Текст книги "Александр I и Наполеон"

Автор книги: Николай Троицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Тильзитский договор о мире, дружбе и союзе между Францией и Россией был подписан 7 июля 1807 г. и ратифицирован обоими императорами 9-го. Два главных его условия Наполеон навязал Александру как победитель: 1) Россия признавала все завоевания Наполеона, а его самого – императором и вступала в союз с Францией; 2) Россия обязалась порвать с Англией и присоединиться к континентальной блокаде. Если первое условие задевало престиж Российской империи и самолюбие царя, который лишь недавно объявил Наполеона «общим врагом» европейских монархий, а теперь вынужден был обращаться к нему, как принято у монархов: «Государь, брат мой…», то второе условие вредило жизненным интересам России. Учитывая, какую роль играла торговля с Англией в экономической жизни России, можно сказать, что континентальная блокада означала нож в сердце русской экономики.

Впрочем, экономический проигрыш от участия в континентальной блокаде сказался для России позднее. Политически же Тильзит был не только триумфом Наполеона, но и успехом Александра. Проиграв Наполеону две войны, Россия не потеряла ни пяди своей территории. Неудобства престижного толка вполне компенсировались обретением в лице франции могущественного союзника, что позволяло России вместе с Францией (пусть даже на правах младшего партнера) регулировать международные отношения в центральной Европе. К тому же Тильзитский договор прекращал, при посредничестве Наполеона, войну между Россией и Турцией и предоставлял России свободу действий против Швеции.

Понятно, почему на торжествах в Тильзите 9 июля по случаю ратификации договора Александр выглядел столь же удовлетворенным, как и Наполеон. Кульминацией торжеств был совместный парад французской и русской гвардий, который принимали оба императора. Они стояли плечом к плечу: Наполеон – с Андреевской лентой высшего российского ордена св. Андрея Первозванного, Александр – с лентой ордена Почетного легиона, высшей награды Франции. По окончании парада Наполеон попросил назвать ему самого храброго из русских солдат, и, когда ему был представлен Преображенский гвардеец Лазарев, император снял с себя и собственноручно прикрепил к мундиру Лазарева орден Почетного легиона. «Помни, – сказал он солдату, – что это день, когда мы, твой государь и я, стали друзьями». Позднее в Петербурге посол Франции А. Коленкур будет приглашать к себе Лазарева на балы и обеды, шокируя этим русских вельмож. Александр I тоже был шокирован солдатским жестом Наполеона и сразу не нашелся, как на него отреагировать. Лишь возвратившись к себе, он послал Наполеону для храбрейшего из французских солдат знак отличия ордена св. Георгия, т. е. не самый орден, а солдатский Георгиевскйй крест, не рискнув преступить феодальную шкалу привилегий. Этот эпизод несколько омрачил тильзитскую идиллию встреч Наполеона и Александра, а следующий – разбередил болезненную рану, которую Наполеон нанес Александру в мае 1804 г.

Дело в том, что перед расставанием императоры обменялись высшими наградами своих держав. Александр вручил 5 орденов Андрея Первозванного Наполеону, Жерому, Ш.М. Талейрану, И. Мюрату и А. Бертье, а Наполеон – 5 орденов Почетного легиона Александру, вел. кн. Константину Павловичу, министру иностранных дел А.Я. Будбергу, А.Б. Куракину и Д.И. Лобанову-Ростовскому. Александр опрометчиво предложил вместо Будберга (ничем себя не проявившего) наградить Л.Л. Беннигсена, но Наполеон категорически, хотя и не называя причины, отказал, ибо ему, как он рассказывал на острове Св. Елены, «было противно, что сын просит награду для убийцы своего отца». Александр изменился в лице, поняв, в чем дело. У него хватило такта сохранить в разговоре с Наполеоном любезный тон и расстаться с ним внешне очень дружески (отплывая из Тильзита за Неман, он приветливо отвечал Наполеону, стоявшему на берегу с поднятой в прощальном взмахе рукой), но внутренне Александр, должно быть, кипел, сознавая, что никогда не станет другом Наполеона, лишь на время останется его союзником и рано или поздно вместе с другими монархами вновь объявит его «общим врагом»…

