Текст книги "Меч князя Буй-тура (СИ)"

Автор книги: Николай Пахомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Впрочем, «завтрашний» день был субботний – и по графику у Реутова должен бы быть долгожданный выходной, за который можно было и отоспаться, и привести в норму хотя бы головушку после выпитого лишку спиртного. Ведь отношения с супругой ни за день, ни за сутки в норму не приведешь – тут дай бог, чтобы за неделю все уладилось да «устаканилось», как говорят коллеги. Что же касается дрязг по линии милицейского руководства, то это уже хроническое: вышестоящее милицейское руководство никогда довольным работой подчиненных не бывало – и то плохо, и это отвратительно. А потому все время зудит и зудит, как надоедливый комар над ухом. Того, если изловчиться, то можно было прихлопнуть, а от руководства ни отмахнешься, ни избавишься. Тут не ты его, а оно тебя может прихлопнуть. Приходится терпеть.

Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить восьмилетнего сынишку, возможно, видевшего в этот самый момент свои цветные радостные сны, которые бывают, к сожалению, только в беззаботном детстве, Реутов прошел в супружескую спальню и стал раздеваться. Раздевшись, нырнул под одеяло, заставив сонную супругу что-то недовольно пробурчать в его адрес и все же подвинуться и поделиться нагретым местом на постели.

Но поспать в субботний день начальнику криминальной милиции не удалось. Не успели стрелки электронных настенных ходиков отмерить восемь часов, как ожил звонок домашнего телефона, а следом – зуммер мобильника. Звонили непрерывно и настойчиво. Такое случалось, если на «любимой» работе происходило что-то сверхординарное – например, убийство, когда дежурный по отделу торопился поднять весь состав «по тревоге», начиная с руководства.

– Да возьми ты трубку, наконец-то, – первой не выдержала жена. – Знаешь же: не отвяжутся. И что за работа, – завела она рассерженно-назидательным тоном любимую «пластинку». – Ни днем, ни ночью покоя нет. Другие – люди как люди… А ты…

– А я – мент, – сонно огрызнулся Реутов, выбираясь из-под одеяла, чтобы дотянуться до мобильника. – Опять заводишь волынку! Тут и без тебя тошно: спать хочется и голова раскалывается…

– Пить надо меньше, – словно ждала именно этот ответ, уязвила супруга с какой-то внутренней радостью, по-видимому, испытывая душевное удовлетворение.

Но Реутов оставил колкую реплику без ответа, лишь мрачно «мазнул» семейную половину взглядом еще мутных спросонья глаз.

– Что стряслось? – отыскав среди своей одежды мобильный телефон, недовольно пророкотал в невидимую за кнопочками и экраном мембрану, тогда как стационарный по-прежнему оглашал комнату звонким дребезжанием. – Неужели мировой пожар?

Повисла пауза, заполненная лишь звуком зуммера стационарного телефона.

– Где?! – после небольшой паузы переспросил он уже не столь сонным, но по-прежнему недовольным голосом. И в полной тишине – стационарный телефон наконец-то замолк – вполне осознанно и буднично добавил после первого довольно раздражительного вопроса: – Объясняй толком.

По-видимому, оперативный дежурный что-то пояснил, так как супруга Реутова, поневоле начавшая прислушиваться к разговору мужа с невидимым собеседником, услышала мужнино удивленное: «Не может быть!», а затем: «Сейчас буду».

– Ну, утро в дурдоме началось, – констатировала супруга предстоящий уход мужа на службу. – Не успело солнце подняться над горизонтом, а сумасшедший дом уже во всей красе: тут тебе и трупы, и ограбления. Веселись, народ, новый день идет!

Хоть муж и не сказал ей, что его «выдергивают» из постели в связи с очередным убийством и ограблением, она и так, по тому тону, каким говорил супруг, поняла, что произошло убийство или ограбление… опять же связанное с убийством. Да и жизненный опыт это же подсказывал. После того как муж стал «большим» начальником, его по пустякам уже не беспокоили. Не то, что раньше, когда он был всего лишь простым опером. Тогда чуть ли не по каждому чоху среди ночи поднимали. Теперь же только по особо тяжким да по общественно значимым. Правда, и таких в постперестроечные времена, как любят величать текущий период журналисты и политики, хватало с лихвой.

