Текст книги "Меч князя Буй-тура (СИ)"

Автор книги: Николай Пахомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

А потому охотники, прежде чем идти в лес на охоту, дань-подарочек им относят, оставляют под самым большим деревом и просят одарить охотой доброй да безопасной. Дань невелика – косточка с мясцом, заячий хвостик и иное-прочее. Тут важен не подарочек – важно уважение.

Всеволод, подражая дедам да прадедам своим, выходившим на единоборство с зверем лесным, и на медведя, когда того поднимали, разъярив, из берлоги, один на один хаживал, и на кабана-секача, вепрем прозываемого, и на лося сохатого, который одним взмахов своих огромных рогов мог и комоня опрокинуть, и с десяток собак убить да покалечить. Боязно было в такие мгновения за супруга: а, ну, не дай Бог, конь под ним оступится или сам, пеше, споткнется да замешкается – беда! Зверь забьет мгновенно. Тут даже дружинники ничем помочь не смогут – просто не успеют. «Ты уж поостерегись»! – просила. «Бог не выдаст – кабан не съест! – смеялся ответно. – Семи смертям не бывать, а одной не миновать, княгинюшка». И, слава Богу, всегда выходил победителем.

Зимой на охоте собаки – первые помощники: что зверя с лежбища поднять, что по лесу аль по снежному полю гнать до уморения, что придержать его, вцепившись в бока и загривок, пока охотники на конях не подскачут и не добьют. Как поднимут да след возьмут – от лая захлебываются до хрипоты. И летят, словно стрелы из луков пущенные, распластываясь над снежным настом, почти его не касаясь. На что комони борзы в беге, но за псами им не угнаться!

А еще псы помогут и соболя обнаружить, и куницу на древо загнать, и горностая облаять. Поднимут с насиженных мест и тетерева, и глухаря, и рябчика. Мимо лисьей норы не проскочат – обязательно лаем отметят. Тут уж, охотник, не плошай – поспевай с луком и стрелами, с силками и сетями! Добывай красного зверя да красную птицу к княжескому столу.

Зимний лес очаровывает, завораживает своей волшебной былинной красотой – смесью чуткой, настороженной тишины, белого чистого снега, сверкания инея на ветвях берез, осин, дубов, пуховыми убрусами и шубами елей да сосен. Чуть поведешь в сторону очами – и чу! не Зевана ли вон из-за того заснеженного куста пристально посматривает… А из-за другого хитро подмаргивает сама Зимерзла, в одеянии из пушистого инея и в короне из хрустальных льдинок – владычица снегов, холодов, морозов и метелей… А там вон не сам ли лесной дух вдруг ни с того ни с сего гору снега с ветви обрушил. Серчает что ли?.. Или же балует?.. Есть за ним такой грешок: вроде бы тишина, ни дуновения, ни единой струйки ветерка, ветка не шелохнется – и вдруг, бац! – целая гора снега тебе на голову! Заполучи, человече!

Княгиня Ольга Глебовна – верная дочь Христовой церкви. Она не только по праздникам и будням посещает храмы, не только исповедуется у первых священников Курска и Трубчевска, но и соблюдает все церковные обряды и посты, знает наизусть и читает перед вкушением ествы и сном молитвы. Однако это не мешает и ей знать о прежних богах и божествах, бытовавших у русов и славян до крещения Руси Владимиром Святославичем. О тех же Зеване и Зимерзле. А еще о Позвизде – повелителе бурь и непогод. Это суровые боги, внуки Сварога, Перуна и Стрибога. Но есть и добрые, ласковые, такие как Зимстерла и Догода – боги весны, зелени, цветов, тепла. Также Лада, Леля, Полеля, Дидо, Корс, Коляда, Купало, Макошь… И еще добрый десяток, а то и дюжина божеств, которым молились, приносили жертвы зерном, цветами, песнями, чтобы ублажить, смирить их гнев на милость. Княгиня Ольга Глебовна этим богам не молится, но и не хулит их. Зачем? Хоть и низвергнутые, как повторяет Всеволод, но все же боги…

Да, зимняя охота – это прелесть! Солнечно! Морозно! Снег девственно блестит под солнцем, слепя очи! Смачно скрипит под ногами, жалейкой повизгивает под полозьями саней-дровней, похрустывает под копытами лошадок! Людской возбужденный, азартный гомон! Разнотонный лай собак! Ржание лошадей, от которых пар валит, как из печной трубы или волокового окошка курной, топимой «по черному» избы, дым! И тревожно и радостно одновременно! А тут еще скоро бивуак на заснеженной опушке, жаркий, искрометающий, постреливающий ветками, костер – и жареное прямо на углях костра, пропитанное смолистым дымком, сочное, обжигающее губы и нёбо мясо. Кра-со-та!!!