Наполеон возвратился из Тильзита в Париж через побежденную, униженную и раболепствовавшую перед ним Германию 27 июля 1807 г. Франция встретила его с небывалым за всю ее историю торжеством, как, может быть, только Древний Рим встречал своих цезарей-триумфаторов. Правда, теперь после Амьенского мира 1802 г. часть нации восприняла Тильзит как всего лишь очередной антракт между войнами и, радуясь миру, славила императора с меньшим доверием к нему, чем пять лет назад. Но все понимали – одни с гордостью, другие со страхом, – что именно теперь могущество Наполеона достигло апогея, и он сам через много лет, уже в изгнании, когда его спросят, какое время своей жизни он считает самым счастливым, вполне обдуманно ответит одним словом: «Тильзит».

Совершенно иной прием встретит после Тильзита в России и принципиально иначе оценит тильзитский синдром в своей жизни Александр I.

Глава 4. СОЮЗ

Александр I, его двор и Россия

Император Александр предвидел, что его союз с Наполеоном раздосадует дворянство и духовенство России, но не ожидал от них такого взрыва недовольства. Первой вестницей взрыва стала императрица-мать, встретившая сына вместо поцелуев словами, что ей «неприятно целовать друга Бонапарта». Вскоре по дворянским «верхам» пошла гулять фраза графа С.Р, Воронцова, «чтобы сановники, подписавшие Тильзитский договор, совершили въезд в столицу на ослах». Церковные иерархи сочли «греховным» повеление самодержца отменить анафему Наполеону как «антихристу».

Отовсюду к царю стекались донесения о невидальщине, которую Ф.Ф. Вигель определил (с неизбежными у него преувеличениями) так: «От знатного царедворца до малограмотного писца, от генерала до солдата, все, повинуясь, роптали с негодованием». Само слово «Тильзит», как заметит А.С. Пушкин, стало «обидным звуком» для русского слуха. В императорских театрах публика устраивала овации на представлении трагедии В.А. Озерова «Дмитрий Донской», когда в ответ на предложение заключить мир с Мамаем Дмитрий произносил слова:

 
Ах, лучше смерть в бою,
Чем мир принять бесчестный!
 

Патриотические демонстрации отличались изобретательностью и разнообразием. Будущий декабрист кн. С.Г. Волконский с друзьями-офицерами выбил окна французского посольства в той из комнат, где красовался портрет Наполеона; другой будущий декабрист М.С. Лунин завел пса, бросавшегося на прохожих, если крикнуть: «Бонапарт!» «Патриотичнее» всех поступил граф Ф.В. Ростопчин, который ранее, при Павле I, из угождения царю был пылким сторонником союза с Наполеоном: он купил за большие деньги бюст Наполеона и приспособил его под ночной горшок.

Роптало против Тильзита и российское купечество. Запрет на торговлю с Англией ударил по его традиционным интересам и прибылям, тем более что продолжавшиеся войны – русско-иранская 1804–1812 гг. и русско-турецкая 1806–1812 гг. (с двухлетним перемирием после Тильзита) – сузили возможности южной торговли. Купцы меньше интересовались политикой, но привыкли считать Наполеона «антихристом», и теперь им очень не нравилось, что «антихрист» сделал их государя своим приказчиком.

Император Александр I. Художник Д. Доу.

Повсеместный ропот приводил к заговорщическим толкам, которые начались сразу после Тильзита и не смолкали вплоть до 1812 г. Преданный Александру Н.Н. Новосильцев уже в Тильзите заявил: «Государь, я должен вам напомнить о судьбе вашего отца». Позднее о том же напомнит ему граф П.А. Толстой, один из «цареубийц» 1801 г.: «Берегитесь, государь! Вы кончите, как ваш отец!» Эти двое предупреждали из благих побуждений открыто. Другие сговаривались тайно, планируя в петербургских салонах (как выведал посол Наполеона при Александре А. Коленкур) «постричь императора в монахи, а Румянцева (канцлера империи. – Н.Т.) послать квасом торговать». Осенью 1807 г. шведский посол в Петербурге граф Б. Стединг уведомил своего короля: «Говорят о том, что вся мужская линия царствующего дома должна быть отстранена, а так как императрица-мать и императрица Елизавета не обладают соответствующими данными, то на престол хотят возвести великую княжну Екатерину». Той же осенью предшественник Коленкура в Петербурге Р. Савари уже был встревожен, как бы «верхи» дворянства, «будучи доведены до крайности, не свергли императора Александра»…

Императрица Елизавета Алексеевна. Художник В.Л. Боровиковский.

