Текст книги "Амурские версты"

Автор книги: Николай Наволочкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

А что если раскопать полоску земли да посадить, глядишь, через месяц расцветут подсолнухи. Еще ведь май, до осени далеко. В тот день отпросился у командира Кузьма, прихватил лопату и в ложбинку. Копался до темноты. Да много ли один сделаешь. Земля никогда никем здесь не копана, проросла корнями да кустарником. А так ничего землица – черная.

А вот сегодня капитан отпустил Кузьму с Игнатом и Михайлой. «Копайте, – сказал, – картошку посадим, будет приварок». Втроем-то хорошо поработали. Вскопали ложбинку, грядок нарезали, завтра садить.

Рано утром 30 мая, когда шел развод по работам, с той стороны, где стояло стойбище, зычно протрубил пароходный гудок. И тотчас на стрежень реки вывалил сам пароход, извергая из трубы черные клубы дыма, рассыпая искры. Строй линейцев возбужденно зашевелился и замер под сердитый окрик капитана. Пароход, борясь с могучим течением, бившим от утеса, медленно приближался к лагерю.

Дьяченко скомандовал батальону: «Смирно», – и вместе с поручиком Козловским взбежал на свою баржу. «Амур», – прочитал он название парохода.

У лагеря линейцев судно сбавило ход до самого малого. На палубе его стоял контр-адмирал. «Казакевич», – догадался Дьяченко.

– Чей лагерь? – донеслось с парохода.

– 13-й линейный Сибирский батальон! – сложив ладони рупором, крикнул в ответ Дьяченко.

«Амур», не останавливаясь, прошел дальше. Часу в пятом пополудни он вернулся, став на якорь рядом с баржами четвертой роты. На берег сошел уже знакомый Дьяченко по Иркутску командир «Амура» Болтин.

– Вот так встреча, капитан! – воскликнул он. – Где же вы оставили молодую жену?

– Там, где и вы! В сибирском Париже.

– Ах, жены, жены! Наши милые жены, – вздохнул Болтин. – Но я зимой непременно вернусь в Иркутск. Непременно. Основание для рапорта веское: сразу после свадьбы оставил жену. И единственное воспоминание о мимолетной семейной жизни, дорогой капитан, вот этот силуэт…

Болтин достал из внутреннего кармана форменного кителя кожаное портмоне и вынул из него обернутый папиросной бумагой, наклеенный на паспарту изящно вырезанный силуэт молодой женщины.

– А я не догадался сделать этого, – пожалел Дьяченко, рассматривая портрет. – С вами был контр-адмирал Казакевич? – спросил он.

– Да, я везу его из Николаевска. Идет встречать генерал-губернатора, который должен прибыть на Уссурийский пост. Но до Уссури я «Амур» не повел. Дошли до того места на протоке, где я в прошлом году сел на мель. А уж дальше Петр Васильевич отправился на шлюпках. Приказано ожидать его и генерал-губернатора здесь. Ох, капитан, от плавания с генералом до Николаевска зависит моя дальнейшая судьба. Сядем на перекат или откажут машины, и тогда мне хоть в петлю!

– Что так? – спросил Дьяченко. – Ждете очередного производства?

– Упаси бог! Хотя все мы, военные, немного карьеристы, и очередной чин никому еще не мешал, – дело совсем не в этом. Не угожу генералу или контр-адмиралу, значит, прощай отпуск! Не видать мне Иркутска и жены.

– Ну-ну, не расстраивайте себя раньше времени.

– Расскажите лучше о Николаевске, – попросил Козловский. – Это уже на самом деле город?

– Что ж, Николаевск, конечно, не Иркутск, но для такой окраины, безусловно, город. В нем одних частных домов считается уже до двух сотен. И протянулся он ни много ни мало на полторы версты по берегу Амура.

Но любознательному поручику этого было мало. Он водил капитана «Амура» по лагерю, показывал строящийся цейхгауз и казармы. Одна из них уже подведена под крышу, вторая только-только поднималась над землей. Ровным рядом тянулись палатки двух рот. Дымили под брезентовым навесом котлы временной кухни. Козловский сводил Болтина на утес, показал гольдскую кумирню, гнездо орлана, а сам расспрашивал о Николаевске, Мариинске, о Татарском проливе и ночью допоздна засиделся в каюте Болтина.