В 1180 году по рождеству Христову, 16 января умер Олег Святославич Северский. Быстро собравшись, поехали из Трубчевска на погребение. Провожая брата в последний путь, Всеволод, не стесняясь, плакал, ибо уважал Олега, как отца родного. Он ему и Игорю был защитой и опорой.

Погребли Олега Святославича в храме святого Михаила Новгорода Северского, упрятав домовину в каменный саркофаг, мрамором облицованный. В Чернигов тело на вечный покой не повезли – не любил покойник черниговских князей, с которыми не раз находился в распрях. А потому, будучи еще жив, написал духовную грамотку, приказав подготовить себе склеп при храме святого Михаила, в строительстве которого принимал самое живое участие, одаривая серебром и златом, парчой и поволоками.

«Этот град был моим при жизни и пусть останется моим также после смерти», – завещал Агафье и детям.

Оплакивала Олега и Агафья, простив мужу все прежние обиды. Осталась вдовствовать с тремя сыновьями. Приемному, Святославу, было уже около пятнадцати лет. Вполне взрослый княжич, которому пора было подыскивать невесту. Олегу шел десятый, а Давыду еще и трех не было.

Они с Ярославной как могли, поддерживали княгиню-подругу, стараясь утешить ее в горе. Не остались в стороне и Игорь, занявший по старшинству северский стол, и Всеволод, уважавший Агафью и любивший племянников.

«Не печалься, Агафьюшка, – повторяли они, – в беде не оставим ни тебя, ни сынов твоих. Помним братнину любовь да ласку. Не бросим. Он был нам щитом и опорой, и мы будет тебе и деткам твоим тем же».

И точно, не бросили, не забыли. Выделил Игорь из Северской земли удел Святославу Ольговичу со братией его меньшей – град Рыльск с волостью. Всеволод предлагал Путивль, но Игорь оставил Путивль за сыном своим Владимиром, которому десятый годок шел. Оставлял Агафью Ростиславовну в Новгородке Северском, но та, поблагодарив деверев, убыла после сороковин вместе со Святославом и меньшими своими в Рыльск, где вскоре оженила Святослава на Анастасии, дочери Ярослава Луцкого. Да так удачно оженила, что уже на следующий год та родила ей внука – себе со Святославом первенца, нареченного Мстиславом.

В тот же, 1180 год, преставился и Роман Ростиславич Смоленский, оставив княгиню Елену Святославовну вдовствовать в одиночестве, так как вуи Всеволода и Игоря, Ярополк и Мстислав Романовичи были чуть ли не старше дядьев своих. И не только жили отдельно от матушки с батюшкой к этому времени, но и град свой имели, построенный в Смоленской земле и названный Мстиславлем в честь Мстислава.

Помня незлобивость Романа Ростиславича, никогда не поднимавшего меч на северских князей, поскорбели и о нем, потужили о вдовой княгине Елене Святославовне, которой без мужа – опоры и защиты – придется ох, как несладко. Но, как говорится, «Бог не обидит – свинья не съест». Известное дело.

В стародавние, еще дохристианские времена, как гласит людская молва, когда умирал муж-язычник, будь он простой русич либо славянин или же муж княжеских кровей, то супруга его, не желая оставаться вдовой, добровольно уходила с ним в иной мир, взойдя на погребальный костер супруга. Позором считалось для женки жить без мужа. Но с принятием христианства на Руси нравы русов и славян, слава Богу, изменились. Вдовы не только не должны были следовать за покойным супругом своим, но и имели право на часть мужниного имения, оставшегося после него.

