Текст книги "Александр I и Наполеон"

Автор книги: Николай Троицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

В ночь на 13 августа Наполеон неожиданно для своих маршалов приказал выступать из Смоленска на Москву, в погоню за русскими армиями, Может быть, таким образом он хотел подтолкнуть царя к согласию на мирные переговоры, тем более что П.А. Тучков усомнился, возможно ли это. Главное же, Наполеон устремился вперед, к Москве, с надеждой на то, что если русские сражались так отчаянно за Смоленск, то ради Москвы они обязательно пойдут на генеральное сражение и тем самым позволят ему кончить войну славной, как Аустерлиц или Фридланд, победой…

Вернемся теперь к Александру I, которого мы оставили на пути из Полоцка в Москву. Памятным днем 6 июля, уезжая из армии, Александр подписал манифест о созыве «второй ограды» защитников отечества, т. е. народного ополчения. Он призвал россиян дать общенациональный отпор врагу: «Пусть встретит он в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина!» Царь не был уверен в том, что москвичи встретят его с восторгом, и потому въехал в древнюю столицу ночью (с 13 на 14 июля), уклонившись от торжественной встречи. Однако на следующий день он был приятно растроган стечением несметных толп народа к Успенскому собору, где встречало царя духовенство. Колокольный звон, море верноподданнически одушевленных лиц, тысячеголосое «ура» и громозвучные возгласы: «Веди нас, куда хочешь! Веди нас, отец наш! Умрем или победим!» – все это напомнило Александру «времена Минина и Пожарского» и укрепило его надежды на патриотизм россиян. 15 июля надежды царя были материально подкреплены на его встрече с представителями московского дворянства и купечества. Дворяне обязались выставить 80 тыс. ратников ополчения, а купцы пожертвовали на защиту отечества 1,5 млн. руб. После этого царь выехал из Москвы в Петербург.

«Северная Пальмира» встретила Александра не менее жарким проявлением верноподданнического патриотизма. Люди от радости плакали, обнимались и… давили друг друга (несколько женщин и детей погибли в давке). В годину вражеского нашествия царь стал вдвойне дорог всем слоям населения как символ отечественной государственности. Он это почувствовал и этим воодушевился. Не довольствуясь мобилизацией двух «оград» национальных сил, он делал все возможное и для создания очередной, уже 6-й по счету, антинаполеоновской коалиции, которую можно было бы возглавить и во главе которой удалось бы разгромить империю Наполеона. Уже 6 июля Россия заключила договор о дружбе и взаимной помощи с Англией, 8 июля – аналогичный договор с Испанией, а 18 августа – дополнительную конвенцию к союзному договору со Швецией. В то же время царские дипломаты энергично пытались и в конце концов сумели привлечь к 6-й коалиции Данию, Пруссию, Австрию.

Между тем патриотический подъем нарастал по всей России буквально день ото дня, хотя проявлялся он у различных классов по-разному. Патриотизм подавляющего большинства дворян увязал в корысти, ибо они сражались за крепостную Россию, за сохранение своих богатств и привилегий, за право самим держать в рабстве собственный народ, не уступая этого права кому бы то ни было, Наполеону в особенности. Их патриотическую энергию подстегивал социальный страх перед Наполеоном как «всемирным бичом» революции, который мог отменить в России крепостное право и тем самым спровоцировать, если не возглавить, новую пугачевщину. Российские помещики так и ругали Наполеона: «французский Пугачев».

Зато крестьянские массы поднимались тогда на защиту отечества бескорыстно, движимые отнюдь не сословными, а исключительно национальными интересами. Для них, в отличие от дворянства, Россия и крепостное право не были синонимами.

