Текст книги "Александр I и Наполеон"

Автор книги: Николай Троицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Глава 3. АЛЕКСАНДР ПРОТИВ НАПОЛЕОНА

Мир или война?

Среди тех, кто прибыл в Петербург из европейских столиц поздравить Александра I с восшествием на престол, был и Мишель Дюрок – личный представитель первого консула Французской республики Наполеона Бонапарта. Дюрок был избран для этой миссии не случайно. Бонапарту нужен был человек, который смог бы не только собрать необходимую для него информацию, но и произвести на Александра самое выгодное впечатление и таким образом максимально ослабить угрозу разрыва русско-французских отношений. Как самый близкий друг Бонапарта и как человек исключительного обаяния («лучший из людей», по мнению Стендаля), Дюрок больше, чем кто-либо, подходил для возложенной на него миссии. Он и сделал максимум возможного, т. е. очаровал Александра и весь его двор, где, по воспоминаниям современников, за Дюроком ухаживали и подражали ему: даже одевались и причесывались «à la Duroc». В результате удалось избежать разрыва между Россией и Францией и начать переговоры о заключении русско-французского мирного договора.

Вместе с тем Дюрок выяснил, что на союз с Францией Россия не пойдет. Выполняя поручение Бонапарта, он попытался соблазнить Александра I разделом Турции – как бы в исполнение заветов Екатерины Великой и в альянсе с Францией. Все равно, говорил Дюрок словами Наполеона, Турецкая империя скоро рухнет сама собой, «так что останется только подобрать ее остатки». Александр любезно уклонился от обсуждения этой идеи, сославшись на крайнюю занятость внутренними реформами.

Действительно, первые три года своего царствования Александр посвятил главным образом внутренним делам. Выполняя свое обещание «управлять по законам и по сердцу Екатерины Великой», он создал в качестве совещательного органа при себе Непременный совет из 12 екатерининских грандов (Платон и Валериан Зубовы, А.Р. Воронцов, П.В. Завадовский, Д.П. Трощинский и др.) под председательством фельдмаршала Н.И. Салтыкова. Но не этот официальный орган, символизировавший преемственность между царствованиями бабки и внука, стал решать вместе с царем судьбы империи, а другой, закулисный. В мае 1801 г., по предложению «русского якобинца» П.А. Строганова, Александр учредил Негласный комитет (собственный «Комитет общественного спасения», как он любил его называть из кокетства). Комитет составили, как уже сказано, сам император в качестве председателя и четверо его «молодых друзей». «Пятым членом» комитета А.А. Чарторыйский называл Ф.Ц. Лагарпа.

Воспитатель Александра I приехал в Петербург по приглашению своего воспитанника в августе 1801 г. и прожил там как гость императора до мая 1802 г. Это. был уже не тот «якобинец» и «революционер», каким считали его не без основания при дворе Екатерины. Теперь, умудренный опытом политической борьбы на Западе, где он возглавлял в 1798–1800 гг. директорию Гельветической республики (в Швейцарии), и, главное, познавший, как ему казалось, Россию, он советовал Александру «избегать скоропостижных и насильственных реформ», сохранять «всецело, без малейшего ущерба» неограниченную власть как орудие постепенных и умеренных преобразований. Даже крепостное право, по мнению Лагарпа, «не должно быть уничтожено сразу, но освобождения крестьян можно достичь путем медленных и осторожных мер».

Идеи Лагарпа легли в основу работы Негласного комитета, отчасти потому, что царь и его «молодые друзья» имели респект к царскому воспитателю, но главным образом по совпадению их собственных идей с лагарповскими. Комитет собирался еженедельно, по понедельникам, хотя и с большими перерывами, в «туалетной комнате» за личными покоями царя в Зимнем дворце: с 24 июня 1801 г. по 9 ноября 1803 г. более регулярно, в 1804 и 1805 гг. – менее. «У Лагарпа, – вспоминал Чарторыйский, – хватило такта не участвовать в наших заседаниях. Я думаю, что и сам император предложил не допускать его туда, во избежание разных толков, что преобразованием империи руководит правитель Гельветической республики и признанный революционер». Протоколы не велись. Их во многом заменяют сохранившиеся поденные записи Строганова. Сам комитет ничего не постановлял, но согласованные в нем решения оформлялись как царские указы.