На следующий день с казачьего поста на устье Уссури на трех лодках прибыли генерал-губернатор Муравьев, архиепископ Камчатский, Курильский и Амурский – Иннокентий, контр-адмирал Казакевич и весь походный штаб Муравьева.

Дьяченко помнил о разносе, который учинил генерал-губернатор в прошлом году есаулу Травину на Усть-Зейском посту, когда тот построил для встречи всех казаков. Завидев лодки Муравьева, капитан не знал, как ему поступить. Построить роты – генерал может опять вспылить. Не подготовить торжественную встречу, а вдруг генерал, со своим часто меняющимся настроением, останется недовольным? Поколебавшись, Яков Васильевич все-таки построил взвод, оставив остальных солдат на работах.

Генерал-губернатор на этот раз оказался в приподнятом настроении. Он выслушал рапорты Дьяченко и Болтина, поздоровался с караулом, пожал руки офицерам и приказал собрать и построить весь наличный состав батальона.

Заиграла сигнал построения труба. За несколько минут сбежались линейцы, валившие лес и строившие казармы. Генерал прошелся перед замершим строем, поздоровался и приказал зачитать приказ, отданный им 21 мая в Благовещенске. Стоявший наготове с приказом в руках заведующий путевой канцелярией коллежский секретарь Карпов, откашлявшись, прочел:

«Товарищи! Поздравляю вас! Не тщетно трудились мы: Амур сделался достоянием России! Святая православная церковь молит за вас! Россия благодарит!.. Ура!»

Дождавшись, когда замолкнет «ура», прокатившееся по строю, Муравьев заговорил сам:

– Трактат с Китаем заключен по обоюдному согласию. Амур вновь наш! – Помолчав, он продолжал: – От нового города Благовещенска мы шли ужасно долго из-за сильных противных ветров, которые задержали и прочие все сплавы, и пришли на устье Уссури только сегодня, 31 мая. Там меня встретил военный губернатор Приморской области контр-адмирал Казакевич, которому теперь ваш батальон будет непосредственно подчинен. Ваши ближайшие соседи, казаки на устье Уссури, слава богу, здоровы. У них на посту все хорошо. Строят дом, магазин, огороды засажены, и времени вообще даром не теряли. Надеюсь, что и у вас дела пойдут не хуже. Казенный провиант вам положен, но вы далеко от житниц, посему сами старайтесь, добывайте зверя, ловите рыбу, заводите огороды.

Усть-Уссурийский пост я только что назвал в честь контр-адмирала Казакевича станицей Казакевичевой. Ваш лагерь – лагерь 13-го батальона – отныне будет носить название Хабаровка! Ура!

– Ура! – прокатилось по рядам.

– В названиях станиц Пояркова, Бейтонова, Албазин, Хабаровка будет жить память о наших предках, радением своим и подвигом своим сделавших эту землю русской. И вы, солдаты, продолжатели дел славных предков, должны быть достойны их славы!

Слова генерал-губернатора звучали в полной тишине. Замерли солдаты, стояли, выпрямившись, офицеры. И только Амур неудержимо катил и катил вдаль свои полные воды.

8

Когда выдавалась редкая свободная минута, Глаша садилась на пенек у арестантского барака, прятала красные от горячей мыльной воды руки в рукава серого халата и смотрела на берег. Там, внизу, располагались крепостные укрепления, обведенные земляным валом, переплетенным тальником. На высоких, с двумя колесами впереди лафетах стояли крепостные орудия. У мачты с флагом неподвижный часовой с ружьем на плече. Солдаты-артиллеристы суетились у пушек. С саблей на портупее прохаживался офицер.

На батарее каторжанки не бывали. Запрещалось. А по остальному Мариинску можно было ходить куда угодно.

