Текст книги "Меч князя Буй-тура (СИ)"

Автор книги: Николай Пахомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Три дня и три ночи сражались русичи, не утирая пот с чела, ибо некогда было сделать это.

Не стало с ними ковуев – струсив, желая спасти животы свои, бежали ковуи, предав братство по оружию. Князь Игорь, видя предательство союзников, в одиночку попытался усовестить малодушных, вернуть. Да куда там! Не усовестились, не возвратились.

Сам же Игорь, раненый в руку, оторвавшийся на своем вороном от русского воинства, был пленен наскочившими на него, словно саранча, половцами. И погасло солнце красное…

Три дня и три ночи, не ведая страха, сражались курские вои, густо устлав Поле Половецкое своими и вражескими телами. К концу третьего дня на Каяле-реке пали русские стяги, так и не пробившись до Донца. Последними из них пали стяги храбрых курчан, оставшихся без своего князя, оглушенного ударом вражеского копья и павшего с коня на кучу половецких трупов, им же наваленных, словно снопы на току овина.

Вот так печально закончился поиск Тмутаракани.

И оказались северские князья в плену у половцев: Игорь – у Челбука из Тарголовцев (от которого потом и бежал счастливо), Владимир – у Копти из Улашевичей, первого друга хана Кончака, Святослав – у Елдичука из Вобурцевичей, а он, Всеволод – у Романа Каича.

Курский и трубчевский князь не любил вспоминать эти мгновения. Всякий раз сердце сжималось, горло перехватывал тугой комок, глаза темнели, словно небо перед грозой, а по скулам нервно ходили желваки.

«Да, прав мой далекий прадед Святослав Игоревич: мертвые сраму не имут, – в который раз уже измерил мыслью эту истину Всеволод. – Живым бы сраму не поиметь – вот в чем теперь докука».

Прошла зима. На Руси, по слухам, она была снежной и морозной, причем такой морозной, что птицы на лету замерзали, падая ледяными комочками на снежный наст. А вот у синя моря – терпимой, не столь студеной.

Стараниями сотника Ярмила в стан к хану Роману Каичу были приведены не только святые отцы и певчие, но и плотники, которые еще в Курске срубили малую часовенку, а потом на дровнях по бревнышку привезли ее в стан Казича, где в единый день и собрали для богослужений.

В часовенку потянулись не только пленные русичи, но и некоторые половцы, принявшие уже или готовившиеся принять христианскую веру. Впрочем, не только эти. Послушать сладкоголосое пение певчих приходили и многие другие, особенно половчанки. Не пугал их и такой явный предмет христианства, как крест – христианская святыня, символ мученической смерти Христа во искупление первородного греха человеческого.

Четырехконечный, с равными сторонами крест испокон веков использовался степными народами-язычниками в их обрядах, в орнаментах на украшениях. Вспомним хотя бы гуннов – у них крест находился в почете. Вот и у половцев отторжения и неприязни не вызывал.

Все это радовало курского и трубчевского князя: «Пусть хоть так да приобщаются к истинной вере… Смотришь, все будет меньше ворогов для Святой Руси. А от моего прозябания в плену не только вред – выкуп-то оставался немалый, даже неслыханный – но и польза хоть какая-то будет».

Зная, что у половцев бань не имеется, плотники соорудили (видать, по подсказке сотника) изрядной величины дубовый чан, чтобы в нем производить омовение княжеского тела. Вода согревалась на костре в большом котле, потом челядинками при помощи бадеек перетаскивалась в чан, установленный по просьбе Всеволода и с «милостивейшего» согласия хана Романа, к слову сказать, полюбившего такую баньку, в отдельном шатре. Хан, распарившись и находясь в добром настроении, даже соизволил как-то пошутить по такому поводу:

– Если, кинязь Всеволод, ты побудешь с год у меня в полоне, то не только церковь построишь, но и русскую баню, и русский город…

– И станет твой народ оседлым и христианским, – в тон ему шутливо отозвался князь-полонянин, хотя у самого на душе кошки скребли.

