Текст книги "Александр I и Наполеон"

Автор книги: Николай Троицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

Воцарение

Причины заговора против императора Павла I, как внутренние, так и внешние, были вполне очевидны уже для современников. Заговор был дворянским, точнее именно дворцовым. Политика Павла внутри страны была такова, что народные массы, скорее, как подметил наблюдательный прусский журналист А. Коцебу, «имели повод благословлять императора» за частичные послабления, вроде указа о трехдневной барщине, чем проявлять недовольство. Правда, крепостники старались блокировать царские подаяния крестьянам, но крестьяне это как раз понимали и в худшем случае упрекали царя лишь за то, что он не может их защитить от помещиков: «Вот сперва государь наш потявкал, потявкал, да и отстал; видно, что его господа преодолели».

Недовольны были Павлом в 40-миллионной России главным образом дворянские верхи, примерно 200 тыс. человек из тех, «кому на Руси жить хорошо», т. е. военные и гражданские чиновники с VIII класса Табели о рангах и выше плюс не служащие землевладельцы, т. е. 0,5 % населения страны. Для них Павел был нетерпим не только и даже не столько потому, что он непредсказуемо, под горячую руку, мог разжаловать, унизить, предать суду или бросить в тюрьму без суда любого из них, отчего они и жили тогда, «как во время холеры, прожили день – и слава богу»[43]43
  Греч Н.И. Записки о моей жизни. М., Л., 1930. С. 163.


[Закрыть]. В конце концов для многих из них царь часто менял гнев на милость. Но почти все они отвергали самый курс политики Павла – и внутренней, и внешней.

Внутри страны дворянская оппозиция была против каких-либо послаблений крестьянам и тем более против ограничений ее собственных вольностей, против «разжалования» (как выразился Н.Я. Эйдельман) екатерининской Жалованной грамоты дворянству. Во внешней политике дворян категорически не устраивал разрыв с Англией и особенно курс Павла на союз с Францией. Англия была для русских помещиков самым важным рынком сбыта их продукции, т. е. сельскохозяйственной, основной в России: она поглощала 37 % всего русского экспорта. К тому же она как добропорядочная, легитимная (хотя и буржуазная) монархия возглавляла единый фронт других, вполне феодальных, как и Россия, легитимных монархий – Австрии, Пруссии, Швеции, Испании и т. д. Франция же – страна-бунтовщица, насквозь пропитанная революционным духом, страна, которой правил выскочка, безродный вояка, – противостояла единому фронту европейских держав. Принцип легитимизма был святым для феодалов всего континента. Павел же посягнул на этот принцип, вступив в переговоры с правителем Франции.

«Я не говорю и не хочу спорить ни о правах, ни о принципах различных образов правления, принятых каждой страной <…> Я готов вас выслушать и говорить с вами», – так написал император Павел I гражданину Бонапарту 18 декабря 1800 г. Вслед за этим письмом, в январе 1801 г., среди глубокой зимы Павел выдворил из пределов России Людовика XVIII, отняв у него, естественно, пенсию в 200 тыс. рублей. Эти факты сами по себе, не говоря уже о совместных шагах Павла и Наполеона к союзу между Россией и Францией, усугубили начавшийся ранее внутрироссийский конфликт между императором и дворянством. Поставив государственные интересы России выше принципов легитимизма, Павел тем самым скомпрометировал себя в глазах дворянской оппозиции как вероотступник, тиран и безумец.

