Текст книги "Меч князя Буй-тура (СИ)"

Автор книги: Николай Пахомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Он даже машинально обвел взором углы своей комнатушки.

– Видишь ли, повелитель пера и слова, – продолжил Реутов в ироническом ключе, – наш отдел не ФСБэшная контора, и нам до «жучков» и прочей шпионской техники при наличии «прекрасного» в кавычках финансирования еще шагать и шагать… как от Курска до Камчатки. И все пехом. Менты, и то не все, а только ГИБДДэшники, являются повелителями свистка и жезла, но никак не современной подслушивающей и подсматривающей техники. Просто я, листая номер «Курского курьера», случайно на статью госпожи Луковицкой Александры наткнулся, где она честит нас, ментов продажных, «оборотней в погонах», как говорится, «и в хвост, и в гриву». Вот и подумал, что именно с ней ты и вел разговор… А с кем же еще вести разговор обозревателю криминальных особенностей края и города, если не с коллегой, так не жалующей сотрудников правоохранительных органов?..

– Оказывается, «ларчик просто открывался»… – Был явно разочарован Любимов. – Жаль. С «жучками» же куда как романтичнее…

– Да, с «жучками» романтичнее, – согласился Реутов. – Было бы как в телесериале про ментов. Кстати, о романтике… Интересно, что в моей личности заинтересовало мадам Луковицкую, если, конечно, не секрет?

– Не секрет, – отозвался Любимов, но отозвался по-заговорчески, почти шепотом. – Только она не мадам, а мадамистая мадемуазель – баба-разведенка из породы «дам, не дам», коллекционирующая любовников. У нее, с ее же слов, такое хобби. Не знаю, что у мамзели нашей на уме в действительности, но мне сказала, что имеет желание заполучить в свою коллекцию мента. И выбор ее почему-то пал на тебя… Даже завидно, черт возьми… Одни годами добиваются – и все труды впустую, как вода в песок, другие же и пальцем не пошевельнут – а им нате, на блюдечке с голубой каемочкой, – пожаловался он.

– Вот оно как, – усмехнулся Реутов в далеком своем кабинете, но мембраны телефонных аппаратов сумели передать эту усмешку и через расстояние. – А я, грешным делом, было подумал, что журналистку Александру заинтересовало музейное дело… тут тебе весь набор детективщика: нападение, хищение, полутруп охранника, общественная значимость, историческая ценность… Но нет же – ее привлекла моя скромная персона… да еще в таком интересном ракурсе. Неожиданно как-то… но льстит, тешит мужское тщеславие. Хоть кто-то да интересуется… значит, не совсем пропащий я человек, мужчинка тридцати пяти с лишним лет…

– Да и делом она интересовалась, – счел нужным пояснить Любимов, перебив уничижительно-ироничную риторику начальника криминальной милиции. – Правда, не столько самим делом, как состоянием здоровья потерпевшего Петрова. Хотя еще пару дней назад ей на этого Петрова было наплевать с высокой колокольни… Удивительные метаморфозы…

– Может, в ней заговорило присущее женщинам со времен их праматери Евы милосердие? – выдвинул предположение начальник криминальной милиции.

Выдвинул, впрочем, не очень уверенно, словно давая возможность возразить ему. И Любимов, не задумываясь, возразил:

– Да какое милосердие может быть у нашей Санечки или у ее подружки Танечки?.. У них если и есть какое-либо чувство кроме секса, так это исключительно желание материального обогащения, – разоткровенничался он, давая весьма нелестную характеристику своей коллеге и ее подруге. – Только об этом и речи. И тут они обе по трупам пройдут и не поморщатся! Правда, в последние дни что-то обе потускнели, стали похожи на бледные поганки в пору наивысшей зрелости: те же тела, отшлифованные в фитнес-клубах и салонах красоты, та же импортно-разовая одежда на них, те же самые прически! Но вид уже не тот… Поблекший, побитый молью, что ли… Словно одновременно заболели неприличной болезнью…

– Вряд ли неприличной, – не согласился телефонный Реутов. – Тогда бы Александра не подумала обо мне, как о возможном новом экспонате в своей богатой коллекции… Не до того было бы… А кроме того, только гриппом болеют все одновременно, а неприличной… разве что при спарринг-партнерстве.