По сравнению с Засопошной, единственным местом на земле, которое хорошо знала Глаша, день в Мариинске проходил шумно. Вставал Мариинск по сигналу трубы, жил под барабан и отходил ко сну после выстрела пушки. Одних солдат тут было не перечесть. Стоял в Мариинске 15-й батальон. Отдельно обитали батарейцы-артиллеристы да еще казаки. Часто сновали мимо казарм, толклись на берегу, плавали на своих лодках гиляки. Начался июнь, а некоторые из них до сих пор ходили в меховых шапках, в расшитых узорами по низу куртках на меху. У баб ихних в ушах висели тяжелые медные серьги-кольца. Гиляки в каждый свой приезд предлагали рыбу: больших сазанов, сигов, сомов. А прошлой осенью целыми лодками привозили кету. Меняли ее на пустые бутылки, всякие жестянки, соль. За медную копейку давали по пять рыбин. А потом копейки гилячки нашивали на свои халаты, а мужики пробивали в копейках дырки и подвязывали их к кисетам. Табак курили у гиляков и стар и мал.

Солдаты гиляков не обижали. «Польза от них, – говорили они, – рыбу возят, мясо. Шкурку у них можно хорошую выменять. Не век придется служить, по том сгодится».

В 15-м батальоне много старых солдат, ждущих к осени увольнения в бессрочный отпуск. Некоторые поставили себе избенки поодаль от офицерских домов, образовав здесь целую солдатскую слободку. Избы в слободке ставились так, чтобы оконца их глядели за батареи, на заречный берег с озерами, лугами и сопками. Решили эти солдаты остаться доживать свою жизнь в Мариинске, надоело им мерять Амур. «Может, на гилячках женимся», – не поймешь, в шутку или серьезно говорили они. «Дак они же некрещеные!» – ужасались каторжанки. «А баба, что крещеная, что некрещеная, все одно – баба. А то окрестим. Чего им не креститься, церковь-то в Кизи достраивают».

С пенька, где сидела Глаша, видна только часть реки. А вот с высокого, самого лучшего в Мариинске места, где стоял бревенчатый дом батальонного командира с резным крылечком-верандой и красной крышей, река виделась далеко!

Когда нужно было отнести выстиранное белье самому батальонному командиру, Глаша охотно это делала. На крылечке командирского дома она нарочно задерживалась и подолгу смотрела оттуда на реку: не плывут ли солдаты, а с ними Игнаша? В другое время женщин туда не пускали. У дома батальонного командира стоял зеленый ящик на колесах, а рядом с ним – часовой. Говорили, что это денежный ящик, поэтому он день и ночь охраняется.

Короткие минуты, когда можно было спокойно посидеть, выпадали нечасто. С утра дотемна Глаша со своими товарками стирала. Те каторжанки, что умели хорошо шить, чинили солдатскую одежду, некоторые кашеварили; самым проворным удалось устроиться убирать в офицерских домах.

В Мариинске ожидали прибытия генерал-губернатора. Встречать его уже поехали на пароходе адмирал из Николаевска. К приезду Муравьева линейные солдаты и казаки собирали и сжигали щепу, корчевали пни, торчавшие тут и там на улицах, засыпали ухабы на дорогах и настилали горбылями тротуар к дому батальонного командира.

«Может, Игнат с генералом приплывет, – мечтала Глаша. – Генерал с собой в дорогу возьмет самых бравых солдат, а Игнаша – парень хоть куда». И верилось ей в свою мечту с каждым днем все больше.

Приезда генерал-губернатора ожидали и другие женщины. Среди них прошел слух, что генерал, не бывавший в этих местах уже два года, тех арестанток, кто с прилежанием работал, или совсем освободит, или уменьшит им срок каторги. «Кого, девки, отпустит подчистую, а кому срежет каторгу наполовину!» – переговаривались прачки за работой.

Надежда эта будоражила всех «тётенек», как прозвали ссыльнокаторжанок солдаты в Мариинске. Волновались и те, у кого завелись здесь дружки унтер-офицеры и солдаты. А им, кажется, чего бы не жить!

Глаша решила, что если придет досрочное освобождение, то в Засопошную, которую она столько раз видела в своих сладких снах, она все-таки не вернется. А поселится она в Шилкинском заводе и станет по осени ждать-поджидать из похода Игната. И будет у них свой дом на самом берегу. А почему на берегу? Да потому, что Игнат притомится за дальнюю дорогу. И как приплывет, до своего-то дома идти ему будет совсем недалеко. Только с баржи сбежал – тут и дом! И так это ладно складывалось в голове у Глаши, что не терпелось ей скорей рассказать об этом Игнату, обрадовать своей придумкой и его.