– Ты бы не ерничала, а чай приготовила, – направляясь в туалет по малой нужде, бросил Реутов раздражительно. – Тут голова трещит, спать хочется, но нет – явись, хоть кровь из носу, на место преступления, словно без меня там не обойдутся… А тут еще вот собственная жена свой язычок на мне, как на оселке, оттачивает…

– Сам приготовишь, не маленький, – проворчала жена, но все же встала с постели и прямо в длинной ночной рубашке, сквозь тонкую ткань которой отчетливо просматривались очертания тела, по большей части еще не тронутые целлюлитом и заманчивые для мужского взгляда своей прикрытой обнаженностью, делавшей их еще интимней и притягательней, направилась на кухню. – И командовать мною не надо – не подчиненный опер твой, – брюзжала совсем по-бабьи она, хотя и была из интеллигентной семьи и с высшим педагогическим образованием. – Своими операми командуй… Или ты их любишь больше, чем собственную жену, раз на работе день и ночь пропадаешь…

Реутов, находясь уже в ванной комнате и орудуя зубной щеткой, слышал недовольное ворчание супруги, но не реагировал. Во-первых, начни что-то говорить – лишь «масла в огонь» подольешь; во-вторых, стоило поторапливаться: его присутствия уже ждали на месте происшествия. Совсем непростого происшествия: убийство милиционера, охранявшего в ночную смену краеведческий музей. Если дежурный, конечно, что-либо не попутал с пересыпу, как довольно часто случается, то труп милиционера в луже крови обнаружил сотрудник музей Склярик Виталий Исаакович, раньше всех пришедший на службу, ибо в музее, как в милиции и театре, свою работу называли по старинке службой.

– Опять до глубокого вечера?! – то ли спросила, то ли констатировала супруга, поставив чайник на зажженную конфорку газовой плиты, не задавая вопроса о том, что случилось. Знала, если муж захочет, то сам скажет, а пытать его – бесполезное дело.

– Тут как бы не до следующего утра, – выдохнул тот с сожалением и некоторым раздражением в голосе. – Убийство в музее. Милиционера, – уточнил после паузы. – И хищение экспонатов. Это пока, а там, кто знает…

– Хорошо, что хоть не мамонта… убили – тогда ищи-свищи: мамонт ведь… редкость несусветная, а только мента дешевого, коих много, как блох на паршивой собаке – за него и спроса не будет, – съехидничала супруга. – Да и министр ваш… как его… то ли Курганиев, то ли Нургалиев… прямо по телевизору сказал, чтобы били ментов. Сама слышала. Вот народец-то и стал пошаливать… или же указание министра исполнять… Кино! Точно, кино… – потянулась сладко и, повиливая бедрами, направилась к постели досматривать прерванные сны.

– Куда там кино, – невесело подыграл ей Реутов, допивая чай. – Круче! Куда как круче, клянусь милицейским свистком и погонами генерала…

– Страшная клятва, – успела иронично пропеть супруга, прежде чем за ней закрылась дверь спальни. – Пострашнее будет, чем «Честное пионерское!» или даже «Честное октябрятское!» из нашего далекого детства.

Реагировать Реутову на последнюю реплику супруги было и некогда, и бессмысленно: та удалилась в спальню если недосматривать последние сны, то просто дремать, нежась в теплой пастели – день-то субботний, выходной. Не то, что у него… К тому же надо было поторапливаться на место происшествия, в краеведческий музей – там ждали неприятности и десятки вопросов, на которые и он, совместно с иными сотрудниками, должен был дать исчерпывающие ответы.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Князь курский и трубчевский Всеволод Святославич медленно выплывал из забытья. Шум в голове стоял такой, словно десяток невидимых кузнецов, урядясь в очередности, без устали стучали то молоточками, а то и молотами по железному шлему. Сделав усилие, он приоткрыл почему-то оказавшиеся налитыми непомерной тяжестью веки глаз. Перед ним сквозь зыбкую, то и дело переходящую в черный мрак дымку появилась гривастая шея и голова лошади с настороженными, подрагивающими листами ушей. «Гнедая», – почему-то помимо его воли отметило сознание масть лошадки.

