный слякотный день похоронили первого солдата, умершего от горячки.

Но и в Кумарском посту ожидало батальон разочарование. Пекарня, о которой им говорили, действительно была сложена казаками, но мука для выпечки хлеба не подошла. Даже обогреться и обсушиться оказалось негде. Урядник с двадцатью пятью казаками поста вырыли для себя землянки. О том, чтобы разместить в них несколько сотен нижних чинов отряда Облеухова, не могло быть и речи.

Полковник с господами офицерами заняли на ночь тесную пекарню. Кое-кого из казаков пустили к себе в землянки знакомые станичники, а остальным опять пришлось коротать ночь у костров.

На второй день после того, как оставили Кумарский пост, потянулось по Амуру «сало» из мокрого снега, а к вечеру поплыли льдинки. Стало ясно, что на лодках дальше не пройдешь, и Облеухов повернул обратно в Кумару.

Большее огорчение для начальника поста трудно было представить. Ему пришлось выселить из землянок своих казаков и поместить туда больных из отряда Облеухова. Надо было хоть раз в сутки покормить чем-нибудь свой пост и свалившийся на его голову отряд. За двадцать дней, прожитых отрядом в Кумарском посту в ожидании ледостава, все припасенное здесь продовольствие съели почти подчистую. Ненужные теперь лодки решено было бросить, и линейцы стали мастерить сани, чтобы взять на них имущество и больных.

Наконец пешком, волоча за собой сани, тронулись в дальнейший путь. Надежда теперь оставалась на Кутомандский пост. Но до него нужно было пройти триста восемьдесят верст. Начались морозы, выпал глубокий снег. Батальон растянулся и уже не собирался на ночь к одной стоянке. Голодая, солдаты варили и ели ремни, подошвы, кожу от ранцев.

Однажды на привале полковник подозвал к себе юнкера Комарова и доверительно попросил:

– Вы знаете, юнкер, мою… э, тонкую натуру. – О том, что у него «тонкая» натура, полковник узнал от невесты, когда впервые прочитал посвященные ей стихи. – Я могу побить солдата, – продолжал полковник, – но поднять руку на собаку, на моего верного Султана, я не смогу. Нет-с… Он столько перенес тягот в этом походе. – И, положив руку на плечо юнкера, просительно сказал: – Пристрелите, пожалуйста, Султана.

Юнкер подумал, что полковник решил убить пса из жалости, и стал говорить, что, может быть, собака доберется до Кутомандского поста. Она уже научилась промышлять по дороге мышей, а недавно вырыла из-под снега дохлую рыбину.

– Нет, юнкер, сделайте это сейчас, для меня…

Комаров отозвал Султана в кустарник и одним выстрелом прикончил пса. Полковник тут же приказал ободрать собаку и сварить ему мясную похлебку, остальное мясо сохранить и варить только по его распоряжению. Собачьего мяса Облеухову хватило ненадолго. Но тут батальону неожиданно повезло. Навстречу отряду выехали кочующие на лошадях местные жители – манегры. У этих обитателей тайги нашлась начатая туша сохатого. Мясо сварили и съели. А впереди батальон вновь ожидал многодневный путь без крошки продовольствия в ранцах…

Облеухов окончательно растерялся.

– Все погибло… Все погибло, – шептал он утром у костра, когда вокруг него собрались офицеры. – Но, господа, меня ждет невеста! – вдруг воскликнул он. – Я должен ради нее остаться жить. Что будем делать.

Офицеры отряда, переминаясь с ноги на ногу, молчали. И тогда полковник увидел, что манегры, собираясь в путь, снаряжают сани.

– Задержите их! – закричал он. – Скажите, что я покупаю у них лошадей.

Двое офицеров бросились к манеграм. Они долго убеждали их, наконец вернулись и сообщили, что кочевники могут продать только две лошади.

– Адъютант, – распорядился полковник, – заплатите им, сколько они попросят.

Адъютант батальона отсчитал тридцать серебряных рублей. Однако две повозки не могли вместить всех офицеров, и полковник приказал:

– Не захотели добром… Отобрать у них еще одну лошадь.

Как ни кричали охотники, как ни доказывали, что с двумя конями они пропадут, у них отобрали еще одну лошадь.