– А, может, она таким образом хочет всем мужикам отомстить, – засмеялся Любимов, акцентировав внимание на первой части реплики Реутова и оставив без внимания вторую.

– Тогда не всем мужикам, а только ментам… – поправил Реутов. – В моем лице… к сожалению.

– Вот именно. Их она, как не раз говорила, на дух не переносит… – согласился с корректировкой начальника криминальной милиции Любимов.

– Поэтому от нее надо держаться подальше, – резюмировал Реутов и, задав еще несколько малозначащих вопросов, пожелал успехов в работе.

«И зачем же он звонил мне? – кладя трубку на аппарат, пожал плечами журналист. – Неужели Санечка права, и менты это дело «не поднимут», ибо кишка тонка… С другой же стороны Реутов, насколько я его знаю, совсем не простак и пустомеля… но позвонил же, поинтересовался успехами… О Санечке кое-что узнал… исподволь. Напрямую вопросов вроде бы не задавал, но и от ответов моих не уклонялся… Опять сплошные знаки вопросов… А коллегу, несмотря на ее характерец, стоит, по-видимому, предупредить. Менты просто так о малознакомых людях речь не заводят, тонких вопросов не задают… Значит, наша «кукла» где-то засветилась в нехорошем деяньице… Да с ее языком это и не трудно, – успокоил он себя. – Однако предупредить надо. Может тут мои пустые страхи да домыслы, от чего, друг мой ситцевый, – обратился он к самому себе, – и до паранойи недалече, но может быть, и реальность существует… Предупрежу. Обязательно предупрежу, – решил твердо и бесповоротно. – Коллеги как-никак… А заодно, если ее так заинтересовало это дело, посоветую обратиться в прокуратуру Центрального административного округа, а точнее, к следователю Жукову Ивану Ивановичу. Именно к нему стекаются все нити расследования. Правда, от него, как от козла молока, вряд ли чего дождешься… Мне-то он пока ничего путного не сообщил. Но это мне… а перед прелестями Санечки, глядишь, не устоит, чем-нибудь да поделится».

– Виталий Исаакович, зайдите ко мне, – проходя по залу с экспонатами, представляющими древний период Курского края, и увидев там Склярика, что-то «колдовавшего» в согбенном положении над экспозицией, обратилась к нему директор музея. – Непременно зайдите. Разговор имеется.

– Хорошо, Элеонора Арнольдовна, – не меняя позы, отозвался Склярик. – Вот закончу тут… и зайду.

Директор музея Гроздева Элеонора Арнольдовна, дама бальзаковского возраста, обладательница не только внутреннего достоинств, но, в некоторой мере, и телесного, поплыла по коридору в сторону своего служебного кабинета, а Склярик поспешил с завершением «ремонтно-реставрационных» работ.

Демонстрационные залы курского областного музея, конечно, не залы Лувра или Эрмитажа, но, тем не менее, просторны и светлы, чего никак не скажешь о служебных кабинетиках персонала. Это, если совсем откровенно, даже не кабинетики, а коморки, хитроумно встроенные в переходах между залами, не имеющие оконных проемов, а только входные двери. Пространство в них не шире дверных полотен, и оно, не считая места под нехитрую мебель – стол да стул – сверху донизу заставлено всякой всячиной из музейного обихода. И только кабинет директора музея является единственным исключением в этом архитектурном минимализме и аскетизме, но и он не поражает своими размерами, хотя окна в нем имеются.

Конечно же, строители архиерейских палат, в которых, как уже говорилось, разместился краеведческий музей, понастроить таких изысков архитектуры не могли, все это «изящество» появилось в последующие годы, будучи вызванным нехваткой помещений под залы и запасники.

Когда Склярик вошел в кабинет директора, то Элеонора Арнольдовна уже привычно массивно-представительно восседала в своем кресле, неспешно перебирая бумаги в папке для поступающей корреспонденции.