Проведя кончиком разбухшего, едва помещающегося во рту языка по губам, почувствовал солоноватый привкус крови, медленно сочившейся из разбитых, потрескавшихся губ. Оживающий разум заставил одними глазами, без поворотов головы и тела, оглядеться по сторонам. Он же и подсказал своему обладателю, что тот, кажется, ранен, а прояснившийся взор – что пленен, что под ним чужой конь и чужая, начавшая покрываться зеленью степь. Ибо вокруг были не знакомые чуть ли не с детства лица дружинников, а ухмыляющиеся раскосыми глазами чужие лики половецких всадников в кольчугах, кожаных доспехах и разноцветных полосатых халатах, с закинутыми за спину круглыми щитами.

Двое половцев, теснясь на своих лошадях к его лошадке, ехали рядом, по-видимому, не давая его телу, когда был в беспамятстве, сползти с лошадиного крупа и упасть. Они и сейчас, один одесно, другой ошуюю, поддерживали его под руки. Увидев, что русский князь очнулся, перебивая друг друга, что-то затрещали сороками своему предводителю.

Всеволод, общаясь с половецкими ханами, хорошо знал их язык, но из-за непроходящего шума в голове и тупой боли во всем теле, а еще больше из-за навалившейся апатии, вслушиваться не стал, лишь вяло мысленно отметил: «Спешат уведомить хана, что пленник ожил. Ну и пусть…»

Сопровождавшие князя нукеры хана действительно подали тому, ехавшему во главе небольшой кавалькады всадников, знак, и он тут же, хлестнув поджарого конька камчой, подскакал к ним.

– Что, батыр-кинязь, ожил? – на сносном русском спросил Всеволода, ощерив в довольной ухмылке крупные, как у степного волка, зубы, а его тонкие черные усики зашевелились, словно маленькие степные змейки, делая иссеченное ветрами морщинистое лицо хана зловеще-отвратительным.

Всеволод промолчал, лишь едва заметно шевельнул телом, которое тут же отозвалось тупой ноющей болью. Руки нукеров, по-прежнему поддерживающих его, почувствовав шевеление, напряглись, крепче схватились за рукава холщовой рубахи, надетой им перед последним сражением на изрядно помятое в боях тело – так поступал его далекий прадед Святослав Храбрый, когда потрясал Византию.

«Боятся, – скривил князь в кислой ухмылке потрескавшиеся губы. – Хоть и пленник, но боятся. Да и как не бояться – немало, чай, их поганых душ в кущи небесные к любимому ими богу-духу Тэнгри отправил».

И словно в подтверждение его мыслей хан, уже успевший отойти от горячки и напряжения сечи, продолжил уважительно и немного эмоционально:

– Ты, кинязь – батыр! Настоящий батыр! – прицокнул языком в знак особого уважения, если, вообще, не восхищения. – Столько наших воинов порубал, столько палицей повалил, столько душ молодых батыров на небеса к духу Тэнгри отправил, что ой-ой-ой! Во многих аилах и куренях вдовы да матери волосы на себе будут рвать, лица до крови царапать! Крови твоей требовать будут. Много крови. Не знаю, отстою или буду вынужден выдать им тебя головою…

«Хоть и много повалено вас, волков степных, но все же, как видно, мало, раз я в плену у вас, а не вы у меня», – вновь скривил потрескавшиеся губы Всеволод, не произнеся ни единого слова на попытки хана завязать разговор.