– Передайте нижним чинам, – сказал Облеухов, перед тем как устроиться в санях, – что мы едем в Кутомандский пост, чтобы упредить там о бедственном положении отряда. Пусть помнят о царе-батюшке и идут вперед. В Кутоманде их ожидает отдых и пища.

Завихрился снег под полозьями плетеных манегрских саней, и скоро повозки с офицерами скрылись за поворотом заснеженного амурского берега.

С этого дня отряд брел без командиров, да уже и не было отряда – каждый шел сам по себе. Те, кто оказался посильнее, уходили вперед, шагали, пока хватало сил, а потом в изнеможении валились прямо на снег. Отлежавшись, начинали искать у берега сучья и разводить костер. К этому костру тянулись другие, таяли в котелках снег, обжигаясь, пили кипяток, а потом в нем же варили уже кипяченные не раз куски ремней. Все-таки это кожа… И опять шли вперед. Казалось, вот пройдешь кривун или обогнешь скалистый берег – и за ним откроется желанный Кутомандский пост.

Дни и ночи спутались в представлении полуживых, обмороженных, закопченных дымом людей. От костра к костру брели они в холодных шинелях и не гревших фуражках. Еле двигались сами, но упорно тащили казенное имущество: ружья и ранцы. Солдат без ружья – уже не солдат.

В редкой цепочке людей, растянувшейся на много верст, шли рядом сдружившиеся за поход солдат линейного батальона Кузьма Сидоров и казак Усть-Стрелочной сотни тоже Кузьма, только Пешков. В начале пути, когда приходилось вместе тянуть бечеву, или, встретившись на привале, они рассказывали каждый о своем. Сидоров – о солдатской службе, другую-то жизнь он почти не знал, так как тянул солдатскую лямку уже около двадцати лет. Пешков рассказывал про свою станицу.

– Ну, паря, как добежим до Стрелки, сразу же ко мне, – приглашал он. – У меня старуха – добрая хозяйка. И Наська у меня – дочка. И баньку нам истопят, однако, и покормят, и напоят. Отдохнем.

– Это непременно, – соглашался Сидоров. – К себе-то я тебя не зову. У меня ни двора, ни баньки. Разве костер у твоей избы разложу, возле него погостюешь!

– А то и на полати с тобой заберемся, – мечтал Пешков. – Вот где бока погреем! Ты на полатях-то леживал?

– Ты, Кузьма, может, думаешь, что я так и родился солдатом. Нет, брат, я из крестьян. Мальцом и на печи спал, и на полатях. А служу-то я не за себя, за брата.

– Как так?

– Да вот так. Брату старшему выпал жребий идти в рекруты. А он только женился. Молодка его была на сносях. Посудили, порядили дома, родитель-то мой и говорит: «Придется тебе, Кузя, за Гриху идти. Ты холостой». Вот и пошел.

– Да-а, – тянул Пешков.

– Вот тебе и «да». Как ушел, так вот уж сколько годков и хожу.

Любил Пешков припомнить были о прошлом амурской земли. Он рассказывал так, будто сам видел, как ходили на вылазки из осажденного Албазина казаки, как, размахивая самодельной секирой, врубался в гущу недругов силач Квашнин, прозванный – «Отойди подале» – и словно былинный богатырь оставлял там, где прошел, переулок из поверженных врагов.

– Поплюет этак на ладони, ухватит древко половчей, крякнет и закрутит вокруг головы секирой. Ну, после того держись, паря! Побег Квашнин вперед. Теперя удержу не будет!

Но эти все разговоры велись раньше. Теперь же Сидоров и Пешков шагали молча. Другой раз за день не перебросятся и десятком слов. Изредка только Сидоров с надеждой спрашивал:

– Ну скоро ли эта Кутоманда?

– Погодь, – отвечал Пешков. – Вот дойдем до креста, а уж оттуда вроде недалече.

– Что это за крест такой?

– Аль не приметил, когда вниз плыли? – удивлялся казак. – На албазинском валу поставлен, еще при первом сплаве.

Обмолвятся так несколькими словами и бредут к дымку костра, что разожгли ушедшие вперед то ли казаки, то ли линейны. Молчит солдат, молчит казак Кузьма Пешков, а потом, будто про себя, пробормочет:

 
     От Стрелки отправлялись с полными возами,
     В Кизи приплывали с горькими слезами…
 

– Ты чего, Кузьма? – спросит Сидоров.