Они шли в бой «на басурмана» за Россию, которую хотели избавить и от внешнего, и от внутреннего ярма. После победы над национальным врагом, «басурманом», они надеялись получить из рук «царя-батюшки» в награду за свой патриотизм социальное освобождение от собственных господ. При этом ненависть простого люда к Наполеону подогревалась религиозным суеверием, ибо он давно уже воспринимался как антихрист, который теперь привел орду нехристей истреблять русский народ и православную веру…

Национальное сознание всех россиян от царя до последнего солдата не могло мириться с тем, как складывался ход войны. Наполеон занял огромную территорию (больше полудесятка губерний), проник в глубь России на 600 км, создал угрозу обеим ее столицам. За Смоленском русские войска до самой Москвы не имели больше опорного пункта. «Ключ к Москве взят», – так оценил падение Смоленска М.И. Кутузов.

В таком положении становилось нетерпимым отсутствие главнокомандующего, тем более что 1-я и 2-я армии объединились в одну, а командующих оставалось двое. Багратион подчинялся Барклаю де Толли как военному министру, но не признавал его главнокомандующим. Искренне полагавший, что «Великая армия» Наполеона «есть сущая сволочь», которую можно «шапками закидать», Багратион отвергал дальновидную стратегию Барклая и ставил ему в вину не только сдачу Смоленска («подлец, мерзавец, тварь Барклай отдал даром преславную позицию»), но и потерю огромных пространств России[108]108
  Цитируются письма П.И. Багратиона 1812 г. к Александру I и к А.А. Аракчееву.


[Закрыть]. Оба командующих пикировались, как фельдфебели. «Ты немец! – кричал пылкий Багратион. – Тебе все русское нипочем!» «А ты дурак, – отвечал невозмутимый Барклай, – хоть и считаешь себя русским». Начальник штаба 1-й армии А.П. Ермолов в тот момент сторожил у дверей, отгоняя любопытных: «Командующие очень заняты. Совещаются между собой!»

Почти все генералы и офицеры обеих армий исподтишка бранили и высмеивали Барклая де Толли, фамилию которого они переиначили в «Болтай да и только», как «немца» и даже «изменщика». Среди солдат отношение к Барклаю как к «изменщику» было стихийно устойчивым, поскольку все «видели» неопровержимые «доказательства» его измены: Барклай «отдает Россию», а сам он «немец», значит – «изменщик».

Зловещая молва о Барклае расползалась не только в армии, но и в обществе, – по всей России. «Благородное российское дворянство» презирало его, царский двор третировал, alter ego царя Аракчеев ненавидел. В такой обстановке Барклай неуклонно, вопреки всем и вся, осуществлял свой стратегический план, что позволило сорвать первоначальные замыслы Наполеона, сохранить живую силу русской армии в самое трудное для нее время и тем самым предрешить благоприятный для России исход войны. Поэтому Барклай имел основания заявить, как он это сделал уже после оставления Москвы: «Я ввез колесницу на гору, а с горы она скатится сама, при малом руководстве».

Александр I, хотя и доверял Барклаю де Толли, тоже был недоволен его «отступательными движениями». «С прискорбностью должен был видеть, – упрекал царь Барклая, – что сии движения продолжались до Смоленска». Главное же, царь понимал, что нужен главнокомандующий, облеченный доверием нации, и притом с русским именем. Между тем дворянские круги обеих столиц в один голос называли первым кандидатом в главнокомандующие генерала от инфантерии М.И. Кутузова, демонстративно избрав его начальником и Петербургского, и Московского ополчений. Александр после Аустерлица терпеть не мог этого, как он выражался, «одноглазого старого сатира», который тогда не осилил Наполеона и тем опозорил своего государя перед отечеством и Европой. Однако мнение господствующего класса царь должен был учитывать. Поэтому он доверил выбор кандидата на пост главнокомандующего Чрезвычайному комитету из важнейших сановников империи во главе с председателем Государственного совета фельдмаршалом графом Н.И. Салтыковым (бывшим когда-то «кавалером» при юном Александре Павловиче). 5 августа комитет с участием Аракчеева отверг кандидатуры Л.Л. Беннигсена, П.И. Багратиона, А.П. Тормасова и единогласно высказался за Кутузова.