Главную задачу комитета Строганов сформулировал так: «Систематическая работа над реформой безобразного здания администрации государства». Сама постановка такой задачи встревожила старшее поколение придворных, «екатерининских орлов». Один из них – Г.Р. Державин – обозвал комитет «якобинской шайкой». Однако вскоре же выяснилось, что слухи о «якобинских» поползновениях Негласного комитета сильно преувеличены. Из понедельника в понедельник «молодые друзья» императора, сидя рядом с ним за чашкой кофе, все больше говорили о необходимости преобразований и все чаще вздыхали об их несвоевременности. Рождавшиеся в итоге этих разговоров и вздохов проекты реформ, нередко разумные и полезные, тонули в новых разговорах и вздохах.

Так, летом 1801 г. Негласный комитет обсуждал «Жалованную грамоту Российскому народу», которую предполагалось обнародовать в день коронации Александра I. Грамота провозглашала неприкосновенность личности – краеугольный принцип буржуазного права, впервые сформулированный в английском Habeas Corpus Act 1679 г., а также право россиян «пользоваться невозбранно свободою мысли, веры и исповедания, богослужения, слова и речи, письма или деяния». Главным автором этого документа был канцлер А.Р. Воронцов (убежденный англоман), а в числе соавторов – освобожденный из Сибири еще при Павле А.Н. Радищев. Первый русский революционер попытался было включить в грамоту запись о крестьянских правах, но Воронцов не позволил. Когда же Радищев, введенный царем в Комиссию по составлению законов, и там стал проводить свои антикрепостнические идеи, председатель Комиссии граф П.В. Завадовский упрекнул его: «Эх, Александр Николаевич, охота тебе пустословить по-прежнему! Или мало тебе было Сибири?» Радищев воспринял это нарекание как угрозу и, придя со службы домой, принял смертельную дозу яда. Александр I, срочно извещенный об этом, тотчас прислал к Радищеву своего лейб-медика Я.В. Виллие, но спасти «бунтовщика хуже Пугачева» (такого клейма Радищев был удостоен из уст Великой Екатерины) не удалось. Впрочем, не суждено было жить и самой «Жалованной грамоте Российскому народу». Александр выразил «неблаговоление» к ней, положил ее под сукно и короновался 15 сентября 1801 г. без грамоты.

Фактически все разговоры в Негласном комитете о реформах «безобразного здания» империи свелись лишь к двум мерам (принятым, кстати, в один день), каждая из которых сопровождалась выгодными для самодержавной власти оговорками.