Говорить с ханом, в котором Всеволод, несмотря на шум в голове и боль во всем избитом и израненном теле, распознал Романа Каича, не раз виденного им в тереме черниговского князя Ярослава Всеволодовича, не хотелось. Вместе с осознанием пленения пришла апатия, что вздумай половцы казнить его сейчас самой лютой казнью, он бы и пальцем не пошевелил ради спасения. И какие уж тут разговоры с ханом. Тут даже думать о том, что стало с братом Игорем и племянниками, с дружинниками, наконец, не хотелось. Да что там – жить не хотелось. Так что на угрозу в последних словах хана Романа он даже бровью не повел, не отреагировал. Как до этого не подал вида, что опознал хана. А к чему?.. Зачем?.. Что изменится?..

Сделав усилие, Всеволод возвел очи к небу. Майский день шел на убыль. Раскаленный в невидимом горне богов солнечный круг давно покинул зенит и тихонько скатывался к окоему. Высокое небо по-прежнему было чисто и безоблачно, даже у окоема. В его лазури, распластав крылья, одиноко парил степной орел. Кто-то из половецких всадников, невидимый Всеволоду, по-видимому, дурачась, а то, возможно, и радуясь победе над русичами, в веселом опьянении, что уцелел, а не пал, как тысячи его сотоварищей в страшной мясорубке, устроенной дружинниками северских князей, пустил стрелу. Но та, не достигнув цели, едва видимой змейкой скользнула вниз, к земле.

«Хоть ты, друже, пари, не поддавайся басурманам, – отметив тусклым взором это, горько скривил Всеволод пересохшие, потрескавшиеся от зноя и жажды губы и вновь почувствовал привкус крови. – А я вот, видишь, отпарил… Был орел, да весь вышел… Больше на кура мокрого похож… да что там кура… на цыпленка».

В вялой от усталости и ран, поникшей фигуре курско-трубчевского князя, безвольным кулем державшейся в чужом седле, на чужом коне, лишенной оружия и свободы, трудно было узреть схожесть с гордой вольной птицей, парящей в небесах. Но это сейчас. А до пленения Всеволод, имевший темно-карие глаза, в которых полыхало пламя жизни, силы и ума, продолговатый с горбинкой нос, чем-то напоминавший клюв хищной птицы, горделивую осанку, вполне мог быть сравним с орлом. Однако то было раньше…

Видя, что разговора с русским князем не получается, хан Роман, давно крещенный в православную веру и получивший христианское имя, однако по-прежнему придерживающийся обычаев своего народа, вновь ускакал в голову кавалькады. Он не спешил. Он знал, что у него уйма времени, и пленник обязательно заговорит. Никуда не денется. Оттает душой, отойдет сердцем – и заговорит. Все так поступают. Не зря же Всевышний дал людям язык и уста. Заговорит…

Оставленный ханом в покое, Всеволод, как и прежде, поддерживаемый с двух сторон половецкими воинами, поник головой. Его позолоченный шлем был утерян в бою и, возможно, стал уже добычей какого-нибудь кривоного половца, позарившегося на блеск золота и ловко подхватившего шелом концом копья прямо на скаку. Возможно. Но, возможно, он и сейчас где-то лежит среди груды трупов половецких воинов, сраженных Всеволодом и его мечниками-оруженосцами да воеводой Любомиром, сражавшимся рядом с князем в их последний час. А потому темно-русые волосы, прожаренные степным солнцем, но склеенные в отдельные пряди его потом и кровью, закрыли его лик от посторонних пристально-заинтересованных взглядов.

И что творилось в голове князя, какие думы одолевали некогда буйную головушку, поселились ли туда Жаля с Тугой и Горыней – вестниками беды и печали – было неведомо. Может быть, мысленно князь оплакивал свою любимую дружину из воинов-курчан, не пожелавших сдаться в плен врагу и сражавшихся рядом с князем до конца и павших почти поголовно на ратном поле, может быть, он вспоминал светлый лик любимой и ласковой супруги Ольги Глебовны, подарившей ему сыновей-княжичей Святослава, Андрея и Игоря, может… Все может быть… Сползшие на лик волосы, спутанные, потные и окровавленные, как паранджа восточных красавиц, надежно закрыли его лицо и очи – зеркало человеческой души.