Во главе оппозиции тильзитскому курсу стояла мать Александра – вдовствующая императрица Мария Федоровна, что до крайности осложняло его положение, ибо он привык относиться к матери по-сыновьи почтительно и поэтому вынужден был объясняться, как бы оправдываться перед ней в своем поведении, чего не допускал после смерти отца в отношениях с кем бы то ни было, кроме, может быть, еще любимой сестры Екатерины Павловны. Александр, конечно, учитывал, что внешняя политика Романовых традиционно ориентировалась на австрийских Габсбургов и прусских Гогенцоллернов и что в последние годы она была скреплена монаршими клятвами (одну из которых Александр I, Фридрих Вильгельм III и Луиза Гогенцоллерн произнесли над гробом Фридриха Великого), английским золотом и кровью четырех антифранцузских коалиций. Изменять этой политике Александр не собирался, однако он провидел дальше и глубже не только своей матери, но и царедворцев, дипломатов, министров временную необходимость для России тильзитского курса. Это видно из его сентябрьского 1808 г. обмена письмами с Марией Федоровной[71]71
  См.: Русская старина. 1899. № 4. С. 4—24.


[Закрыть].

Мать-императрица как бы от имени оппозиции направила императору письмо, напоминающее обвинительный акт против его союза с «кровожадным тираном» Наполеоном. Предупредив, что царя уже считают «приказчиком Наполеона» и что от него отвернется русский народ, после чего Александр потеряет «империю и семью», она заключала: «Вы ошибаетесь и даже преступным образом».

В ответном письме Александр с необычайной для него откровенностью и с вероятным расчетом на то, что письмо прочтут, кроме адресата, другие оппозиционеры, изложил свою позицию. Пока Франция обладает военным превосходством, разъяснял император, Россия должна поддерживать «хорошие отношения с этим страшным колоссом, с этим врагом», должна «примкнуть на некоторое время» к нему в качестве союзника и под прикрытием союзного договора «увеличивать свои средства и силы», готовиться «среди глубочайшей тишины» к новой борьбе при более выгодном для России соотношении сил.

Уверенный в том, что только такой курс позволит России в худшем случае ничего не потерять, а в лучшем все приобрести, Александр сообразно с ним переставил людей в правительстве и даже в собственном окружении. Он отстранил в тень всех своих «молодых друзей», уволив с министерских постов А.А. Чарторыйского и В.П. Кочубея, спровадив за границу Н.Н. Новосильцева и вынудив перейти на военную службу П.А. Строганова. Их место возле царя заняли канцлер Н.П. Румянцев, государственный секретарь М.М. Сперанский, бывший президент Коллегии иностранных дел А.Б. Куракин.