Михаил Илларионович Кутузов как самый старший по возрасту и службе из всех действующих генералов, сподвижник П.А. Румянцева и А.В. Суворова, истинно русский барин, род которого уходил корнями в XIII век, имел очевидное преимущество перед другими кандидатами в главнокомандующие. Было ему тогда уже 67 лет (жить оставалось 8 месяцев). Его боевой опыт исчислялся в полвека. Генералом он стал в 1784 г., раньше, чем Наполеон лейтенантом. Много раз смерть смотрела ему в глаза. В молодости ему дважды прострелили голову, но оба раза он, к удивлению русских и европейских медиков, выжил. Его правый глаз выбила турецкая пуля в битве под Алуштой, когда ему было 28 лет. После этого Кутузов отличился не в одном десятке походов, осад, сражений, штурмов, особенно в знаменитом штурме Измаила 11 декабря 1790 г. «Он шел у меня на левом крыле, – написал тогда о Кутузове Суворов, – но был моей правой рукой». К 1812 г. Кутузов прочно зарекомендовал себя как мудрый стратег и блистательный дипломат («Хитер, хитер! Умен, умен! Никто его не обманет», – говорил о нем Суворов), а воспоминания о давней катастрофе под Аустерлицем компенсировались впечатлениями от его недавних побед под Рущуком и Слободзеей.

Грандам Чрезвычайного комитета должна была импонировать и феодальная состоятельность Кутузова, получившего только за 1793–1799 гг. от Екатерины II и Павла I 5667 крепостных «душ», в отличие от худородного Барклая, который вообще не имел крепостных.

Что касается личной антипатии царя, то комитет не усмотрел в ней серьезного препятствия, тем более что Аракчеев поддержал кандидатуру Кутузова. Действительно, Александр I, ознакомившись с решением комитета, 8 августа назначил Кутузова главнокомандующим, хотя и скрепя сердце. «Я не мог поступить иначе, – объяснил он сестре Екатерине Павловне, – как выбрать из трех генералов, одинаково мало способных быть главнокомандующими (царь имел в виду Барклая де Толли, Багратиона и Кутузова. – Н.Т.), того, на которого указывал общий голос». Своему генерал-адъютанту Е.Ф. Комаровскому царь сказал еще откровеннее: «Публика желала его назначения, я его назначил. Что же касается меня, то я умываю руки».

М.И. Кутузов. Художник П. Борель.

Русские войска встретили Кутузова – главнокомандующего с ликованием. Сразу родилась поговорка: «Приехал Кутузов бить французов». Обрадовался назначению Кутузова и Наполеон, который, по воспоминаниям А. Коленкура, «тотчас же с довольным видом сделал отсюда вывод, что Кутузов не мог приехать для того, чтобы продолжать отступление; он, наверное, даст нам бой».

Кутузов, действительно, ехал в армию с твердым намерением дать Наполеону генеральное сражение за Москву. Перед отъездом он обещал Александру I «скорее лечь костьми, чем допустить неприятеля к Москве». Заняв позицию у с. Бородино, Кутузов в письмах к царю, московскому генерал-губернатору Ф.В. Ростопчину и начальнику Московского ополчения И.И. Маркову, так определил свою задачу: «спасение Москвы» (курсив мой. – Н.Т.)[109]109
  М.И. Кутузов. Сб. документов. М., 1954. Т. 4. Ч. 1. С. 90, 97, 106, 119.


[Закрыть]. Русские воины сознавали, что вопрос стоит именно так, и готовились стоять насмерть. В ночь перед битвой вся армия облачилась в чистое белье и дала обет жертвенности на молебне перед иконой покровительницы России – Смоленской божьей матери. Кутузов учитывал возможность и успеха, и неудачи. «При счастливом отпоре неприятельских сил, – объявил он в диспозиции, – дам собственные повеления на преследование его <…> На случай неудачного дела несколько дорог открыто, <…> по коим армии должны будут отступать».