Отношения с ханом Романом складывались не хуже, чем раньше с князьями русскими. Дружескими их, конечно, не назовешь – какая может быть дружба между владыкой и пленником… Но и враждебными назвать их язык не поворачивался: хан часто приглашал Всеволода в свой шатер на беседы и на пиры. Кроме того, курский князь имел не только свободу передвижения по стану Романа, но и право на встречи с русскими пленниками, которым, как мог, помогал в их неласковой доле. Причем встречался не только с теми, что были прежде дружинниками, но и со смердами, захваченными позже. А еще в услужении у князя находилось несколько челядинок из русских же полонянок.

Оставаясь вдвоем, Всеволод и хан Роман часто беседовали на разные темы, но чаще всего – на темы отношений русских и половцев. А тут и походы совместные, и набеги, и отпоры, и попытки мирного сосуществования путем брачных уз детей вспоминали да обсуждали.

Если Всеволод сам общение с половецкими ханами не поддерживал, то покойные его дед и отец в свое время были женаты на ханских дочерях. Да и брат Игорь, когда-то спасший у Вышгорода Кончака, был в тесном общении с последним, если, вообще, не побратимом, как хан Кончак везде без устали о том вещал.

Словом, тем всегда хватало, имелось бы только желание говорить. Но и желание, оказывается, появилось. Причем обоюдное.

В ходе таких бесед, когда возникали доверительные отношения, Всеволод всегда искал случай исподволь, по примеру ветвей древ, гнущихся под толщей пленившего их снега, но не ломающихся, убедить хана не ходить в набеги на северские княжества, в том числе его родное Курское, «ибо они опустошены уже и дать ничего не могут». И не только самого Романа, но через него и прочих ханов.

– Иначе, хан Роман, – полушутя, полусерьезно говорил он, – за меня и бояр моих вовек выкупа от скудности тамошней не дождаться. А я же тебя за сидение свое так объем, что сам убыток понесешь, да и будешь рад от меня безо всякого выкупа избавиться…

– Э-э-э, – щерился хитрым оскалом хан, – не дождешься, кинязь-батыр. Хоть целый век живи – не объешь. И где, скажи, мне такого умного собеседника еще сыскать…

Как-то зимой вместе с ханом побывал Всеволод и в граде Тмутаракани, Таматархой вновь теперь называемом. До похода думалось, что в нем половцы заправляют. Оказывается, нет: греки тут всему голова. И власть городская у них, и торг, и стража градская. Но половцев пускают безбранно – не желают иметь в их лице врагов, желают видеть в них друзей, союзников.

«Вот я и попал в Тмутаракань, куда так стремился, – следуя верхом на коне вместе с ханом Романом по одной из узких улочек, мощенных булыжником и чисто убранных – даже снег тому не мешал, – грустно размышлял Всеволод. – И стоило ли из-за него класть русые главы северян и курян? – безмолвно спрашивал он себя. – Стоило ли приносить столько жертв, терпеть столько несчастий? – И сам же отвечал: – По-видимому, все же стоило».

Из далекой Руси, с берегов Десны, сей град на берегу моря, овеянный легендами, казался большим и грозным. Но на деле – городишко совсем небольшой, обнесенный невысокой каменной стеной. Правда, с пристанью, в которой, в связи с зимним временем, больших заморских судов видно не было.

– Ну, как тебе Тмутаракань? – спросил хан во время осмотра. Спросил со значением.

– Град как град, – отозвался вполне спокойно Всеволод. – Только каменный и малолюдный… Да еще какой-то холодный, неприветливый… Совсем не похожий на деревянные грады Руси, от которых и зимней порой тепло исходит.

– Малолюдный – это из-за нас, – самодовольно ухмыльнулся Роман Каич. – Боятся нас, половцев… Прячутся по домам своим… А что холодный да неприветливый – так это же зима. Ты бы на него летом взглянул – совсем иной вид! Шумный, пестрый, многоголосый…

– А еще – чужой…

– Что? – не понял хан.