– Да ничо, Кузьма, я так, – ответит Пешков, а у самого в голове наползают друг на друга слова, выстраиваются в складный ряд:

 
     Как от Шилки по Амуру
     Великие версты:
     Уж как были эти версты —
     Стерли у рук персты…
 

Никуда не может деться казак от этих слов. Лезут они сами, непрошеные и неслыханные, – все про поход.

Когда над амурским льдом или над береговыми зарослями появлялись вороны, по ним сразу открывали дружную стрельбу. Палили с колена, лежа и стоя, но попадали редко. Сидорову однажды удалось сбить сороку, и они тут же свернули на берег, разложили костер и, не дав птахе как следует довариться, моментально съели ее. Потом, так же быстро, выпили горячий навар.

– А лучше, чем пустой кипяток, – сказал Сидоров, отдуваясь.

– Знамо дело, – согласился Пешков. – Теперя мы до креста враз добежим, а там до Кутоманды – рукой подать.

Но вновь подошла длинная зимняя ночь, потом настали новый день и еще ночь, а Кутомандский пост никак не показывался.

«Ишь, земля какая. Ни жилья на берегу, ни деревеньки, – думал Сидоров. – Ни тебе обогреться, ни хлебушка попросить хоть Христа ради», – и казалось солдату, дай ему сейчас кто-нибудь добрую краюху каравая, он бы поел и мог шагать и день и ночь.

Все чаще на месте ночлегов оставались окоченевшие или окончательно выбившиеся из сил солдаты, все чаще в ледяных торосах попадались трупы, застывшие в самых невероятных позах. Мимо них проходили равнодушно. Только изредка знакомые погибшего, с трудом узнав в обмороженном, закутанном тряпками, заросшем щетиной покойнике своего приятеля, оттаскивали его к берегу или присыпали снегом на месте. А ветер через некоторое время выдувал из снега носки расхлястанных сапог или полу прожженной, обтрепанной шинелишки. Ох, много понесет весенний ледоход в далекое море жертв бедственной экспедиции!

Однажды Сидоров, шагавший впереди, остановился и приложил к уху руку.

– Слышь-ка, Кузьма, что-то впереди палят…

Пешков, ему в этот день сильно нездоровилось, подошел к линейцу, тоже послушал и равнодушно сказал:

– Должно, по воронам бьют.

– Да нет, вроде бы как-то радостно стреляют. Може, сигнал подают. А ну шагай бодрей.

Через час они добрались до вмерзшей в лед баржи. Вокруг нее уже горели костры, толпились солдаты и казаки.

– Чтой-то, паря, галушками пахнет! – оживившись, сказал Пешков.

Оказалось, что это та самая баржа, которая должна была доставить муку на Кумарский пост. Спускаясь вниз, она села на мель, а потом вмерзла в лед. На муку солдаты и казаки набросились, как на свое единственное спасение. Одни пытались из нее что-то замесить, другие просто разбалтывали в воде и хлебали, третьи, наиболее нетерпеливые и ослабшие; захватывали ее горстями и жевали.

Напрасно подпоручик Прещепенко, охранявший баржу, уговаривал не спешить, кричал, что муки на всех хватит. Люди разрывали мешки, рассыпали муку, сыпали ее себе за пазуху.

– Не перечьте, ваше благородие, изголодались мы, – отвечали подпоручику.

– Беги, паря, набирай муку, и мы с тобой зараз бурдук заварим, – сказал Пешков.

Пока Сидоров бегал, Кузьма натаял в котелке снегу, потом разболтал в воде муку.

– Вот и бурдук готов! Наваливайся, паря!

Но болтушка из муки да еще без соли не насытила друзей. Посидев немного, они стали замешивать тесто, чтобы приготовить галушки. А к барже подходили все новые группки людей, ковыляли и ползли одиночки.

– Я теперя, ребята, отсюда никуды, – заявил вконец разбивший сапоги солдат.

Солдат этот приковылял, опираясь на винтовку, когда Пешков и Сидоров уже доедали галушки.

