Текст книги "Амурские версты"

Автор книги: Николай Наволочкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

– А чего смотреть. Приедет командир, разберется!

В тот день выдал Ряба-Кобыла Лаптю сапоги, шинельку, шаровары, рубаху стираную и погоны с цифрой «13» на них. Окорнали ему вечером длинные волосы, побрили, и стал он утром в строй роты, как будто тут и был.

13

Капитан Дьяченко возвращался в станицу Кумарскую. Почти половину месяца находился он в дороге. Побывал в третьей и четвертой ротах, строивших станицы Аносову, Кузнецову, Ольгину и Толбузину. До осени в них намечалось поставить по пять домов. Было видно, что солдаты с работой справятся, тем более что во все эти станицы уже прибыли переселенцы и тоже помогают. А у подпоручика Козловского в Толбузиной даже вскопали огороды. Косят сено и в Толбузиной, и в Ольгиной, и в Кузнецовой.

Козловский закончит свои две станицы первый и просится, неугомонный человек, дальше на Амур. Пришлось пообещать ему на будущий год самую дальнюю дорогу.

Сплавлялись наконец вслед за лодкой капитана казаки и в станицу Кумарскую. Плыли вместе со своим казачьим начальством. Многолюдно станет в Кумаре.

Теперь надо выбрать время и съездить к Прещепенко на Улус-Модонский кривун и в Бибикову. Хорошо, что едут казаки, для такой поездки можно воспользоваться их конями.

За веслами в лодке капитана сидит Игнат Тюменцев. Он тоже просится дальше на Амур, вслед за своей несчастной невестой. Уже несколько раз спрашивал, не пойдет ли батальон дальше. Но ему-то, пожалуй, ничем помочь нельзя.

– Ты ж, Тюменцев, боялся Амура, – напомнил ему капитан.

– Так то было раньше, – вздыхал Игнат.

Нет пока никакого решения по делу Михнева. Все понимают, что нельзя ему оставаться до старости юнкером. Но многое, оказывается, решают бумажки с двуглавым орлом на круглой печати. И какой-то из них в деле Михнева нет. И никто ничего не может сделать, даже всесильный генерал-губернатор. Так и командует пока третьей ротой юнкер.

Но о Михневе он еще поговорит с генералом, а вот о своем деле напоминать просто неудобно. Все считают капитана командиром батальона. Но, хотя он и командует им, растянувшимся сейчас на четыреста верст по левому берегу Амура от реки Буренды, где строится Толбузина, до урочища Нарасун, где заложена станица Бибикова, все-таки он исполняющий обязанности командира. То ли, как у юнкера Михнева, мешает какая-то неподписанная бумага, то ли кто-то противится этому назначению. А Николай Николаевич в приказах пишет: «13-й батальон, под командованием капитана Дьяченко».

Станица Кумарская встретила капитана оживленным рабочим шумом, а главное, чему особенно обрадовался Яков Васильевич: ровным строем протянулись вдоль невысокого берега срубы новых домов. Солдаты, завидев лодку, а за ней плоты, направлявшиеся к их пристани, кинулись к берегу. Но Ряба-Кобыла догадался, что это плывет капитан, и, употребив несколько крепких словечек, навел порядок и построил роту. А сам, одернув рубаху, побежал докладывать батальонному командиру, что в первой роте все в порядке.

Яков Васильевич, не скрывая радости от возвращения, улыбался в ожидании рапорта. Потом он направился к строю и поздоровался с солдатами. Выслушав бодрый ответ, зашагал вдоль шеренги, выровненной по ранжиру, с удовольствием разглядывая знакомые лица. Рядом шел Ряба-Кобыла и рассказывал, что несколько домов уже готовы, но в батальоне нет печников, и он не знает, как быть. Может, кто из приехавших казаков умеет класть печи.

– Что?! – капитан остановился и громко, так, что бы слышал весь строй, сказал: – Как это нет печников? Линейцы должны делать все. Даже дьячком в церкви петь, если понадобится. Не может быть, чтобы среди стольких молодцов не оказалось печника! Кто берется сложить печи, три шага вперед!

Строй замер, казалось, что на призыв никто не откликнется, но тут правофланговый, самый рослый, рябоватый солдат отпечатал три шага.

