Текст книги "Амурские версты"

Автор книги: Николай Наволочкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

– И правда, Кузьма, давай искать, где укрыться, а то скоро совсем стемнеет, – остановился Михайло.

Они постояли, прислонившись друг к другу, чуть передохнули, отдышались и побрели у самой скалы, пытаясь найти какой-нибудь выступ, загораживающий от ветра, или ущелье, по которому можно было бы подняться на берег.

Скалистый обрывистый берег, как на зло, тянулся, наверно, с версту, не давая возможности линейцам не только остановиться на ночь, но даже присесть передохнуть. Сидоров еле брел, часто теряя из виду Лешего и опасаясь потерять товарища, хотя понимал, что у отвесной скалы берега они никак не могут разойтись.

Наконец прибрежную гору разрезало широкое ущелье. Солдаты обрадовались и свернули в него, надеясь здесь найти укрытие от непогоды. Но и сюда ветер задувал, может быть, только чуть-чуть тише. Однако Михайло и Кузьма какое-то время шли по глубокому снегу распадка, по бурелому, но так и не обнаружили подходящего затишка. Тогда они присели за свалившимся со склона валуном. Если прижаться к нему спинами, то ветер не так чувствовался, но уже в шаге-другом от камня он кружил и швырял снег.

Посидели, передохнули и решили попробовать разжечь костер. Леший побродил вокруг валуна и наломал немного сухих сучьев. Кузьма достал кремень и огниво, подготовил трут и стал высекать искру. Михайло вынул из-за пазухи пучок сухой травы. Но окоченевшие руки плохо слушались Кузьму, и как только он ударил огнивом по кремню, сразу вышиб его из рук. Отыскивая в снегу кремень, он потерял и трут. Кремень не нашли.

– Ну его к ляду, этот костер, – сказал Леший. – Все равно здесь не переночуешь. Давай отдохнем и пойдем дальше. Авось найдем что получше.

Посидев за валуном, уже в темноте, два путника опять вернулись на реку и, подгоняемые пургой, побрели вдоль берега.

«Вот так и пропадем», – еле поспевая за Лешим, думал Кузьма. Оба они замерзли и почти выбивались из сил, когда фигура Лешего вдруг качнулась и исчезла. Сидоров сделал несколько шагов – приятеля не было. Он остановился и услышал крик Михайлы:

– Давай сюда, Кузьма! Тут, брат, дыра!

Кузьма шагнул к берегу на голос Лешего и увидел его ноги, торчащие из узкого лаза в пещеру. Ноги исчезли. И Кузьма полез вслед за Лешим.

Отверстие оказалось нешироким, попасть в пещеру можно было только ползком. Зато сама пещера, наверно, постепенно вымытая большой водой, оказалась довольно просторной. Двоим в ней можно было свободно сидеть и лежать. А самое главное, здесь было тихо.

– Ну, парень, – отдышавшись, сказал Кузьма, – и как ты ее разглядел. А я ведь думал, что конец нам с тобой приходит.

– Теперь ночь как-никак скоротаем, – довольно сказал Михайло, обшаривая пещеру. – Вот бы дровишки здесь оказались.

Но, кроме мелких камней, в пещере ничего не было.

– Ладно, – опять сказал Михайло, – ты тут сиди, а я пойду, сучья поищу.

– Может, не надо, а то заблудишься.

– Не заблужусь!

Леший покряхтел и вылез наружу. Не возвращался он долго. Кузьма стал беспокоиться. И заблудиться может солдат, и ногу себе повредить, да мало ли что. Несколько раз он высовывался из лаза и кричал. Звал Лешего и прислушивался, но, кроме воя расходившегося бурана, в ответ ничего не доносилось. Наконец в пещеру просунулся Леший и бросил к ногам Кузьмы несколько сучьев.

– В одну сторону сходил, нет сухих дров. Теперь пойду в другую, а ты сиди.

Кузьма засунул руки за пазуху, отогрел их немного и решил запалить хоть маленький костерок. Он сложил сучья, подложил под низ самые мелкие. Вынул из ранца и засунул под них последнее письмо старшего брата, полученное еще в Шилкинском заводе. Хоть и жалко было, да что поделаешь. Свой кремень Кузьма потерял. Он оторвал лоскут подклада от шинели, натер его порохом и положил на полку замка ружья. Спустил курок, порох вспыхнул и воспламенил тряпку.