Принято считать, что Александр I в управлении государством и армией демонстративно предпочитал иностранцев. Декабристы И.Д. Якушкин и А.М. Муравьев утверждали: «Чтобы понравиться властелину, нужно быть иностранцем или носить иностранную фамилию»; царь-де не скупился на афоризмы, «в которых выражалось явное презрение к русским»; а однажды в Зимнем дворце прилюдно, «говоря о русских вообще, сказал, что каждый из них либо плут, либо дурак». Все это – явное преувеличение. Александр держал на русской службе много иностранцев (особенно – эмигрантов из Франции), но отнюдь не предпочитал их русским, может быть, уже осознав ту истину, которую позднее обнародует А. де Кюстин: «Иностранцы всегда сбывают России лишь тех, кого не хотят иметь у себя». Среди «молодых друзей» Александра только один был иностранец, да и то условно: «русский поляк» (Чарторыйский). В дальнейшем самыми близкими к царю людьми стали А.А. Аракчеев, А.Н. Голицын, П.М. Волконский. Из восьми первых его министров не было ни одного иностранца! Правда, в числе пяти министров иностранных дел, сменившихся за его царствование, трое (тот же Чарторыйский, А.Я. Будберг и К.В. Нессельроде) носили иностранные фамилии, зато лишь двое таковых (М.Б. Барклай де Толли и П.И. Меллер-Закомельский) оказались в ряду семи военных министров. Главнокомандующим русскими войсками против Наполеона Александр назначал в 1805 г. М.И. Кутузова, в 1806 г. – М.Ф. Каменского, да и в 1812 г. согласился вновь назначить Кутузова. Факты свидетельствуют, что царь подбирал себе сотрудников по родству убеждений, личной преданности, способностям, но независимо от их национальности и фамилии.

Кадровые перестановки возле царя после Тильзита лишь подтверждают это.

Внутри страны Александр посчитал своевременным опереться на Аракчеева, который до тех пор, по выражению Н.И. Греча, «стоял в тени, давая другим любимцам износиться, чтобы потом захватить государя вполне». Начало возвышения Аракчеева датируется точно. 14 декабря 1807 г. особый царский указ известил Россию: «Объявляемые генералом от артиллерии графом Аракчеевым высочайшие повеления считать именными нашими указами». 13 января 1808 г. Аракчеев был назначен военным министром Российской империи.

А.А. Аракчеев. Художник Д. Доу.

Другой ответственнейший в послетильзитских условиях пост министра иностранных дел 30 августа 1807 г. занял будущий канцлер граф Николай Петрович Румянцев. Кроме громкого имени (сын генерал-фельдмаршала П.А. Румянцева-Задунайского), он ничем не блистал, но проявлял ценнейшее для того момента стремление к самостоятельности русской внешней политики по отношению к любым партнерам, будь то Англия или Франция. Очень важным для России и Франции был выбор русского посла в Париже. После долгого раздумья Александр назначил послом боевого генерала графа П.А. Толстого – «цареубийцу» и (подобно его брату обер-гофмаршалу Н.А. Толстому) врага Франции. Честный Толстой отказывался от этого назначения, ссылаясь на то, что он не дипломат. Александр сказал, что ему на месте посла при Наполеоне и нужен «вовсе не дипломат, а храбрый и честный воин». Толстой вынужден был принять назначение, хотя его жена пала перед ним на колени, умоляя не ехать к «врагу рода человеческого».

«Враг человечества» устроил Толстому великолепный прием в Фонтенбло. Взяв посла под руку, он говорил ему, что дни, проведенные с Александром I в Тильзите, считает «лучшими в своей жизни» и что к русскому народу преисполнен «величайшего уважения». Наполеон поселил Толстого в роскошном особняке, выкупив его у И. Мюрата за 1 млн. франков, приглашал его на приемы особо доверенных лиц к себе и к Жозефине, но Толстой не поддался на все эти любезности, ни разу не позволил себе смягчить в разговорах с Наполеоном то ледяное, то скорбное выражение лица и вообще делал все от него зависящее, чтобы привести русско-французские отношения к разрыву.

Почему Александр I направил к Наполеону именно такого посла? Историки усматривают в этом одну из многих загадок «северного сфинкса». Ю.В. Борисов считает, что «объяснение может быть только одно»: разумом царя руководила «ненависть к Французской революции». Думается, все было гораздо сложнее. Ведь сам Александр не только фарисейски заверял Наполеона в своей приверженности русско-французскому союзу, но и вполне искренно считал (как явствует из его письма к матери-императрице), что интересы России требуют поддерживать видимость «хороших отношений» с Францией и готовиться к реваншу «в глубочайшей тайне». Зачем же тогда он послал в Париж такого бурбона, как Петр Толстой, о котором Наполеон после неудачи всех своих попыток ублаготворить посла озадаченно сказал: «Он всего дичится»? По-видимому, Александр рассчитывал иметь в лице своего посла при Наполеоне твердого защитника интересов России и лишь недооценил солдафонство Толстого (либо Толстой переусердствовал в своем солдафонстве).