– Ну вот, – довольно сказал капитан. – Я же говорил, что линейцы сумеют. Так ты сможешь сделать печь?

– Так точно! – отрапортовал солдат.

– Подожди, – спохватился капитан, – а ты кто такой? Что-то я тебя не помню.

– Михайло Лапоть! – доложил солдат.

Унтер-офицер Ряба-Кобыла, топтавшийся рядом с капитаном, вполголоса объяснил:

– Тут такое дело, ваше высокоблагородие. Отстал он в прошлом году зимой от отряда. Вот, говорит, и жил один тут в лесу. Как он к нам вышел, мы прямо обмерли. На человека не похож. Одежонка на нем обносилась, сам зарос будто леший. Солдаты его за то до сих пор Лешим кличут.

– Как, говоришь, твоя фамилия? – переспросил капитан, пораженный этим случаем.

– Так что, Михайло Лапоть…

Фамилия эта показалась знакомой капитану. Где-то он ее слышал, но где, припомнить не мог. «Наверно, встречалась в списке погибших солдат батальона», – подумал Яков Васильевич.

– Ну, Михайло Лапоть, – сказал капитан, – да ты понимаешь, что ты герой! Вот будет проезжать его высокопревосходительство, я о тебе доложу. Надеюсь, он будет рад.

– Может, не надо, ваше высокоблагородие! – вырвалось у Лаптя.

– Ничего, ничего. Раз ты отличился, значит, надо. А пока я благодарю тебя за службу!

– Рад стараться! – как положено отозвался Лапоть, а сам подумал: «Пропал, ой, пропал! Теперь не избежать мне розог».

Кузьма с тревогой слушал этот разговор, опасаясь, как бы Михайло не выдал себя. Но все обошлось. Батальонный командир приказал продолжать работу, сам он вернулся на берег к разгружавшим плоты переселенцам.

Линейцы тоже с удовольствием потолкались бы среди новоселов, поговорили с казаками, поглазели на казачек, но пришлось разойтись по своим местам.

Кузьма спросил одного, другого казака о Пешкове, но те его не знали. Были они из других станиц. И Кузьма отправился к своему срубу.

С берега доносилось мычание коров, ржание лошадей, лаяла собака. Скот, истомившийся за дальнюю дорогу, рвался на твердую землю. Пока разгружался первый плот, подошел второй. Коровы на нем, не дождавшись, пока плот пристанет и казаки уберут загородку, проломали ее и одна за другой бросились в воду. Выбирались они на берег мокрые и, задрав хвосты, не слушая хозяйских окриков, бежали к зеленой траве.

Зазвенели в станице и детские голоса. Мальчики сразу сгрудились вместе и, потолкавшись немножко, бегом припустили к домам. Девчонки жались к подолам матерей. Звякнули ведра, послышались причитания – кто-то уронил узел в воду.

Не прошло и часа, как все мешки с зерном и картофелем, ведра и котлы, узлы, сундуки с самым ценным, что было у хозяев, казачьи ружья, конская сбруя, телеги и сани – все оказалось на берегу. Даже кто-то прихватил две оконные рамы и резные наличники. И мужчины казаки, вслед за командиром второй Кумарской сотни, молодым еще зауряд-есаулом и капитаном Дьяченко гурьбой направились осматривать свое будущее жилье.

Казачата уже обегали все дома, облазили землянки, познакомились с линейцами и, нисколько не дичась их, забирались на срубы. Перебивая друг друга, они рассказывали плотникам, как плыли, когда кого захватил в дороге дождь, где сидели на мели и чьего тятьку приказал выпороть зауряд-есаул.

– Дай, дяденька, топор, – попросил у Сидорова босой мальчишка, лет семи-восьми, наверно, еще в станице перед отъездом стриженный под скобку; сейчас черные волосы его лохматились, закрывали лоб, а под ними посверкивали веселые озорные глаза.

– Зачем тебе топор? Казаку нужен конь да сабля.

– Шаблей дерево не рубят. А ты вона как ладно щепки делаешь. Дай, и я так-то попробую!

– Ты, я вижу, шустрый, – сказал Кузьма. – Только я не щепки делаю, а бревно обтесываю.

– Вот и я потешу.

Казачонок схватил протянутый ему топор и с размаху всадил в бревно так, что без Кузьмы не смог его высвободить.