Это был проверенный в походах способ. Загоревшейся тряпицей Кузьма поджег бумагу, и пока она разгоралась, стянул сапог и достал солому, служившую ему стелькой. Пучок соломы поддержал огонь. Задымили, загорелись мелкие сучья, осветив каменистый свод небольшой пещеры. Сразу стало веселей. А там и Леший приволок вывороченную из-под снега коряжину. Он бы ее не заметил, да, на счастье, запнулся за нее, перешагивая сугроб.

– Ладно, – сказал он, протягивая к костру руки. – На ночь дров нам не хватит, так хоть обогреемся.

Воздух в пещере быстро нагревался. А в двух шагах от костерка бушевал буран. Он поворачивал тянувший наружу дым и бросал его назад в пещеру. Солдаты кашляли, вытирали слезы, но были довольны: спасены, буран пересидеть можно. А не найди Леший пещеру – пропали бы.

Так у костерка, экономя сучья, они пересидели буранную ночь. Зато, как бы в награду за испытание, на следующий день Кузьма и Михайло неожиданно вышли к большому стойбищу. Десятка полтора жилищ, амбарчики и вешала для вяленья рыбы открылись солдатам, когда они обогнули заросший лесом мысок. Все эти строения располагались на высоком берегу. Поднимаясь по утоптанной тропе к стойбищу, солдаты услышали сердитые крики, возбужденные голоса, плач, ожесточенный собачий лай, чьи-то стоны.

– Что это у них? Может, помер кто или зверь охотника задрал? Пойдем-ка поскорей! – сказал Леший.

– Не торопись, давай сначала посмотрим, – остановил товарища Кузьма.

Они поднялись на бугор и, прячась за невысокими дубками, стороною от тропы вышли к стойбищу. Выглянув из-за деревьев, Леший присел и махнул Кузьме, чтобы тот подошел поближе.

– Ты посмотри, посмотри, что они тут вытворяют, – шепнул он.

Кузьма выглянул из-за спины Лешего и увидел поваленного на землю гольда, которого избивали палками двое маньчжур, а может, китайцев. Рядом на нарте, на ворохе пушнины, сидел еще один дородный маньчжур и что-то сердито кричал стоявшим в стороне перепуганным жителям стойбища. Еще два маньчжура волокли к месту расправы старого плачущего гольда.

– Маньчжур-то всего пять, а жителей вон сколько, – опять сказал Леший, – а боятся, не перечат…

В это время палка в руках одного из маньчжур обломилась, он схватил вторую и так ударил лежащего на снегу охотника, что тот, до этого только стонавший, закричал. Маньчжур, восседавший на нарте, захохотал, и Леший не выдержал.

– Ну, берегись! – воскликнул он и выскочил из кустов.

Кузьма кинулся за ним. А богатырь солдат уже схватил за шиворот обоих маньчжур, избивавших гольда, приподнял их и стукнул друг о друга. После этого он швырнул их на землю и направился, расставив руки, к главному маньчжуру. Тот от неожиданности и страха перекувыркнулся через нарту, и перед Михайлом оказались его ноги. Михайло ухватился за них и вниз головой приподнял маньчжурского начальника над нартой, хорошенько встряхнул его и бросил лицом в снег.

Маньчжуры, тащившие старика, отпустили его и отбежали в сторону, а те, с которыми Михайло уже расправился, все еще ползли ногами вперед в разные стороны, боясь подняться.

Кузьма за это время подбежал к нарте и поднял свалившиеся с нее неуклюжие кремневые ружья.

Все происшедшее ошеломило и маньчжур, и жителей стойбища. Наступила тишина, в которой слышалось только постанывание и кряхтение вставшего сначала на карачки, а потом севшего на снег толстого маньчжура.

– За что это они вас? – спросил Михайло.

Гольды, со страхом уставившись на него, молчали.

– За что били-то, спрашиваю? – повторил солдат.

– Не понимают они тебя, – сказал Сидоров.

– Тьфу ты, и правда, – снимая шапку и вытирая лоб, согласился Леший и задал свой вопрос по-гольдски.

Маньчжуры уже оправились от неожиданного нападения и собрались возле своего начальника. Он что-то буркнул, и двое из них осторожно пошли к Сидорову, показывая руками, чтобы он отдал им ружья.

Кузьма отрицательно замотал головой, и маньчжуры отступили.

Гольды в ответ на вопрос Михайлы чуть ли не все разом начали жаловаться. Из их восклицаний солдат понял, что маньчжуры уже второй раз в этом году отбирают у них всю пушнину.