Пароход с генерал-губернатором, под залпы береговых батарей, прибыл в Мариинск 8 июня. Был этот день воскресный. И хотя каторжанки не работали, приказано было им никуда из казарм не отлучаться, на улице не показываться. Несмотря на это, в казарму проникали вести о том, какой караул встречал генерала, как он осматривал укрепления, потом ездил верхом в Кизи смотреть почти готовую церковь.

Прачки между собой договорились: «Только зайдет к нам, все сразу на колени, заревем и скажем: «Батюшка, помилуй!» Но вот кто-то, подглядывая тайно за улицей, сообщил: «Все, бабы! На пароход взошел. Видать, ночевать здесь не будет, дальше поедет!» А вскоре донесся отходной гудок парохода.

– Уехал! – заголосили некоторые. – Брехня все была, что освобождать станут.

– А может, начальство для того нас и запрятало, чтобы самому не показать. Мы ведь и здесь нужны. Вона какая гора рубах да портков нестираная в бане лежит.

– Не орите! – урезонивали другие. – Он, батюшка генерал, в Николаевск сбегает и обратно вернется. Тогда и скажет свой приказ.

Глашу больше всего удручало, что не удалось ей рассмотреть свиту генерала. А вдруг и правда там был Игнат и тоже ее высматривал, да так и не увидел.

С этого дня она глядела уже не вверх по реке, как раньше, а вниз, в сторону Николаевска. Может, при возвращении генерала удастся увидеть своего желанного Игнашу.

Но генерал в Николаевске задержался. Прошла неделя, потянулась вторая, а парохода все не было. Наконец, в конце второй недели, как раз в субботу, на реке показались сразу два парохода: «Амур» и «Шилка».

Опять гремел салют крепостных орудий. На новенькой пристани тянулся в струнку караул из солдат и казаков. Унтер-офицер Кузькин бегал по берегу и приказывал гилякам, чтобы они поснимали свои лохматые шапки и не надевали, пока генерал не пройдет мимо. А если генерал повернется к ним лицом, чтобы все, как один, кричали «ура».

– Покричим, – обещали гиляки, понимавшие немного по-русски, – покричать можно.

Каторжанок на этот раз выпустили из казарм и велели кланяться, если его высокопревосходительство соблаговолит пройти мимо.

– Но чтоб, бабы, голоса вашего не слышал, – наказывал им охранник. – Не выть, не жалобиться…

Казарма ссыльнокаторжанок стояла в стороне от пристани, но женщины видели, как пристал пароход и по сброшенным сходням на берег быстрым шагом сошел генерал-губернатор. Он выслушал рапорт, поздоровался с солдатами, что-то сказал им, и в ответ послышалось «ура». Кричали «ура» и гиляки, стоявшие у своих лодок. Генерал остановился и милостиво помахал им рукой в белой перчатке. Не успел он повернуться и направиться к только что законченному тротуару, как из кучки гиляков кто-то громко и восторженно закричал: «Караул!» К кричавшему кинулся унтер-офицер Кузькин. Но гиляки уже одернули нарушителя церемонии, и, когда Кузькин подбежал, тот усердно крикнул: «Ура!»

– Маленько спутал, – смущенно объяснили Кузькину гиляки. – Совсем плохо по-русски знает. Ему твоя говорил: «Ура кричи», а он – «караул». Ошибался маленько.

Так и доложили генерал-губернатору. Муравьев посмеялся и пошел к дому батальонного командира. За ним, облегченно пересмеиваясь, двинулась свита.

Каторжанки-поварихи накрыли там столы с калужьей ухой, тушеной сохатиной и дикими гусями, настрелянными на озере Кизи. Приготовили отведать дикого местного лука, соленой черемши, грибков, черной и красной икры. Все свое. Даже на десерт было варенье из голубицы и жимолости. Так загодя приказал батальонному командиру контр-адмирал, военный губернатор Приморской области и начальник портов на Восточном океане Казакевич.