– Да ничего, – ответствовал Всеволод глухо. – Это я так… сам с собой… мысли вслух…

Еще до пленения, с момента неожиданного окружения огромным половецким войском северских дружин, Всеволода нет-нет да и посещала мысль: а не было ли появление на их пути орды Карачума и ее довольно легкое поражение хитроумным планом хана Кончака, соперника Карачума, заманить их дружину в подготавливаемый заранее мешок окружения. Хотя гибель не сотен, а нескольких тысяч Карачумовых воинов, огромный полон, почти весь погибший в ходе дальнейшего сражения, говорили об обратном. Но мысль эта, однажды появившись, вновь и вновь возвращалась в голову князя. И чтобы освободиться от ее назойливости, однажды, когда хан Роман был в особо хорошем настроении, располагавшем к откровению, Всеволод, наконец, спросил его о том.

– Кончак, конечно, мудрый хан, – ответил Роман Каич, – но никто специально не заманивал вас в эту ловушку. Само собой все случилось. Все половецкие ханы только что сговорились о совместном походе на Русь, только собрались, как вы тут с дружинами, словно снег на голову. Вот, сославшись меж собой, и поспешили на вас. Да и разбили, если не забыл… – ощерился хан весело.

– Не забыл, не забыл… – поблек осенним листком Всеволод. – Лишний раз мог бы и не напоминать…

– Не обижайся. К слову пришлось…

– Чего уж там… – махнул дланью курский князь.

Вопрос был исчерпан. И докука, мучавшая его столько времени, в конце концов, разрешилась.

…Весной 1186 года стало известно о гибели Святослава Ольговича, князя рыльского, находившегося, как ведал Всеволод, в плену у хана Елдичука. Подвела князя его юная горячность и доверчивость. Молодые батыры Елдичука, с которыми сошелся Святослав Ольгович за время своего пленения, не ставя в известность своего хана, сговорились совершить баранжу на одно из становищ хана Кзака. Позвали с собой Святослава. Тому бы под благовидным предлогом отказаться – ан нет, согласился.

В одну из светлых лунных ночей совершили набег, да на их беду там оказался юный сын Кзака Бович со своими нукерами. Он-то и организовал погоню за друзьями Святослава. Произошла ночная сеча, в которой Святослав – так уж Господь, по-видимому, распорядился – сразил Бовича.

В Степи суд краток: жизнь за жизнь. Святослава и его друзей-батыров выдали головой Кзаку. Тот, не долго думая, Святослава казнил, приказав срубить его буйну головушку, а его совратителей, батыров половецких из стана Елдичука, так отстегали кнутовьем – камчой, что они более месяца не могли ни встать, ни сесть, так и лежали пластом в своих юртах, куда были доставлены родственниками после наказания. Полной мерой, наконец, отомстил хан Кзак роду Олега Святославича за все свои унижения и поражения.

Жалко было племянника, оказавшегося похмельем на чужом пиру, да что поделаешь – такова его планида, так ему, видимо, на роду написано… Приходилось только молча оплакивать да молиться за упокой его души.

Летней же порой в стан Романа Каича прибыла с малой дружиной и в сопровождении сотника Ярмила, полностью освоившегося с обычаями степняков и ставшего для них едва ли ни наипервейшим другом, княгиня Ольга Глебовна.

– Прости, княже, – развел руками сотник, смущенно оправдываясь, – ничего поделать не мог: сказала поеду… и поехала, как я ее ни отговаривал.

– Ладно уж, – не стал сердиться Всеволод, одновременно и обрадованный прибытием княгини, которую не видел более года, и опасающийся за ее безопасность – в саму сердцевину вражеского логова прибыла, почти через все Поле Половецкое пробилась. – Как добрались? Без приключений?

– Добрались, княже, хорошо… княгиня не даст соврать. Ханская грамотка с тамгой, тобой выхлопотанная, действовала как волшебное слово: кому ни покажешь – везде почет и уважение.

Сотник, обрадовавшись, что князь не сердится на него, хотел было подробно поведать о том, как добирались из Трубчевска, где княгиня находилась после курского сидения, до вежи хана Романа, но Всеволод, которому не терпелось остаться с супругой наедине, заторопил:

– Ступай, ступай, сотник. Потом, потом обскажешь…

Прибытием княгини Ольги в половецкий стан был поражен не только Всеволод, но и хан Роман: ни одна ханша, ни одна половецкая княжна никогда бы на такое не осмелилась.