– Братцы, дайте хоть глотнуть горяченького, – попросил он, – а уж тогда я себе заварю болтушку. Сил никаких нет, жрать охота. Последний сухарь вчера сгрыз. Живот-то уже к костям прилип и бурчать, родимый, перестал.

– Дохлебывай, – разрешил Пешков. – А нам, паря, – обратился он к Сидорову, – повременить надо. Будя с нас. С непривычки объесться недолго.

Ночевал отряд у баржи, обложив ее со всех сторон кострами. А внизу по Амуру мерцали далекие костры. Там остановились те, кто еще не знал, что впереди баржа с мукой.

Утром Пешков и Сидоров переложили все свое имущество в один ранец, а другой набили мукой.

– Теперя добежим! – бодрился Пешков, – подпоручик баил, что до креста-то осталось верст двадцать. А там и Кутоманда-матушка!

В дальнейший путь пошли не все. Многие остались набираться сил, или, как их вчерашний знакомый, не могли идти дальше, потому что развалилась обувь.

Еще много дней брели то по скользкому льду, то, проваливаясь в сугробах, Сидоров и Пешков, пока добрались до Кутомандского поста. Их обгоняли другие солдаты и казаки. Сидоров, будь он один, намного быстрей дошел бы до поста, но Пешков перед Кутомандой совсем, ослаб, простудился и, если бы не товарищ, свалился бы где-нибудь в сугробе.

Они увидели сначала не пост, а севший здесь на мель и зазимовавший пароход «Шилку», а уж потом показались дымки над землянками поста.

В Кутомандском посту жило всего десять казаков, но они еще с лета построили несколько лишних землянок и, когда потянулся 13-й батальон, каждый день пекли хлеб и варили с запасом еду. Кто добрался до Кутоманды, считал себя спасенным. Здесь было где обогреться, отдохнуть, здесь запасались провизией на оставшиеся двести верст до Усть-Стрелочного караула.

Впервые за долгие месяцы пути спали два Кузьмы под крышей. Разморенному душным теплом Пешкову даже приснился непонятный сон. Будто бы еле-еле плетутся они с Кузьмой по снегу, сил нет ноги переставлять, а с берега их кто-то окликает: «Эй, служивые, а где ваша сила?» Взглянул Кузьма на берег, а там птица пана! Сидит на березке, хвост у нее как радуга переливается, каждое перышко сияет, смотреть больно, а из глаз птицы слезы. Идут они, ничего не отвечают, а пана опять: «Ой, казаки, казаки, а где ж ваши кони?» И слышит Пешков: кони заржали… Да где? Под ногами, подо льдом! В глубоком омуте…

Вспомнил Пешков этот сон, когда они поутру вышли в дорогу. Хотел рассказать его Сидорову, а вместо этого принялся опять складывать слова в строчки, подгонять одно к другому. А они цеплялись за те, что сложены были раньше, и чувствовал, удивляясь и поражаясь, казак, что получается у него песня про этот поход.

 
     «На прекрутом бережку, —
 

шептал он, —

 
     Вырастало древо,
     Вырастало древо —
     Березынька бела.
     Как на той ли на березке
     Сидит птица пана,
     Как сидит птица пана,
     Кричит: «Запропала!»
 

– Что ты там, молитву читаешь? – спросил, оборачиваясь Сидоров.

– Не, – ответил Пешков, – я, Кузьма, песню придумываю. Слова-то лезут и лезут в башку, а я только сегодня понял, что это песня складывается.

А она, правда, складывалась, и вопрошала в ней птица пана:

 
     – Забайкальские казаки!
     А где ваши кони?
 

И отвечали казаки:

 
     – Наши кони во сыр доле
     Ходят да гуляют.
     – Забайкальские казаки, а где с коней сбруя?
     – С коней сбруя изорвалась,
     В Амуре осталась…
 

Отряд Облеухова, вернее, оставшаяся в живых половина его, прибыла в Усть-Стрелку лишь в середине декабря, затратив на дорогу от Мариинского поста сто сорок три дня. Сам полковник доехал до караула на полмесяца раньше. Но он не стал ожидать брошенный батальон, а, обогревшись и поев, на свежих лошадях помчался в Шилкинский завод, где его ждала красавица невеста.