На похороны Романа Ростиславича, однако, не поехали. Во-первых, далековато, во-вторых, в возке – тряско, а на комоне в таком ее положении – неудобно. Кроме того, в то лето было непривычно жарко, что земля трескалась, а трава так высохла, что сама собой загоралась, и пожары гуляли по полям и лесам, а еще, если жители зевали, – по весям и градам. Во Владимире до сотни домов посадского люда сгорело да церквей четырнадцать.

Правда, Курск и Трубчевск сия беда, слава Господу, миновала. Но, главное все же было то, что она, Ольга Глебовна, вновь была непраздна, а потому, чтобы не лишиться плода, решили не ехать.

Следующий год стал знаменит тем, что Святослав Всеволодович, ввязавшись в склоку с другими князьями, в основном с Ростиславичами и Всеволодом Юрьевичем Суздальским, лишился киевского стола, который на этот раз достался Рюрику Ростиславичу.

Желая вернуть престол, но понимая, что ему одному с Ростиславичами и суздальским князем, которого к тому же поддерживали еще и рязанские, не справиться, Святослав Черниговский попросил помощи у северских, забыв прежние разногласия.

«Вот братьями называет, волости новые обещает, – сетовал Всеволод, придя к ней, ненаглядной касатке своей, во светлицу, чтобы полюбоваться новорожденным, нареченным Андреем, и делясь думками, – а к тому, что говорили мы ему с Игорем, когда он затевал распри, не прислушивался. И опять, как и во время кончины батюшки нашего, посулит… и обманет. Обязательно обманет, ибо обман у него уже в крови. Помогать такому – себе во вред… Но, с другой стороны, и без помощи оставить нельзя: если одолеет его Всеволод Юрьевич, то, прибрав к рукам Черниговское княжество, и на Северское позарится. Весь в родителя своего, которого не зря же Долгоруким прозвали, пошел. Да и братец его старший, ныне покойный Андрей Юрьевич, ему пример неплохой подавал, несколько раз на Киев хаживал… Да так, что низвел этот великий град, называемый во времена Олега Вещего «матерью городов русских», до состоянии многих других…»

Зная нелюбовь Всеволода Святославича к княжеским распрям, его неприятие союзов с половцами, а также его честность и порядочность, Святослав Всеволодович в поход против смоленских князей и Всеволода Юрьевича Суздальского взял брата своего Ярослава. В подручники – сыновей Всеволода, Олега, Владимира да Мстислава (еще один его сын, Глеб Святославич, в это время находился в плену у суздальцев), а также Игоря Святославича. Чернигов же оставил на курского князя.

«Только Всеволоду Святославичу могу оставить сей град, зная его верность слову и честь рыцаря», – заявил высокопарно, как польские князья и короли, с которыми был не только в дружбе, но и в родстве.

Поход этот, как и другие походы черниговского князя против смоленских князей, успехом не увенчался. Лишь град Дмитров, возведенный ее дедом Юрием Владимировичем на месте рождения Всеволода-Дмитрия, в Суздальской земле спалил. А в битве при реке Черторые такое поражение получил, что едва оправился после него.

Досталось в этом сражении и Игорю Святославичу, и половецкому хану Кончаку – союзнику черниговского князя. Игорь и Кончак тогда едва спаслись, бежав с поля боя без воинства своего, побитого да плененного Ростиславичами. Хорошо, что Игорь лодку отыскал… возможно, еще загодя, до сечи приметил. На ней и спасся, прихватив с собой Кончака да несколько ближних бояр. Кончак был спасен Игорем, но брат Кончака погиб, а два сына попали в плен. И только под конец этого года, когда Святослав Всеволодович замирился со смоленскими князьями и Всеволодом Юрьевичем Суздальским, когда вновь стал великим князем киевским, а Рюрик Ростиславич – князем всей Киевской земли, сын Святослава Глеб и сыновья Кончака были освобождены. Никаких земель из Черниговского княжества Святослав Всеволодович ни Игорю, ни Всеволоду, как предсказывал ее прозорливый супруг, не дал.