– Только пришли с охоты, а они тут…

– Всю добычу забрали!

– Мало показалось, бить начали.

Жалуясь, гольды в то же время робко поглядывали на своих обидчиков.

Толстый маньчжур, по-видимому, знавший местный язык, сердито закричал, и гольды сразу притихли.

– Что он крикнул? – спросил Кузьма.

– Чтоб молчали, – ответил Леший и повернулся к маньчжурам. – Сейчас я с ними покумекаю.

Короткая речь Михайлы даже Кузьме наполовину оказалась понятной. Гольдские слова Леший перемеживал крепкими русскими ругательствами, а под конец поддал коленкой так, будто саданул невидимого противника ниже спины. Толстый маньчжур пытался что-то возразить, но Михайло замахал руками, указывая на левый берег. После этого маньчжуры сразу стали собираться. Двое из них начали запрягать в нарту собак, двое других укладывать и увязывать свалившуюся с нарты пушнину. Их начальник, почтительно улыбаясь, принялся о чем-то просить Михайлу.

– Отдай им, Кузьма, ружья, – сказал Леший. – Хотя нет, погоди, мы у них сначала пушнину заберем.

– А ну, у кого что маньчжуры отобрали, забирайте обратно, – сказал он по-гольдски.

Жители нерешительно топтались на месте, переглядывались, но подойти к нарте боялись.

– Эй, начальник, – крикнул тогда Михайло маньчжуру, – верни-ка пушнину, которую здесь отобрал. Разбойник ты, мать твою так… – добавил он уже по-русски.

Дородный маньчжур сам сбросил с нарты почти половину собранной им пушнины.

– Вот, это другое дело! Теперь, Кузьма, отдай им фузеи.

Кузьма бросил подскочившим маньчжурам ружья. Толстяк маньчжур, запахнувшись в шубу, уселся на нарту, крикнул на собак, и те побежали вниз по тропе. За нартой потрусили остальные маньчжуры.

– Разбирай шкурки-то! – опять распорядился солдат.

Охотники, поглядывая на удалявшуюся нарту, один за другим робко подходили к брошенной на снег пушнине и выбирали каждый свою.

– Что это ты, Леший, говорил ему по-гольдяцки, а ругался по-нашему? – смеясь, любопытствовал Кузьма.

– Так не умею я по-гольдяцки-то ругаться, – улыбался и Михайло, – вот и пришлось по-русски. А сказал я ему, что посланы мы с тобой, Кузьма, за порядком смотреть. Чтобы никто не мог гольдей обижать. И еще велел ему на наш берег не ездить, пусть на своем грабит.

– Мы уйдем – вернется…

– Я его упреждал. Вернешься, мол, сам тебе коленкой под зад поддам.

С этого момента два линейных солдата стали самыми желанными гостями в стойбище. Их потчевали в жилище старика, которого они спасли от расправы. Туда собрались, наверно, все взрослые жители стойбища. Узнав, куда держат путь солдаты, охотники пообещали доставить их до устья реки, по которой, как они говорили, можно добраться до горного перевала, а уж потом спуститься и к морю.

Отоспавшись в тепле, Сидоров и Леший утром отправились в путь уже на нартах. Дали им две самые выносливые упряжки собак, а сопровождать их поехали лучшие охотники.

Вот и катятся нарты по замерзшей Уссури. Радуются солдаты.

– Не спишь, Кузьма! – окликает товарища Михайло.

– Уснешь тут!

– То-то, не спи, а то свалишься!

А через некоторое время неугомонный Леший опять кричит:

– Как там без нас в Хабаровке?

– Живут… – односложно отвечает Кузьма.

– И я думаю: живут.

В Хабаровке, о которой вспоминали путники, давно наладилась размеренная жизнь, будто и не весной высадились здесь линейцы, а живут уже не один год. Как и положено на зимних квартирах, здесь не только работали, а занимались строем, от которого отвыкли солдаты. Маршировали на плацу, а Ряба-Кобыла требовал:

– Подай ногу! Левой! Левой!

Кололи штыками сплетенные из хвороста чучела, стреляли по мишеням.

Шел конец декабря. Не было вестей от Лешего и Сидорова, давно не проезжали курьеры из Иркутска и Николаевска. И что там, как в России, хоть бы какой слух дошел…

Вечерами офицеры собирались в доме батальонного командира. Просторная комната, окнами с одной стороны на плац, с другой – на лес, заменяла им и клуб, и гостиную. Когда за окнами монотонно подвывал ветер или мела пурга, Афимье Константиновне приходилось проявлять немалую изобретательность, чтобы развлечь офицеров. Она встречала их у дверей и объявляла:

– Сегодня, господа, «сутолка» отменяется. Карты я убрала. Сегодня мы будем читать рассказ «Севастополь в декабре месяце».