Дьяченко знал о тяготах, выпавших на долю батальона в экспедицию прошлого года. Он очень удивился, когда получил распоряжение принять 13-й батальон и, как писалось в приказе: «исполнять обязанности его командира». Удивляться было чему: 14-м линейным батальоном командовал майор, 15-м – подполковник, а 16-м полковник. Сам же Яков Васильевич к тому времени дослужился лишь до штабс-капитана и только недавно стал капитаном. Но размышлять о том, почему и как это случилось, просто не оказалось времени. Необходимо было готовить батальон к новому сплаву, а фактически заново создавать батальон, строить баржи, рубить плоты, обучать пополнение и строю, и стрельбе, и плотницкому делу.

Офицеры, ходившие в сплав с Облеуховым, один за другим покинули батальон. Кого-то перевело начальство, другие сами больше не могли оставаться в батальоне. Дьяченко особенно запомнился поручик Коровин, дельный, распорядительный, как говорили, человек. Яков Васильевич долго уговаривал его взять обратно рапорт об отставке. Тот сначала отводил глаза, суетливо подрагивающими пальцами бил кресалом, пытаясь раскурить трубку, но, так и не запалив трут и не закурив, сунул трубку в карман и сказал, глядя прямо в глаза новому командиру:

– Да что там рапорт… Они ж, солдаты, не поверят теперь ни одному нашему слову. Как после этого идти в новую экспедицию! Это не учение на плацу, и не парад, где можно только командовать. Мы же, штабс-капитан, их бросили… Трусливо бросили в снежной пустыне…

Полковник Облеухов сразу, как сдал батальон, был понижен в звании. Дьяченко с головой ушел в батальонные дела. До этого ему не приходилось командовать таким количеством людей, хотя военную службу он испытал основательно.

Пятнадцати лет Яша Дьяченко был увезен из маленького поместья своего отца в Полтавской губернии на службу унтер-офицером в Тираспольский конноегерский полк, и с тех пор, правда, с десятилетним перерывом, он в строю. Пришлось быть конным егерем, драгуном, уланом, строить южнорусские военные поселения, совершать многомесячные пешие переходы. И вот теперь впереди Амур – дикий край, на всем протяжении которого стоит лишь пять временных казачьих постов, да где-то в самом устье есть Николаевский да Мариинский посты.

Из всех старых офицеров в батальоне числился только подпоручик Прещепенко. Да и тот, посадив баржу с мукой на мели, за бывшей Албазинской крепостью, зимовал там с несколькими солдатами.

Пока подъезжали новые офицеры, Дьяченко старался всячески ободрить и выделить солдат – участников прошлогоднего похода. Они у него отвечали за строительство плотов, заготовку леса. Он и сам часто брался за топор, показывал, как ловчее обтесать бревно для киля баржи, как поправить пилу. После этого проще было завести с солдатами непринужденный разговор.

– Ну и что 13-й номер… – посмеивался он, когда солдаты говорили, что номер у батальона несчастливый. – А слышали, как солдат, тоже как мы – линеец, тринадцать чертей обхитрил?

И рассказывал где-то слышанную солдатскую сказку. Правда, в ней говорилось про солдата и двух чертей, но он, хитро щурясь, увеличивал чертово племя до тринадцати, а простого солдата делал линейным.

Солдаты похохатывали – и сказка забавная, и отдохнуть можно.

– Вот что значит: мы линейцы, – заканчивал Дьяченко, когда последний черт, обманутый солдатом, с позором и без хвоста, извергая смрад, проваливался в преисподнюю.

У другой баржи, которую уже заканчивали и теперь конопатили и смолили, командир батальона похваливал отличившихся:

– Молодцы, ребята. Сразу видно: настоящие линейцы! – и, обращаясь к молодому солдату, спрашивал: – Ну ты, Тюменцев, рад, наверно, что попал в линейный батальон?

Игнат мялся, глядел на товарищей.

– Так, ваше благородие, солдат – он везде солдат. Служба-то, чо хорошего!

– Ему бы к Глаше! – оживлялись другие. – Невеста у него осталась:

– Ну, невеста у солдата – его ружье, а у нас еще и топорик. Значит, у нас сразу две невесты. А солдат – солдату рознь. Мы – линейные солдаты держим первую линию. Первую! Самый рубеж государственный. Поэтому и зовемся – линейным батальоном. Линейные батальоны всегда впереди. А уж за ними все остальные. Потому-то и на Амур мы первыми идем.