Заговор против Павла возглавили люди, которым царь, при всей его подозрительности, вполне доверял. Инициатором и вдохновителем заговора стал 29-летний вице-канцлер империи Никита Петрович Панин – сын генерал-аншефа П.И. Панина, усмирителя Пугачева, и племянник канцлера Н.И. Панина, который в 1760–1773 гг. был воспитателем цесаревича Павла. После того как в ноябре 1800 г. Панин из-за своего англофильства подвергся опале, возглавил заговорщиков генерал от кавалерии граф Петр Алексеевич фон-дер Пален – с 28 июля 1798 г. петербургский военный губернатор, прирожденный интриган, фарисей и циник с железными нервами, «Талейран, Фуше, Бернадот в одном лице», по выражению А. Сореля. В центральное ядро заговора входили также генерал-лейтенант барон Л.Л. Беннигсен («длинный, как шест», «хладнокровный, как черепаха», «важный, словно статуя командора», – вспоминали о нем современники) и бывший фаворит Екатерины светлейший князь Платон Зубов с братьями графами Валерианом и Николаем. Доверие к Зубовым, на первый взгляд необъяснимое, Павел, должно быть, проявлял в благодарность за то, что Николай Зубов первым известил его в Гатчине об инсульте Екатерины. К ядру заговора примкнули с десяток генералов и полсотни офицеров. Среди них были генералы, командиры самых привилегированных гвардейских полков – Преображенского (П.А. Талызин), Семеновского (Л.И. Депрерадович), кавалергардского (Ф.П. Уваров), полковники П.А. Толстой, П.М. Волконский, И.М. Татаринов, И.Г. Вяземский, В.М. Яшвиль, А.В. Запольский, штабс-капитаны Я.Ф. Скарятин и Д.Н. Бологовский, полковые адъютанты А.В. Аргамаков и Е.С. Горданов, поручик К.М. Полторацкий, подпоручик С.Н. Марин (известный поэт), всего – человек 60.

Прямое отношение к заговору имел и английский посол в Петербурге лорд Ч. Уитворт, который, вероятно, субсидировал заговорщиков. Он поддерживал сношения с ними через свою любовницу, молодую генеральскую вдову и светскую львицу О.А. Жеребцову (родную сестру заговорщиков Зубовых). По слухам, именно Жеребцова привезла из Англии «миллионы для выдачи содержания заговорщикам».

Биограф Александра I вел. кн. Николай Михайлович предполагал, что знала о заговоре и не выдала его Павлу императрица Мария Федоровна, хотя «современники и историки безмолвствуют» об этом, а ее дневники тотчас после смерти ее были– сожжены Николаем I. Во всяком случае, императрица зимой 1800–1801 гг. была у мужа в немилости, опасалась возможной ссылки или тюрьмы и могла желать заговорщикам успеха.

Что касается Александра Павловича, то весь заговор был затеян, собственно, в его пользу и с расчетом на его согласие. Панин и Пален сошлись на том, что в случае удачи заговора Павел будет отстранен от престола (если его не убьют), а цесаревич Александр подпишет конституцию, согласно которой император должен частично поделиться властью с выборным Сенатом, т. е. с дворянской олигархией. К осени 1800 г., когда заговор уже созрел, Панин взял на себя смелость посвятить Александра в планы заговорщиков. Судя по тому, как рассказывал об этом сам Панин генералу С.А. Тучкову шесть лет спустя, Александр «дал Панину честное слово, что коль скоро вступит на престол, то непременно подпишет сию конституцию», но был против насильственного устранения Павла. После отставки Панина взялся зондировать Александра Пален.

Рискуя не только доверием Павла, но и собственной головой, Пален убеждал Александра долго и напористо[44]44
  Далее цит. рассказ об этом самого П.А. Палена в записи А.Ф. Ланжерона (Цареубийство 11 марта 1801 г. СПб., 1907. С. 135).


[Закрыть]: «Льстил ему или пугал насчет его собственной будущности, предоставляя ему на выбор – или престол, или же темницу и даже смерть <…> Александр не соглашался ни на что, не потребовав от меня предварительного клятвенного обещания, что не станут покушаться на жизнь его отца. Я дал ему слово. Я не был настолько лишен смысла, чтобы внутренне взять на себя обязательство исполнить вещь невозможную, но надо было успокоить щепетильность моего будущего государя, и я обнадежил его намерения, хотя был убежден, что они не исполнятся».

Поверил ли Александр «клятвенному обещанию» Палена или только сделал вид, что верит ему? Н.Я. Эйдельман, специально исследовавший и воссоздавший буквально по часам картину цареубийства 11 марта 1801 г., усматривал в колебаниях Александра перед Паленом «желание „умыть руки“» – «мечта наследника „спасти отца“ существовала, наверное, только в той степени, в какой гибель Павла могла бросить тень на него самого». Думается, однако, что мотивы колебаний Александра были сложнее. Учитывая, сколь потрясенным оказался он, когда узнал о цареубийстве («изобразить» такое потрясение не смог бы никакой артист), нельзя не признать в его колебаниях известную долю искренности. Скорее всего, в переговорах с Паленом он, по меткому выражению К. Валишевского, «создал себе иллюзию и обманул даже свою собственную совесть».