Всеволоду, то есть «владеющему всем», названному так отцом в честь его старшего брата Всеволода Ольговича, бывшего великого киевского князя, еще не исполнилось полных одиннадцати лет, когда пасмурным февральским днем родителя, гордость и защиту семьи, не стало. Как и все княжеские чада этой поры, Всеволод был крещен и в святом крещении получил христианское имя Дмитрий, что означало «посвященный Деметре» – богине земледелия и плодородия. Но имя это, хоть и краткое, но дребезжащее при произношении, как-то «не прижилось» и было предано забвению. Зато княжеское Всеволод – мелодичное, ласкающее слух, говорящее о всевластии, осталось при нем навсегда.

Как помнил всю жизнь Всеволод, незадолго перед кончиной батюшки, – а эта картина вставала всякий раз, лишь стоило ему закрыть очи, – в опочивальне князя горели свечи, густо расставленные самим лоснясящеликим епископом Антонием как у одра отца, так и у поставца киота с иконами, оживляя бликами света строгие лики христианских святых, которые, как казалось Всеволоду, неустанно вели наблюдение за последними минутами жизни родителя. Пресвитер Спасо-Преображенского храма Даниил, как и Антоний, гречанин рождением, но хорошо знавший язык и письменность русичей, а потому принимавший участие в обучении княжичей и боярских отроков, перемежая греческие и русские тексты, читает псалмы. Пресвитер просит Господа, отпустить рабу его Николаю – под этим именем был крещен Святослав Ольгович – грехи вольные и невольные и не оставить своим попечением на том свете.

Он, Всеволод, и брат его Игорь скорбно стоят у одра, на котором так тихо и беспомощно, уменьшившись разом и в росте, и в дородности тела, возлегает родитель. В руках у них зажженные свечи. Трясущиеся губы шепчут слова молитв. Рядом с ними сестры Мария, уже сосватанная за луцкого князя Ярополка Изяславича, но еще из-за болезни батюшки не повенчанная и не выданная замуж, и малышка Ольга, которую поддерживает нянька Милка.

Пятнадцатилетняя Мария, подрагивая плечиками, беззвучно плачет, крупные слезинки катятся по ее по-девичьи пухлым ланитам. Маленькая Ольга, не понимая происходящего, но, тем не менее, чувствуя что-то недоброе, пугливо таращится большими черными очами по сторонам.

У смертного одра батюшки с ними нет старшего их брата Олега. Олег Святославич на уделе в порубежном со Степью Курске и ничего не ведает о состоянии родителя. Нет и их старшей замужней сестры Елены – Мирославы, которая с мужем Романом Ростиславичем находится в Смоленске и также ничего не знает о беде, свалившейся на их род в Чернигове.

Словно огромный ворон, с ног до головы в черном, ссутулившись, сразу как-то постарев и осунувшись, утеряв прежний горделивый вид, на низком поставце, изготовленном невесть когда черниговским плотником, у изголовья одра сидит матушка-княгиня Мария. Рядом с ней – таким же вороном, с макушки до пят в черном, верная ключница Меланья.

Временами заметно, как под черными одеждами княгини мелко-мелко дрожит ее тело, по щекам катятся слезы, но голоса плача не слышно. Только заглушенные всхлипы. Не престало княгиням уподобляться малым детям да простолюдинкам и выть в голос, как делают те по любому скорбному поводу. Даже если княгиня сама и не из княжеского роду-племени.

Крепятся и они с Игорем. Шмыгают носами, но держатся. Лишь украдкой то один, то другой ладошками уберут набежавшую вдруг, ненароком, слезу да потрут костяшками пальцев покрасневшие очи, словно в них попала соринка.

В опочивальне, несмотря на зимнюю пору, тепло. Народу – ближних бояр, опору отца и надежу, как на рати, так и в думе, боярских отроков, дружинников, мечников да и просто челяди, любившей князя, набралось столько, что продохнуть свободно невозможно. От духоты цветные оконца так запотели, что не пропускают внутрь по-февральски тусклый дневной свет. Поэтому в одрине полумрак, заполненный невнятным людским шепотом да дыханием.