– Не так, брат, не так, – учил его солдат. – Надо сначала зарубку сделать. Вот. А теперь с краю к зарубке и стесывай.

– Дай, дай. Так-то и я смогу.

Казачонок действительно быстро приспособился и скоро сам снял довольно ровную щепу.

– Богдашка! Вот он ты где! – увидела казачонка мать. – Не мешай тута. Побежали-ка, по домам разводить будут.

– Я скоро приду, дяденька, – убегая за матерью, пообещал мальчишка.

– Казачка-то ничо, – сказал Михайло, провожая молодую, ладную женщину взглядом. – Телесная баба. Ишь-ишь как идет.

С этого дня жизнь в станице стала совсем не похожа на ту, что была раньше, когда солдаты жили одни. Зауряд-есаул распределил новоселов по домам. Во многих селились по две семьи.

– Ничо, – говорили казаки, – перезимуем.

– А што? Проживем…

Мужчины с утра отправлялись косить сено, корчевать участки под огороды. Казачки обмазывали избы, варили и стирали солдатам.

Неожиданно Михайло оказался у женщин в большом почете. Окликали они его ласково: «Ле-е-шай!» – решив, что у великана-солдата такая фамилия. Мастеров-плотников среди линейцев было немало, а печник всего один. Вот и бегали бабы за Лаптем, ожидая, когда он примется за печь в их доме.

Подручным Михайло взял себе Игната Тюменцева. Когда они вырыли яму и стали месить в ней глину, сразу сбежались казачата. Как было не посмотреть на такое интересное дело. Скоро мальчишки сами, засучив портки, позалазили в яму. А там подошли бабы и решили, что негоже мастеру самому месить, пусть он займется печами.

Печи Михайло бил из глины. На бревенчатый подпечник они с Игнатом устанавливали один в другой два сруба, а в промежуток между ними деревянными молотами набивали глину. Казачки подносили ее и бойко напевали:

 
     Глина бела, плотно бейся,
     Гори ясно ты, аргал;
     Высоко, дым белый, взвейся,
     Чтобы милый увидал.
 

Но до того как взвивался дым над трубами, проходило немало времени. Хозяйки досаждали солдату просьбами. Одной подпечка казалась малой, другая просила задвижку сделать пониже. Третья очень любила печурки.

– Да зачем тебе их столько, одна есть и ладно, – сердился Лапоть.

– И-и, Лешай, сухарики сушить, грибы. Мужику рукавицы зимой подсушить. Сделай еще одну.

Лапоть, соорудив печь, оставлял ее на неделю сохнуть и заглядывал через день-другой только затем, чтобы подмазать трещины. Когда печь, на его взгляд, просыхала, он, не доверяя это никому, затапливал ее сам. Бабам Михайло говорил, что они могут сразу развести большой огонь и печь развалится. На самом же деле он любил наблюдать, как печь оживает.

Вот занялась от искры береста, затрещала, стала сворачиваться в кольца и осветила печной свод, еще сырой, отдающий землей. Михайло по палочке подкладывает на бересту сухой хворост. Не знавшая огня глиняная утроба печи обволакивается дымом. Он нехотя, будто ища выход, ползет в тягу, а больше в избу. Но дымоход быстро подсыхает, и дым уже уверенно тянет в одну сторону. Заработала печь, пошла. Теперь можно подкинуть мелких дровишек. Сейчас они затрещат, запылают, разгорятся и начнут постреливать угольками.

Хозяйка снаружи щупает печь: холодна, не греет. А Лапоть поучает:

– Сейчас эту вязанку сожжешь, и хватит. Завтра две вязаночки. А там топи вовсю. Будет твоя печь и гореть, и греть. Бывай здорова! Если что, позовешь…

Однажды ночью спящую после трудового дня станицу разбудил гудок «Лены». Ночь выдалась лунной, и посмотреть на ставший у лагеря пароход сбежались и солдаты, и казаки.

Дьяченко, предполагая, что на пароходе находится генерал-губернатор, построил на пристани роту, зауряд-есаул своих казаков, и оба они направились к лодке. Но тут капитан вспомнил о Лапте и решил представить его Муравьеву. Случай-то был исключительный!

– Лаптя ко мне! – крикнул он.

К удивлению Ряба-Кобылы, Михайло в строю не оказалось.