Как бы то ни было, Александр поделился с Паленом своими мыслями о судьбе Павла: император должен отречься от престола, получить в свое распоряжение любимый им Михайловский замок и жить в нем как частное лицо, наслаждаясь комфортом и покоем. Александр знал и о том, как заговорщики планировали арестовать и низложить императора. Он даже скорректировал их план за два дня до цареубийства.

Дело в том, что утром 9 марта Пален имел разговор с императором, едва не стоивший руководителю заговора головы. Павел, до которого дошли (может быть, через осведомительниц Бонапарта – П. Шевалье или К. Бонейль) слухи о готовящемся заговоре, вызвал Палена и объявил ему: «Хотят повторить 1762 год»[45]45
  В 1762 г. был низложен и убит заговорщиками отец Павла император Петр III.


[Закрыть]. Пален, выдавив из себя добродушную улыбку, возразил: «Это невозможно, государь, ибо в таком случае я, который все знаю, был бы сам в числе заговорщиков». По другой версии, восходящей к самому Палену, он будто бы… согласился: «Да, ваше величество, хотят! Я это знаю и участвую в заговоре <…> Но не беспокойтесь – вам нечего бояться: я держу в руках все нити заговора, и скоро все станет всем известно». Так или иначе, Павел в тот момент успокоился, но Пален понял, что отныне каждый час промедления грозит ему и всем заговорщикам гибелью. Он немедленно разыскал Александра и, пугая наследника последствиями раскрытого заговора, уговаривал его дать санкцию на выступление завтра же, 10 марта.

Александр не поддался панике. Он предложил Палену отсрочить переворот до 11 марта и веско аргументировал свое предложение. Именно 11 марта караул в Михайловском замке должен был нести лейб-гвардии Семеновский полк, шефом которого являлся Александр и в котором он знал поименно даже всех унтер-офицеров. Дежурным внутри замка был 3-й батальон семеновцев, особенно любимый наследником. Начальником караула Александр назначил вне очереди преданного ему поручика К.М. Полторацкого. Наконец, и дежурным генерал-адъютантом в Михайловском замке 11 марта был «свой» – Ф.П. Уваров. Пален согласился с аргументами цесаревича.

10 марта, вопреки опасениям Палена, прошло спокойно, но в роковой день 11-го Александр еще до расставания (навечно) с отцом пережил два сюрприза, первый из которых публично унизил его, а второй невидимо ранил его совесть. Утром на разводе караулов он, занятый мыслями о том, что произойдет ночью, был рассеян, и Павел в гневе прикрикнул на него: «Вашему высочеству свиньями надо командовать, а не людьми!» Очевидцы рассказывали, что цесаревич «отвернулся и закусил губу». Вечером же за ужином у императора, когда Александр вдруг чихнул, Павел, задержав на нем необычно добрый взгляд, произнес: «За исполнение всех ваших желаний!» Можно себе представить, какую бурю чувств вызвало в душе сына это пожелание отца за считанные часы до того, как отец будет низложен (а, возможно, и убит?) с ведома и согласия сына.

Вскоре после ужина Александр ушел к себе и лег спать (как потом выяснилось, не раздеваясь), но попросил бывшую свою няню, а теперь камер-фрау жены Прасковью Гесслер: «Останься в эту ночь в прихожей. Когда явится граф Пален, разбудишь меня, если я буду спать».

Тем временем, около полуночи, когда в коридорах, у дверей и лестниц Михайловского замка уже были расставлены офицеры, бывшие в заговоре, главные силы заговорщиков двумя отрядами – один во главе с Паленом, другой – с Беннигсеном – вошли в замок с разных его концов. Первыми ворвались в спальню императора, ранив при этом двух его слуг, Беннигсен, Платон и Николай Зубовы и сопровождавшие их офицеры. Павел, услышав шум, спрятался возле своей кровати за ширмами, но был извлечен оттуда. Беннигсен и Платон Зубов с обнаженными шпагами в руках требовали от него отречения, причем Зубов протянул ему на подпись уже заготовленный акт, но Павел, бледный, в одной рубашке, повторял: «Нет, нет, я не подпишу».