– Бр-р, опять про зиму… – шутливо ежился Козловский.

– Чье сочинение? – спрашивал адъютант батальона.

– Право, не могу сказать…

Афимья Константиновна доставала привезенную из Иркутска книжку журнала «Современник», всего трехлетней давности, и, значит, по амурским понятиям, совсем свежую, листала ее и говорила:

– Подписано: «Л. Н. Т.». По-видимому, кто-то из офицеров, участников обороны Севастополя.

– О Севастополе! Давайте, – оживлялся Козловский.

– Вот вы и будете читать, – передавала поручику журнал хозяйка.

А когда после чтения и чая офицеры вставали из-за стола, Афимья Константиновна говорила:

– В следующий раз каждый расскажет какую-нибудь историю из своей жизни.

– А что если я не переживал никаких историй? – спрашивал Козловский.

– Не скромничайте, поручик, что-нибудь да припомните.

Приглашали на вечера солдат-песенников и, послушав их, расходясь, жалели, что в Хабаровке, кроме сигнальной трубы да барабанов, нет никаких музыкальных инструментов.

– Летом приплавим пианино из Иркутска, – обещала хозяйка. – А пока, что поделаешь.

– Эх, далеко Прещепенко, – вздыхал Козловский, – с ним можно было бы устраивать отличные музыкальные вечера.

– Знаю, знаю, зачем он вам нужен, – смеялся Дьяченко. – Поспорить захотелось.

– В том числе, – улыбался Козловский.

Под самый Новый год примчался в Хабаровку на казачьих лошадях курьер из Благовещенска штабс-капитан 14-го линейного батальона. Он привез приказы и, разумеется, новости, разговоров о которых хватило потом не на один вечер.

– Вы, конечно, еще не знаете, господа, да где вам знать в такой глуши, – говорил курьер, греясь второй кружкой чая. – За успешное заключение Айгуньского трактата наш генерал-губернатор Николай Николаевич Муравьев возведен государем в графское Российской империи достоинство с присоединением к его фамилии названия Амурский! Так что теперь Николай Николаевич – граф Муравьев-Амурский!

– Награждены орденами и пожизненными пенсионами Корсаков, Казакевич, Невельской, Буссе, – со скрытой завистью продолжал курьер, – и многие, многие другие. Со мной приказы, касающиеся вашего батальона и лично вас, капитан.

Яков Васильевич вскрывал пакеты.

Приказом от 24 декабря Сибирские линейные батальоны переименовывались в Восточносибирские с присвоением им новых номеров. 13-й линейный батальон становился 3-м Восточносибирским, соседний с ним 14-й, расположенный в Благовещенске, стал 2-м, 15-й – 4-м, а 16-й стал первым.

Между тем штабс-капитан спросил:

– Как вы думаете, господа, сколько новых селений возникло за это лето на Амуре и Уссури?

– Да уж не меньше, чем в прошлом году… станиц пятнадцать.

– Тридцать одно! – воскликнул курьер. – Тридцать одно! Это позволило 8 декабря образовать Амурскую область с центром у нас, в Благовещенске. Неужели не слышали?.. Ну и Пошехония у вас! Сейчас ждем в Благовещенск своего военного губернатора генерал-майора Буссе. Кстати, вы помните бесславный поход 1856 года? Ну, кто не помнит, так слышал. В связи с этим походом и назначением Буссе в Иркутске ходят по рукам стихи. Только это строго между нами, господа, и прошу не записывать. Даже не знаю, – замялся он, – читать ли?

– Пожалуйста, – попросил Козловский, – дальше Хабаровки стихи не уйдут. Вы сами изволили заметить, что у нас глушь.

– Ну, хорошо, хорошо. Только, упаси вас бог, подумать, что я причастен к их сочинению. Стихи касаются нашего военного губернатора. Впрочем, я надеюсь, господа, на ваше слово. Итак, стихи таковы…

Штабс-капитан прищурился, словно припоминая, и, постукивая пальцем по столу, прочитал:

 
     Память страшного похода
     Пятьдесят шестого года
     Свято чтит страна.
     Вот по этим-то заслугам,
     Говорят, к его услугам
     Область создана!
 