За столом пили за здоровье его высокопревосходительства, за Айгуньский трактат, покончивший с неопределенным положением на Амуре. Поднимали тост за процветание Приамурского края. Разговаривая, вспомнили гиляка, от чрезмерной старательности перепутавшего «ура» и «караул». Между тем батальонный командир хлебосольно обращал внимание знатного гостя то на одно, то на другое блюдо, подчеркивая, что все это добыто его солдатами в близлежащих водах и лесах.

Эффект, на который рассчитывал Казакевич, был достигнут. Генерал-губернатор изволил даже пошутить в том смысле, что, пожалуй, Нижний Амур, который находится под благонамеренной заботливостью такого рачительного начальника, как Петр Васильевич Казакевич, можно даже снять с государственного довольствия, поскольку своего провианта тут с избытком.

После затянувшегося обеда говорили о том, что даст статут порто-франко для Николаевска и торговля с Китаем для Среднего Амура. Как встретит весть о заключении Айгуньского договора граф Путятин и почему от него нет вестей.

– Путятин как будто в воду канул, – сказал Николай Николаевич. – Я ожидал получить от него известие в Николаевске, но увы, его нет. Я послал на днях к нему на американском купеческом судне курьера с договором и письмом. Американец дойдет в Шанхай через месяц, следовательно, только в конце июля Евфимий Васильевич сможет узнать, что амурское дело окончено. А до того времени, бог знает, что он вздумает предпринять.

Многие из присутствующих знали о сложных отношениях между Муравьевым и Путятиным и сочувственно поддакивали генералу.

Заговорили о Сахалине, где стояла русская команда. Но тут поднялся архиепископ Иннокентий и предложил пройтись по Мариинску, а затем направиться всем на освящение нового храма в Кизи.

Николай Николаевич вышел первым, он хотел осмотреть солдатскую слободку.

– Что там смотреть, ваше высокопревосходительство, обыкновенные домишки… – начал было батальонный командир, но сразу осекся.

Генерал-губернатор уставил в него свой сверлящий взгляд, которого остерегались не только подполковники, и сердито заметил:

– То, что пожилые солдаты строят в сем краю дома, достойно всяческой похвалы. Значит, они думают здесь осесть. А каждый поселенец, знающий местные условия, принесет пользы больше, чем десяток новоселов из далеких мест.

Неказистые домишки солдат стояли, окруженные грядками огородов, что особенно понравилось губернатору.

Слух о приходе генерал-губернатора быстро облетел слободку. Солдаты – хозяева домов – собрались посредине улицы.

– Хвалю, – сказал им генерал, – хвалю, кавалеры! – И велел выдать, тут же при нем, каждому по три серебряных рубля.

Довольные солдаты моментально попрятали новенькие рубли по карманам, а генерал продолжал:

– Мне передали, что многие из вас согласны, после увольнения в бессрочный отпуск, остаться на Амуре. Сообщаю вам, что на них будут распространены льготы, представляемые переселенцам-казакам. Обживайте эту землю, обзаводитесь хозяйством.

– Землица ничего, – соглашались дядьки. – И зверь есть, и рыба. Тут бы многие остались, не только мы, к примеру…

Солдаты мялись, переглядывались.

– А в чем дело? – спросил генерал.

– Да вот, трудно бобылями жить. Сказано: без жены, как без штанов, одинаково неловко. А где здесь бабу возьмешь!

Солдаты оживились.

– Мы и к гилячкам присматривались, так у них, гиляков, у самих баб мало.

– Что гусь без воды, то мужик без жены, – негромко сказал кто-то.

– Как? – переспросил Муравьев и, выслушав вновь поговорку, добавил: – Неплохо! А слышали, как еще говорят: «Мужик – как бы хлеба нажить, а жена – как бы мужа избыть»?

– Так оно мало ли что скажут. А без баб худо тут будет.

– Понимаю, – согласился Муравьев. – А насчет жен вам, кавалеры, я подумаю.

После того как владыка Иннокентий освятил в Кизи первую на Амуре церковь, Муравьев приказал собрать на батальонном плацу старослужащих солдат и женщин-каторжанок.