– Це-це-це! – цокал он языком, пучил свои раскосые глаза и восторженно качал головой, что являлось признаком наивысшего волнения, проявляемого им в необычных ситуациях. – Це-це-це!

Появление Ольги Глебовны в шатре половецкого пленника, но заодно по-прежнему князя курского и трубчевского, было ознаменовано двумя событиями, имевшими впоследствии немаловажное значение не только в жизни князя и его княгини, но и всего их немалого княжества.

Во-первых, узнав, что Всеволод дал на мече клятву хану Роману не бежать, Ольга Глебовна сразу же заявила, что такому мечу не место быть при князе.

– А где ему быть? – нежно тиская обожаемую супругу в своих медвежьих объятиях, переспросил шутливо Всеволод. – Не при тебе ли, моя милая воительница?

– Для меня он будет немножко тяжеловат, – полушутя, полусерьезно заметила та. – А вот в княжеском тереме града Трубчевска – в самый раз.

– Почему? – заинтересовался Всеволод.

– А чтобы не быть тут тяжким камнем на твоей душе: ведь на нем клятва твоя.

– Так что же?.. – Был слегка озадачен князь, однако объятий не разжал.

– Никаких клятв, никаких обязательств не должно сковывать твою волю, князь и супруг мой! – тут же последовал ответ княгини. – Ничто не должно мешать тебе, как можно раньше возвратиться домой. Ничто!

– Подумаешь, клятва, – протянул снисходительно, даже с какой-то напускной беззаботностью Всеволод. – Да она дана понарошку. Просто мне тогда было нужно хоть какое-то оружие при себе иметь. Вот и пришлось пойти на хитрость.

– Клятв, князь мой любимый, как и молитв, понарошку не бывает, – осторожно освобождаясь из его объятий, тоном взрослого несмышленому ребенку, назидательно изрекла Ольга Глебовна. – А потому меч сей, княже, мы подменим… любым, взятым у сопровождающих меня дружинников. А его самого отвезем в Трубчевск, где я его для пущей пользы дела, надежно спрячу до твоего возвращения. И не спорь, любимый! Так оно вернее будет.

– Хорошо, пусть будет по твоему слову, – рассмеявшись, вновь вовлек в свои объятия супругу Всеволод. – Поговорим об ином. Думаю, что кроме меча, когда-то подаренного двоюродным братцем, у нас найдется, о чем поговорить.

– И я так думаю, – согласилась Ольга Глебовна, ластясь в нежных объятиях.

Ох, умеют женки русские, когда захотят, конечно, оставить последнее слово за собой в любом споре, в любом разговоре. Кто того не замечал, разве что глухой…

Много позже курский и трубчевский князь, по-прежнему находясь в плену вражеском, узнал, что верная супружница его не только отвезла злополучный меч в Трубчевск, но и, свершив над ним обряд погребения, закопала под одной из стен детинца. А чтобы мечу одному не было скучно, с ним были закопаны и некоторые другие вещицы из княжеского обихода.

Во-вторых, вскоре после благополучного отбытия Ольги Глебовны из стана хана Романа, пришла из Трубчевска от нее грамотка о том, что по воле Господа после страстных и жарких ночей, проведенных ею в шатре супруга своего, вновь непраздна она. А в следующем, 1187 году, князя Всеволода поздравляли с рождением у него сына, названного Михаилом, то есть богоподобным.

Вот так ознаменовалась поездка княгини к своему князю – половецкому пленнику.

К сожалению, радостное событие – рождение сына Михаила – для Ольги Глебовны вскоре было омрачено известием о смерти во время похода против днепровских половцев ее брата Владимира Переяславского. Этот поход, как и многие иные, из-за ссор русских князей, предательства союзников торков, завершился ничем. Но Владимир Глебович, возглавлявший поход совместно с сыном киевского великого князя Святослава Всеволодовича, Олегом, на обратном пути разболелся тяжко и умер. Тело его было доставлено дружинниками в Переяславль, где и погребено в соборной церкви.