– Присаживайтесь, – пропела своим грудным голосом, не отрывая взора от перебираемых бумаг.

– Да я уж постою, – начал было Склярик, надеясь, что беседа с руководством завершится быстро. Но Элеонора Арнольдовна повторила уже тверже и настойчивее:

– Присядьте, пожалуйста.

Склярик присел на один из современных офисных стульев, основу которых составляет металло-трубочный каркас, а спинку и сидение – пластик и кожзаменитель. Продукт времени.

– Виталий Исаакович, – вновь мягко и певуче начала Элеонора Арнольдовна, закрыв папку, – вы бы нам доложили, как продвигается расследование хищения экспонатов. Что говорят прокурорские, милицейские чины?.. Когда обещают вернуть экспонаты? А то перед коллегой из Трубчевска неловко: взять – взяли, а сохранить не смогли… Опять вот звонила… хоть трубку не снимай. И надо же было вам втянуть нас в эту авантюру с их экспонатами…

Элеонора Арнольдовна поморщилась, словно при зубной боли, явно давая понять, как неприятны ей звонки коллеги.

– Как продвигается расследование дела, мне, как и вам, уважаемая Элеонора Арнольдовна, неизвестно, – пожал худосочными плечами Склярик. – Сие есть тайна следствия, и со мной ею, к сожалению, не делятся… А что до экспонатов, то кто же мог знать, что так случится. У самого кошки на душе скребут, сам с тяжким сердцем на службу выхожу…

– Так у вас, как слышала, связи с милицией, – не дослушав, перебила довольно резко Элеонора Арнольдовна, как бы подзабыв о своей же мягкой манере вести диалог с подчиненными.

– Да какие там связи, – вяло махнул рукой Склярик. – Так, видимость одна: иногда некоторые консультации, иногда экспертные заключения по постановлению следователя, которого порой, не поверите, и в глаза ни разу не видел. Бывает и такое… И, вообще, в милиции, если речь идет о ней, всякие связи стараются сделать односторонними, в их пользу только, – заметил с сожалением. – По-видимому, от нашей общей бедности.

– Духовной бедности? – переспросила Элеонора Арнольдовна.

– В том числе, возможно, и духовной, – уклонился от прямого и категорического ответа Склярик.

Первоначально он имел в виду, конечно же, материальную несостоятельность местных правоохранительных органов, когда даже за проведенную им экспертизу не могли заплатить и униженно просили сделать это «в виде исключения, бесплатно». И ничего не попишешь – приходилось делать. И не раз, и не два…

– Да, да, – покачала пышной прической Элеонора и, переводя разговор в иную плоскость, прищурившись сквозь стекла очков в золотистой оправе, в который раз спросила: – Вы по-прежнему считаете, что никто из наших, – имела в виду сотрудников музея, – к сему делу руку не приложил? А то ведь в столичных музеях конфуз имелся: сотни, если вообще не тысячи экспонатов растащили…

– Считаю, – заверил Склярик, нервно ерзнув на стуле. – За любого сотрудника поручиться могу.

И это эмоциональное заявление Склярика не было его рисовкой, попыткой защитить корпоративную честь, он искренне был убежден, что никто из его коллег руку к хищению не приложил.

– Если так, а милиция не очень-то чешется, то, может быть, мне стоит к губернатору обратиться, используя старые знакомства в Комитете по культуре… Да и с самим губернатором я знакома, правда, типа «здравствуйте – до свиданья»… Как вы считаете? – продолжила между тем Элеонора Арнольдовна.

– Обратиться, конечно, можно, только ни губернатор, ни даже начальник УВД искать похитителей и похищенное, все бросив, не кинутся. Не их это дело, – попридержал Склярик прыть своего директора, пришедшего к ним из чиновничьего аппарата Комитета по культуре и наивно полагающего, что руководители высшего ранга могут все.

– Хоть шугнут их, – придерживалась своего мнения Элеонора Арнольдовна, – заставят шевелиться.