Дьяченко рассмеялся и сказал:

– А что, на мое мнение – очень верные стихи. Такие бы еще про Облеухова. Ну, а теперь послушайте приятную весть.

Батальонный командир зачитал приказ о производстве в подпоручики юнкера Михнева.

– Наконец-то! – воскликнул Козловский. – Какая жалость, что далеко рота Прещепенко. Теперь до лета Михнев может и не узнать, что стал наконец офицером.

– А кто такой юнкер Михнев? – спросил новый командир первой роты.

– Тут давняя история. Михнев много лет ждет этого приказа, да все не хватало каких-то бумаг, – объяснил капитан.

– Но там, мне помнится, был приказ, касающийся лично вас, господин капитан, – подсказал курьер.

– Читай же, Яков, – попросила жена.

Дьяченко сломал сургучную печать на последнем пакете и вынул приказ. Он действительно касался Якова Васильевича и был для него совершенно неожидан. Во всяком случае, после стычки с младшим братом влиятельного Кукеля, он ничего подобного не ожидал. Приказ объявлял, что станица номер четыре, заложенная летом на Уссури, получила наименование Дьяченковой.

Офицеры столпились вокруг капитана, посыпались поздравления.

– Неужто так и будет называться Дьяченкова? – удивлялась Афимья Константиновна.

– Эх, знать бы раньше! – воскликнул Козловский. – Я бы там таких теремов понаставил! А то станица номер четыре… Подумаешь.

Утром курьер попросил построить весь наличный состав батальона.

– Уже второй год ведется розыск беглого солдата нашего батальона Михайлы Лаптя, – объяснил он. – Есть слух, правда, непроверенный, что он прибился к вашему батальону. Когда вы уезжали из Благовещенска, одному из солдат, знавших Лаптя, показалось, что он сидел за веслом на одной из ваших барж. Я лично знал мерзавца и хотел бы сам убедиться, что слух этот не имеет оснований.

Разговор происходил в присутствии адъютанта батальона, и Яков Васильевич приказал ему построить батальон.

– Всех, не оставляя даже дневальных в казармах, – сказал он, а сам подумал, что Лешему и на этот раз повезло. «Не уйди он к заливу Святой Ольги, кто знает, как бы все обернулось».

Батальон построился на плацу. Штабс-капитан в сопровождении Дьяченко и адъютанта медленно дважды обошел строй.

– Все? – спросил он.

– Трое больных, давайте зайдем в казарму, – предложил адъютант.

В последней казарме, в углу, отгороженном для больных, лежали три солдата. Михайло Лаптя-Лешего, конечно, среди них не было. И курьер в тот же день отбыл обратно встречать Новый год в Благовещенске.

А в Хабаровку за день до Нового года примчался из Софийска поручик Прещепенко и, конечно же, с гитарой.

– Вы должны остаться у нас на Новый год, – потребовала Афимья Константиновна.

– Буду беспредельно рад, – он прижал руку к сердцу. – Если… – тут Прещепенко взглянул на Якова Васильевича, – если разрешит батальонный командир.

– Яков, ты, конечно, не пошлешь господина Прещепенко в пургу и буран обратно?

– Ну, пурги и бурана пока нет, – кивнул на замерзшее окошко капитан. – Однако поручика и его гитару мы оставим.

Прещепенко давно рвался в Хабаровку, и помог ему случай. Надо было доставить командиру батальона приказ контр-адмирала Казакевича. В нем говорилось, что получены сведения о приготовлениях Англии и Франции к новой войне с Китаем, следовательно, можно ожидать активности этих держав и против русских владений на Амуре. Предписывая регулярным войскам и казакам по Нижнему Амуру и Уссури быть в военной готовности, Казакевич приказывал Дьяченко заложить две речные канонерские лодки по приложенным чертежам. Для вооружения их разрешалось взять крепостные орудия из станицы Казакевичевой.

– Да что они там думают! – возмутился адъютант батальона, когда капитан зачитал приказ. – У нас же нет корабельного инженера, нет никаких приспособлений, хотя бы простейших стапелей.

– Что поделаешь! Баржи строили, соорудим и канонерские лодки, – сказал капитан.

– Завтра Новый год, а они не могут обойтись без служебных разговоров! – перебила их беседу зашедшая в комнату Афимья Константиновна. – Или вы думаете, что я пойду за елкой в лес?! Утром жалели, что не догадались поставить елку на рождество, давайте поставим хоть сейчас!