Мемуаристы по-разному описывают конец этой сцены, достойной пера Шекспира. Большинство их сходится на том, что Павел оттолкнул Платона Зубова, после чего другой Зубов, Николай (зять А.В. Суворова), ударил императора золотой табакеркой в висок. Павел устоял на ногах, но другие заговорщики – три полковника: В.М. Яшвиль, И.Г. Вяземский, И.М. Татаринов, штабс-капитаны Я.Ф. Скарятин и Д.Н. Бологовский, полковые адъютанты А.В. Аргамаков и Е.С. Горданов – набросились на него. «Его повалили на пол, били, топтали ногами, шпажным эфесом проломили ему голову и, наконец, задавили шарфом Скарятина», – так рассказывал об этом со слов очевидцев декабрист генерал М.А. Фонвизин. Все было кончено в начале первого часа ночи. Осталось только объявить народу, что «государь император скончался от апоплексического удара». «Один или двое раненых. Один убитый», – суммируют историки число жертв очередного и последнего в России дворцового переворота, который заключал собой историю российской государственности XVIII века, замечательной, по выражению маркиза А. де Кюстина, как «абсолютная монархия, умеряемая убийством»…

Александр Павлович в ту ночь едва ли мог заснуть. Когда, все в том же первом часу пополуночи, пришел к нему Пален, он был одет и удручен. По свидетельству А.А. Чарторыйского, у него только что побывал Николай Зубов, «растрепанный, с лицом, возбужденным от вина и убийства», и раньше всех доложил, что «все исполнено». Не расслышав и боясь поверить тому, чего он ждал и боялся, Александр переспросил: «Что такое исполнено?» Вслед за тем появился Пален. Вместе с ним был и Беннигсен, по словам которого Александр, узнав, что император мертв, долго «предавался отчаянию, довольно натуральному, но неуместному». Пален и Беннигсен убеждали его в том, что они «не желали» цареубийства, но «не имели сил» остановить стихийный порыв пьяных офицеров, и что теперь надо быть мужественным и думать о благе отечества. Так как Александр не мог успокоиться, Пален грубо одернул его: «C'est assez faire l'enfant! Allez regner!»[46]46
  Довольно ребячиться! Ступайте царствовать! (франц.).


[Закрыть].

Взяв себя в руки, Александр, по совету Палена, прежде всего показался перед караулом Семеновского полка и объявил: «Батюшка скончался апоплексическим ударом, все при мне будет, как при бабушке». Семеновцы закричали «ура». В 2 часа пополуночи Александр отбыл в Зимний дворец, куда уже был вызван Дмитрий Прокофьевич Трощинский – сенатор, статс-секретарь Екатерины Великой, сочинитель манифеста о восшествии на престол Павла I, уволенный последним от службы в октябре 1800 г. Увидев Трощинского, Александр бросился к нему на шею с возгласом: «Будь моим руководителем!» – и поручил ему написать манифест о своем восшествии на престол. Трощинский в тот же час исполнил поручение. Он как бы аранжировал на торжественный лад те несколько слов, которые Александр сказал семеновцам. Возвестив о кончине императора Павла «скоропостижно апоплексическим ударом», манифест нового царя гласил: «Восприемля наследственно императорский всероссийский престол, мы восприемлем купно и обязанность управлять Богом нам врученный народ по законам и по сердцу в бозе почивающей августейшей бабки нашей, государыни императрицы Екатерины Великия».

Пока Трощинский работал над манифестом, Александр вызвал управляющего Военной коллегией генерала Х.А. Ливена и его так же, как ранее Трощинского, обнял за шею, восклицая в слезах: «Мой отец! Мой бедный отец!» Потом сейчас же спросил: «Где казаки?» Ливен все понял мгновенно. Тотчас шесть гонцов были посланы разными дорогами с приказом настичь и вернуть казачьи полки В.П. Орлова и М.И. Платова, которые шли тогда походом на Индию. Один из шести догнал казаков уже в киргизских степях и выполнил приказ.

Между тем всю ночь с 11 на 12 марта трое английских врачей, в том числе знаменитый Я.В. Виллие, ставший отныне и до конца дней Александра его личным врачом, «приводили в порядок», т. е. гримировали труп Павла «для выставления», подмазывая и подкрашивая раны на лице и руках. Шею покойника закрыли галстуком, а на голову, чтобы скрыть пролом черепа, надели шляпу.