Если княгиня горевала по братцу, то Всеволод, находясь в половецком плену, не очень, практично рассудив: «Бог дал – Бог взял. Все в его воле ходим».

К тому же помнил, что именно Владимир стал причиной раздора с братом Игорем, в результате которого были преданы разграблению и огню города Северской земли и град Глебов в Переяславском княжестве.

А между тем, благодаря стараниям княгини и сотника Ярмила, удалось выкупить, точнее, обменять не только значительное число бывших курских и трубчевских ратников, находившихся в плену как у Романа Каича, так и у прочих ханов, но и рыльских и путивльских. Получили свободу и многие старшие дружинники – бояре и дети боярские, томившиеся в половецком полоне.

Как сообщал постоянно снующий между Трубчевском, Курском и вежами хана Романа сотник Ярмил, курская княжеская дружина была восстановлена полностью и являлась твердой опорой его сыну Святославу, по-прежнему княжившему с его благословения в Курске, и княгине Ольге Глебовне. Увеличились дружины в Трубчевске, Рыльске и Путивле. О дружинах в Рыльске и Путивле заботился брат Игорь, в свою очередь получивший помощь от великих князей киевских Святослава Всеволодовича и Рюрика Ростиславича.

Эти сообщения радовали: порубежья Северского, Путивльского, Рыльского и Курского княжеств были надежно закрыты от половцев. За два года, последовавших после злополучного похода в Поле Половецкое северских дружин, ни разу больше копыто половецкого коня, стопа самого половца не поганили эти земли. В том числе и благодаря стараниям князя Всеволода Святославича. Частые же посольства, производящие обмен пленников, конечно, не в счет.

А вот у самого курского и трубчевского князя Всеволода Святославича с выкупом пока никак не получалось – сумма в 1000 гривен была по-прежнему неподъемной. И уступать тут хан Роман, несмотря на его благосклонное расположение к «кинязю-батыру», никак не желал.

«Что ж, подождем еще одно лето, – с горечью размышлял, оставаясь наедине с самим собой и своими не очень-то радостными мыслями, Всеволод. – А там, что Бог даст».

Несмотря на подмену клятвенного меча по желанию супруги своей, несмотря на ее явный намек на побег, бежать Всеволод, постоянно находясь под пристальным взглядом сотен, если не тысяч раскосых глаз, не торопился. Не хотел попусту подвергать опасности себя и доверившихся ему соплеменников, на которых в случае даже удачного побега, в чем Всеволод искренне сомневался, незамедлительно падет гнев хана и неминуемая кара. А еще нельзя было бросать на произвол судьбы священный клир, обосновавшийся в стане хана Романа.

Как вода капля за каплей камень точит, так и святые отцы, обосновавшиеся стараниями курского князя среди половецкой степи, подтачивали прежние устои, распространяя свет истинной веры, смягчая дикие нравы степняков. «Никак нельзя мне бежать сейчас, тем самым разрушая собственными руками, создаваемый мною же новый мир и новый храм, – приходил к выводу в своих размышлениях Всеволод. – Обождем еще чуток».

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В пятницу, сразу после общей оперативки, начальник уголовного розыска Ветров Александр Александрович поспешил к начальнику криминальной милиции.

– Вижу, что-то новенькое появилось, – пожав руку и приглашая жестом присаживаться напротив себя, отметил Реутов появление Ветрова в своем кабинете. – Глаз-то горит! И ноздри, как у борзой, взявшей след, трепещут. Докладывай, не тяни.

– А что тянуть?.. Тянуть нечего. Мы не зря терпели со взятием подозреваемых. И наше терпение вознаграждено. Поступили первые расшифровки телефонных переговоров подруги Петрова…

– И?!.

– … И неплохие. Речь ведется прямым текстом о событиях в музее…

– Я же просил: не тяни!