Если так, то легко понять, почему Александр уже через год заменил П.А. Толстого А.Б. Куракиным – столь же рьяным, как Толстой, врагом Наполеона, но в противоположность Толстому изысканным дипломатом. Типичный екатерининский вельможа, богач и щеголь («великий канцлер украшений <…> Тело его все покрыто бриллиантами», – ехидничал Ф.В. Ростопчин), князь Александр Борисович Куракин сразу расположил к себе двор Наполеона своей обходительностью. Разодетый в бархат и парчу, сверкая помимо орденских звезд алмазными пряжками и пуговицами, он артистически подключался к любому разговору на любом уровне, причем пальцы его рук, унизанные перстнями с драгоценными камнями, небрежно поигрывали табакеркой, усыпанной бриллиантами, а лицо излучало улыбку, которая очень шла к его бриллиантам. В отличие от Толстого Куракин с почтительным интересом внимал каждому слову Наполеона и рассыпался перед ним в любезностях, но как только речь заходила о «встречных шагах» России и Франции, становился неуступчив à la Толстой.

Александр со своей стороны выказывал верх благоволения к послам Наполеона. Первый из них – генерал Рене Савари, герцог Ровиго – был встречен петербургской знатью враждебно не только как посол «антихриста», но и как участник расправы с герцогом Энгиенским. Придворные крути сторонились его, словно прокаженного, отказывались принимать. Повсюду он наталкивался, по его словам, на «молчание, граничащее с оцепенением». Александр же оказывал ему предпочтительные по сравнению с другими послами знаки внимания, приглашал его к себе на обеды и даже – единственного из иностранцев! – на военные парады, где он гарцевал рядом с императором. Еще большим расположением царь одарил генерала Армана Коленкура, герцога Виченцского, который заменил Савари в декабре 1807 г. Коленкур (тоже, кстати говоря, причастный к делу герцога Энгиенского) превосходил Савари как дипломат и придворный и должен был, по мысли Наполеона, придать французскому представительству в России еще больший блеск. С одобрения царя он поставил себя в Петербурге над дипломатическим корпусом и вообще, по воспоминаниям адмирала А.С. Шишкова, «был первейшею особою, едва не считавшею себя наравне с Александром I».

Д.С. Шишков. Гравюра Степанова с портрета Е. Эстеррейха.

Не рисковал ли Александр таким образом навлечь на себя еще большее недовольство петербургского двора и стоявшего за ним всего «благородного российского дворянства»? Не усугублял ли он тем самым угрозу нового дворцового заговора, который мог лишить его короны и жизни? Едва ли. Скорее, наоборот: он рассчитывал, что оппозиция тильзитскому курсу внутри России ослабеет, когда оппозиционеры поймут (хотя бы из его письма к Марии Федоровне) и, главное, увидят, кто он по отношению к Наполеону – не приказчик, а равноправный временный партнер. Зато, с другой стороны, своей предупредительностью к французским послам, как бы в укор собственному двору, он дезориентировал Наполеона, отводил от себя его подозрения и продлевал выгодную для России иллюзию «хороших отношений» с Францией.

Разумеется, положение Александра было не вполне устойчивым, и он рисковал стать жертвой заговора (со временем, правда, все меньше) вплоть до 1812 г. Не только отец, но и дед, Петр III, тоже павший от рук заговорщиков, навещали его в кошмарных видениях. Трудно было ему руководить империей так, чтобы сохранять респект перед собственным двором и не терять доверия Наполеона. В этом он полагался не только на себя самого и преданных ему сотрудников, но также и на популярность своей личности в народе. Всенародную верноподданническую любовь к себе Александр буквально осязал всегда и везде в России, где бы он ни был. Так, в трудные для него декабрьские дни 1809 г., когда дворянская оппозиция роптала против его новых шагов – и эрфуртских встреч с Наполеоном, и участия на стороне Наполеона в недавней войне с Австрией, и возвышения М.М. Сперанского, – простой люд восторженно встретил его приезд в Москву. «С большим затруднением ехал Александр среди толпы: народ целовал его ноги, платье и даже лошадь его; многие стирали платками пот с лошади и говорили: „Мы детям, внукам и правнукам оставим это на память“[72]72
  Дубровин Н.Ф. Русская жизнь в начале XIX в. // Русская старина. 1901. № 9. С. 459–460.