– А тут, Элеонора Арнольдовна, на мой взгляд, хоть «шугай», хоть «не шугай», но если оперативники с так называемой «земли» не ухватятся за «ниточку» и не раскрутят все дело, то никакие шугания высоко поставленных особ не помогут. Пример достойный имеется: дело Листьева. Там, как помнится, не только генеральный прокурор да министр МВД «шугали», но и покойный ныне президент Ельцин под личный контроль брал. Да только «воз и ныне там», как заметил когда-то баснописец Крылов.

– Не знала, Виталий Исаакович, что вы большой скептик, – пропела Элеонора Арнольдовна.

– Я – не скептик, я всего лишь уставший оптимист, – отшутился Склярик. – И несмотря ни на что верю, что подчиненные майора Реутова в этот раз не оплошают, найдут и виновника трагедии, и похищенные экспонаты. Так не будем же их нервировать звонками больших начальников.

– Ну-ну, – вновь пропела, блеснув стеклышками очков Элеонора Арнольдовна. – Только до того прекрасного момента отвечать на звонки из Трубчевска придется вам, усталый оптимист. Я же умываю руки. Все, можете быть свободны, Виталий Исаакович.

«Ишь ты: «умываю руки» – совсем как Понтий Пилат, – невесело усмехнулся Склярик, направляясь из кабинета директора в свою коморку на втором этаже. – Любит наша интеллигенция театральные жесты и громкие слова. Хлебом не корми, дай выпендриться».

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Не взяв бесчисленными приступами град Курск, теряя своих воев, половцы, спалив окрестные веси, покатились восвояси.

– С чего бы это? – недоумевала княгиня. – Хитрость какая-то?..

– На хитрость степняки с рожденья ушлы да изворотливы, – согласились воевода и посадник.

Они опять находились вместе с княгиней на вершине все той же Угловой башни, с которой впервые обнаружили появление половецких орд. И лично наблюдали, как степные орды, словно мутные вешние потоки, схлынули за поворотом дороги на Рыльск и Путивль.

– Надо не поддаваться на их хитрости. Поберечься стоит… – на всякий случай предостерегла княгиня своих воевод, а в их лице, соответственно, все курское воинство, успешно отбивавшееся от многочисленного и хорошо вооруженного ворога. – А то мало ли что…

Княгиня Ольга Глебовна по-прежнему была в боевом снаряжении супруга своего – светлом доспехе, перепоясанном ее собственным поясом, на котором висел небольшой меч в ножнах, таком же светлом, как и доспех, шеломе поверх повоя, с бармицей, прикрывающей плечи, и в епанчице. Но без боевых рукавиц и поножей. Женка все ж, а не муж.

Невысокая, она на голову была ниже своих наипервейших помощников-воевод. Но это не мешало ей быть легко узнаваемой всеми защитниками Курска. А уж почитания среди них имела поболе, чем все ее ближайшие помощники.

Печали и горести, да тревоги дней последних, обрушившиеся на нее за последние месяцы, не прошли бесследно: княгиня спала в теле, поблекла краской лика, прежде лучистые очи ее потускнели, потемнели, стали жестче; вокруг них образовались черные круги. Носик заострился, от постоянного нахождения на солнечном свете и ветру кожица на нем стала шелушиться. Ланиты обветрили и покрылись бронзовой корочкой загара.

И не будь на ней воинская справа да княжеское корзно, покрой ее в простой плат да одень в ту одежу, которую носят посадские женки – точно сошла бы за одну из них. Разве что осанка да горделивый разворот главы, а еще уверенная поступь, присущая только родовитым, могли выдать в ней властительницу. Этого и горю горькому не отнять, не извести.

– Побережемся, матушка-княгиня. Раз город в приступах отстояли, то чего не поберечься еще чуток… уже без приступов и обстрелов, – тут же подхватил слова княгини Ольги Глебовны посадник Яровит.