– Не тяну, – расплылся в улыбке победителя Ветров. – Не тяну. Как следует из текста, в событиях участвовало не менее трех человек. Это без учета потерпевшего Петрова. Сама Штучкина Татьяна да ее знакомые Павел и Снежана. Похищенное, в том числе и меч князя Всеволода Святославича, сейчас находится у Павла…

«Ишь ты, – отметил про себя Реутов, – прогресс налицо: запомнил даже принадлежность меча. Молодец. Не то что оперок наш – «то ли буя, то ли тура». Молодец».

А начальник розыска между тем продолжал:

– Есть опасение, что попытаются избавиться от вещдоков… меча, фибул…

– Почему? – прищурился, настораживаясь, Реутов, явно заинтересованный новым поворотом дела.

– Да подруга закадычная Штучкиной, Александра, советует, – с готовностью пояснил Ветров. – Та еще сучка… – И пропел дурашливо, если, вообще, не цинично: – Мы с Тамарой ходим парой: одна Штучка, другая сучка.

– Это та, что из редакции? – Поморщился Реутов, не любивший пошлости.

В последние годы, в связи с всеобщей расхлябанностью и разнузданностью, коридоры милицейских учреждений, работающих на «земле», были переполнены не только жаргонами, что было всегда, но и пошлостью с нецензурщиной, ставшими яркой приметой нового времени. Сальные и похабные до невозможности, они резали уши даже самих работников милиции, в этих коридорах обитающих. Особенно старых служак.

– Она самая.

– Ишь ты!.. – произнес ничего не значащее для Ветрова восклицание начальник КМ.

Про себя же подумал: «Вот и проклюнулась настоящая суть газетного «правдоруба» да обличителя социальных пороков в среде правоохранительных органов. Стоило только жареному петуху слегка клюнуть в джинсовый зад, как забылись прежние правильные штампы да стереотипы и поперла истинная сущность нутра. Недаром же, судя по информации ее коллеги Любимова, начала задумываться о «подступах» ко мне. Интересно, когда же начнет претворять их в жизнь? Впрочем, вряд ли успеет: надо брать».

– Считаю, что пора брать голубков, пока вещдоки еще не уничтожили, – словно подслушав мысли шефа, констатировал Ветров. – Самый раз. А то сбросят артефакты куда-либо в реку – и тогда ищи-свищи ветра в поле…

– Да, в самый раз, – согласился с подчиненным Реутов. – Бери Шорохова да еще кого-либо из оперов и действуй! Наведите шорох в стане экзальтированных, помешанных на шопе да на попе юнцов и юниц. – Начальник криминальной милиции имел в виду пропагандируемые современными молодежными идеологами шоп-походы по магазинам – шопинги и поп-музыку – попсу, ибо вещецизм и современная популярная молодежная музыка заменил духовность этой самой молодежи. – Встряхните малость оболтусов, так легко соскользнувших с нормальной дорожки на криминальную стежку.

Ветров привстал со стула, чтобы приступить к действию, к заключительной фазе раскрытия преступления. Азарт охотника подстегивал, но начальник КМ попридержал:

– А как там наш потерпевший Петров? Выведен из комы или все еще в реанимации как бревно: безмолвен и недвижим?

– В реанимации, – кратко доложил Ветров на этот раз и направился на задержание уже известных фигурантов. – Нам пока не помощник… Справимся и без него.

«Фу! – выдохнул Реутов, разминая движением плеч и шеи верхнюю часть тела, увеличивая тем самым кровоток к «главному инструменту сыщиков и следаков» – голове. – Кажется, одна гора с плеч. То-то обрадуется Склярик… А то каждый день, бедный, звонит: что да как…»

Ветров и старший оперуполномоченный Шорохов действительно навели «шорох»: уже к обеденному перерыву в отдел милиции были доставлены Штучкина Татьяна Юрьевна и Луковицкая Александра Васильевна – журналистка «Курского курьера».

Татьяна была испугана и подавлена. Журналистка, наоборот, держалась вызывающе, бравировала своими связями «в верхах». Но обе, посидев «для острастки» в КАЗе – камере административно задержанных, еще с советских времен иногда называемой «обезьянником», – «раскололись» как орех.

А через час, после недолгой малопрессинговой беседы оперативников со смазливой Татьяной, разревевшейся коровой и моментально утерявшей всю свою привлекательность, в КАЗе сидели и ее подельники Павел со Снежаной. Дозревали до нужной кандиции.