[Закрыть].

Эта народная любовь льстила тщеславию Александра и придавала ему уверенность в себе. Главным же образом он уповал в то трудное время на такие свои достоинства, как обаяние и лицедейство. Удары судьбы под Аустерлицем и Фридландом, тяжкий крест Тильзита потрясли, но не сломили, а закалили его. Он как бы заматерел в том своем качестве, которое очень верно, хотя и зло, определил Пушкин:

 
К противочувствиям привычен,
В лице и в жизни арлекин.
 

Через пять месяцев после Тильзитского мира Александру I исполнилось 30 лет. Он выглядел тогда почти как идеальный „красавец-мужчина“. Высокий, стройный, эффектно принимавший заранее отрепетированные перед зеркалом позы античных статуй, всегда щегольски и со вкусом одетый, умилявший окружающих изяществом манер, джентльменски выдержанный и галантный, с чарующей улыбкой на лице, и в зрелые годы юношески прелестном, с добрыми голубыми глазами – он был, по выражению М.М. Сперанского, „сущий прельститель“[73]73
  Декабрист Н.В. Басаргин на всю жизнь запомнил выход Александра I в приемную к генералам и офицерам 7-го корпуса: «Нас было тут человек 60. Он так поклонился всем, что каждому показалось, что этот приветливый поклон особенно относится к нему».


[Закрыть]. Родные и близкие звали его: „notre ange“ (наш ангел). Слегка портили ангельское обличье царя лишь ранняя глухота и смолоду уже обозначившаяся лысина, которая всю жизнь удручала его, как бельмо в глазу.

С чисто внешним обаянием Александра, казалось, вполне гармонировали достоинства его ума и сердца: рассудительность, доброта, благородство. Даже трезвомыслящая мадам Ж. де Сталь была совершенно покорена им и заявила ему при встрече: „Государь, ваш характер есть конституция для вашей империи, а ваша совесть – ее гарантия“.

„Прельщая“ окружающих, Александр редко сближался с ними и едва ли был способен на глубокое чувство, личную симпатию к кому бы то ни было, кроме Аракчеева. Крут его друзей был узок. П.П. Долгоруков скоропостижно умер 12 декабря 1806 г._г в день рождения царя. С „молодыми друзьями“ по Негласному комитету Александр разошелся после Тильзита. А.Н. Голицын и П.М. Волконский служили для него лишь контрастным дополнением к Аракчееву (отчасти, пожалуй, даже противовесом ему – для разнообразия). Сперанского, как, впрочем, и Н.П. Румянцева, М.Б. Барклая де Толли, П.В. Чичагова, К.В. Нессельроде, он ценил, но допускал с ними только деловое общение.

Даже в царской семье, где он как государь и „notre ange“ был общим кумиром, Александр держался так, что о нем говорили: „светит да не греет“, – и никому из родных (опять-таки за одним исключением) не выказывал нежных чувств.

Великая княгиня Екатерина Павловна. Гравированный портрет Меку.

Зато сестру Екатерину Павловну, умницу и красавицу, хотя и для женщины излишне „мужественную“, „смесь Петра Великого с Екатериной II и Александром I“, как говорили о ней при дворе, – эту свою сестру Александр любил нежнее, чем просто „любовью брата“.

Об этом говорят его письма к ней. Вот одно из них, от 25 апреля 1811 г.: „Я люблю Вас до сумасшествия, до безумия, как маньяк! <…> Надеюсь насладиться отдыхом в Ваших объятьях <…> Увы, я уже не могу воспользоваться моими прежними (до недавнего замужества Екатерины Павловны. – Н.Т.) правами (речь идет о Ваших ножках, Вы понимаете?) и покрыть Вас нежнейшими поцелуями в Вашей спальне в Твери…“[74]74
  Переписка императора Александра I с сестрой вел. кн. Екатериной Павловной. СПб., 1910. С. 46–47.