– Мать-командирша права! – поднялся из-за стола Дьяченко.

– Бегу распорядиться, – вскочил Козловский. – Мои молодцы для вас, Афимья Константиновна, такую елочку принесут!

Последняя ночь 1858 года выдалась тихой, даже мороз чуть ослаб. По льду Уссури, в ее среднем течении шли два обветренных, обмороженных человека. Давно не стриженные бороды их заиндевели, усталые ноги скользили по обнажившемуся из-под снега льду, в котором, как в зеркале, отражались усыпавшие небо звезды.

Одеты путники были необычно. Поверх истрепанных черных матросских шинелей были короткие куртки, а на первом, высоком и плечистом, куртка была заметно тесна и без рукавов. Наверно, не налезла с рукавами, и хозяин их отпорол. На ногах у обоих – легкие меховые унты, а головы покрывали мохнатые шапки, какие носят гиляки на побережье Татарского пролива. Покачивались за плечами у этих, видать, бредущих издалека путешественников стволы ружей, да солдатские ранцы горбатили их спины.

– Что это стойбища не видать? Пора бы ему показаться, – простуженным голосом сказал один. – Больно не хочется сегодня на дворе ночевать. А придется, наверно. Теперь, если по звездам смотреть, как раз полночь. Вон ковшик почти прямо стоит. Не сбились ли мы на какую протоку?

– Ну, ты скажешь, Кузьма! Куда же тут сбиться. Уссури не Амур. Вона, высокий берег потянулся. Скоро и стойбище наших приятелей покажется. Я вот иду и думаю, приезжали к ним после нас те маньчжуры, ай нет?

– Кто их знает. Придем – расскажут. Да хоть бы дойти. Эх, и выспались бы мы с тобой в тепле. Перво-наперво разулись бы. Покурили всласть. Поели…

– Дойдем, Кузьма. Я те говорю: скоро стойбище.

Солдаты замолчали, в тишине только снег поскрипывал под их ногами. Вдруг Леший остановился и прислушался.

– Слышь, Кузьма, собаки лают!

– Лают! – радостно воскликнул Кузьма. – Пошли-ка, парень, быстрей.

– Пошли!

– А что, Михайло, нас с тобой в батальоне, может, уже и не чают живыми увидеть!

Леший отозвался не сразу, он помолчал, покряхтел, и лишь потом сказал:

– Да не. Вот если бы они там знали, чего нам натерпеться пришлось за дорогу, особенно в горах, когда по грудь в снегу брели, может, и не ждали бы.

– И то верно, – согласился Кузьма, вспоминая путь через перевал, снежные завалы, встречу с медведем-шатуном, обледенелые кручи и два последних сухаря, которые тогда оставались у них с Лешим.

Наверно, и Михайло вспоминал дорогу к Восточному океану. Немало лиха хватили они, пока дошли до залива Ольги. Увидели они вмерзшую в лед шхуну тогда, когда хотели уже возвращаться, так и не доставив пакета.

Их, бредущих по торосам к шхуне, заметили матросы и побежали навстречу. Последние шаги Кузьма и Михайло сделали, уже поддерживаемые под руки моряками. А в кают-компании офицеры, взбодрив путников меркой водки, никак не хотели верить, что эти оборванные, обмороженные солдаты пришли откуда-то со Среднего Амура, из какой-то Хабаровки, про которую они еще и не слышали.

Солдат хотели было положить в лазарет, но они попросили дать им день отоспаться и отпустить обратно. На шхуне солдаты прогостевали два дня. А на третий, надев взамен своих истрепавшихся солдатских шинелей матросские, пошли в обратную дорогу, заявив на прощание: «Теперь-то мы плутать не будем. Дорогу узнали, ну ее к ляду!..»

– Ну вот и стойбище, – показал Михайло на темневшие вдоль берега гольдские жилища. – А вот и тропка к нему. Так вот, глядишь, через месяц и до Хабаровки, разлюбезной нашей, добредем.

– Добредем! А взглянуть бы сейчас, как у них там!

– Спят, поди…

Хабаровка в этот полуночный час не спала. И если бы Михайло и Кузьма подходили сейчас к ней, то услышали бы, как раздался в ночной тишине залп ружей, за ним другой, а потом до них донеслось бы разноголосое «Ура!».

Новый русский пост Хабаровка, заложенный всего полгода назад, встречал 1859 год. Встречал мирными залпами. А других и не раздавалось на Амуре за все время возвращения исконно русских земель в пределы своей державы.