Солдаты из тех двух рот, что Дьяченко привел год назад из Верхнеудинска в Шилкинский завод, хвалили его другим:

– Подходящий командир. Он зря не изругает, не дерется. На ночлег, допустим, сперва нас разведет, а потом уж сам укладывается. И о провианте заботится. Шли мы с ним зиму, знаем его.

Постепенно батальон сплачивался.

И вот Четвертый сплав, к которому готовились с морозного и ветреного января, начался.

3

Под самый вечер, когда уже солнце повисло над зааргуньскимй горами, отпросился Кузьма Сидоров у командира батальона и отправился в Усть-Стрелку.

– К утру чтоб был, – приказал капитан. – Утром ожидается его высокопревосходительство, и мы отчаливаем.

– Я мигом обернусь. Мне бы только дружка повидать, – заверил Кузьма, предвкушая добрую домашнюю закуску и, конечно, выпивку при уютном свете каганца, под неторопливый разговор с тезкой Кузьмой Пешковым.

До станицы недалеко – версты две.

Шагал Кузьма и вспоминал, как декабрьским вечером, когда солнышко вот так же опускалось за гористый аргуньский берег, подходили они с Пешковым к этой станице.

– Вот она, родимая. Дошли, – радовался Пешков. – Счас, паря, старуха сала нажарит. Щи у нее должны быть тепленькие. Жена у меня домовитая. Наську за спиртом пошлем. Добежали мы с тобой, а!

При виде заваленных снегом домишек, дымков над трубами им казалось, что они и правда чуть не бегут, хотя, сбив за поход ноги, ослабев в дальней дороге, солдат и старый казак еле ковыляли.

– Энто каки-таки люди? – окликнул их от своего дома Мандрика, тюкавший до этого топором.

Переводя дух, Пешков остановился и закашлялся. А Мандрика, отложив топор, косолапил к ним, приглядываясь из-под варежки.

– Что же ты, паря годок, соседа не признаешь, – откашлявшись, наконец сказал Пешков.

– Неужто Кузьма! – ахнул казак. – Не признал, ан не признал. Богат будешь, Кузьма! Воротился наконец. Ну, ин и ладно, ну, ин и добро… Да и как тебя признаешь, оборвался, как варнак. – Мандрика помялся, а потом предложил: – Так заходьте ко мне в дом! – И, словно обрадовавшись этой мысли, стал усиленно приглашать: – Заходьте, заходьте!

– Ты что? – удивился Пешков. – И мой дом вот он. Сколько дней до него топал, а уж тут дойду. Я уж к тебе завтра.

– Ну, ин ладно, – топтался на месте Мандрика, а потом начал сморкаться, очень уж старательно, так чего-то и не договорив.

– Али что таишь, сосед? – забеспокоился Пешков. – Так говори. Может, с Наськой что, али с конем?

Мандрика еще потоптался, потом махнул рукой.

– А, лихоманка его бери! Хошь не хошь, а сказать надоть. Да, может, зайдем все-таки в избу?

– Говори здеся, не томи, – приказал Пешков.

Мандрика еще раз махнул рукавом и решился:

– Жинка твоя Авдотья преставилась. Царство ей небесное. И похоронили без тебя.

Во время этого разговора подошла Мандрикина Марфа, другие бабы.

– Ай, мужики, – запричитали они, – да и что же это такое с вами сделалось? Оборвались, измаялись.

– Приказала Авдотьюшка долго жить, преставилась.

– Еще ладно, что в ту пору батюшка горбиченский тута оказался. Причастил ее, отпели, как положено. А не окажись батюшки… беда.

И вот сейчас, после долгой разлуки, бодро шагал линейный солдат Кузьма Сидоров навестить Пешкова. Пусть посмотрит, как выправился солдат. И одет подходяще в новое обмундирование, и сапоги на нем добрые, и кисет полный табаку. Придет солдат, ударит кулаком по двери, распахнет ее, щелкнет каблуками и доложит: «Солдат линейного номер тринадцатый батальона Кузьма Сидоров желает здравствовать!».