[Закрыть].

Все биографы Александра I, касавшиеся этого письма, были шокированы или, по меньшей мере, озадачены им. Они если и думали, то гнали от себя мысль о возможности кровосмесительной связи между царем и великой княгиней, а других объяснений не находили. Может быть, в письме нет никакой тайны, т. е. в нем сказано все о чувстве, которое связывало брата и сестру? Тогда это чувство можно определить как платоническую любовь. По отношению к Александру Павловичу такое объяснение подходит больше других, ибо он всю свою жизнь пребывал в хроническом восхищении перед всеми красивыми женщинами, попадавшимися ему на глаза.

А.И. Герцен в „Былом и думах“ заметил, что Александр I „страстно любил <…> всех женщин, кроме своей жены“. Это верно, если под страстной любовью царя разуметь именно его восхищение женской красотой, которое побуждало его ухаживать, кокетничать, даже бегать на свидания в частные дома, но без видимых последствий для его избранниц. Двое из тех людей, которые лучше всех знали царя, – его друг А.А. Чарторыйский и биограф Н.К. Шильдер, – пришли к такому выводу: „платоническое кокетство“ – вот „род связи, который особенно нравился Александру“. В числе предметов этой связи кого только не было! – и прусская королева Луиза, и баденская принцесса Стефания (племянница Жозефины Богарне), и княгиня Е.П. Багратион (вдова героя войны 1812 г.), и генеральша А.П. Керн (воспетая Пушкиным как „гений чистой красоты“), и многие другие.

Великая княгиня Анна Павловна. Гравированный портрет Меку.

Одна из них сумела привязать Александра I к себе на 15 лет.

Это была Мария Антоновна Нарышкина, дочь польского князя А.С. Святополк-Четвертинского, погибшего в 1794 г. от рук собственной „черни“, и жена царского угодника, обер-егермейстера Д.Л. Нарышкина – того самого, именем которого (в качестве „канцлера ордена Рогоносцев“) был подписан диплом» присланный А.С. Пушкину 4 ноября 1836 г. и ускоривший дуэль поэта с Ж. Дантесом.

Мария Антоновна родилась 2 февраля 1779 г. В 1795 г. она была выдана замуж за Нарышкина и появилась при петербургском дворе, где сразу была признана «самой красивой женщиной». Очевидцы в один голос изумлялись ее «красоте, до того совершенной, что она казалась неестественною, невозможною», тем более что Нарышкина была скромна в одежде и выделялась «среди ослепительных нарядов <…> лишь собственными прелестями».

 
И сама того не знает,
Чем всех боле хороша, —
 

пел о ней старик Державин.

Александр I сблизился с Нарышкиной в год своего воцарения, прижил от нее двух дочерей (Софью и Зинаиду) и не порывал с нею до 1815 г., хотя государственные, военные, да и амурные дела с другими женщинами подолгу отвлекали его от возлюбленной. В трудные для себя дни он искал душевной опоры и утешения не у жены, не у матери и даже не у любимой сестры Екатерины, поскольку она с 1809 г. жила в Твери, а у Нарышкиной. Вот что писал об этом романе А. Коленкур Наполеону 5 апреля 1808 г. из Петербурга в Париж: «Государь рыцарски любит Нарышкину <…> любит ее ради нее самой, ради их двух детей, а также потому, что она никогда не заговаривала с ним о делах <…> Он уверял меня, что такого рода жизнь вернула ему полное счастье <…> „Мне жаль императора (Наполеона. – Н.Т.), – добавил он, – если он никого не любит. Это отдых после трудов“».