– Дрыхнет где-нибудь, – доложил, обежав строй, унтер-офицер.

– Ладно, утром разберемся, – сказал капитан, увидев, что на пароходе размахивают фонарем, приглашая его на борт.

Генерал-лейтенант Муравьев не спал. Он встретил капитана и зауряд-есаула на палубе и, не перебивая, выслушал рапорт того и другого.

– Завершайте намеченные работы, – сказал он капитану. – О возвращении батальона на зимние квартиры получите приказ.

Зауряд-есаул просил позволить казакам его сотни съездить осенью на Шилку, убрать хлеб.

– Под вашу ответственность, – разрешил генерал, – и только самому необходимому количеству людей. Мы спешим, – тут же сказал он. – Сейчас будем сниматься с якоря. Желаю успеха, господа.

Яков Васильевич собирался доложить губернатору о подвиге Михайлы Лаптя, но Муравьев торопился, да и Лаптя не оказалось в строю, и он промолчал.

А Михайло, услышав гудок парохода, спрятался в кустарнике и просидел там до тех пор, пока «Лена» не отошла. Все это время он со страхом прислушивался, не станут ли вновь выкликать его фамилию. «Уж генерал-то, – думал он, – знает, что я бежал из-под стражи». Михайло не ошибался, генерал-губернатор сам подписывал приказ о розыске беглого солдата Михайлы Лаптя.

Затаившись в кустах, Лапоть слышал, как пристала к берегу лодка батальонного командира, затих вдали шум паровой машины «Лены» и шлепки о воду плиц ее колес. Ряба-Кобыла распустил строй, солдаты разошлись, и Лапоть, отмахиваясь от комаров, направился в землянку.

– Кажется, обошлось, – сказал ему Кузьма. – Капитан тебя, дурня, больше не спрашивал.

Лапоть довольно засопел и забрался на нары.

С первого дня, поделив дома, казаки заняли их – и почти готовые, и те, что были возведены под крыши, и даже те срубы, которые еще рубились.

– Мешают, – жаловался Ряба-Кобыла Дьяченко. – Приходят солдаты утром, а там молодки еще спят, пеленки сушатся.

– Ничего, – успокаивал его капитан, – зато солдаты видят, что надо быстрей заканчивать станицу, люди-то ждут.

А тут сотник потребовал, чтобы строили ему дом, который еще не был начат, и станичное правление. Казачки, встречая Ряба-Кобылу, просили срубить им баньку.

– Хоть одну на всех, господин унтер-офицер. Мы ужо вас попарим. Наши молодки веничком вас постегают. Уважьте, господин унтер-офицер!

Постепенно станица приобретала обжитой вид. Задымили трубы, как где-нибудь в Усть-Стрелке или Цурухайтуе. Гудело в печах пламя, выпаривались они, обсыхали. И трогая их надежные бока, чувствовали казачки под ладонями живое тепло. Протопталась как-то сама собой дорога вдоль ряда домов. И если бы не пни повсюду, да не щепа и опилки, никто бы не сказал, что стоит Кумара всего-навсего первое лето.

А в первый дождливый день задымила и банька. Ряба-Кобыла и Кузьма Сидоров, желая угодить бабам, срубили баньку за день. А вот чтобы сложить в ней курную печь – каменку, потребовался камень. Камень был только на Змеиной сопке.

– Как хошь, – заявил унтеру Кузьма, – а на сопку я не ходок. Один раз побывал и хватит.

Тогда Ряба-Кобыла объявил казачкам:

– Ну, бабы, банька готова, а за камнем пусть съездят ваши мужики. А нам недосуг.

Казачки ночью прожужжали уши казакам про камень и баньку, и утром две подводы отправились к Змеиной сопке. Через час оттуда прибежал взволнованный казак и доложил зауряд-есаулу, что камень на сопке есть, но взять его никак нельзя.

– Однако правильно прозвали сопку Змеиной. Змей там видимо-невидимо. Подступиться не можем.

Зауряд-есаул накричал на казака и пошел к сопке сам, но и он вернулся, отплевываясь.

– Бесово место, лихоманка его дери. Змей там столько, что и не подступишься! – пожаловался он Дьяченко.

Капитан приказал унтеру вызвать охотников. Ряба-Кобыла привел к Дьяченко Михайлу. Лапоть попросил у капитана пороху и запал.