Наполеон, жаждавший генерального боя с первых дней войны, не думал о возможной неудаче. Предвкушая победу, он и воскликнул в рассветный час перед битвой: «Вот солнце Аустерлица!» Его цель заключалась в том, чтобы взять Москву и там, в древней столице России, продиктовать Александру I победоносный мир. Для этого нужно (и достаточно) было, по мысли Наполеона, выиграть Бородинскую битву. План императора был прост: смять левое (менее сильное) крыло русских, прорвать их центр, отбросить их в «мешок» при слиянии р. Колочи с Москвой-рекой и разгромить. В приказе по войскам перед битвой Наполеон сулил им в случае победы «изобилие, хорошие зимние квартиры, скорое возвращение на родину» и распалял их воинское тщеславие: «Пусть самое отдаленное потомство с гордостью вспомнит о вашей доблести в этот день! Пусть о каждом из вас скажут: „Он был в великой битве под стенами Москвы!“».

Бородинская битва 26 августа 1812 г. – единственный в истории войн пример генерального сражения, исход которого и та и другая сторона сразу же объявили и доныне празднуют как свою победу, имея на то основания. Поэтому многие вопросы его истории, начиная с соотношения сил и кончая потерями, остаются спорными. Новый анализ старых данных[110]110
  Подробно см.: Троицкий Н.А. 1812. Великий год России. М., 1988. С. 141–142.


[Закрыть]показывает, что Наполеон имел при Бородине 133,8 тыс. человек и 587 орудий, Кутузов – 154,8 тыс. человек и 640 орудий. Правда, регулярных войск у Кутузова было лишь 115,3 тыс. человек плюс 11 тыс. казаков и 28,5 тыс. ополченцев; но зато у Наполеона вся гвардия (19 тыс. лучших, отборных солдат) простояла весь день битвы в резерве, тогда как русские резервы были израсходованы полностью.

Ход сражения складывался в пользу Наполеона. Располагая меньшими силами, он создавал на всех пунктах атаки (Шевардинский редут, с. Бородино, батарея Раевского, Багратионовы флеши, д. Семеновская и Утица) численное превосходство, заставляя русских отражать атаки вдвое, а то и втрое превосходящих сил. К концу битвы Наполеон занял все основные русские позиции от Бородина справа до Утицы слева, включая опорную Курганную высоту в центре. Поскольку русская армия после Бородина оставила Москву, что и требовалось Наполеону, он счел Бородинскую битву выигранной тактически и стратегически. Соотношение потерь тоже говорило в его пользу: французы потеряли, по данным Архива военного министерства Франции (может быть, преуменьшенным?), 28 тыс. человек; русские, по материалам Военно-ученого архива Главного штаба России, – 45,6 тыс. (отечественные историки поднимают цифры французских потерь до 58–60 тыс. человек произвольно).

Однако разгромить русскую армию, обратить ее в бегство Наполеон, при всех своих надеждах и планах, не смог. Он сам и все его воинство, от маршалов до солдат, после битвы были разочарованы и удручены, ибо русские войска, отступив (точнее, даже отодвинувшись) с основных позиций, стояли в конце битвы так же несокрушимо, как и в ее начале. Правда, Кутузов тоже не решил своей главной задачи; спасти Москву. После Бородина он вынужден был пожертвовать Москвой. Но сделал он это не столько по воле Наполеона, сколько по своей собственной воле, не потому, что был разбит и деморализован, а потому, что выстоял и уверовал в победоносный для России исход войны без риска нового сражения за Москву.

В то же время Бородино надломило моральный дух наполеоновской армии, пошатнуло в ней былую уверенность в победе, ослабило ее наступательную активность. Не в тактическом и стратегическом, а в моральном и даже в политическом отношении (если учитывать последующий ход войны) Бородино было русской победой. Сам Наполеон склонялся к такому заключению. «Французы в нем, – сказал он о Бородинском сражении, – показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми»…