Царским указом от 8 сентября 1802 г. вместо прежних коллегий (детищ Петра Великого) были учреждены министерства с целью укрепить единоначалие и свести к минимуму коллегиальность в руководстве государством. Но, поскольку верховным распорядителем власти как был, так и остался царь, эта реформа ничего не изменила. Пожалуй, даже бюрократизм стал возрастать. Во-первых, ни порядок прохождения дел, ни функции министерств не были определены с надлежащей точностью. Министрами же царь назначал людей, очень именитых и близких к трону, но большей частью не способных управлять этими учреждениями. Коммерческий агент Франции в Петербурге барон Ж.Б. Лессепс (бывший участник последней экспедиции знаменитого мореплавателя Ж.Ф. Лаперуза, а позднее – в 1812 г. – гражданский губернатор Москвы) так охарактеризовал консулу Бонапарту каждого из семи первых российских министров в отдельности и всех вместе: министр иностранных дел, государственный канцлер А.Р. Воронцов – «лицо, относительно которого делают вид, что с ним более всего советуются, и которого, в сущности, слушают менее всего»; министр внутренних дел В.П. Кочубей – «у него нет и признака тех способностей, которых требует значительность его положения»; военный министр С.К. Вязмитинов – «ничтожество»; военно-морской министр П.В. Чичагов – «умный, но (не за это ли? – Н.Т.) целиком презираемый сотоварищами»; министр финансов А.И. Васильев – «обделывает значительно лучше свои дела, чем государственные»; министр коммерции Н.П. Румянцев – «смешное и ограниченное творение»; наконец, министр юстиции, поэт Г.Р. Державин выделен особо: «Это пес Фемиды, которого берегут, чтобы спустить против первого встречного, не понравившегося министерской шайке. Но он мало выдрессирован и часто кусает даже своих товарищей, которые многое дали бы, чтобы его погубить». Впрочем, все они, по мнению Лессепса, «не могут друг друга опрокинуть, но взаимно друг другу вредят»[49]49
  Садиков П.А. Французский агент о русском правительстве в 1802–1803 гг. // Красный архив. 1927. T. 1. С. 232–237. Министра просвещения П.В. Завадовского Лессепс отнес к тем сотрудникам Александра I, которые даже «не заслуживают чести быть названными». Сказано зло, но справедливо. Ведь, по словам П.А. Строганова, Завадовский как министр «шесть дней в неделю ничего не делал, а седьмой отдыхал».


[Закрыть].

Характеристики Лессепса, при всей их язвительности, в принципе верны. Тем важнее здесь подчеркнуть, что Александра такие министры устраивали. Он, собственно, и не доверял ни Воронцову, ни Державину, ни Завадовскому (которого называл «сущей овцой»), но рассадил их в министерские кресла, чтобы ублаготворить екатерининскую оппозицию его «молодым друзьям». В то же время, для пущей надежности, товарищами (заместителями) министров он назначил к Воронцову Чарторыйского, к Державину – Новосильцева, а сугубо ответственные посты министра внутренних дел и его товарища вверил Кочубею и Строганову. С тем же расчетом Александр и во главе Святейшего Синода поставил друга своей юности, 30-летнего князя А.Н. Голицына, известного тем, что он «превосходил всех в искусстве занимать государя». Зато мудрый и независимый адмирал Н.С. Мордвинов был уволен с поста военно-морского министра и заменен П.В. Чичаговым через три месяца после учреждения министерств. Не ужился Александр и с Державиным. После того как министр-поэт напомнил ему, что он обещал править «по законам и по сердцу Екатерины», царь вспылил: «Ты меня всегда хочешь учить! Я самодержавный государь и так хочу!» – и 7 октября 1803 г. заменил Г.Р. Державина послушным П.В. Лопухиным.

Одновременно с учреждением министерств, в тот же день 8 сентября 1802 г., был издан указ о правах Сената. Александр объявил Сенат «верховным местом в империи», причем сразу отказался от принятой ранее формы: «Указ нашему Сенату», сказав: «Сенат не наш, он Сенат империи!» Отныне указы начинались так: «Указ Правительствующему Сенату». Сенату получил право контролировать деятельность министерств, и даже возражать царю против указов, «не согласных с прочими узаконениями». Однако едва Сенат на радостях по такому случаю возразил против первого же царского указа о 12-летнем сроке обязательной службы для дворян, который противоречил законам Петра III и Екатерины Великой, освободивших дворян от всякой службы, Александр тотчас проявил нрав самодержца. «Я им дам себя знать!» – пригрозил он сенаторам. Последовало царское «разъяснение», по которому Сенат мог возражать только против «ранее изданных», а не вновь издаваемых законов. После этого русский посол в Лондоне С.Р. Воронцов (брат канцлера) написал В.П. Кочубею, что теперь, «к великой скорби всех русских людей», Сенат «уже не посмеет больше возвышать свой голос». Так и вышло.