«В этом вся сущность нашего двоюродного братца: тщеславие и двуличие, обещания и предание их забвению, – заметил Всеволод в сердцах, возвратившись из Чернигова в Трубчевск после полугодичного отсутствия. – И стоило ли вообще затевать бучу, губить сотни и тысячи жизней русских людей, приводить поганых половцев на русские земли, жечь грады и веси, чтобы потом заключить мир на условиях противной стороны?! Не проще ли было сразу подумать о мире?! Думаю, что и проще, и надежнее». – «Зато теперь твой брат подружился с ханом Кончаком, – отозвалась на это она, затаив хитрую улыбку в омуте глаз. – Говорят, побратимами стали». – «Надолго ли? – усмехнулся Всеволод. – Ворон с соколом тоже дружили, только по-разному жили. Ворон питался мертвячинкой, падалью, а сокол – живой добычей, кровью. Когда же вместе сошлись, то от ворона только перья нашлись».

Всеволод, занимаясь не только ратными да государевыми делами, но и бытовыми, общаясь с разным народом, по простоте своей душевной не брезговал перекинуться парой слов и с посадским людом, и со смердом-пахарем. А потому кроме любимой им «жук тя лягни, божья коровка забодай», давно прилипшей к кончику его языка, знал еще целую уйму народных присказок да поговорок, которыми сыпал, что баба-стряпуха горох в миску: часто, звонко и весело – только подхватывать успевай. За это, за веселый нрав свой, как и за храбрость и силу, был любим в народе.

«Или как волк, который дружил с кобылой да оставил от нее только хвост с гривой», – добавила она улыбчиво, подлаживаясь под настрой супруга. Мол, смотри, любимый, и я не лыком шита, не только иглой острой да веретеном владею, но и язычок острю о словесный оселок.

«Или как волк с кобылой… – повторил Всеволод явно понравившуюся ему добавку к его присказке про ворона и сокола. – Впрочем, это дело брата Игоря… с кем дружить, с кем хлеб-соль делить. Мое же дело – сторону свою блюсти, не давать в обиду ни половцам, ни князьям иным. По смерти батюшки от половцев край от Псла-реки и до Семи-реки, слава Богу, удалось соблюсти в целости и сохранности. А со строительством крепостиц на Бояни-реке и Судже-реке еще больше его обезопасил. Оттого народец и в Курске, и в Ратске, на реке Рати, множиться начал. Народу что нужно? Мир и землица, на которой он смог бы трудиться да плодиться. Батюшка мой о том всегда говорил, как только себя помню. И верно говорил…»

«А что еще батюшка говорил тебе, Всеволод свет-Святославич»? – спросила она больше для того, чтобы беседу поддержать да супругу приятное сделать. Потому и назвала его так ласково «свет-Святославич». – «А еще он заповедовал всегда быть друг за друга и усобиц первыми не заводить». – «Знаю, не раз сказывал. А еще что?» – «А еще слово с нас взял, с меня и Игоря, когда на смертном одре лежал, чтобы Тмутаракань, вотчину нашу, лежащую у синя моря, от половцев поганых освободили да в лоно Руси святой возвратили…» – «И что, будете возвращать?..» – «А почему бы и нет! Нам бы с Игорем еще годков пять-шесть мирной жизни, чтобы княжества побольше окрепли, чтобы сыны, опора наша, подросли, чтобы помноголюдней еще в княжествах стало… да и ударить разом! И забрать Тмутаракань!» – «А может, князь мой любимый, не стоит? Уж слишком ворогов там много… почитай, вся Степь Половецкая», – встревожилась она. – «Волков бояться – в лес не ходить! – Не повел Всеволод и бровью на ее тревогу. – Да и землица там наша, русская, кровью дедов и прадедов наших политая. А кровь, она того… не водица… к отмщению взывает! Однако с походом туда спешить тоже не след. Надо окрепнуть, сил поднакопить, а потом уж и решать: как идти, когда идти, с кем идти… Пока что, голуба моя, мне предстоит заняться строительством городка на Свапе-реке, чтобы обезопасить свои владения со стороны суздальского князя. Уж очень проворен Всеволод Юрьевич».