В связи с хворью воеводы Любомира, до конца не оправившегося от ран, полученных в Половецком Поле, а потому едва передвигавшегося по граду, и то в силу сложившихся опасных обстоятельств (ему бы лежать и лежать на полатях да пользоваться снадобьями бабок-травниц и костоправа Якимши, будь мирное время) Яровит стал первым помощником и советчиком княгини. И теперь он не упускал случая, чтобы не напомнить княгине о своей верной службе, своем присутствии, своей необходимости, незаметно оттирая воеводу Любомира в тень.

Тот это замечал, но не обижался: для него важнее было ворога до града не допустить, а не рядиться с посадником из-за близости к княжеской власти в лице самой княгини. Не станет степняков – жизнь сама все по местам расставит.

Видела все и Ольга Глебовна, от природы весьма смышленая и наблюдательная. Однако не вмешивалась, принимала как должное, не одергивая посадника ни словом, ни взглядом. Возможно, руководствовалась давно существующим неписаным правилом: ближние ко двору люди должны всегда находиться в соперничестве друг с другом. Тогда властителю проще и легче будет справляться с ними всеми.

Но дни проходили один за другим, а половцы не появлялись. А вскоре и причина, по которой степняки сняли осаду града и поспешили удалиться выяснилась: из Киева и Чернигова в Посемье пришли дружины, направленные великим киевским князем Святославом Всеволодовичем. Пришли во главе с его сыном Олегом и воеводой Тудором.

Под Путивлем эти дружины наголову разбили пятитысячную орду самого хана Кзака, заманив их мнимым отступлением в «мешок» между двух огромных болот. В сече пали сын Кзака и два его зятя. Только самому Кзаку удалось с небольшим числом телохранителей спастись бегством.

Ни одного посемского городка половцам взять не удалось. Только у Путивля острожек, прикрывающий подступы к городу, сожгли.

Неудачи, постигшие половцев в Посемье, радовали. Но, возможно, именно потому горечь гибели северских дружин в Поле Половецком и пленения князей становилась еще острее и тягостнее. Возможно, поэтому радость от успешного оборонения от степняков меркла. И чем далее отодвигались грозные события осадного сидения, тем меркла быстрее, пока не исчезла окончательно.

Окрестные смерды и их семьи, кто уцелел от вражеских стрел и копий, покинули Курск, возвращаясь на родные пепелища. Предстояло обустраивать да поднимать к жизни веси.

«Как-то им, горемыкам, придется-то… на кострищах – то?.. – провожая взглядом очередную группу уходящих смердов, размышляла княгиня. – Мало, что себя надобно невесть как прокормить и обустроить к зиме, придется еще и выкупную дань платить-изыскивать…»

В другое время она бы о том даже и не задумывалась, зная твердо, что смерды да черный посадский люд на то и существуют, чтобы дань в княжескую скарбницу поставлять. Причем регулярно, без недоимок и нарушений сроков. А как они это будут делать, где находить, чем уплатить – так это их же дело.

И если бы даже такие мысли вдруг ненароком навестили ее княжескую головушку, она бы тотчас прогнала их прочь, как дурной сон в летнюю ночь. Теперь же, побывав с ними в осадном сидении, разделив единую судьбу осажденных, видя, как они самозабвенно, не щадя живота своего, чуть ли не с одним дрекольем, защищали град, тяжких мыслей о жизни подданных уже не гнала. Тут гони не гони – легче ей не стало бы.

Впрочем, размышлять ей приходилось не только о горемыках-смердах, но и о том, как побыстрее собрать выкуп да избавить супруга своего от доли полонянина. А выкуп, чувствовала, немалый потребуется. Половцы вряд ли упустят такой куш за просто так. Ведь еще никогда, почитай, в полон к себе князей и в таком количестве не брали. Все больше своих ханов теряли.

На Руси Святой говорят, что беда одна не ходит. За одной обязательно потянется вторая, а там – и третья… Недаром же поговорка сложилась: «Пришла беда – отворяй ворота». Не успела княгиня Ольга Глебовна оплакать в подушку гибель северских дружин и пленение мужа, не успела с курчанами град Курск от половецкого набега отстоять, не успела распорядиться погибших защитников града земле-матушке предать да тризну по ним справить, как из Переяславля пришла весть о сильном ранении братца Владимира.