Такие же напыщенные и пустоголовые юнцы, как и сама Татьяна, и как она зараженные теми же бациллами современной «красивой жизни», почерпнутой с экрана телевизора и Интернета, попав в ментовку, сразу же потеряли свой прежний лоск – смотрелись бледновато и жалко. Наконец-то до их зомбированных мозгов стало доходить, что «влипли» по самое некуда, что это не детские невинные шалости, а неприятности с далеко идущими последствиями.

Призрак СИЗО и Льговской колонии, о которых они раньше и слышать не желали, прорисовывался все явственней и явственней. А вместе с ним, подавляя прочие инстинкты, мозги юнцов жег огонь самосохранения, инстинкт спасения собственной шкуры любыми путями.

Когда опера отработали «по полной программе» с фигурантами, выжав из них все, что можно было выжать, Реутов решил, что пора и ему очно встретиться с журналистской Луковицкой, так борзо писавшей о ментах-оборотнях, о ментах-злодеях. «Посмотрим, посмотрим на подмоченную «честь и совесть» нашей эпохи, тем более что сама того недавно жаждала, – вспомнил он информацию, полученную от Любимова. – Посмотрим хотя бы для того, чтобы убедиться, так ли ты хороша, как это следовало из слов твоего коллеги».

Пока помощник оперативного дежурного, сержант милиции Скороходов, выполнявший роль конвоира, доставлял из КАЗ визави, начальник КМ выставил из шкафа на стол вазу с конфетами. Рядом – графин с водой. Конфеты – чтобы угостить собеседницу. Воду – на всякий случай…А также вполне демонстративно положил перед собой один из номеров «Курского курьера», в котором как раз имелась статья Луковицкой о нерадивых ментах и ментах-оборотнях. В одном случае, по мнению автора, не уделявших достаточного внимания подросткам, сползающим в болото наркомании, а в другом – наоборот, их незаконно преследующих, прессингующих.

Окинув взглядом стол и, по-видимому, придя к выводу, что чего-то не хватает, Реутов достал из ящика стола едва начатую пачку сигарет «Парламент». «Конфеты конфетами, а сигареты сигаретами».

– Присаживайтесь, – жестом руки пригласил он Луковицкую на стул за стол перед собой, когда Скороходов, постучавшись, ввел ее в кабинет. – А вы, сержант, можете отправляться на своей пост. Когда понадобитесь, я позову.

Сержант молча повернулся и зашагал к двери, но Луковицкая что-то мешкала.

– Присаживайтесь, – пришлось повторить начальнику КМ. – Я не говорю «садитесь», ибо сесть, как говорят наши частые клиенты, мы всегда успеем, я говорю «присаживайтесь».

И пока Луковицкая, поправляя обеими руками – привычным женским жестом – юбку, усаживалась на стул, он вполне профессионально успел ее рассмотреть, как говорится, от макушки до пяток.

«Ничего бабец, – сделал вывод. – Особенно бюст. Правда, прежнего тщеславия и гонора, судя по тревожному блеску глаз и бледности лица, заметно поубавилось».

– Угощайтесь, – пододвинул поближе к ней вазу с конфетами. – Чем богаты… – Улыбнулся доверительно и, как бы извиняясь, за бедность угощения.

– Спасибо, но не буду портить аппетит перед ужином, – нашла в себе силы тихо пошутить Луковицкая, вспомнив реплику бабы Яги из мультика о Добрыне Никитиче и Змее Горыниче. И тут же уже более серьезно, с ноткой просителя, добавила: – А нельзя ли закурить? А то с момента задержания и доставления сюда не курила – все отобрано при досмотре. Голова без курева пухнет.

– Курить – здоровью вредить, – так же шутливо заметил Реутов, пододвигая к ней ближе пачку «Парламента».

– О чем же вы хотели со мной поговорить, господин начальник, – выпустив клубы дыма после долгой нервной затяжки, спросила Луковицкая, решив начать первой разговор. – Я все, что знала по делу, уже вашим операм сообщила. Добавить к сказанному мне уже нечего. Разве что покаяться в том, что не убедила сестру Татьяну самой явиться с повинной в милицию… Так каюсь. Искренне каюсь.