Потом разговор как-то перешел на другое, и о походе в Тмутаракань позабылось. Между тем ее родные братья Владимир и Изяслав, как и предвидел Всеволод, удержали Переяславль за собой. Еще до смерти Михаила Юрьевича, когда тот ушел княжить в Ростово-Суздальскую землю, они, в том числе и при поддержке курского и трубчевского князя, крепко взяли сей град в свои руки, отбив наскоки более старших Мономашичей. Их княжество соседствовало с Курским, а потому отношения между ее братьями и ее мужем были дружеские. Что, правда, мало способствовало тому, чтобы братья приезжали проведать ее. Половцы постоянно беспокоили окраины Переяславского княжества, и Владимиру с Изяславом приходилось часто выезжать с дружиной в Поле, чтобы давать отпор незваным «гостям». Поэтому больше сообщались через посыльных, где на словах, а где, если дело было не для посторонних ушей, и при поморщи грамоток.

Зимой 1182 года у них с Всеволодом родился третий сын, которого нарекли Игорем в честь Всеволодова брата. Проведать ее с новорожденным приезжали Ефросинья, у которой было уже пятеро сыновей: Владимир – князь путивльский, Олег, Святослав, Роман, Ростислав и дочь Ольга. «И это еще не все, – смеялась одними очами и уголками губ статная Ефросинья Ярославна по поводу большого семейства, – только в охотку вошли с супругом. Еще с пяток на свет белый пустим, не меньше».

Ярославне было три десятка лет, но выглядела она молодо и счастливо – сразу видать, что с мужем жили ладно да складно, как говорится, душа в душу. Даже частые роды, которые обычно старят любую женку, на нее не влияли.

Прибыли также Агафья Ростиславовна с невесткой Анастасией Ярославной. Анастасия была непраздна, малоразговорчива, стеснительна. При каждом обращении к ней краснела как маков цвет. Возможно, чувствовала неловкость от постоянного присутствия свекрови, на которую то и дело посматривала. Зато сама свекровь, Агафья Ростиславовна, несколько пополневшая лицом и телом, выглядела не только бодро – ни поездка, ни мороз ее не утомили, – но и помолодевши. Румянец так и играл на ее ланитах, а в очах – нет-нет, да и сверкнут веселые искорки, заставив реснички нежно-нежно трепетать, придавая лику милое очарование.

«Что так? – кивнув на Агафью, спросила она тишком Ефросинью Ярославну. – Ей давно за тридцать, но моложе нас выглядит…» – «Сама поражаюсь. Возьми да и попытай». – «А ты?» – «Мне неудобно… А ты все же хозяйка…» – «Ладно, попытаю».

И улучив момент, когда остались вдвоем, спросила Агафьюшку о ее житье-бытье без супруга. Та малость помялась, но потом призналась: «Последовала твоему давнему совету – завела тайного милдружка. Не для души, конечно, для тела… Вот такое дело. Грех – понимаю… Блуд. Но уж очень сладкий грех. Надеюсь, Господь простит… Как думаешь, Оленька, простит»? – спросила с такой надеждой в голосе, что разубеждать ее было бы просто бессмысленно. «Будем надеяться, что простит». – «Вот и я надеюсь… Вижу, хочешь спросить, кто он… Но не спрашивай. Все равно не скажу, – смутилась несколько Агафья, возможно оттого, что не может до конца поделиться сокровенным, а так ведь хочется! Баба она и есть баба, хоть в княжьих одеждах, хоть в сермяжке смерда. – А тебя прошу: держи язык за зубами. Не погуби меня и мое бабье счастье». – «Не погублю».

Пришлось молчать и свято хранить доверенную Агафьюшкой тайну. Даже от Ярославны. Но та, судя по всему, и сама уже обо всем догадывалась. Потому и не спешила с расспросами, не ставила в глупое положение, о другом речи вела. Гости разъехались, а вскоре и Всеволод с тремя десятками гридней и примерно таким же числом плотницкого люда, взятого из Трубчевска и Курска, отправился на Свапу-реку ставить крепостцу. К концу года крепостца была срублена и наречена в четь супруга и ее Дмитриевом-Ольговским.

«У многих князей русских есть грады их имени, но не у многих княгинь имеются такие грады. А у нас имеется… Пусть один, но сразу на двоих», – шутил Всеволод по возвращении в Трубчевск.