В 7 часов утра открыт был доступ семье, а затем двору и дипломатическому корпусу к телу усопшего. Александр стоял у гроба рядом с матерью и женой в немом оцепенении. Когда же Мария Федоровна обратилась к нему со словами: «Теперь вас поздравляю – вы император!», – Александр, по рассказам очевидцев, «как сноп, свалился без чувств, так что присутствующие на минуту подумали, что он мертв». Потрясение, которое он испытал, стоя у гроба отца и думая о том, как его убивали, могло быть еще большим, если бы он увидел то, что открылось чуть позже глазам собравшихся здесь же дипломатов, когда французский посланник, будто бы нечаянно, сдвинул с шеи покойного галстук и обнажил страшный след скарятинского шарфа.

С утра 12 марта весть о смерти Павла распространилась по Петербургу и вызвала буквально взрыв радости. Весь день на улицах столицы царило праздничное ликование: «Друг друга поздравляли и обнимали, как будто Россия была угрожаема нашествием варваров и освободилась», – свидетельствовал один очевидец. «Никогда, – вторит ему другой, – столько стихотворений не было написано ни на какого царя восшествие, как на 12 марта. Казалось, что все рифмачи выпустили своих пегасов из заключения, чтобы на них скакать, куда глаза глядят». Н.К. Шильдер насчитал 57 од о воцарении Александра. Две из них сочинил Н.М. Карамзин. Не остался в стороне и Г.Р.

Державин. Но всех превзошел грандиозностью пожеланий новому самодержцу И.И. Дмитриев, написавший:

 
Всходи, о новое светило!
И благостью в веках сияй!
 

Радость в Петербурге, а затем и по всей России была бурной, искренней, но современники (такие разные, как декабрист М.А. Фонвизин и аракчеевец А. Коцебу) подчеркивали, что ликовало только дворянство, прочие же сословия приняли весть о смене царствования «довольно равнодушно». Для народных масс Павел был скорее лучшим, а не худшим царем, чем его предшественники. Поэтому в «низах» толки о его смерти не имели ничего общего с дворянскими восторгами.

Впрочем, и дворяне радовались тогда, по словам В.О. Ключевского, «больше концу прошлого царствования, чем началу нового», ожидая, что дарует им новый царь. Александр в первые же дни оправдал чуть ли не все их ожидания. Уволив немедля самых одиозных приспешников Павла – генерал-прокурора П.Х. Обольянинова, обер-шталмейстера И.П. Кутайсова и московского обер-полицмейстера Ф.Ф. Эртеля, он почти каждый день стал издавать указы, смысл которых, по выражению современника, заключался «в трех незабвенных словах: отменить, простить, возвратить». Были освобождены все узники Тайной экспедиции и сама она 2 апреля торжественно упразднена. Открылись ворота Петропавловской крепости, а на дверях ее кто-то вывесил объявление: «Свободна от постоя». По подсчетам Н.К. Шильдера, число освобожденных от наказания и восстановленных в правах лиц (главным образом дворян) простиралось весной 1801 г. до 12 тыс. Под впечатлением раскрывшихся ужасов Тайной экспедиции Александр 27 сентября повелел отменить в России пытку, «чтоб самое название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, изглажено было навсегда из памяти народной». Главной же радостью для дворян стало официальное подтверждение (в тот самый день, когда была упразднена Тайная экспедиция) екатерининской Жалованной грамоты дворянству, столь цинично попранной при Павле. Казалось, сбываются слова Великой Екатерины: «Я оставлю России дар бесценный – Россия будет счастлива под Александром».

Самая личность нового императора, его юный вид, красота, видимая мягкость характера, деликатность, изящество манер – все становилось предметом интереса и обожания со стороны его подданных. Митрополит Платон с крестом в руках указывал народу на Александра и говорил: «Смотрите, православные, каким Бог наградил нас царем – прекрасен и лицом и душою!» Впервые русские люди могли видеть государя, который запросто, без свиты и охраны, пешим ходом гулял по улицам столицы, приветливо отвечая на поклоны встречных любого звания.

 
О, ангел кротости и мира,
Любимый сын благих небес! —
 

любовался юным царем «пиит пиитов» Державин…

Итак, 12 марта 1801 г. цесаревич Александр Павлович стал цесарем и принял титул из 50 географических элементов: «Александр Первый, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский…» и т. д. Идея Н.П. Панина и П.А. Палена ограничить власть самодержца дворянско-олигархической конституцией не удалась, хотя Пален и Платон Зубов[47]47
  Опального Н.П. Панина не было тогда в столице.