Всеволоду почему-то кажется, что больше всех в эти тягостные минуты в княжеской опочивальне суетится черниговский епископ Антоний, муж преклонных лет и крупного телосложения. По словам взрослых, большой любитель сладких яств и пития, что, впрочем, довольно отчетливо сказывается на его лоснящемся лике.

Все стоят недвижимо, тихонько переминаясь с ноги на ногу да время от времени осеняя себя крестным знаменем, а Антоний, одетый в темные шуршащие одежды, медленно, мелкими шажками, передвигается вдоль одра, поправляя одеяние на теле князя. Еще Антоний то и дело подступает к матушке и, наклонившись, что-то шепчет ей на ушко. Движения епископа вызывают колебания язычков пламени свечей, и неясные блики вдруг начинают бегать по скорбным лицам. Возможно, Всеволоду только так кажется, и нет никаких бликов. Но это вызывает в нем какое-то непонятное раздражение.

Густо пахнет человеческим потом, топленым воском и ладаном. И еще чем-то неуловимо тяжелым, нехорошим, недобрым, тревожным. Будь Всеволод постарше, поопытнее, он бы понял, что это запах самой смерти. Но он юн и этого пока не понимает, лишь ощущает боль душевную да тревогу.

Но вот батюшка-князь, испустив последний вздох, тихо отошел в мир иной. Все невольно задвигались, еще истовей закрестились, зашуршали одеждами. Где-то у дверей опочивальни тихо всплакнули две или три челядинки – князь в последние годы был очень милостив к своим слугам и челядинцам. Но на них зашикали – и всхлипы прекратились. Все взоры, оставив покойного, обратились на овдовевшую княгиню – что скажет, что повелит, какое отдаст распоряжение?

Встав с поставца, убрав концом плата слезы, перекрестясь, еще сильнее посуровев ликом, матушка-княгиня тихо, но твердо, обводя всех присутствующих вдруг ожившим взглядом, заявила:

– Вот не стало нашего кормильца и защитника, князя Святослава Ольговича, сына Олега Святославича, внука Святослава Ярославича и правнука самого Ярослава Мудрого. И перед вами я – вдовая и сирая, да дети нашего общего благодетеля – Игорь и Всеволод… Мария и Оленька…

С последними словами матушки все, словно по волшебству, перевели взоры свои на них, на Игоря, которому в мае должно было исполниться 13 лет, и на него, Всеволода, также год назад перешагнувшего десятилетний рубеж.

– … И Игорь, и Всеволод еще отроки, – продолжила после паузы матушка вдруг зазвеневшим булатной твердостью голосом, – и неужели вы, бояре черниговские – мужи лучшие, вы, дружинники – опора князя в ратях и сечах, вы, мечники – защитники и оберегатели княжеского дома, вы, вои, отроки, гридни и огнищане, – указывала она перстом чуть ли не в каждого, – позволите кому бы то ни было лишить сыновей Святослава черниговского престола… позволите осиротить их?! Неужели с уходом Святослава у вдовы и сирот его не найдется защитников? – продолжала она то ли указывать, то ли предостерегать, то ли грозить перстом; и тот, на кого нацеливался крючковатый перст княгини, будь он седовласый боярин, безусый боярский сын или опытный гридень-дружинник, немедленно подтягивался и выпрямлялся. – Неужели… – повторила с напором княгиня вопрос, но ей не дали договорить.

– Не бросим! Не бросим, матушка-княгиня, – послышалось недружно из рядов ближайших бояр, затрясших согласно сиворунными окладистыми бородами.

– Не оставим! – один за другим горячо заговорили-заявили дружинники. – Постоим за род Святослава Ольговича. Не впервой, чай… Постоим!

– Бог не оставит заботами, – промолвил и епископ, мелко крестя княгиню.

– Вот и хорошо, – с облегчением отметила усердие бояр и дружинников княгиня. – Верю.