1184 год по рождеству Христову стал для нее, княгини курской и трубчевской, горьким и печальным. Во-первых, в воинском походе против серебряных булгар, затеянном великим владимиро-суздальским князем Всеволодом Юрьевичем, погиб брат Изяслав, которому шел только двадцать пятый годок. Во-вторых, произошла распря между ее братом Владимиром и Игорем Святославичем. Произошла во время их совместного похода на половцев. Владимир хотел быть главным над всем русским воинством, ссылаясь на указания Рюрика Ростиславича. А северский князь, ссылаясь на слово Святослава Всеволодовича, великого киевского князя, назначившего его главным воинским начальником, не уступал. Обиженный Владимир, забрав свою дружину, покинул Игоря, но по пути в Переяславль напал на окраины Северской земли и потоптал некоторые веси Игоря.

Игорь, Всеволод, Святослав Рыльский и находившийся в ту пору у северского князя (другие его сторонились, как черт ладана, даже тесть Святослав Всеволодович Киевский) Владимир Ярославич, брат Ярославны, бежавший от строгого родителя и обретший приют у сестры и зятя, разбили несколько станов половецких ханов и с богатой добычей возвращались домой. По дороге они узнали о дерзости Владимира. Всеволод просил Игоря не мстить, а разрешить дело миром. Но Игорь, оскорбленный поведением Владимира, и слышать о мирном исходе не желал, вспомнив ветхозаветное «око за око, зуб за зуб». «Посеявший ветер пусть пожнет бурю», – сказал Игорь воям да дружине ближней и направил рать на ближайший к ним град. Градом этим несчастным оказался Глебов, построенный некогда ее батюшкой. Мстя, Игорь, спалил град, а население его увел в Новгородок Северский.

Всеволод, возвратившись из того похода, был на редкость хмур и неразговорчив, не шутил, не сыпал прибаутками – переживал за брата и шурина, за их вражду-котору и разлад. Переживал и за себя, так как не смог уклониться от участия в нападении на Глебов, и за нее, зная ее расположение к брату Владимиру. Даже победа над половцами, богатый половецкий полон, добыча не радовали его. Видя такое дело, она не трогала супруга, чтобы лишний раз не будоражить его мятущуюся душу. Молча переносила свое горе, чтобы не только муж, но и сын Игорь (старшие сыновья Святослав и Андрей находились на мужской половине, постигая учение и воинскую науку), и слуги, и челядь того не видели. Не пристало княгине показывать свою слабость и дурное настроение. Ни к чему это. Супруг всегда должен быть окружен заботой, лаской и любовью. Тогда он не только не будет за чужими бабьими подолами волочиться, но и о государевых делах помышлять весомей станет, без дерганья, без головной боли. Мужи с виду хоть и грозны, и суровы, и воинственны, и на поле брани им сам дьявол не страшен, но внутри те же дети – без титьки никуда. Не зря же в народе бают: «За умной женой и муж молодец, а за глупой и злой – хоть и без пострига, а чернец». А то и такое: «Лучше жить со змеею, чем с дурною женою». Вот и приходилось ей прятать за семью печатями свои горести, чтобы не усугублять мужнину тугу-кручину.

Но время – лучший из лекарей – разгладило морщины печали на челе и сердце курского и трубчевского князя. Оттаял душой, потеплел взглядом, подобрел словом. И вскоре Всеволод с племянниками Святославом Рыльским, Владимиром Путивльским, братом Игорем и его шурином Владимиром Ярославичем еще раз ходили в Степь. Но удача на сей раз была куда меньшей – на реке Мерл одолели лишь орду хана Оболвы Костуковича в четыреста воинов, правда, не потеряв при этом своих ни единого.

Примерно в это же самое время или чуть ранее ее брат Владимир Глебович Переяславский с многими русскими князьями ходил на Орель-реку, где разбили орды хана Кобяка и многих других ханов, пленив самого Кобяка, а с ним еще несколько десятков знатнейших половцев и тысячи простых воинов.