[Закрыть] попытались осуществить ее в первые же минуты нового царствования. Посвященный в их намерения генерал П.А. Талызин убедил царя «ни под каким видом не давать на то согласия, обещая ему, что гвардия, на которую Талызин имел большое влияние, сохранит верность Александру и поддержит его. Александр последовал внушениям Талызина». Так свидетельствует М.А. Фонвизин со слов близкого к Талызину графа П.А. Толстого. Здесь надо иметь в виду, что сам Александр органически не мог поделиться властью с убийцами своего отца. Он был вправе взять назад свое «честное слово», что подпишет конституцию, поскольку заговорщики не сдержали своего «клятвенного обещания» сохранить Павлу жизнь. Пален же посчитал, что виновник его неудачи – Талызин, и, по слухам, в отместку за это «на третий или четвертый день» после цареубийства отравил Талызина, но эти слухи неосновательны: Талызин умер 11 мая 1801 г.

Заняв трон величайшей в мире империи, отвергнув конституционное ограничение своей власти, ощущая вокруг себя преклонение и обожание, Александр мог бы считать, что все его надежды, все грезы его тщеславия удовлетворены сполна. Но всю радость от этого отравляла ему неизлечимая рана совести, жуткая доля сознавать, что после двух сыноубийц (Ивана Грозного и Петра Великого) и мужеубийцы Екатерины Великой на российском троне оказался именно в его лице еще и отцеубийца. Шок, который он претерпел в ту минуту, когда мать поздравила его с воцарением возле тела отца, сказался на всем его существе. «Самые черты лица молодого великого князя, спустя несколько лишь дней по восшествии его на престол, так вдруг переменились, что прежние портреты совсем перестали на него походить», – удивлялся очевидец. Один из лучших биографов Александра великий князь Николай Михайлович пришел к заключению, что совесть заговорила в Александре сразу после цареубийства «и не умолкла до гроба». Ведь безоглядно довериться «клятвенному обещанию» Палена Александр не мог. Он допускал, что отец будет убит, но тешил себя надеждой на переворот без убийства. Когда же цареубийство свершилось и Александр увидел отца в гробу, сыновнее чувство восстало в нем и разбередило его совесть, а это угрызение совести, как заметил вел. кн. Николай Михайлович, «испортило всю последующую его жизнь на земле».

Император Александр I в 1802 году. С портрета Вуаля.

Историк В.А. Федоров считает, что Александр никогда не забывал 11 марта 1801 г. «не столько из-за „угрызений совести“, сколько как предостережение». Это – уже другая сторона дела, которую учитывали и современники. В первые же дни после 11 марта, когда Александр появился на людях в сопровождении екатерининских, павловских и своих присных, французская осведомительница К. Бонейль (А. Рифлон) написала в Париж Жозефу Фуше: «Молодой император идет, предшествуемый убийцами его деда, сопровождаемый убийцами его отца и окруженный собственными»[48]48
  Bignon L. Histoire de France depuis le 18 Brumaire. P.,1829. T. 1. P., 118.


[Закрыть]. Предостережение, роковое memento mori для себя в цареубийстве 1801 г. Александр, конечно, видел, но это лишь усиливало муки его совести. Именно угрызения совести мешали ему карать заговорщиков, умертвивших его отца, хотя почитаемый им Ф.Ц. Лагарп в письме к нему от 30 октября 1801 г. советовал «предать суду цареубийц». Один из самых близких к Александру в то время людей А.А. Чарторыйский все понял и объяснил: «Он не считал себя вправе карать их, ибо почитал себя столь же виновным, как и они».