– Старых не приводить, – сказал он о женщинах, – а тем, кто помоложе, намекните, что сегодня у них в жизни может произойти большая перемена.

В арестантских казармах дело дошло чуть ли не до драки. Каторжанки решили, что генерал собирает их за тем, чтобы объявить свою милость. И когда караульный офицер, построив женщин, отобрал наиболее пожилых и убогих и приказал им вернуться в казарму, поднялся крик:

– Неужто мы плохо работали?

– Да я день-деньской не разгибалась на постирках, не то что Стешка! Ей бы все зубы скалить да юбчонку задирать.

– Это я-то зубы скалю! – взорвалась Стешка и боком двинулась на обидчицу. – Да ты что несешь! Али Кузькина мне простить не можешь! А я что виновата, что он на тебя, сухопарую, глядеть не хочет.

Каторжанки напустились друг на друга, но их растащили солдаты, а потом обеих затолкали в казарму.

Не слушая криков и уговоров, не обращая внимания на слезы, забракованных каторжанок загнали в арестантскую и приставили к ним часового. Остальных повели на плац.

Там уже стояло человек тридцать линейцев, дослуживавших свой срок солдатчины.

– Кавалеры! – обратился к ним генерал-губернатор. – Меня радует, что многие из вас решили по доброй воле поселиться на этой мало обжитой земле. Тем, кто останется, будут предоставлены льготы. Сегодня один из вас сказал, что мужик без жены, что гусь без воды. Я позаботился о вас и дам вам жен…

Муравьев быстро прошел взад-вперед мимо шеренги солдат и, остановившись, скомандовал:

– Кто решил не выезжать с сих мест, три шага вперед!

Шеренга ветеранов заколебалась, потом из нее стали выходить один за другим солдаты.

Набралось ровно двадцать человек.

– Все? – молча пересчитав солдат, спросил генерал.

Потоптавшись и махнув рукой, вышел еще один.

– Остальным – разойтись!

Солдаты, решившие возвращаться на родину, сначала разбрелись, потом сбились в кучку, ожидая, что будет дальше.

Глаша стояла в толпе женщин. То, что говорил генерал, доходило до нее, не задерживаясь в сознании. Она думала о своем. Неужели сейчас генерал скажет какие-то слова, и она станет вольной? И поплывет она по Амуру, и найдет в какой-то станице своего Игнашу. Может быть, пробудет с ним до осени. Ее не прогонят. Она будет стирать солдатам, как стирала здесь. А прачки везде нужны. Потом она вместе с Игнашей отправится в Шилкинский завод и поселится там. И будет все, как ей мечталось бессонными ночами и за работой.

Толпу женщин растолкали в неровную шеренгу. Глаша машинально стала туда, куда ее поставили. Потом унтер-офицер Кузькин вывел из строя почти половину женщин и отправил их в казарму. Оставшихся каторжанок пересчитали. Их оказалось двадцать одна.

Шеренгу их подравнял все тот же расторопный Кузькин. Напротив, всего шагах в трех от женщин, выстроились солдаты. И хотя они стояли на месте, лица их плыли перед Глашей. Уже примелькавшиеся, знакомые и незнакомые. Бритые, с усами, морщинистые, загорелые, расплывшиеся в улыбке, серьезно сосредоточенные.

– Ну вот, детушки, – говорил тем временем генерал. – Вот вам жены и хозяйки! Любите друг друга, обживайтесь! А вы, женщины, отныне освобождаетесь мной от каторги и становитесь солдатскими женами.

Из всего сказанного Глаша поняла только одно, что она освобождается от каторги, и заплакала счастливыми слезами.

Потом ее взял за руку знакомый солдат – дядька Иван. Он часто приносил в баню для стирки солдатские рубахи, портянки и белье и бывало заговаривал с Глашей. Избушка его пока без крыши, но уже с печной трубой стояла в солдатской слободке.

Как во сне, еще ничего не понимая, обошла Глаша за руку с тихим солдатом Иваном вокруг походного алтаря: кизинский военный священник торопливо обвенчал их, как и другие пары.