Кутузов в донесении Александру I о Бородине не употребил слова «победа» (хотя такие историки, как Л. Мадлен и Ф. Меринг, упрекают его в этом «бесстыдстве»), но его фраза, в принципе верная, – «кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами», – была воспринята в Петербурге, как реляция о победе. Очевидцы свидетельствовали: «Весь город высыпал на улицы <…> Все, поздравляя друг друга с победою, обнимались, лобызались <…> С тех пор как Петербург стоит, не было такого ликования». Александр I с обеими императрицами, всеми великими князьями и вел. княжной Анной Павловной разделил общую радость на «благодарственном молебствии с коленопреклонением». В тот же день царь пожаловал Кутузову за Бородинскую победу звание генерал-фельдмаршала и 100 тыс. рублей (плюс по 5 руб. на каждого «нижнего чина» армии). Все это было 30 августа. Тем большим потрясением стала для царя полученная 7 сентября весть о том, что победоносный Кутузов… сдал побежденному Наполеону Москву. «Голова его, – отметил биограф Александра В.К. Надлер, – седеет в одну ночь после этой страшной вести».

Да, подсчитав свои потери, Кутузов в ночь после Бородинской битвы отступил к Москве, а затем – на историческом совете в Филях – 1 сентября принял решение оставить Москву. «Доколе будет существовать армия, – сказал он, – с потерянием Москвы не потеряна еще Россия. Но когда уничтожится армия, погибнут и Москва, и Россия». 2 сентября русские войска оставили Москву, а французы заняли ее, и в тот же день начался грандиозный московский пожар, о причинах и виновниках которого до сих пор спорят наши историки.

Для зарубежных историков здесь нет вопроса, как не было его для Наполеона и Кутузова: и тот, и другой знали, что сожгли Москву русские. Кутузов и Ростопчин распорядились сжечь многочисленные склады и магазины и вывезти из города «весь огнегасительный снаряд», что уже обрекло деревянную по преимуществу Москву на неугасимый пожар. Но, кроме того, Москву жгли сами жители, перед тем как уйти из города (а их осталось тогда в Москве из 275 547 человек чуть больше 6 тыс.), – жгли по принципу «не доставайся злодею!» В результате, три четверти Москвы (из 9158 строений – 6532, включая ценнейшие памятники истории и культуры: дворцы, храмы, библиотеки) погибли в огне. Наполеон расценил все это, как варварство. «Что за люди! – восклицал он, глядя на зарево московского пожара. – Это скифы!.. Чтобы причинить мне временное зло, они разрушают созидание веков!» Кутузов же на встрече с наполеоновским посланцем Ж.А. Лористоном заявил, что русские жгли Москву, «проникнутые любовью к родине и готовые ради нее на самопожертвование». Вопрос о цене этого самопожертвования наши историки считают настолько второстепенным, что попросту замалчивают подсчитанные еще при Александре I цифры: покидая заведомо обреченную на гибель Москву, русское командование оставило в ней, кроме громадного арсенала (156 орудий, 75 тыс. ружей, 40 тыс. сабель и многое другое), 22,5 тыс. своих раненых, которые большей частью сгорели[111]111
  Подробно см.: Троицкий Н.А. Указ. соч. С. 190–193.


[Закрыть].

Александр I узнал о пожаре Москвы 9 сентября – отчасти даже с некоторым облегчением после убийственной вести о захвате ее Наполеоном. «Первопрестольный град Москва, – высочайше объявил он народу, – вмещает в себе врагов отечества нашего, но она вмещает их в себе пустая, обнаженная от всех сокровищ и жителей». Поджигателем Москвы царь выставил Наполеона как «современного Аттилу». Эта официальная версия широко распространялась посредством слухов, печатных изданий и богослужений не только в самой России, где люди верили в нее охотно, но и за рубежом, где ей почти никто не верил.

Падение Москвы, по воспоминаниям очевидцев (государственного секретаря А.С. Шишкова, его преемника В.Р. Марченко, поэта Г.Р. Державина), «навело немалый страх» на жителей Петербурга: «Все были в крайней тревоге, собирались и укладывались уехать, неизвестно куды». Дворяне и чиновники, «кто мог, держали хотя бы пару лошадей, а прочие имели наготове крытые лодки, которыми запружены были каналы». Готовились к эвакуации Сенат, Синод, Монетный двор и обе статуи Петра Великого. Дворянские круги ругали Кутузова как «слепого и развратного старика» и обвиняли самого царя, причем не только в Петербурге. Вел. княгиня Екатерина Павловна 6 сентября написала царю из Ярославля: «Взятие Москвы довело раздражение умов до крайности <…> Вас во всеуслышание винят в несчастье империи, в крушении всего и вся, в том, что вы уронили честь страны и свою собственную <…> Предоставляю вам самому судить о положении вещей в стране, где презирают вождя».