Сенат в России всегда был зависим от личного произвола царя, поскольку царь назначал и смещал всех его членов. Канцлер А.Р. Воронцов предложил не назначать, а избирать сенаторов, чтобы отпала нужда подозревать их в зависимости. «Сенатор должен быть, как жена Цезаря, свободен от подозрений», – говорил канцлер. Александр I, поддержанный «молодыми друзьями», отверг это предложение. Российский Сенат остался прежним подобием Сената древнеримского, в котором, по выражению Корнелия Тацита, «молчать – тяжко, говорить – бедственно». К тому же Александр, подобно своим предшественникам и преемникам, зачастую назначал в Сенат никчемных, лишь бы вельможных, старцев, «всех инвалидов и лентяев империи», как досадовал А.А. Чарторыйский.

 
…Там люди для парада,
Расшит чтоб был кафтан, а головы – не надо, —
 

писал об александровском Сенате флигель-адъютант императора поэт С.Н. Марин.

Безбрежными были словопрения в Негласном комитете и по крестьянскому вопросу, результатом которых явились еще два акта, столь же мало смягчившие крепостное право, сколь мало ограничили самодержавие указы о правах Сената и министерств.

Александр I, по-видимому, искренне желал освободить крестьян от крепостной неволи, но понимал «лагарповски», что делать это надлежит медленно и осторожно. Он продолжил заложенную павловским указом о трехдневной барщине традицию ограничения крепостного права и пошел дальше отца, прекратив раздачу государственных крестьян в награду крепостникам. Когда, в дни его коронации, герцог А. Вюртембергский стал просить о пожаловании ему имения, Александр заявил: «Большая часть крестьян в России – рабы. Считаю лишним распространяться об уничижении человечества и о несчастий подобного состояния. Я дал обет не увеличивать числа их и потому взял за правило не раздавать крестьян в собственность». Этому обету Александр не изменил.

Негласный комитет обсуждал вопрос и о возможностях отмены крепостного права, но после долгого спора признал, что для этого время еще не настало. Более того, царь и его «молодые друзья» рассудили, что даже «внезапное ограничение помещичьей власти могло дать повод к неповиновению крестьян и к большим беспорядкам». Поэтому решено было «во избежание неудовольствия дворянства и возбуждения слишком больших надежд в крестьянах» ограничиться полумерами. 12 декабря 1801 г. был издан указ, дозволяющий купцам, мещанам и казенным крестьянам покупать землю в собственность, а 20 февраля 1803 г. последовал указ о «вольных хлебопашцах», который разрешал помещикам по их желанию освобождать крестьян и дворовых с землей за выкуп.

Поскольку до тех пор в России землей владели исключительно дворяне, указ 1801 г. означал уступку нарождавшейся буржуазии, первый шаг к буржуазному землевладению. Но практическое значение этого юридически важного шага оказалось ничтожным: землю не покупали, так как не было в стране свободных рабочих рук, которые могли бы ее обрабатывать. Более значимым стал указ о «вольных хлебопашцах», в котором В.О. Ключевский усмотрел «первое решительное выражение правительственного намерения отменить крепостное право». Действительно, указ 1803 г. де-юре подтачивал крепостничество, и Александр I был вправе гордиться перед Европой, что он и делал. Однако и этот указ не получил реального обеспечения. Вопрос – освобождать ли крестьян от помещиков-крепостников или нет – был отдан на усмотрение самих же крепостников; они, разумеется, встретили указ неодобрительно и пользовались им редко. За все царствование Александра I были переведены в разряд «вольных хлебопашцев» лишь 47 153 ревизские души, т. е. меньше 0,5 % крепостного населения. Оба «крестьянских» указа Александра лишь приоткрывали узкую щель под дверью крепостнической империи, в которую врывались буржуазные отношения, сама же дверь оставалась наглухо захлопнутой.