Между тем, по воспоминаниям княгини Д.Х. Ливен (сестры первого российского шефа жандармов А.Х. Бенкендорфа), – «не только никто из заговорщиков не таился в совершенном злодеянии, но всякий торопился изложить свою версию о происшедшем и не прочь был даже в худшую сторону преувеличить свое личное соучастие в кровавом деле»: мол, спасали Россию. Правда, столпы заговора – Н.П. Панин, П.А. Пален и братья Зубовы – были удалены в свои собственные поместья, но можно ли назвать это карой за организацию переворота и цареубийства? К тому же, Палена Александр рискнул выслать из Петербурга только по требованию Марии Федоровны, которая заявила, что в противном случае она сама покинет столицу. Большей опале, т. е. лишению чинов и окладов, подверглись те, которых заведомо считали убийцами, таких, как Я.Ф. Скарятин, В.М. Яшвиль, И.М. Татаринов, но не все. Л.Л. Беннигсена новый царь сторонился, избегал приглашать его ко двору, но берег и ценил как военачальника, хотя (согласимся с вел. кн. Николаем Михайловичем) «все-таки не прощал ему прошлого и не дал ему фельдмаршальского жезла, так легко доставшегося двум другим немцам, П.Х. Витгенштейну и Ф.В. Сакену, заслуги которых были менее крупны». Таких же заговорщиков и «цареубийц», как П.А. Талызин, Л.И. Депрерадович, П.А. Толстой, И.Г. Вяземский, Д.Н. Болотовский, А.В. Аргамаков, Александр не тронул, а П.М. Волконского и Ф.П. Уварова даже приблизил к себе больше прежнего. С Волконским он теперь вообще не расставался, вплоть до смертного одра, и, как подметил К. Валишевский, «этому явному убийце отца суждено было присутствовать при смерти сына».

Не доверяя, естественно, заговорщикам (исключая двух-трех), Александр вообще не мог опереться на павловских сановников, даже не причастных к заговору, поскольку все они были скомпрометированы уже самой близостью к Павлу. По этой причине до весны 1803 г. Александр держал в стороне от себя А. А. Аракчеева. Недолюбливал он и екатерининских вельмож с их покровительственным отношением к нему, амбициями и спесью. В результате опорой для Александра поначалу стали его так называемые молодые друзья – П.А. Строганов, А.А. Чарторыйский, Н.Н. Новосильцев и В.П. Кочубей. К моменту его воцарения в Петербурге был только один из них – Строганов. Остальные растрачивали себя на пустяковых делах или вовсе не у дел в разных странах. Чарторыйского Александр немедленно отозвал к себе из Неаполя, Новосильцева – из Лондона, Кочубея – из Дрездена. Эти люди и составят к лету 1801 г. знаменитый Негласный комитет.

«Молодые друзья» (по выражению М.И. Богдановича, даже «юные сподвижники») Александра были молоды относительно в сравнении с екатерининскими старцами. Только Строганову было 27 лет, всем остальным – за 30 (Новосильцеву – 39). Все они походили на 23-летнего царя, их общего друга, умом, обаянием, либеральными иллюзиями, но каждый из них был интересен и сам по себе.

Граф Павел Александрович Строганов – единственный сын богатейшего екатерининского вельможи А.С. Строганова, о котором сама Екатерина говорила, что он «40 лет делает все, чтобы разориться, и никак не может успеть в этом», – стал первым русским якобинцем, воспитанником героя и мученика Французской революции Ж. Ромма и поклонником Бонапарта. Двоюродный брат Павла Строганова Николай Николаевич Новосильцев, напротив, был англоманом. «Всех старее летами и, конечно, всех выше умом» из «молодых друзей» царя, по мнению (в принципе, верному) Ф.Ф. Вигеля, Новосильцев отличался энциклопедической образованностью в сочетании с деловым размахом, что он и проявил на постах президента Академии наук, председателя Государственного совета и Комитета министров. Третий из «молодых друзей» царя, племянник и воспитанник канцлера А.А. Безбородко граф Виктор Павлович Кочубей, не блистал талантами, но благодаря покровительству своего дяди и дружбе с Александром Павловичем сделал головокружительную карьеру (в 30 лет – уже вице-канцлер империи) и был полезен царю чиновничьей изощренностью. Наконец, князь Адам Адамович Чарторыйский, едва ли уступавший умом и образованием Новосильцеву, держался среди «молодых друзей» Александра особо как отпрыск польского великокняжеского рода Гедиминовичей (отец Адама был двоюродным братом последнего короля Польши С.А. Понятовского). По авторитетному мнению вел. кн. Николая Михайловича, Чарторыйский «лично был благороден, бескорыстен и честнейших правил, но <…> мыслил и действовал, как заядлый поляк».

С такими людьми Александр затеял в первые же месяцы своего царствования цикл реформ, воспетых гением Пушкина как «дней Александровых прекрасное начало».