– Рвануть надо, и камень поколется, и гады разбегутся.

Через некоторое время на змеиной сопке громыхнул глухой взрыв, согнав скворцов с черемухи и перепугав ворон, а потом вернулись подводы с камнем.

И вот в самый дождь, когда приостановились все работы, истопили баню.

Первой отправилась мыться семья зауряд-есаула. Сам он важно шагал впереди со свежим березовым веником под мышкой. За ним, подоткнув юбку и накрыв голову от дождя деревянной шайкой, поспешала жена, а рядом, ухватив ее за подол слева и справа, мальчишки-погодки.

– Ну, слава те, господи, – умилялись казачки. – Вот и сотник париться пошел. Все как дома!

А мелкий дождь, несмотря на август, моросил по-осеннему. И когда через час зауряд-есаул босиком, засучив штанины с лампасами, с сапогами, переброшенными через плечо для сохранности – на дороге ведь грязь, а сапоги-то новые, – распаренный плелся из бани, один из казаков, не разобрав, что это сам сотник, пробежал мимо, не отдав честь, зауряд-есаул остановил его и, накричав, влепил оплеуху.

– И впрямь, все как в станице! – решили видевшие это казаки.

После дождей капитан Дьяченко, оставив главным печником поднаторевшего в этом деле Игната Тюменцева, взял с собой Михайлу Лаптя с казаком-коноводом и верхом отправился во вторую роту, к подпоручику Прещепенко. До Улус-Модонского кривуна считалось верст семьдесят. Добрались туда на следующий день перед вечером.

Подпоручика в лагере не оказалось. Встретившие батальонного командира линейцы и казаки рассказали, что на кривуне в лесу много волков. Они загрызли у переселенцев несколько овец и теленка.

– А сегодня растерзали какого-то человека. Вот ротный наш туда и ускакал вершим.

Капитан вместе с Лаптем и двумя местными казаками отправился на место происшествия. Прещепенко он встретил на полпути до второй части станицы. Станица на Улус-Модонском кривуне строилась двумя поселками по четыре дома каждый, отдаленными друг от друга версты на три.

Оказалось, что часа два назад солдаты, направлявшиеся во второй поселок, услышали отчаянный крик, взывавший о помощи. Они бросились на зов и увидели трех волков на дороге. Выстрелами солдаты разогнали стаю и нашли растерзанного человека.

– Хотите взглянуть? – предложил подпоручик. – На солдата не похож. Думали мы, что манегр, но одежда не та.

Возле могилы, которую в стороне от дороги торопливо рыли солдаты, лежало тело растерзанного. Михайло Лапоть вместе со всеми подошел к трупу и, приглядевшись, хотя уже начало темнеть, по лаптишкам да обрывкам рясы узнал в погибшем своего спутника старообрядческого попа. Так и не добрался он до реки Буреи. Из всех, кто был здесь, Михайло один что-то знал об этом человеке. Знал, но сказать не мог.

Так и зарыли в темноте под надсадный комариный писк бунтаря-попа, искавшего вольных мужиков; зарыли, как неопознанного безымянного бродягу.

Вечером в лагере второй роты казаки говорили про Бурею, совсем не зная, что туда стремился растерзанный волками человек. По рассказам их выходило, что и луга там хорошие, не в пример здешним, а главное – землица плодородная.

– А здесь разве плохое место? – спросил Дьяченко.

Казаки оживились, переглянулись.

– Ничего, место просторное, – сказал один.

– Да как сказать, чтобы вам дать понятие, – вздохнул другой, – просторное-то оно, просторное, худо, что луга далеко. Сено-то косим верст за пять. А скот туда через гору и лес не погонишь. Да вот и волки…

– Зверя тут много, ваше высокоблагородие.

– Так это хорошо, что зверя много. Будете охотиться.

– Однако, верно. Да когда охотиться? Нынче устраиваемся, а там служба пойдет. Вот и курьеров то в Усть-Зею, то обратно возим. А на Бурее сказывают – благодать.

Наутро капитан отправился с Прещепенко во второй поселок, что стоял на противоположном конце Улус-Модонского кривуна.

Ночью, рассказав о делах в роте, о том, что много времени отнимает сплав леса в Усть-Зейский пост, о других ротных заботах, подпоручик оставил капитана в своей палатке, а сам вышел с гитарой и долго сидел на пне, перебирая струны. Яков Васильевич засыпал, просыпался, а Прещепенко все наигрывал что-то печальное.