Более решительными оказались реформы Александра I в области просвещения и печати. Новому правительству требовались европейски подготовленные чиновники для государственной службы и специалисты для народного хозяйства. Старая система образования не отвечала возросшим потребностям и нуждалась не только в расширении, но и в упорядочении, чтобы контроль над ней был достаточно бдительным и не столь грубым, как при Павле. Правительство Александра I за 1802–1804 гг. перестроило всю систему учебных заведений, разделив их на четыре разряда (снизу вверх: приходские, уездные и губернские училища, т. е. гимназии, университеты), и открыло четыре новых университета в дополнение к единственному с 1755 г. Московскому: в Дерпте (Тарту), Вильне, Харькове и Казани. В Петербурге 16 апреля 1804 г. был открыт Педагогический институт, преобразованный в университет лишь 8 февраля 1819 г. Университетский устав 1804 г. впервые предоставил всем российским университетам автономию. Совет университета стал отныне высшей инстанцией «по делам учебным и по делам судебным». Он избирал ректора и профессоров, распоряжался учебной, научной и хозяйственной жизнью университета, осуществлял цензурные функции.

В 1804 г. был принят новый цензурный устав – самый мягкий за всю историю России, вплоть до нашего времени. Он гласил, что цензура служит «не для стеснения свободы мыслить и писать, а единственно для Принятия пристойных мер против злоупотребления оною». Отменен был павловский запрет на ввоз литературы из-за границы и началось – впервые в России – издание переведенных на русский язык конституций США и Англии, сочинений Ф. Вольтера, Ж.Ж. Руссо, Д. Дидро, Ш. Монтескье, Г. Рейналя, которыми зачитывались будущие декабристы…

Казалось, Александр I медленно и осторожно, «по-лагарповски», реформировал Россию, подтягивая ее к высотам мировой цивилизации. Но 1804 год стал уже поворотным для страны от реформ к реакции. С конца 1803 г. Негласный комитет заседал нерегулярно, хотя оставался еще де-факто (а не де-юре, как Сенат) «верховным местом в империи» и привлекал к себе взоры россиян. Французский литератор, маркиз А. Кюстин так проиллюстрировал свое наблюдение: «Российская империя – это огромный театральный зал, в котором из всех лож следят лишь за тем, что происходит за кулисами». В.О. Ключевский, не веривший в либерализм Александра и определивший его «конституционные похоти», как «игру старых бар в свободную любовь со своими крепостными девками», полагал, что александровские реформы 1801–1804 гг. представляли собой всего лишь мало продуманное и торопливое лавирование между консервативным и либеральным дворянством – лавирование, от которого отвлекла царя борьба с Наполеоном. Современные исследователи допускают, что Александр I действительно хотел ограничить самодержавие и отменить крепостное право, но если, например, по мнению С.В. Мироненко, помешало этому «сопротивление подавляющей части дворянства», то на взгляд Б.Г. Литвака, – недостаток решимости у самого Александра, который «искренно испугался, когда нужно было сделать последний шаг».

Думается, в каждом из этих мнений есть доля истины, но не вся истина. Конечно, не мог Александр лишь играть в либерализм. Он действительно был глубоко проникнут лагарповскими идеями, хотя можно спорить – насколько глубоко. Недаром он сохранял благодарное чувство к своему воспитателю, по крайней мере, до 1815 г. Более того, теперь установлено, что на рубеже XVIII–XIX вв. конституционные настроения в правящих сферах России затрагивали не одного Александра, а целый ряд его старших современников (Н.И. Панина, А.Р. и С.Р. Воронцовых, Н.С. Мордвинова), не говоря уже о «молодых друзьях» царя[50]50
  Подробно см.: Минаева Н.В. Правительственный конституционализм и передовое общественное мнение России в начале XIX в. Саратов, 1982. Гл. 1.


[Закрыть]. Следовательно, реформы 1801–1804 гг. были для Александра закономерным результатом распространявшихся в России конституционных идей, включая его собственные. Дворянство не могло «подавляющей частью» противиться реформам, поскольку оно после тирании Павла было заинтересовано в ограничении самодержавного произвола. Сам же Александр ставил идею самодержавия выше любой конституции и готов был допустить конституционные свободы не в ущерб, а во благо своей личной власти, как ее прикрытие и опору. Один из умнейших и самых близких к нему людей кн. А.А. Чарторыйский тонко подметил особенность александровского конституционализма: «Император любил внешние формы свободы, как можно любить представление <…> Он охотно согласился бы, чтобы каждый был свободен, лишь бы все добровольно исполняли одну только его волю».