Всеволод, по-видимому, в отличие от брата Игоря, ревностно относившегося к успехам переяславского князя, откровенно радовался удаче Владимира, не испытывая ни капельки зависти – уж такая была его открытая нараспашку душа, добрая, честная, возвышенная, не знающая уловок и хитростей. А потом, не беря ее с собой, зимой зачастил в Новгородок Северский с боярами, курским воеводой Любомиром, специально призванным им из Курска, и малой дружиной.

«Что-то затевают», – догадалась она, но расспрашивать не стала. Знала – придет срок, сам все расскажет, не утаит, не забудет поделиться думками своими.

Выяснилось все на Масленицу, когда Трубчевск был переполнен разноголосицей веселящегося народа, конским ржанием, заливистым беззлобным брёхом собак, которым в эти дни немало перепало если не блинов, то косточек от вареного мяса, чириканьем воробьев, уже чувствовавших приближение весны.

«Мыслим с братом и племянниками град Тмутаракань поискать… и княжество Тмутараканное», – разговевшись блинами с медком да маслицем, отведав горячего сбитня, умело приготовленного стряпухой Матреной, открылся Всеволод, когда остались вдвоем, пройдя в ее светелку, где в зыбке посапывал розовощекий Игорь.

Всеволод, раскрасневшийся от сбитня, в белой, вышитой ее руками, рубахе с расстегнутым воротником – в светелке жарко натоплено – в легкой праздничной епанчице, распахнутой по той же причине; волосы расчесаны гребнем и крупными локонами спадают до рамен, очи поблескивают, бородка кучерявится, на груди золотой крестик. Одно загляденье. Она в белом шелковом плате, увенчанном короной-обручем и диадемой, в голубом платье из плотной камки, поверх которого наброшена телогрея из алого бархата, отороченного по рукавам и полам мехом соболя. Шею обвивают несколько нитей с бусами. В основном из жемчуга. Но есть и ожерелье из янтаря. Золотисто-солнечное оно прекрасно смотрится на голубом платье в сочетании с алым цветом телогреи. Оба сидят на широкой дубовой скамье со спинкой, искусно украшенной резьбой, в которой цветы и листья переплетаются с диковинными птицами.

«Половец нами, русскими князьями, крепко бит и сильно напуган, – продолжает развивать свою мысль о походе к Тмутаракани Всеволод, – а потому вряд ли станет большим препятствием. Пришла, пришла пора…» – «Точно ли, витязь мой, пришла пора? Не рано ли»? – не то, чтобы сомневаясь, а больше для поддержания разговора, молвила она, присаживаясь к нему на колени и обнимая рукой за плечи-рамена, как любила это делать в молодости, еще до рождения деток. «Нет, не рано, – заверил супруг и пояснил: – Думаем не прямо через степь, старыми путями через Псел, Ворсклу и прочие реки идти, а окружно, по-над Доном, где они нас и ждать не должны». – «Хитро задумано», – провела она дланью ласково по начавшей курчавиться бородке Всеволода, искренне любуясь и гордясь им, таким большим, таким сильным и таким… добрым да доверчивым.

«То Игорь с Ярославной своей придумали… – поспешил поделиться Всеволод радостью за дружную и разумную семью брата. – Ярославна у него ведь за главного советчика – вся в родителя умом удалась. А тот ведь не зря прозван Осмомыслом – мыслящим за осьмерых. Ярославна – чисто Соломон в сарафане и убрусе… Ее так сам Игорь величает» – счел уместным пояснить с детским восторгом Всеволод.

«Да, Ярославна женка разумная, – согласилась она, ибо ее мнение по данному поводу полностью совпадало с мнением супруга. И тут же, заглядывая супругу в очи, добавила: – А кто кроме вас с Игорем еще идет в сей трудный поход»? – «Решили звать с собой черниговского князя Ярослава Всеволодовича с дружиной и ковуями – корень-то у нас единый: Ольговичи, – пояснил зачем-то мимоходом. Ведь понимал, что она это обстоятельство прекрасно знает. – Пусть потрудится на благое дело. А еще хотим взять братечича нашего, Святослава Ольговича, князя рыльского да сынов: Игорь – Владимира с Олегом, а я – Святослава. Владимир уже в походы хаживал. Теперь пора и Олегу со Святославом».