– Что это вам не спалось? – спросил капитан по дороге.

– Ох, не поверите, как надоела тайга! В город хочется, хоть плачь. Я второй год на Амуре без выезда. Чуть задумаюсь – и вижу Иркутск. Белые стены, зеленые крыши церквей, извозчики, вывески на французском. Толпа народа. Папирос иркутских хочу! Отличные папиросы тамошние купцы делают из турецкого табака. Только смотреть за ними, шельмами, надо, чтобы из маньчжурского не подсунули. С визитами бы походить… А вас разве не тянет в Иркутск?

Яков Васильевич ответил не сразу. Он тоже рвался в далекий сибирский город, но не из-за городских соблазнов, а из-за сына.

В полуроту добрались без приключений. Прещепенко словно подменили. Он с гордостью показывал построенные дома, плоты бревен, готовые к отправке в безлесную Усть-Зею, поленницы дров.

– И здесь тоже ничего не было, – говорил он, – а теперь хоть маленькая, да станица. Спросят когда-нибудь: «Кто построил станицу Бибикову?» А казаки скажут: «Линейные солдаты».

Линейцы, слушая ротного, улыбались.

– Забудут, – сказал кто-то.

– Может, и забудут, – согласился Дьяченко, – да мы-то будем знать, что наш 13-й линейный Сибирский батальон срубил летом 1857 года ни много ни мало, а семь станиц. – И он, загибая пальцы, стал перечислять: Бибикову, Корсакову, Кумару, Аносову, Кузнецову, Ольгину, Толбузину.

Солдаты довольно пересмеивались, переговаривались.

– Бибикова-то, вот она, – осмелел один из них, – и где остальные? Мы их не видели.

– Увидите, – пообещал капитан. – Поплывем на зимние квартиры, во всех побываете.

– А скоро на зимние-то?

– На то они и «зимние», чтобы зимой в них бока отлеживать, – отшутился капитан.

…Собственноручный приказ генерал-губернатора о порядке возвращения на зимние квартиры Дьяченко получил, вернувшись в станицу Кумарскую. Доставил его курьер, приехавший на казачьих лошадях из станицы Бейтоновой.

– Его высокопревосходительство вне себя, – рассказывал курьер. – Представляете, не доходя до Албазина, «Лена» села на мель, и генерал вынужден был продолжать путь на простой лодке с навесом из досок и коры. И это первое лицо во всей Восточной Сибири.

Пока курьер говорил, капитан читал приказ. 13-й батальон должен был окончить работы и следовать в Шилкинский завод в конце сентября. День за днем отсчитывал свое время август, а дел оставалось еще много. Во всех станицах были недостроенные дома, требовалось успеть заготовить дрова для навигации будущего года, помочь казакам накосить сено, отправить с Улус-Модонского кривуна еще несколько плотов леса.

Вместе с приказом о возвращении батальона, в том же пакете, пришло распоряжение о розыске беглого солдата 14-го линейного батальона Михайлы Лаптя. «По опознании такового, – прочел капитан, – следует немедленно взять преступника под стражу».

Распоряжение это расстроило Якова Васильевича. Добродушный исполнительный солдат, к тому же мастер на все руки понравился капитану. Яков Васильевич собирался послать Михайлу во вторую роту, чтобы известить Прещепенко о сроке возвращения, а тут оказывается, что Лапоть – преступник.

Слушая рассказ курьера, разбитного казачьего урядника, о мытарстве в дороге, о том, как он менял лошадей в Толбузиной и Ольгиной и чуть не утонул, переправляясь через речку Ульмин, капитан думал, как же теперь ему поступить с Лаптем? Если следовать распоряжению, то солдата надо сейчас же взять под стражу. Но тогда рота лишится печника – вон как обрадовались казачки его возвращению! Им кажется, что печи, которые сделал Игнат Тюменцев, горят совсем не так, как те, что бил Леший. Да и в дальней дороге силач-солдат пригодится. А из-под стражи он может опять бежать. Охранять Лаптя придется знакомым ему солдатам. И капитан решил ничего не говорить Лаптю до возвращения в Шилкинский завод.