К 1804 г. Александр I не испугался «последнего шага» по пути реформ, а почувствовал, что уже сделанными, т. е. именно промежуточными и половинчатыми, шагами он достаточно упрочил свое положение, примирив старую знать с новой, и не нуждается в дальнейших реформах. Он стал отдаляться от своих «молодых друзей» и впервые по воцарении приблизил к себе А.А. Аракчеева: вызвал его после трехлетней отставки из родового поместья в Петербург и назначил инспектором всей артиллерии. Аракчеевщина могла водвориться уже весной 1804 г., но разразившийся в Европе международный кризис заставил Александра переключиться с дел внутренних на внешние.

К тому времени международное положение России было, как никогда, устойчивым. Еще при Екатерине Великой были завоеваны просторные выходы в Балтийское и Черное моря, и в результате трех разделов Польши страна обрела географическую и стратегическую базу для господства над Восточной Европой. Таким образом, по авторитетному заключению А.Е. Преснякова, «основные вопросы русской внешней политики были исчерпаны». Суворовские походы в Италию и Швейцарию при Павле совершались уже в интересах не столько самой России, сколько врагов Франции, т. е. феодальных коалиций во главе с буржуазной Англией. Павел сумел понять это и отозвал Суворова, порвал со 2-й коалицией. Александру же пришлось чуть ли не всю свою внешнюю политику на протяжении десяти лет кряду приспосабливать или даже подчинять интересам пяти очередных (с 3-й по 7-ю) коалиций.

Правда, вначале, будучи занятым внутренними делами и остро нуждаясь в мирной передышке после 40 лет почти беспрерывных войн, кабинет Александра I воздерживался от активной внешней политики. Он лавировал между Англией и Францией и «кокетничал» с ними, используя их противоречия и общую заинтересованность в русском содействии. «Нужно занять такую позицию, – формулировал 10 июля 1801 г. мнение Негласного комитета граф В.П. Кочубей, – чтобы стать желанными для всех, не принимая никаких обязательств по отношению к кому бы то ни было».

Отношения с Англией были нормализованы прежде всего. Уже 13 марта 1801 г. царь предложил британскому кабинету «восстановить между Россией и Великобританией единодушие и доброе согласие», а 5 (17) июня была подписана русско-английская конвенция о взаимной дружбе. В то же время Александр I продолжил начатые Павлом переговоры с Францией, придал им иную ориентацию (не на союз, а на мир) и завершил их подписанием 26 сентября (8 октября) мирного договора, После того как в марте 1802 г. подписали мирный договор и Франция с Англией, международная напряженность в Европе разрядилась. Впервые за много лет на всем континенте воцарился мир – к сожалению, недолгий.

Три первых года своего царствования император Александр, обремененный внутрироссийскими заботами, поддерживал лишь протокольно необходимые дипломатические сношения с консулом Бонапартом, но все чаще задумывался о возможности войны с ним и все более убеждался в ее неизбежности. И екатерининские старцы, и «молодые друзья» императора настойчиво внушали ему, что «разврат умов, шествующий по следам успехов Франции» (так выразился канцлер А.Р. Воронцов), угрожает феодально-крепостническому бытию Российской империи. Все они составляли «английскую партию» и толкали царя к разрыву с Францией, пока Наполеон сам не преподнес им удобный предлог для разрыва.

В марте 1804 г, по приказу Наполеона был арестован, предан суду и расстрелян член королевской семьи Бурбонов герцог Энгиенский, который в 1797–1799 гг. с почетом жил в Петербурге и едва не стал мужем сестры Александра I великой княжны Александры Павловны. Как только Александр узнал об этом, он собрал (5 апреля) Непременный совет, где кн. А.А. Чарторыйский от имени царя заявил: «Е. И. В-во <…> не может сохранять долее сношения с правительством, которое <…> запятнано таким ужасным убийством, что на него можно смотреть лишь как на вертеп разбойников».