«Когда орды хана Кончака подошли к граду Переяславлю, – писал в грамотке к ней ее бывший духовник отец Порфирий, – то бояре и дружина предлагали Владимиру Глебовичу запереться в граде и из-за стен поражать ворога. Но он не послушал совета и с малой дружиной своей, словно древний былинный богатырь, выехал в поле. Сеча была зла и люта. Поганые половцы трижды уязвляли копием князя, но он, несмотря на то, что кровь-руда лилась из его тела ручьями, продолжал сражаться. И когда во граде вои и жители увидели, что враги почти окружили изнемогающего князя, то не выдержали и дружно бросились в поле, отбив князя из цепких рук поганых степняков. Теперь же Владимир Глебович находится на попечении Господа нашего и местного костоправа, пользующего его снадобьями и отварами».

Пришлось княгине курской всплакнуть и по братцу. Опять же в подушку, чтобы ни дети, ни слуги, ни челядь, тем паче, того не видели, не слышали. Она же княгиня! А княгиням держать очи на мокром месте не позволительно, тем более, когда горе горькое не у нее одной, у многих. Вон у Ярославны, княгини северской, в полоне бедствуют не только муж, но и сын Владимир (весть о бегстве Игоря из плена еще не дошла до курской княгини). Ее же Господь от подобной участи уберег: надоумил не пустить в Поле Святослава. А то бы и о нем пришлось тайно слезы ронять, деля их с подушкой. Жалко супруга, а рожденное из собственной утробы в крови и муках дитя еще жальче.

Сколь долго бы ни властвовали в душе курской княгини Туга да Горыня, но и они не бесконечны и не всесильны. Пришлось и им однажды подвинуться да уступить место радости. Пусть небольшой, не всеобъемлющей, не ликующей, но все же радости, тихой, как ощущение дуновения вешнего ветерка. Известие из Путивля о чудесном спасении из плена Игоря Святославича, последовавшее вскоре за вестью из Переяславля, искренне порадовало Ольгу Глебовну: теперь было кому встать на защиту всей Северской земли.

Убедившись, что ни граду Курску, ни Посемью опасность не грозит, Ольга Глебовна уже собралась покинуть сбереженный ею град, оставив его на сына Святослава, воеводу Любомира, потихоньку шедшего на поправку, и посадника Яровита, и вернуться в Трубчевск. Но тут из Половецкого Поля от хана Романа Каича пришло посольство, в котором в качестве пленника находился Всеволодов сотник Ярмил. С поездкой в Трубчевск пришлось повременить – принимать послов и вести переговоры о выкупе супруга и его оставшегося в живых воинства. Дело важное, нужное и неотложное, а потому с возвращением в Трубчевск можно и нужно было малость потерпеть.

Как ни противны душе были половцы, вчерашние недруги и погубители свободы мужа, как не заносчиво они себя держали, да делать было нечего: послы есть послы – лица неприкосновенные. К тому же, это у них в плену находился ее супруг-князь, а не у нее их хан. Приходилось смирять свою гордыню и быть к ним если не доброй, то внимательной хозяйкой, осознающей важность их миссии.

У сотника Ярмилы не было никакой грамотки от князя – как видно, не нашлось в Степи для Всеволода ни куска пергамента, ни чернил, иначе бы прислал письмецо, порадовал собственноручным словом. Приходилось верить сотнику на слово и первым делом выкупить из неволи его самого. И не только выкупить, но и приодеть, как подобает быть одетым русскому вою, а не рабу в рваном рубище.

Пока послы парились в истопленной специально для них баньке – половцы слышали о русских банях, их пользе для тела и при случае с удовольствием пользовались – княгиня, оставшись наедине с сотником Ярмилом, без устали расспрашивала его о супруге Всеволоде Святославиче.

– Не ранен ли? Не скорбен ли телом? – по несколько раз переспрашивала княгиня Ярмила, силясь прочесть правду в его темных, как курские речные омуты, очах. – Честно ответствуй, сотник, не лукавь даже в малом, не бери греха на душу, не терзай сердце княгинино.