А. Валлоттон метко определил, что «у Александра было три страсти: парадомания, Мария Нарышкина и дипломатия». Все они совокупно, но главным образом, конечно, вторая страсть, усугубили взаимное отчуждение между императором и его женой, Елизаветой Алексеевной, возникшее еще до того, как в жизнь Александра вошла Нарышкина. Может быть, в отместку мужу Елизавета Алексеевна тоже завела любовную связь, снизойдя до кавалергардского штабс-ротмистра Алексея Охотникова, но этот роман кончился трагически. 30 января 1807 г. на 26-м году жизни Охотников был убит из-за угла кинжалом безвестного злоумышленника, как полагают некоторые изыскатели, – по возможному наущению матери-императрицы Марии Федоровны или даже (что совершенно невероятно) самого Александра…

Мужчин Александр очаровывал не меньше, чем женщин. Лишь единицы могли разглядеть в нем наряду с хорошим дурное, причем удивлялись диалектическому единству противоположностей в его облике. Рыцарски благородный и великодушный, «упрямый, как лошак», по выражению Наполеона[75]75
  Шведский посол Б. Стединг писал об Александре в 1806 г.: «Если его трудно в чем-нибудь убедить, то еще труднее заставить отказаться от мысли, которая его осенила».


[Закрыть], и «нервный, как беременная женщина» (выражение А.А. Чарторыйского), царь «представлял собой странное сочетание мужских достоинств и женских слабостей»[76]76
  Metternich С. Memoires. Р. 1880. T. 1. Р. 316.


[Закрыть]. С одной стороны, он мог твердо, рискуя стать жертвой заговора, блюсти в 1807–1811 гг. формальный союз с Наполеоном, вопреки дворянской оппозиции, толкавшей его к разрыву, а в 1812 г., наоборот, столь же твердо сопротивляться агрессии Наполеона, наперекор той же оппозиции, склонявшей его к миру, т. е. мог действовать как мудрый и мужественный государь. С другой стороны, он же был мелочным, подозрительным и злопамятным, как провинциальная кумушка.

По свидетельству М.А. Нарышкиной, «подозрительность его доходила до умоисступления. Достаточно было ему услышать смех на улице или увидеть улыбку на лице одного из придворных, чтобы вообразить, что над ним смеются». Столь же преувеличенной была и его злопамятность. «Государь так памятен, – удивлялся Д.П. Трощинский, – что ежели о ком раз один услышит худое, то уже никогда не забудет». Еще больше шокировала окружающих мелочность императора – и в придворном этикете (специальным указом он запретил «ношение очков»), и в личном обиходе (учредил должность служителя, который отвечал за «поставку перьев, очиненных по руке государя»), и даже в самой его подозрительности. Он всерьез, как «клевету» и «оскорбление», воспринял слух «о самой черной неблагодарности кн. А.С. Меншикова, разглашающего, будто государь носит накладные икры».

Наверное, первопричиной такой подозрительности был крайне скептический взгляд Александра на род человеческий – взгляд, который он высказывал иногда без околичностей: «Я не верю никому. Я верю лишь в то, что все люди – мерзавцы».

Определяющей чертой натуры Александра I с малолетства и до конца дней оставалось двуличие. Оно позволяло ему изъявлять дружеские чувства одновременно Наполеону, Францу I и Фридриху Вильгельму III, работать с Аракчеевым и Сперанским, задушевно общаться с просвещенным Н.М. Карамзиным и фанатиком-изувером архимандритом Фотием, а главное, скрывать от людей, будь то друзья или враги, свои истинные чувства и мысли. Понять его было очень трудно, обмануть – почти невозможно. Вот два характерных примера. Однажды петербургский генерал-губернатор П.В. Голенищев-Кутузов вышел из кабинета царя в приемную, утирая слезы. Ожидавшие приема бросились к нему с расспросами и услышали в ответ: «Плакали оба, но кто кого обманул, не знаю». В другой раз Платон Зубов попросил царя выполнить его «скромную просьбу», не сказав, в чем она заключается. Александр дал слово. Тогда Зубов поднес ему на подпись указ о помиловании генерала, обвиненного в трусости. Александр поморщился, но подписал: «Принять вновь на службу». Через минуту он попросил Зубова выполнить и его, царя, «скромную просьбу». Зубов выразил готовность «беспрекословно исполнить все, что прикажет государь». «Пожалуйста, – сказал Александр, – порвите указ, подписанный мною». Зубов растерялся, покраснел, но – делать нечего! – разорвал бумагу.