Тянулись по улице станицы подводы, гомонили у плотов и барж на берегу Аргуни казаки, белели палатки, а Кузьма видел только дом Пешкова и топал прямиком к нему.

Вот и знакомая дверь, за которой в прошлом году отогревались, а проворная Настя, всхлипывая от радости, что вернулся в их осиротевший дом отец, носилась то в сенцы за салом, то в подполье за квашеной капустой, а то бросалась с кочергой к печи, где радостно гудел огонь.

Кузьма, как и задумал, трахнул кулаком по двери, распахнул ее во всю ширину и, пригнувшись, шагнул через порог в полумрак дома. Там он браво вытянулся, прихлопнул каблуками и поднес руку к фуражке.

– Так что, разрешите доложить, – начал он и осекся…

На лежанке у печи, лицом к двери лежал Кузьма Пешков. Рядом с ним сидел старик Мандрика, у изголовья стояла Настя и белой тряпицей обтирала отцу мокрый лоб. На скамейке у стены сидели незнакомые Сидорову казаки. Пешков тяжело дышал, глаза его были устремлены вверх на матицу потолка.

Солдат на цыпочках подошел к лежанке, снял фуражку.

– Ай, это ты, служивый, – узнал Сидорова Мандрика. – Вовремя прибег. Плох наш Кузьма. Доживет до утра, ай нет… Совсем было поправлялся, а вот на неделе слег, и все ему хуже и хуже. Ты поимей в виду: ни Настюху, ни меня не признает.

Поздно ночью возвращался Сидоров к стоянке своего батальона.

Долго сидел он возле Пешкова, ждал, может, отпустит старика хвороба и узнает он своего товарища по дальнему походу, да так и не дождался. Метался казак в жару, просил пить, а то затихал и хрипло дышал.

Кажется, не успел солдат как следует заснуть, как проиграли подъем. Голос трубы подхватила другая, на аргуньском берегу, и ожил лагерь. Солнце уже повисло над Амуром, спокойное, будто умытое и оттого не жаркое. Чуть-чуть туманились дальние амурские берега и плесы, кружились над ними подкрашенные розово восходящим солнцем длинноногие цапли. Пока плескались в ледяной шилкинской воде солдаты, пока завтракали, солнце подсушило росу и само успело подняться, разогнав дымку над Амуром. И тут часовые заметили караван судов, спускавшийся по Шилке. Видно, это был не простой караван, потому что сигнальщики проиграли незнакомый даже старому солдату Кузьме сигнал.

Впереди каравана шли два гребных четырехвесельных катера с небольшими домиками на палубе и пушками на носу, над каждым из них плескался флаг. За ними – большая баржа, тоже с домиком, потом простые баржи, две гребные канонерские лодки тоже с пушками, снова баржи и плоты.

Засуетился потревоженным муравейником весь лагерь. От Усть-Стрелки к шилкинскому берегу скакали конные. Вдоль берега у своих барж выстраивались линейные солдаты 13-го и 14-го Сибирских, батальонов.

На палубе переднего катера, у мачты с адмиральским флагом, стоял невысокий сухощавый человек в генеральских эполетах на шинели, небрежно наброшенной на плечи. Он, чуть откинувшись назад, вытягивал шею, оглядывая суда и шеренги солдат. Рыжеватые усы его при этом вздрагивали, будто генерал про себя считал суда. Это был и царь, и бог всей восточной окраины России, генерал-губернатор Восточной Сибири и командующий войсками, в ней расположенными, генерал-лейтенант Муравьев. Вот катер его поравнялся с первыми баржами линейцев, генерал, придерживая левой рукой борт шинели, вскинул правую и крикнул:

– Здорово, ребята!

Солдаты зычно ответили ему свое: «Здравия желаем!»

– Хорошо плывете! – снова крикнул генерал. – Благодарю за службу!

– Рады стараться! – ответили линейцы.

Катер генерала пристал к берегу в прогалине, разделявшей баржи 13-го и 14-го батальонов. Только успели солдаты сбросить сходни, как Муравьев сбежал на берег и, не ожидая, когда пристанут другие суда с его свитой и охраной, катер с посланником графом Путятиным, не ожидая, когда сойдут сопровождавшие его офицеры, быстрым шагом направился к Усть-Стрелке, на ходу бросив:

– Господа офицеры, ко мне!