И тут же приказала огнищанину Власию, взяв несколько теремных гридней и отроков, запереть все градские ворота, строго-настрого запретив горожанам покидать Чернигов, чтобы избежать огласки о кончине Святослава. А боярину Улебу, внуку покойного Петра Ильина, старого сподвижника Святослава Ольговича, повелела, взяв десяток дружинников, не мешкая, скакать о двуконь в Курск к Олегу Святославичу, чтобы тот привел своих курчан для защиты Чернигова от претендентов на княжеский стол. В том числе и от Святославовых племянников Всеволодовичей – Святослава и Ярослава, находившихся, по воле и милости ее покойного мужа, на удельном княжении в Новгородке Северском.

По древнему листвечному праву престолонаследия именно Всеволодовичи, рожденные от старшего брата покойного Святослава Ольговича, Всеволода Ольговича, теперь, после кончины Святослава Ольговича, были основными претендентами на Чернигов и черниговский стол. Но кто же в последнее время соблюдает древние законы и поконы? Да никто! Вон и Всеволод Ольгович, отец нынешних северских князей Святослава и Ярослава, не побоялся изгнать своего дядю Ярослава Святославича, князя тмутараканского, в 1127 году по рождеству Христову или в лето 6635 от сотворения мира, из Чернигова в Муром и Рязань. И ничего, обошлось. Попечалился Ярослав Святославич; понегодовал, даже полютовал малость великий князь Мстислав Владимирович – да на том дело и кончилось. Остался в Рязани доживать век свой Ярослав, где тихо и скончался в 1129 году. Стол же закрепился за Всеволодом Ольговичем. А тут куда как проще – черниговский стол наследуют не племянники, а родные сыновья.

Так или примерно так рассуждала княгиня Мария Петриловна, желая оставить Чернигов и Черниговскую землю за своими сыновьями. Впрочем, этого она не молвила, а молвила иное: «Да поможет нам Бог!»

– А еще, матушка, – тихо, так, что мог расслышать разве один Всеволод, шепнул матери-княгине Игорь, – возьми для пущей верности с бояр и прочих лучших мужей градских клятву-роту. Ибо Бог, хоть и Бог, но сам будь не плох… Пусть целуют крест в верности нам и братцу нашему Олегу прямо здесь, у смертного одра батюшки нашего. – И указал взглядом на золотой нательный крест матушки. – Пусть целуют. Так, думаю, надежнее будет. Меньше останется соблазну клятву нарушить.

Матушка бросила несколько удивленный взгляд на Игоря, возможно, поражаясь его неотроческой уже сметке. Но тут же сняла с себя золотой нательный крест и, передавая его Антонию, приказала привести к присяге всех бояр и дружинников.

– Обойди, святитель, бояр с моим крестом нательным, пусть присягнут в верности через крестное целование. – И первой поцеловала крест, подавая пример. – Клянусь в верности детям моим, сынам Святослава Ольговича, Олегу, Игорю и Всеволоду, князьям черниговским.

– Княгиня, – смутился Антоний, даже его черные маслянистые глазки, словно это не глазки, а черные маслины греческие на просторном блюдце, забегали туда-сюда, – при покойнике-то?.. У смертного одра?.. Как-то нехорошо… Не по христианки…

– Вот именно, при покойнике, – стала настаивать княгиня, не любившая, когда ей перечили. – Пока тело князя нашего на смертном одре не остыло, пока память о нем жива и горячит сердца мужей черниговских. Или ты, святый отче, противное что имеешь?..

Прошло столько лет, а Всеволод помнил, как во время этих слов очи матушки-княгини Марии Петриловны сузились в гневном прищуре до узких грозных щелочек, похлестче, чем у самих половецких ханов, сразу же проявив в ней нрав гордой новгородки.

– Что ты, что ты… – схватился за крест княгини Антоний, покраснев пуще прежнего и засуетившись. – Ни в коем разе! Ни в коем разе…

Взяв крест, стал поочередно подносить к устам бояр.

– Целуйте, мужи, крест в верности княгине нашей и ее детям, – зачастил грубоватой скороговоркой. – А кто нарушит клятву, тот проклят будет во веки веков! Да постигнет того кара Господняя!..

С этими же словами обошел всех дружинников и гридней с отроками, находившимися в княжеской опочивальне. Только черный люд из теремной прислуги был обойден крестным целованием – не по Сеньке шапка им крест честной целовать. И так от княгини никуда не денутся, если сама не пожелает отпустить, а потому должны быть ей и ее сыновьям верными до скончания дней своих.