«Актриса, – отметил с брезгливостью начальник КМ. – В дерьме по самые уши, но пытается играть роль раскаявшейся грешницы. Словно нам не известны ее телефонные переговоры с сестрой, говорящие как раз об обратном. Словно это не ты, Санечка, – вспомнил он принятое в редакционных кругах «Курского вестника» имя подозреваемой, – убеждала Татьяну лучше замести следы, избавившись побыстрее от вещдоков. А тут, милая, прямое содействие в укрывательстве особо тяжкого преступления, в хищении предметов особой историко-культурной ценности. Статья 164 УК РФ… от шести до десяти лет лишения свободы. И это только по первой части статьи. А по второй – так от десяти до пятнадцати лет… Актриса погорелого театра. Ишь ты, невинной овечкой прикидывается… Прав, прав ее коллега по перу Тимур Любимов, такая по трупам пройдет – и не заметит. Интересно, что дальше выдаст «на гора», какой ход предпримет?.. Впрочем, и не таких обламывали».

Вслух же произнес:

– Я не «господин», Александра Васильевна, не дорос до господ. И в родословной подкачал – из семьи рабочих, и с зарплатой того… слабовато. Так что на «господина» явно не тяну. Для вас же в данной ситуации, принимая во внимание официальность отношений, скорее, «гражданин», «гражданин майор», – уточнил для большей ясности.

А Санечка уже предпринимала ход: делала вид, что ей очень жарко и душно в кабинете, а потому ее по-детски пухленькая ручка уже расстегивала перламутровые пуговицы на белоснежной блузке, обнажая «богатство» тела.

– Что-то жарковато у вас в кабинете, гражданин майор. Кстати, у гражданина майора имя имеется?

– И имя, и отчество, и фамилия: Семен Валентинович Реутов, – будто не замечая проводимых ее манипуляций с пуговицами блузки, ответил начальник криминальной милиции, привстав из кресла и шутейно стукнув каблуками.

– Се-е-ня, – протянула с грудным продыхом Санечка. – Какое красивое, я бы сказала, даже сексуальное имя. Кстати, господин… извините, гражданин Реутов, – играя помасляневшими от интимного желания глазками, явно приглашавшими собеседника обратить внимание на ее обнажившийся, правда, в бюстгальтере, бюст, продолжила тем же проникновенным медоточивым голосом она, – я давно слышала о вас столько хорошего, что воспылала желанием познакомиться с вами. Да все как-то не было случая.

И заскользила зеленооким русалочьим взглядом по майору прицельно-оценивающе.

«Ну и актриса, – улыбнулся Реутов. Произнес же, подыгрывая, иное:

– Вот случай и выпал.

– Да-да, – подхватила Санечка, выпячивая наружу всю свою куклястость, так безотказно и притягательно действующую на мужчин. – Правда, не совсем тот, который мне виделся в моих эротических снах, – шла во банк она, решив для себя, по-видимому, что ей терять уже нечего, что, возможно, соблазнив майора, сумеет, как и планировала ранее, замять дело. Или, по крайней мере, вытащить из него хотя бы себя любимую.

– И не совсем тот, что в ваших статьях, – остудил пыл Санечки Реутов с изрядной долей сарказма, подавая ей газету со статьей о ментах.

– А-а, это… – слегка смутилась Санечка, даже одну пуговицу, нижнюю, на блузке машинально застегнула. – Чего не скажешь да не напишешь для красного словца.

– Вот оно как! – наигранно удивился Реутов. – А я, по простоте душевной, думал, что принципиальность журналистов, она и в Африке принципиальность… всегда и везде. Так же как честь и совесть… Либо есть, либо нет. Читая статью, я подумал: неизвестный мне автор настолько принципиален, что он за свои убеждения, как Жанна д’Арк, дева Орлеанская, готов на костер взойти. Оказывается, нет… Как-то одно с другим не вяжется… Принцип-то для красного словца… Не правда ли?..