Чтобы лучше разобраться в самом факте и в последствиях этого «ужасного убийства», подойдем к нему с противоположной, французской стороны.

Пока Александр утверждался на российском престоле, нейтрализуя посредством гибких реформ потенциальную оппозицию, Наполеон тоже укреплял свою и без того почти самодержавную власть над Францией. Весной 1802 г. он дал Франции то, чего она тогда больше всего желала, – мир. Сокрушив Австрию и заключив мирный договор с Россией, Бонапарт лишил своего главного врага – Англию ее континентальных союзников и тем самым принудил ее мириться с Францией. Мир был подписан 27 марта 1802 г. в Амьене на условиях, формально компромиссных, но фактически выигрышных для Франции. Бонапарт обязался эвакуировать французские войска из Египта, где они уже были обречены на гибель, и вернуть папе Римскому часть его владений, оккупированную французами в 1797 г. Англия же возвращала Франции все колонии, отнятые у нее за 10 лет войны, и, главное, признала все европейские завоевания Бонапарта. Он продолжал царить над Голландией и Бельгией, говоря: «Антверпен – это пистолет, направленный в английскую грудь». Таким образом, десятилетняя война, в ходе которой Англия израсходовала на субсидии для союзников по борьбе с Францией более 12,5 млн. фунтов стерлингов (300 млн. франков) и довела свой государственный долг до 160 млн. ф. ст., кончилась не просто миром, а торжеством Франции.

Пожалуй, никогда – ни раньше, ни позже, – Наполеон в глазах французов не был так велик, как после Амьенского мира. Вся нация славила в его лице не только военного гения, но и гениального миротворца. Законодатели намеревались торжественно провозгласить его «отцом народа». Генеральный совет Сены постановил соорудить в его честь на одной из центральных площадей Парижа триумфальную арку, назвать его именем столичные улицы. Бонапарт все отвергал: «Это почести не для живущих людей». Но от предложения Ж.Ж. Камбасереса установить пожизненное консульство (для всех трех консулов) первый консул отказываться не стал. Он только потребовал, чтобы не парламент, а весь народ высказался по этому поводу. Окружающие восхитились демократичностью его требования. Он же просто рассчитал, что в состоянии эйфории от его военных и дипломатических побед нация выразит ему доверие, близкое к единодушному, и тем самым еще более укрепит его авторитет и власть.

Всенародный плебисцит был проведен открытым голосованием. 2 августа 1802 г. Сенат объявил его результаты: 3 568 885 голосов (99,7 %!) – за пожизненное консульство, 8374 – против. Из 480 законодателей против выступили только четверо, среди них – Лазар Карно. Теперь первый консул получил право назначить себе преемника. День его рождения – 15 августа – был объявлен национальным праздником. Власть Бонапарта постепенно обретала монархические черты. По меткому выражению А. Олара, Бонапарт «конфисковал республику в свою пользу».

Такие авторитеты, как А. Собуль, Е.В. Тарле, А.З. Манфред, считают 1802 год последним годом Первой республики во Франции, хотя до провозглашения империи оставалось еще два года. Эти два года представляли собой, по словам Манфреда, «не более чем историческую интерлюдию», которая нужна была Наполеону для планомерного, в ореоле законности, перехода к монархии. Он не торопился с этим переходом, но шел к нему неуклонно, с тех пор как почувствовал себя в силе, а Францию – согласной на его единоличную власть (вероятнее всего, после Маренго). Именно в годы этой «интерлюдии» он пересмотрел все французское законодательство и, лично возглавив комиссию из четырех высочайших профессионалов, разработал с ними новый свод законов, всемирно признанный образцовым, классическим.