Тот месяц, пока Наполеон был в Москве, стал для Александра I едва ли не самым тяжким месяцем всей его жизни. Даже после Тильзита он не чувствовал себя таким униженным, одиноким и презираемым. Но, к чести его, царь нашел в себе силы противостоять всем нападкам и страхам. Помогла ему в этом и «боговдохновенная книга» – Библия, – которую отныне и до конца жизни он пристрастился читать каждый день, утром и вечером. Сестре он ответил 16 сентября спокойно, с достоинством: «Вспомните, как часто в наших с вами беседах мы предвидели эти неудачи, допускали даже возможность потери обеих столиц, и что единственным средством против бедствий этого жестокого времени мы признали только твердость. Я далек от того, чтобы упасть духом под гнетом сыплющихся на меня ударов. Напротив, более чем когда-либо, я полон решимости упорствовать в борьбе, и к этой цели направлены все мои заботы».

Александр не поддался и тому давлению, которое оказали на него сторонники мира с Наполеоном. Их возглавлял вел. кн. Константин Павлович и поддерживала мать-императрица Мария Федоровна, которые толкали царя к миру по-семейному неотвязно. О том же просили царя чуть не на коленях трое самых влиятельных в его окружении сановников: всемогущий уже тогда А.А. Аракчеев, канцлер империи Н.П. Румянцев и министр полиции А.Д. Балашов. Царский двор, за малым исключением, и почти вся бюрократия стояли за мир. Наполеон знал об этом и ждал в Москве, что со дня на день Александр вступит с ним в переговоры. Царь, однако, был непримирим. «Я отращу себе бороду вот до сих пор, – говорил он в сентябре 1812 г. своему флигель-адъютанту А.Ф Мишо, указывая на свою грудь, – и буду есть картофель с последним из моих крестьян в глубине Сибири скорее, чем подпишу стыд моего отечества». В разговоре с Ж. де Местром Александр выразил даже готовность отступить на Камчатку и стать «императором камчадалов», но не мириться с Наполеоном. Такую твердость царя после сдачи Москвы, когда все его окружение, кроме императрицы Елизаветы Алексеевны и вел. кн. Екатерины Павловны, в панике требовало мира; А.К. Дживелегов не без оснований назвал «подвигом, почти сверхъестественным». Впрочем, на этот подвиг толкнули царя две вполне естественные причины – понимание неприемлемости континентальной блокады для России и личная ненависть к Наполеону.

Если бы Александр I согласился на мир с Наполеоном, занявшим Москву, то, по справедливому заключению К. Клаузевица, «поход 1812 г. стал бы для Наполеона наряду с походами, которые заканчивались Аустерлицем, Фридландом и Ваграмом». Наполеон хорошо это понимал. Именно поэтому он так долго (36 дней) оставался в Москве.

Заняв Москву, французы обнаружили в ней огромные запасы товаров и продовольствия (помимо богатейших арсеналов оружия). Очевидцы рассказывали, что тут были «сахарные заводы, склады съестных припасов, калужская мука, водка и вино со всей страны, суконные, полотняные и меховые магазины и пр.» То, что сулил им Наполеон перед Бородинской битвой («изобилие, хорошие зимние квартиры»), стало явью. Казалось, Наполеон завершил кампанию успехом на пределе желаемого. Он знал, что падение Москвы эхом отзовется во всем мире как еще одна, может быть самая главная, его победа.

Московский пожар сразу все изменил, поставив Наполеона из выигрышного положения в проигрышное. Вместо уютных зимних квартир в городе, который только что поразил французов своим великолепием, они оказались на пепелище. Великий Байрон писал, обращаясь к Наполеону:

 
Вот башни полудикие Москвы
Перед тобой в венцах из злата
Горят на солнце… Но, увы!
То солнце твоего заката!
 