«Владимиру Игоревичу, князю путивльскому, может, и пора, – перестала она оглаживать дланями бороду и грудь супруга, – как-никак пятнадцатый годок пошел… А вот Олегу и Святославу рановато. – Соскочила с коленей мужа. – Поход-то неблизкий, как понимаю, предстоит…» – «Да, неблизкий. А что с того?» – чуть сконфузился Всеволод, явно не ждавший такого поворота дела. – Что с того?» – «А то, что дай Бог вам самим из того похода живыми да здравыми возвратиться… Так зачем же отроков, которым и десяти лет нет, с собой брать: им будет тягостно, а вам лишняя обуза: за ними глаз да глаз нужен… – построжала она голосом и взором. – Это ведь не до Псла и не до Мерла. Это ведь до самого Лукоморья!» – «Но когда-то же надо…» – попытался возразить Всеволод. «Когда-то – да, но не в этот поход! Кстати, ты Святославу объявил или еще не объявлял?» – «Не объявлял». – «И не объявляй, не тереби душу отроку».

Слово за слово – и повздорили они тогда. Впервые за многие годы повздорили. Впервые она не уступила супругу. Нашла, как бается в поговорке русской, коса на камень. И кто знает, чем бы обернулась эта размолвка, если бы не обрела она поддержки в лице Ярославны, которая уговорила Игоря не брать в поход сына Олега. Узнав о том, согласился и Всеволод оставить Святослава на этот раз дома. Мол, с походами ему еще успеется…

Небольшая дружина Всеволода – гридней сто-сто двадцать, не более, так как остальное воинство уже ждало в Курске – покидала Трубчевск двадцать пятого апреля поутру. Покидала без особого шума и торжества, без звона колоколов и молебна – Всеволод этого не желал – но все равно все население высыпало на улицу. От мала до велика. Молча стояли вдоль дороги, по которой двигались княжеские ратники. Бабы, шепча молитвы, осеняли воев крестным знаменем, желали вернуться здравыми и невредимыми. Даже мальчишки, извечные непоседы и шалуны, притихли и, держась за подолы материнских понев, искоса зыркали любопытными очами. Лениво, лишь бы дать о себе знать, беззлобно брехали из-за изгородей посадских дворов собаки. И только разноперые шалые куры, ковырявшиеся в навозных кучах прямо на дороге, чтобы не попасть под копыта сытых комоней, с громким кудахтаньем разбегались в разные стороны.

Вместе с дружиной должен бы ехать, поскрипывая и подпрыгивая на ухабах да колдобинах, и ее возок. Но она пожелала сначала проводить мужа и его дружину в Трубчевске. А уж потом, не так спешно, как двигалось воинство, да и другой дорогой, более наезженной, вместе с детьми и некоторыми домочадцами потихоньку двигаться до Курска. И там ждать возвращение супруга и его дружины. Всеволод пытался отговорить ее от этой задумки, но всякий раз получал твердое «нет». В конце концов, махнул дланью: «Бог с тобой. Курск не только мой удельно-стольный град, но и твой тоже. В нем не только мой покойный родитель, Святослав Ольгович княжил, но и твой. Правда, совсем немного».

О том, что ее родитель, Глеб Юрьевич, был когда-то курским удельным князем, Ольга слышала, но значения этому по юности лет не придавала. А тут выяснилось, что батюшка на княжеское поприще встал именно с курского стола, благосклонно уступленного ему Святославом Ольговичем в 1148 году по рождеству Христову.

Какими были проводы воинства из Курска, откуда с Всеволодом уходило около тысячи конных воев, она, конечно, не видела. Но по прибытии ее в Курск, люди сказывали, что то было зрелище достойное: весь град провожал. Кони у воев за зиму были откормлены, лоснились радужно вычищенными телами, сыто ржали. Сами вои были в бронях и при полном вооружении – обозов с собой не брали, как не взяли и заводных лошадей – князь Игорь так распорядился, вопреки мнению Всеволода и его курского воеводы Любомира. В переметных сумах только ества на время похода, чистое нательное белье да чистые же тряпицы, чтобы в случае чего раны перевязать.