– И не ранен, и не скорбен, – вначале кратко, как и положено ратному мужу, ответствовал Ярмил.

– А умыт ли, ухожен ли? Не бедствует ли в гладе и хладе? – Сыпала вопросы Ольга Глебовна, стараясь как можно больше узнать о своем любимом супруге.

– И умыт, и ухожен, и в отдельном шатре обитает, – пояснял сотник уже более велеречиво. – А еще к нему в услужение две челядинки из русских полонянок приставлены: в шатре убирают, бельишко стирают.

– Молоды ли челядинки или в годах? – послышались в словах княгини едва уловимые нотки ревности.

– В годах, матушка-княгиня, в годах, – поспешил успокоить Ольгу Глебовну сметливый сотник. – И ликом рябы, словно черти горох на них ночью молотили да убрать поутру позабыли.

– А не врешь ли ты часом, сотник? – Очи княгини сузились в узкие щели, словно они принадлежали не русской княгине, а половецкой ханше.

– Не вру, матушка-княгиня, ей богу, не вру, – перекрестился сотник размашисто. – Все как на духу, как на исповеди, говорю.

– А не поглядывают ли половчанки на князя? – интересуется далее княгиня? – Не пялят ли на него бесстыжие зенки свои? Слухи идут: уж очень до русских мужей охочи степнячки-то…

– Уже не пялят, матушка-княгиня, уже не пялят, – скороговоркой тараторит Ярмил, преданно глядя в очи Ольги Глебовны. – А ранее, в первые дни полона, пялили бесстыжие, пялили. Но князь наш, Буй-тур Всеволод Святославич, блюдет себя, блюдет. Не соблазнить его поганицам, ведьмам половецким, не соблазнить. Ни косами рыжими, ни очами томными, ни речами ласковыми. Блюдет себя князь. Ой, как блюдет!

– Ну, и словопут же ты, сотник Ярмил, – молвила княгиня тихо, и в ее очах на какое-то мгновение, как показалось сотнику, блеснула лукавая искорка, но тут же погасла. – Тебя и в ступе толкачом не изловить. Словно комар: и звенишь тонко над ухом, и увертлив…

– Словопут не словоблуд, матушка-княгиня, – тут же нашелся Ярмил, которого на красноречие толкало пьянящее чувство свободы. Ведь на белом свете нет ничего милее и слаще свободы. – Вою без красного словца да шутки-прибаутки никак нельзя: она и путь в походах сокращает, и горе-печаль пережить помогает.

– Если бы ты так бойко мечом помахивал, как языком машешь, то, быть может, и не попал бы в полон к ворогу, – продолжила выговаривать княгиня сотнику. Только строгости и обиды в голосе не было – одно сожаление. – И сам бы не попался, и князя своего, глядишь, уберег бы от доли полонянина… Тебе бы, сотник, с таким даром не воевать-ратоборствовать, а сказы под гусли сказывать… Цены не было бы твоим сказам! Всех бы прежних гусляров-сказителей за пояс заткнул.

В словах княгини не столько укора сотнику, сколько горечи о судьбе князя и своей собственной.

– Матушка-княгиня, я в сече охулки на руку не брал, – покраснел до корней волос сотник, приняв слова княгини за хулу и напраслину. – Воевода Любомир не даст соврать. – Сотник уже знал (земля слухом полнится), что курский воевода не только уцелел в том печальном сражении на Каяле-реке, но и в защите Курска, несмотря на немочь в теле, смог поучаствовать. – Рядом с князем нашим, Буй-туром могучим, Всеволодом Святославичем, до конца стоял. Только Бог – знать, прогневали мы его – не дал нам победы. А что до сказов… То вот остарею, матушка-княгиня, – и начну сказы сказывать. Строй гусельный либо гудошный мне ведом. Какой-никакой, а кус хлеба на старости лет заработаю. И о нашем походе в Степь Половецкую, и о геройской битве князя Всеволода Святославича, и о курчанах хоробрых сказ сочиню. Поведаю, что они хоть и погибали, но стяга княжеского не склоняли. Чести своей и славы княжеской не уронили. Сочинял же Боян Вещий о князьях своего времени, а мы чем хуже будем?.. Ничем. Тоже сочиним!