Мягко осадила возле генерала двуконная бричка, прискакавшая из станицы, но генерал будто не замечал поданных ему лошадей. Не останавливаясь и не оборачиваясь, он отдавал распоряжения:

– Поручик Венюков, потрудитесь измерить буссолью ширину Амура, лотом промерьте глубину фарватера. Через два часа я вернусь, доложите.

Большелобый, щеголеватый поручик, откозыряв, тут же отстал.

– Майор Языков, третья рота вашего батальона разбила у реки Часовой плот. Если не подымут со дна потопленное снаряжение, командира роты разжаловать в унтер-офицеры.

Майор Языков, командир 14-го линейного батальона, крякнул от неожиданности и пробормотал:

– Слушаюсь.

А генерал торопливо шагал дальше. Рядом со свитой подпрыгивала на неровностях луга присланная за ним повозка.

– Капитан Дьяченко, это вы распорядились поставить на четвертую роту подпоручика Козловского?

– Некого больше, ваше высокопревосходительство, – стал оправдываться Дьяченко, решив, что генерал сейчас обрушит гнев на голову юного подпоручика и на него самого в том числе.

– Дельный будет офицер. Он воспользовался подъемом воды и уже обогнал третью вашу роту, что до сих пор ждет казаков в Горбице. Часа через два четвертая рота будет здесь. Распорядитесь по прибытии выдать всем нижним чинам роты по чарке водки, за счет отставшей роты. Прикажите также подпоручику Козловскому задержать плоты здесь, до сбора казаков Усть-Стрелочной сотни, предназначенных к переселению. Вы же с двумя ротами пойдете со мной к устью Зеи. Можете быть свободны… Это что за лошади? – без перехода закричал генерал, тыча пальцем в бричку, как будто только что ее заметил.

– За вами присланы, ваше высокопревосходительство. Я распорядился. Из собственного табуна, – доложил войсковой старшина Хильковский.

– Ну так распорядитесь их немедленно убрать. Немедленно! – остановившись, так что на него чуть не налетел грузный Хильковский, крикнул Муравьев.

– Погоняй! – заорал Хильковский.

Лошади рванули в сторону от дороги, и пустая бричка покатила к станице.

Дьяченко, облегченно вздохнув, побежал к своему батальону. Гроза, которую он ожидал, на этот раз миновала.

Солдаты, пользуясь свободным часом, занимались делами, для которых не найдешь времени в дороге. Один подбивал отставшую подошву, другой пришивал пуговицы. Кузьма Сидоров выстирал портянки и сушил их у костра. Унтер-офицер Ряба-Кобыла точил о камень нож, собирался побриться. Кто перекладывал веши в ранце, кто чистил ружье. Только Игнат Тюменцев сидел на барже, свесив за борт ноги, и тренькал на балалайке.

Увидев командира батальона, Ряба-Кобыла гаркнул на Игната, и того как ветром сдуло с борта.

В девять часов утра показались наконец плоты четвертой роты. Дьяченко выслал им навстречу лодку с приказом причаливать к левому берегу, так как правый весь был занят, а к себе вызвал командира роты подпоручика Козловского.

– Повезло, – весело докладывал Козловский, – вода вдруг стала подниматься, и мы марш-марш вперед! Шли почти без остановок, день и ночь.

Лицо его осунулось за дорогу, глаза запали, но он был возбужден.

– А эта Шилка, господа, эти горы, леса, это стремительное течение – все так удивительно. Вы видели, наверно, как цвел багульник! Сопка за сопкой, и все розовые. Даже вода кажется розовой. А теперь вот зацвела черемуха. И надо же, местами лежит снег белыми пластами. Что там Ориноко или Рио-Негро, о которых так восторженно пишет Гумбольдт! Разве там подобное увидишь!

– Как нижние чины, все здоровы? – остановил офицера Дьяченко, невольно любуясь его юношеской восторженностью.

– Все, как один, господин капитан. Они так и отвечают, когда я с ними здороваюсь. Мы сегодня плывем дальше?

– Нет, вам придется задержаться, – разочаровал Козловского командир батальона и передал ему распоряжение генерала.