Первым, как и следовало, крест поцеловал седовласый, сивобородый, со шрамом на правой щеке воевода Ратибор – старый друг и соратник Святослава Ольговича. А за ним отпрыски Чурилы да Ставра – бояре старших черниговских родов, осевших здесь чуть ли не со времен Олега Вещего. Обойдя всех, приложился губами к кресту и сам Антоний, прежде чем отдать его княгине.

– Вот и хорошо, – молвила тихо княгиня. – Теперь можно и о домовине для покойного князя побеспокоиться. Эй, – подозвала она попавшегося ей на глаза теремного челядинца, – позови старшину плотников градских: пусть с дружиной своей домовиной для князя займется.

Поклонившись, челядинец поспешил исполнить распоряжение княгини. А она стала отдавать указания о подготовке места под гроб князя Святослава в храме Спасо-Преображенского монастыря, рядом с его родителем – Олегом Святославичем.

Не знали ни овдовевшая княгиня, ни осиротевшие княжичи, ни верный их роду воевода Ратибор, ни ближайшие бояре, ни дружинники, присягнувшие на верность роду Святослава Ольговича, что хитрый грек Антоний, предвидя скорую кончину князя, еще поутру тайно послал верного ему монашка в Новгород Северский с грамоткой. Забыл прехитрый грек и про свой сан, и про прежнюю дружбу и хлеб-соль со Святославом. Извещая братьев Всеволодовичей о предсмертном состоянии черниговского князя, писал: «Княгиня с меньшими княжичами в горестном состоянии. А Олега Святославича нет. Он с дружиной в Курске. И ничего еще не знает. Спешите в Чернигов. Найдете богатства несметные».

Святослав Ольгович покинул сей бренный мир пятнадцатого февраля 1164 года по рождеству Христову, а восемнадцатого со стороны Путивльских ворот в град на взмыленных лошадях въезжал Олег Святославич Курский с малой числом курской дружиной.

– Что же ты, чадо милое, Олег Святославич, мало воев с собой привел?! – едва оставшись с ним наедине, упрекнула княгиня Олега, доводившегося ей пасынком, ибо рожден он был от половчанки Аеповны, первой супруги Святослава. – Не мог поболе что ли из Курска захватить?.. Знаю, там воев всегда было достаточно… да и ратоборцы они известные.

– Так спешил же, матушка-княгиня… – удивился князь курский таким напористым вопросам со стороны Марии Петриловны, больше похожим на упрек ему и уязвление его княжеской чести. Не успел передохнуть, оклематься с дороги – и на тебе… упреки. – Взял тех, что под рукой были, на конь – да и к вам! Да и зачем много? Свершить погребение батюшки со всеми приличествующими ему почестями моих воев вполне хватит. Да и ваших, черниговских, как заметил уже, немало пребывает… в здравии.

– Ты это серьезно? – Полыхнула княгиня зеленым пламенем своих великих и красивых, несмотря на годы, очей. – Или только несмышленышем малолетним да дурнем деревенским прикидываешься?..

– Что – серьезно? – не понял курский князь новых упреков княгини, и от этого непонимания начиная раздражаться. – Что серьезно, матушка-княгиня?

Когда Олегу шел только четвертый годок от роду, Святослав Ольгович, отец его, будучи новгородским князем, влюбился в новгородскую красавицу Марию, дочь посадника Петрилы Микулича, незадолго до этого погибшего в сражении с войсками Юрия Долгорукого у Ждани-горы. Очи этой новгородки были сравнимы разве с зеленью трав луговых да гладью озер лесных – такие же чарующе-колдовские, как у речных русалок. И бездонные-бездонные… А волосы – со снопом спелых колосьев – золотые да пышные.

Тогда ей шел семнадцатый годок, и она была уже замужем за новгородским сотником Твердилой Лучком. Но замужество Марии нисколько не смутило почти сорокапятилетнего князя, как и не смутило его наличие собственной жены.