Здесь, в Московском Кремле, на высшей точке своего величия, Наполеон уже мог видеть, что война, которую он затеял, сулит ему неминуемое фиаско. Поэтому он и восклицал на острове Святой Елены в беседах с приближенными: «Я должен был умереть в Москве! Тогда я имел бы величайшую славу, высочайшую репутацию, какая только возможна».

Такие авторитеты, как английский фельдмаршал А. Веллингтон и русский партизан Денис Давыдов, считали, что Наполеон мог избежать катастрофы, если бы ушел из Москвы хотя бы двумя, а еще лучше тремя-четырьмя неделями раньше, как только начался московский пожар. Тогда, с одной стороны, Кутузов не успел бы подготовиться к контрнаступлению, а с другой, холода не успели бы настигнуть французов раньше Смоленска или даже Березины. Но в том-то и дело, что, заняв Москву, Наполеон, по крайней мере, в первые три недели не мог уйти: он ждал от Александра согласия на мир, трижды «великодушно» предложенный царю из Москвы.

Когда стало ясно, что царь не ответит, Наполеон занервничал. Он приказал искать в московских архивах документы о Е.И. Пугачеве, чтобы использовать их для возбуждения русских крестьян против русского же дворянства, обдумывал такую акцию и колебался. 20 декабря 1812 г. на заседании французского Сената он так объяснит свою позицию: «Я мог бы поднять против нее (России. – Н.Т.) большую часть ее собственного населения, провозгласив освобождение рабов <…> Но когда я узнал грубость нравов этого многочисленного класса русского народа, то отказался от этой меры, которая обрекла бы множество семейств на смерть, разграбление и самые страшные муки». Говоря словами Е.В. Тарле, Наполеон не захотел «разнуздать стихию народного бунта», после чего «не с кем» было бы заключить мирный договор. Ради сохранения возможности договориться с императором Александром император Наполеон после некоторых колебаний отказался от того, на что не колеблясь пошел бы генерал Бонапарт.

Разумеется, дело не только в том, что бывший генерал революции стал монархом, названным братом таких китов феодальной реакции, как Александр I, Франц I, Фридрих Вильгельм III, зятем второго из них и даже племянником Людовика XVI. Польских крестьян освобождал в 1807 г. тоже монарх, а не генерал. Но в России он не ожидал, что «рабы», лишенные у себя на родине всяких прав, поднимутся против него на Отечественную войну. Просчет Наполеона состоял в том, что он, верно определив «рабскую» степень юридической и материальной придавленности русских крестьян, преувеличил их духовную, нравственную отсталость, посчитав, что они столь же косны, темны, сколь и бесправны. Это заблуждение Наполеона неудивительно. Так судили на Западе о русских крестьянах и более передовые умы, например великий социалист А. Сен-Симон, полагавший, что «в России крестьяне так же невежественны, как и их лошади»[112]112
  Сен-Симон А. Избр. соч. М., Л., 1948. T. 1. С. 125.


[Закрыть]. Между тем именно патриотический подъем крестьянских масс, приумноживший силу русской армии, главным образом и погубил Наполеона.

Пока Наполеон, вопреки своему обыкновению, бездействовал в Москве, Кутузов успел подготовиться к контрнаступлению. Оставив Москву, фельдмаршал четыре дня демонстрировал перед французами видимость отступления по Рязанской дороге, а на пятый день скрытно повернул на Калужскую дорогу и 21 сентября расположился лагерем у с. Тарутино, в 80 км юго-западнее Москвы. Знаменитый тарутинский марш-маневр Кутузова позволил ему прикрыть Калугу и Тулу, откуда шли русские резервы вооружений и продовольствия, и поставить под угрозу главную коммуникацию французов Москва – Смоленск. Тарутинский лагерь стал базой подготовки русского контрнаступления. Уже через две недели Кутузов собрал здесь против 116 тыс. солдат у Наполеона более чем вдвое превосходящие силы регулярных войск, казаков и народного ополчения – 240 тыс. человек. Тем временем вокруг Москвы заполыхала губительная для французов партизанская война.