С этой мыслью, приказав накормить разговорчивого курьера, он отправился к новому дому, который строили для командира кумарской сотни.

Совсем по-деревенски мычала в конце станицы корова и перекликались казачата, тащившие в подолах задранных рубашонок собранные на вырубках грибы. И дым из труб пах домашним уютом совсем не так, как пахнет дым походных костров.

– Ле-ша-ай! – слышался певучий женский голос из дома с еще не вставленными оконцами. – Ты уж постарайся, дяденька. Зима-то здеся лютая. Чтоб печка-то грела…

– А казак твой что, али не согреет? Я б тебя и на холодной печке пригрел.

– Ну тя, что баишь-то! – притворно сердилась казачка.

– Лапоть! Ко мне! – неожиданно для себя позвал капитан.

Разговор в доме оборвался, и в дверях, с руками до локтей измазанными глиной, показался Михайло. Следом за ним тревожно выглянула казачка.

– Пошли, поговорим! – направляясь к своей землянке, сказал капитан.

Об этом разговоре, длившемся почти час, узнали только Кузьма Сидоров да Игнат Тюменцев. Им о нем сообщил сам Михайло. Капитан прямо сказал солдату, что есть распоряжение об его аресте. И пришлось Михайле рассказать командиру все, как было, с того дня, когда он ударил унтера, до того, когда прибился к батальону.

– Ну, а капитан что? – поинтересовался Кузьма.

– А что! Дурень ты, сказал, вот что. Пропадешь ты за зря, сказал.

– И я говорил тебе, что дурень ты и есть, – вздохнул Кузьма.

Что ж потом? Как он решил? – не терпелось узнать Игнату.

Лапоть заулыбался, хлопнул себя по коленкам, сказал:

– Ой, ребята, я это сужу, жду – сейчас кричать начнет, а то вызовет Ряба-Кобылу и отправит меня под арест. А он походил по землянке, встал против меня и говорит: «Вот что, Михайло. С этого часа и с этого дня забудь, что у тебя была фамилия Лапоть. Будешь ты теперь солдат 13-го линейного батальона по фамилии Леший. Так я тебя и в список роты включу, так прикажу унтер-офицеру на поверке выкликать. Понял?» А я ему говорю: «Как не понял! Да меня Лешим тут все кличут. Спаси вас бог, ваше высокоблагородие!» Он тогда: «Иди, Михайло Леший, да постарайся той чернявой казачке получше печь сделать!» Я от него бегом. Заскочил в дом, где печь робил, обхватил на радостях хозяйку и закружил. А она мне: «Ты что, солдатик, здеся-то! Неровен час кто заглянет. Ужо потерпи. Я тебя опосля за печку отблагодарю…»

– Ну, ты не дури, – предостерег Кузьма. – Узнает ее мужик и тебе, и ей шею намылит.

– Не, он целый день на покосе. А хозяйка-то мяконькая. Дуней кличут, – но тут же посерьезнев, Михайло сказал: – Командир мне теперь как отец родной. А что я буду не Лаптем, а Лешим, так это – тьфу! Перетерплю.

Кончался август, прохладнее становились ночи, зато днем меньше досаждали комары. Солдаты все чаще поговаривали о теплых зимних квартирах в Шилкинском заводе.

Игнат с Кузьмой нередко отправлялись на охоту и как-то в дубняке подстрелили отъевшегося на желудях дикого кабана. Ходили солдаты и собирать грибы. За Кузьмой в такие выходы каждый раз увязывался казачонок Богдашка. Чем-то ему понравился старый солдат. Мальчишка прибегал к нему во время работы, опять просил топор, а то помогал пилить. А как только узнавал, что солдат собрался по грибы, стерег его на улице. Михайло успевал класть печи и рыбачить, да и казаки, выросшие на реке, понаплели ивовых мордуш и по утрам, проверив их, несли связки свежей рыбы.

Однажды Кузьма, плотничавший на крыше нового дома, построенного для сотника, увидел, как из кустарника, где когда-то прятался Михайло, ожидая прихода Кузьмы, торопливо вышмыгнула, одергивая кофточку, казачка. Кузьма бы и не подумал ничего, мало ли зачем бегала баба в чащу. Но уж очень она торопилась пройти поскорей до своего дома, да и платок натянула чуть ли не на самые глаза, будто не хотела, чтоб ее узнали. Кузьма насторожился и стал наблюдать за кустарником. Прошло немного времени и из него, потягиваясь и жмурясь от солнца, вышел тот, кого Кузьма и ожидал.