Обвенчанные, поцеловав крест, вели себя по-разному. Высокий, сухопарый солдат обнял длинными руками свою неожиданно полученную жену и, склонившись к ней, что-то приговаривая, повел к солдатской слободке. Глашина товарка по прачечной, разбитная бабенка Маришка, спалившая когда-то дом свекра, за что и оказалась на каторге, едва отойдя от алтаря, обхватила шею доставшегося ей солдата и, не стесняясь генерала и всего высокого начальства, начала звонко причмокивая, целовать его колючие щеки. Набожная, еще совсем молодая, как и Глаша, кухарка Фенька зашлась в плаче и не могла шагу ступить вслед за тянувшим ее за руку солдатом.

– Да куда ты меня! – кричала она. – Да ты что!

Над плацем стояли и плач, и смех, и выкрики. Двое солдат со своими женами неловко топтались возле священника и о чем-то сбивчиво просили. Кое-как он разобрал, что солдаты хотели бы поменять жен, и бабы, мол, на это согласны, поскольку до этого они уже жили с ними, как с женами. Но каждый жил не с той, с которой его сейчас обвенчали, а с той женщиной, что досталась товарищу. Но священник терпеливо объяснил, что теперь, после святого венчания, ничего уже нельзя поделать. А то, что было у них раньше, – великий грех, который надо замаливать.

Все эти разговоры, плач, чужие объятия плыли, мелькали в глазах у Глаши, как во сне. Лишь в неказистом доме Ивана, где пока стояла только печка, деревянная лавка да висела на гвозде у двери заношенная шинель с номером 15-го батальона на погонах, Глаша по-настоящему осознала все, что случилось в этот роковой день. Нежданно-негаданно, по чужой воле стала она солдатской женой.

– Прощай, милый дружок Игнаша, – шептала вслух она, бессильно опустившись на лавку.

А робкий солдат Иван раздувал печь. Наливал в котелок воду, доставал из-под лавки сухари.

Иван думал попотчевать чаем молодую жену.

9

Перекликался птичьими голосами, сдабривал знойный воздух медовыми запахами жаркий июль. Отойдешь несколько шагов от первых казарм Хабаровки – и вот они, высокие травы с метелками иван-чая, пестрыми цветами мышиного горошка и нежно-розовой валерьяны. А в сырых местах по берегам прозрачной речушки, из которой берут воду солдаты, сочные синие цветы ириса.

Побурели возле огорода Кузьмы Сидорова грозди черемухи – скоро поспеет. Уже вьются над ней разбойными стаями крикливые скворцы. Горьковатый запах и прохлада в ее тени. Давно взошел на огороде картофель, а подсолнухи тянутся вверх, словно их кто подгоняет. Хорошо здесь. Гудят в кроне старой липы пчелы. Недалеко от огорода, на склоне холма, нашел Кузьма землянику. Она уже спеет. И проглядывают из травы цветными камушками ее душистые кисло-сладкие ягоды. Вот бы сюда ребят малых: Богдашку и его сестренку. То-то было бы радости! Только далеко они – осиротевшие мальцы…

Ровными рядами ухожены грядки. Они вскопаны и засажены, прополоты от сорной травы своими руками. Казармы тоже построены своими руками, но ведь картофель растет, требует заботы, это что-то живое, и радость от этого особая.

Жаль, что нечасто удается друзьям посидеть под черемухой, покопаться на грядках, поваляться на траве. Работа в лагере идет от восхода до заката. А день в июле длинный, почти не остается времени для ночи, для отдыха.

Михайло кладет печи. Две казармы уже готовы, рубят солдаты третью и четвертую, строят цейхгауз, магазин. Кузьма покрывает крыши, Игнат в лесу на валке леса, готовит с другими солдатами бревна для дома батальонного командира. Но сегодня, в воскресенье, они все трое сошлись на огороде. Для солдат это отдых, потому что строят они свой пост, не соблюдая праздников. Даже в воскресный день звякает железо в кузнице, стучат топоры, не переставая до половины дня, и лишь после обеда могут солдаты помыться в реке, постирать, что надо, и починить.

– Значит, отпустил тебя капитан? – спрашивает Кузьма у Игната.

– Отпустил, – улыбается Игнат.