– Ну, к тому времени, сотник, судя по твоим летам и силушке да по широкой спинушке, кто-нибудь другой этот сказ сочинит… и пораньше, и посноровистее, надо полагать… – молвила княгиня куда как сдержаннее и доброжелательнее. – Впрочем, загадывать не станем. Давай-ка лучше все-таки о князе Всеволоде поговорим, о его туге-печали да о полонянах русских. Давай вместе поразмыслим, как их ладнее из беды-туги выручать, к очагам родимым возвращать…

Много чего поведал сотник Ярмил курской княгине о супруге ее Всеволоде Святославиче и о храбрых курских воях, пока, наконец, не удовлетворил «жажду» Ольги Глебовны. Не серчал тайно, не чертыхался мысленно. Понимал, как жаждет княгиня вестей о любимом князе. Это как земля после длительного летнего зноя жаждет живительного дождика… Потому охотно откликался на каждый ее вопрос, на каждую просьбу. А затем, когда, наконец, в какой-то мере утолил ее истомленное сердце, с ее же разрешения отлучился на краткое время в дом родительский – повидаться с отцом-матерью, да с женкой и детишками-кровинушками.

Только прежде чем попасть к родному очагу, пришлось ему, хоть и кратко, ответствовать перед соседями о судьбе их близких.

У княжеского терема с момента появления в Курске половецкого посольства, пожалуй, весь люд городской собрался – каждый надеялся хоть какую-то весть услышать о своих близких, сгинувших в Поле. Воевода Любомир ведь рассказал только о тех павших, которых он сам видел. А о других павших и о попавших в полон ничего не сказывал, так как сам не ведал. Вот народ курский и питал надежду узнать что-нибудь новое от возвратившегося из вражеского полона сотника.

Стояли тут и родители сотника: известный на весь курский край кузнец по прозвищу Кузьма Коваль да супружница его тихоня Заряна Ковалиха, квасница и стряпуха. А рядом с ними их сношенька, женка Ярмила, Людмилка, с голопузыми детишками, мал мала меньшими.

Не шумел, не галдел народ курский – тихо переговариваясь, терпеливо дожидался выхода из княжеских хором сотника. А что шуметь – не праздник ведь… Горе людское, горе мирское стояло.

Только не многих слова Ярмил утешили, не многих успокоили, не многим ясность, пусть и печальную, пусть и горькую, внесли. Не про многих горемык знал-ведал сотник, находясь в полоне у Романа Каича. Слишком огромно оно, Поле Половецкое, слишком много в нем ханов больших и малых, в плену у которых томились люди курские, люди русские, разбросанные по вежам и становищам. Но, что знал, то сказывал, никому не отказывал, обнимая рукой плакавшую от счастья женку и поглаживая по маковкам головок детишек, приведенных женкой.

Те лупоглазо радостно улыбались и жались, жались то к мамке, то к тятьке, живу возвернувшемуся из полона проклятого. И был он в их очах не просто мужем русским, бородатым да светлоглазым, не только сильным да храбрым воем, а настоящим богатырем, подобным былинному Илье Муромцу, а то и самому Святогору.

Народ же курский слушал сотника молча, боясь проронить слово нужное, слово важное, ибо знали: слово не воробей, выпустишь – не поймаешь. Только бабы концами платов своих утирали уголки глаз да изредка, не сдюжив, хлюпали распухшими от слез соленых носами.

Условившись с посланцами хана Романа Каича о сумме выкупа, порядке обмена простых пленников, Ольга Глебовна отпустила посольство обратно в Степь, передав им вместе с возвращающимся к князю Всеволоду сотником Ярмилом, уже свободным, три первых десятка соплеменников из числа ранее плененных курчанами.

Почин был сделан. Только каким будет продолжение… Ведь начать – это не то, что кончать; зачать легко, да родить тяжело. Впрочем, хорошее начало – уже не мало…