7 октября Наполеон оставил, наконец, Москву и повел «Великую армию» восвояси. Уходя, он приказал взорвать Кремль – очевидно, в отместку москвичам за их патриотическое «самосожжение» и Александру I за то, что царь отверг все его мирные призывы. Этот приказ – пожалуй, самый варварский из всех приказов Наполеона, – осужден даже во французских источниках. Друг семьи Наполеона герцогиня Л. д'Абрантес возмущалась: взрыв Кремля должен «показать нас варварами, более первобытных скифов». К счастью, дождь подмочил фитили или их загасили русские патриоты. Было разрушено только здание Арсенала.

Из Москвы Наполеон пошел на Калугу – с намерением отойти к Смоленску не по старой, разоренной дотла, можайской дороге, а по новой, калужской. Он рассчитывал скрытно обойти Кутузова или отбросить его, если тот преградит ему путь. Но фортуна уже отвернулась от Наполеона: не удалось ему ни то, ни другое. Партизан А.Н. Сеславин на четвертый день марша «Великой армии» обнаружил ее колонны, и вовремя предупрежденный об этом Кутузов успел преградить французам путь на Калугу у г. Малоярославца. Здесь 12 октября разгорелась ожесточенная битва – третья по масштабам за всю войну после Смоленска и Бородина, а по значению даже вторая, вслед за Бородином. Город 8 раз переходил из рук в руки и в конце концов остался у французов; но Кутузов, отступив на 2,5 км к югу, занял там новую позицию, по-прежнему заслоняя собой Калужский тракт. Наполеон оказался перед выбором: или атаковать Кутузова, чтобы прорваться в Калугу, или уходить к Смоленску по разоренной дороге через Можайск. Подсчитав силы и взвесив шансы, Наполеон выбрал отступление.

Так впервые в жизни Наполеон сам отказался от генеральной битвы. Впервые в жизни он добровольно повернулся спиной к противнику, перешел из позиции преследователя в позицию преследуемого. Е.В. Тарле справедливо заключал, что истинное отступление «Великой армии» началось не 7 октября, когда Наполеон вывел ее из Москвы и повел на Калугу, а 13 октября, когда он отказался от Калуги и пошел к Можайску, на старую смоленскую дорогу…

Отступление французов по старой смоленской дороге от Малоярославца к Неману с 13 октября по 2 декабря 1812 г. было для них сплошным бедствием. Дорога представляла собой выжженную пустыню, где, по словам генерала Д.П. Неверовского, «даже кошки нельзя было сыскать». Поживиться где-либо и хоть чем-нибудь на такой дороге французы не могли. Свернуть же с нее им было некуда: всюду их ждала смерть от рук казаков, партизан, крестьян. Буквально «облепленная», по выражению Дениса Давыдова, партизанскими и казачьими отрядами, «Великая армия» с первых же дней отступления от Малоярославца начала страдать от голода и бескормицы. Бичом армии стал массовый падеж лошадей. Кавалерия превращалась в пехоту. Из-за недостатка лошадей приходилось бросать пушки. Артиллерия тоже превращалась в пехоту. И все терзались муками голода. Еще до Смоленска голод принял столь катастрофические размеры, что французы, по рассказам русских очевидцев, случалось, «жарили и ели трупы своих товарищей»[113]113
  «Вчерась, – писал Кутузов жене 28 октября 1812 г., – нашли в лесу двух (французов), которые жарят и едят третьего своего товарища».


[Закрыть].

После Вязьмы, где ударил первый по-настоящему зимний мороз, сразу в 18°, на «Великую армию» обрушился новый враг – холод. Зима 1812 г. в России выдалась самой морозной (на 5–8° ниже нормы) за много десятилетий. Морозы, северные ветры, снегопады, с одной стороны, подгоняли голодных французов, а с другой – и обессиливали, губили их.