В начале XX в. русский историк А.С. Трачевский обратился к своим читателям с такими словами: «У нас уже Петр I в 1700 г. приказал боярам „сидеть у Уложения“. Потом разные комиссии для Уложения, не исключая „Большой“, почти не прерывались в течение всего XVIII века, пока-то мы доросли в 1833 г. до какого ни на есть Свода. И теперь уж с каких пор сидим мы у исправления этого Свода! Мы-то вполне можем оценить такое чудо: кодекс Наполеона был изготовлен в четыре месяца, а через полгода его обнародовали». «Гражданский кодекс французов», или, как его называют во всем мире, Кодекс Наполеона (Code Napoleon), был обнародован 21 марта 1804 г. и действует поныне не только во Франции, но и во многих других странах Европы (Италия, Голландия, Бельгия, Швейцария) и даже Америки (Боливия, Гаити, Сан-Сальвадор). Разумеется, за минувшие почти два столетия жизнь заставляла законодателей вносить в кодекс отдельные изменения, но его принципы остаются незыблемыми. Это – принципы 1789 г.

К. Маркс верно определил, что «кодекс Наполеона берет свое начало <…> от идей Вольтера, Руссо, Кондорсе, Мирабо, Монтескье и от Французской революции». Кодекс провозгласил и гарантировал подзаконными актами неприкосновенность личности и собственности, равенство всех граждан перед законом, свободу совести и труда. Думается поэтому, что французский историк (кстати, член ФКП) А. Собуль ближе к истине в оценке кодекса («Гражданский кодекс не отказывается ни от одного из основных завоеваний революции»), чем советский академик Е.В. Тарле («Многое, данное революцией, было взято назад»). Назад были взяты лишь некоторые частности, причем иные из них пересматривались еще в ходе самой революции. Так, был подтвержден закон И. Ле Шапелье 1791 г. о запрещении рабочих союзов и стачек, отмененный лишь актами 1864 и 1884 гг. Другое дело, что сам Наполеон, будучи консулом и тем более императором, позволял себе грубо нарушать собственный кодекс.

Как бы то ни было, и поклонники Наполеона, и его критики признают, что Гражданский кодекс – «самое благородное творение его гения» (Стендаль), «одного Code Napoleon было бы достаточно, чтобы составить славу для законодателя» (А.К. Дживелегов). Сам Наполеон хорошо это понимал. «Моя истинная слава – не в том, что я выиграл 40 сражений: одно Ватерлоо зачеркнуло их все. То, что будет жить вечно, – это мой Гражданский кодекс», – так подвел он на острове Святой Елены главный итог своей жизни[51]51
  Цит. по: Манфред А.З. Наполеон Бонапарт. 3-е изд. М., 1980. С. 430.


[Закрыть].

Введение Гражданского кодекса должно было юридически закрепить режим Наполеона и облегчить ему переход к монархии. С одной стороны, так и было, с другой же, – именно в те месяцы, когда готовилось обнародование кодекса, не только власть, но и жизнь Бонапарта вновь оказались под угрозой.

Мир между Францией и Англией не мог быть прочным, ибо причины их антагонизма сохранялись: обе державы претендовали на первую роль в Европе и мире, сообразно их могуществу – экономическому (здесь лидировала Англия) и политическому (тут впереди была Франция). Наполеона раздражали английские претензии и до отвращения шокировала личность посла Англии в Париже – надменного лорда Чарльза Уитворта, того самого, который уже тогда был широко известен как инициатор и субсидер цареубийства в Михайловском замке. Обе стороны нарушали Амьенский договор. Англия не спешила эвакуировать остров Мальту. Тогда Бонапарт аннексировал остров Эльбу (который станет его обиталищем в 1814 г.), а затем еще Пьемонт и Парму. 26 апреля 1803 г. Уитворт предъявил Бонапарту английский ультиматум: оставить Мальту на 10 лет Англии в компенсацию за французские захваты в Италии. Ультиматум был отвергнут. 12 мая английский посол выехал из Парижа. Две великие соседние державы порвали друг с другом и возобновили войну, которая отныне будет продолжаться между ними 12 лет.