– Леший! – окликнул его Кузьма. – Подойди-ка, парень, сюда!

Михайло вразвалочку подошел к дому, потоптался немного у стены, а потом ловко вскарабкался к своему приятелю.

– Я тебя упреждал, – ворчливо сказал Кузьма, – а ты, дурень, что делаешь!

– Ништо, – сказал Михайло, – обойдется.

– Обойдется! – в сердцах Кузьма вогнал топор в балку. – А как казак ее проведает! Ты соображаешь это, дурья твоя башка? От одной беды ушел, во вторую сам лезешь.

– Ладно, – примирительно сказал Михайло. – Еще разок завтра с ней встретимся, и все. Уж больно она мяконькая, Дуня-то.

Но весь следующий день Михайло ходил угрюмый.

– Ты что это? – несколько раз спрашивал у него Сидоров, но солдат отмалчивался. Только ночью, когда закончены были все дела и линейцы сумерничали, пригревшись у костров, Михайло доверился Кузьме.

Утром, когда казаки, как обычно, ушли на работы, Михайло опять заглянул к своей знакомой. «А что, Дуняша, может, прогуляемся в тот кустарничек, где вчера были?» – предложил он через окно. Казачка в это время ручной мельницей молола муку. Ворочать деревянной ручкой тяжелый каменный круг было нелегко, и она обрадовалась приходу солдата. «Лешай, – ласково сказала она, – иди, милай, покрути туто-ка, а я притомились». Михайло, лаская взглядом аккуратную, будто сбитую казачку, стал отговариваться, что ему надо класть печь самому сотнику, что там его жена глину месит с ребятишками. «Ништо, погодит, а ты иди-ка подсоби», – сказали казачка, вытирая капельки пота с раскрасневшегося лица. «И правда, подождет, а самого сотника нет, ругаться некому», – подумал солдат.

Целый час он ожесточенно вращал окаянный жернов, из-под которого еле сыпалась жиденькая струйка муки, а казачка в это время стирала что-то на улице.

«Все!» – сказал ей в окно Михайло, окончив работу и предвкушая награду. Дуня вошла, пересыпала муку из руки в руку и похвалила: «Добро смолол, а теперя иди-ка, солдатик, делай печку сотнику». «А в кусточки?» – спросил с надеждой Михайло. Она засмеялась и, отмахиваясь обеими руками, сказала: «А немного ли будет, солдатик, за одну печку-то? Вчерась сходили, и ладно».

Так и ушел Михайло ни с чем.

В первый день сентября к станичной пристани причалила лодка с четырьмя гребцами. На ней прибыли поручик Венюков с топографом Жилейщиковым, едва избежавшим разжалования. Уже больше месяца Михаил Иванович Венюков держал путь в Иркутск из самой последней заложенной этим летом у Хинганского ущелья станицы Пашковой.

Этой станицей, построенной на возвышенном амурском берегу, заканчивалась цепочка русских поселений, протянувшихся теперь от Усть-Стрелки до хинганских «щек», где Амур, привольно разлившийся после того, как принял в себя воды Зеи, вновь теснился в узком русле горного ущелья.

Возвращаясь, поручик должен был снять планы всех вновь построенных селений и наметить дорогу от Буреи до Зеи, чтобы она была короче извилистого в этих местах русла Амура. Поэтому на обратном пути, миновав станицу Иннокентьевскую, Венюков с солдатом и топографом почти весь путь до Усть-Зейской станицы проделали пешком. Шли через лесную чащу, делая зарубки на деревьях, перебирались по высокой, почти в человеческий рост, траве Буреинской равнины.

– Не зря казаки просятся на Бурею, – рассказывал Венюков. – Таких великолепных угодий, как между Буреей и Зеей, мало в России, а в Сибири и совсем нет.

В Усть-Зейской станице поручик и его топограф надеялись застать пароход. Но «Лена» уже ушла с генерал-губернатором, а приплавивший три баржи с грузом из Николаевска пароход «Амур» вернулся в низовья реки. Пришлось Венюкову и дальше продолжать путь на тесной лодке, покрытой берестяным навесом.