– А что, может, и повезет тебе, – снимая рубаху, рассуждает Михайло. – Может, и повезет, – повторяет он, укладываясь на траву так, чтобы голова была в тени черемухи, а спина под солнцем. – Приплывешь, а в Софийске как раз твоя милаша.

Всякое слово, которое поддерживает надежды, Игнат ловит с радостью. Кузьма это понимает и не спорит с Михайлом. Сам он думает, что Софийск начнут строить на голом месте и едва ли там окажется Глаша. А ведь только ради нее отпросился Игнат у батальонного командира в другую роту.

Новостей в 13-м батальоне много. После отъезда генерал-губернатора в низовья стали прибывать отставшие роты. Пришла рота Коровина, за ней – Прещепенко. Всем батальоном на строительство навалились. Казармы и другие постройки стали расти прямо на глазах. Людно и шумно, зато и веселее стало в лагере. Орлан теперь не кружит над рекой, а улетает куда-то далеко.

28 июня, возвращаясь из Николаевска, прибыл в Хабаровку генерал-губернатор. Заведующий путевой канцелярией Карпов обошел весь лагерь и подробно записал, что сделано, что начато и, кажется, остался доволен.

После того как он поднялся на пароход, генерал-губернатор вызвал к себе в каюту капитана Дьяченко и приказал ему послать одну роту к мысу Джай, что в тридцати пяти верстах выше Мариинска, и заложить там город Софийск. Этой же роте по пути надлежало установить почтовые станки от Хабаровки до реки Горин, оставив в каждом по нескольку солдат.

– Еще одну роту, – продолжал Муравьев, – отправьте на Уссури. Она должна до зимы, в добавление к уже имеющейся станице Казакевичевой, поставить на Амурской протоке станицу Корсакову. Далее, за станицей Казакевичевой, на правом берегу Уссури – Невельскую, а за ней, – Муравьев сделал многозначительную паузу, потом, чему-то усмехнувшись, сказал: – Нет, еще рановато… Так вот, за ней, ниже устья реки Кия рота заложит станицу номер четыре…

Обычно находчивый на слова Дьяченко при других обстоятельствах попытался бы доказать, что в первый год, до того, как будут возведены зимние квартиры, не стоило бы распылять батальон. Но сейчас он молчаливо согласился.

Прошла неделя с того дня. Завтра две роты, недолго поработав в Хабаровке, опять оставят батальон.

Козловский вел свою роту на Уссури. Встретил он это назначение с радостью. Опять придется плыть в новые неведомые места. Пусть не к океану еще, но там, на Уссури, по рассказам, все необычно: и лес, и звери, и земля.

Строить Софийск уходила рота Прещепенко.

– По мне лучше бы в Шилкинский завод или в Иркутск, – сказал он. – Да уж ладно, построю вам город…

В роту Прещепенко и стал проситься Игнат. И напросился-таки. Поручик Прещепенко его хорошо помнил.

– Это балалаечник, что ли, которого я из воды вытянул? – спросил он у капитана Дьяченко. – Ну, коли тот, пусть идет. Хотя он и растяпа, с обрыва свалился, зато на балалайке хорошо играет. А нерасторопность я из него выбью.

Сейчас, когда отъезд Игната дело решенное, и радовались его приятели и переживали. Сдружились они с парнем. И самому Игнату жаль расставаться с ротой, куда прибыл он неотесанным рекрутом, а теперь обвыкся, втянулся в солдатскую службу. Поздней осенью стукнет два года, как пришел в первую роту Игнат. У поручика Прещепенко служить потрудней. Он и наорет, и оплеуху может отвесить, и унтера у него крикливые да драчливые. Однако ради встречи с Глашей Игнат готов стерпеть все. Лишь бы разыскать ее, лишь бы жить рядом.

– Эх-ха! – громко вздыхает Леший. – А мне бы, братцы, Дуняшу еще раз увидеть. Мой это малец у нее, мой!

О казачке Дуняше уже немало было переговорено. Степенный Кузьма Михайлу корил, Игнат поддерживал Лешего:

– Да ведь мужик у нее неспособный. А теперь в доме ребенок. Значит, полная семья.