Текст книги "Где апельсины зреют"

Автор книги: Николай Лейкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

– Для древности держутъ, пояснила Глафира Семеновна. – Вѣдь это-то древности и есть. Вонъ тамъ на днѣ публика ходитъ и колонны разсматриваетъ. Вонъ и лѣстница, чтобъ сходить. Сойдемъ мы внизъ, что-ли?

– Да чего-жъ тутъ сходить-то? И отсюда все видно. Да и смотрѣть-то, по совѣсти сказать, нечего. Вотъ если-бы тамъ ресторанчикъ былъ… – проговорилъ Конуринъ.

Вокругъ Форума высидись также развалины храма Кастора и Полукса, храма Юлія Цезаря. Извощикъ, указывая на нихъ бичомъ, такъ и надсаживался, сыпля историческими названіями и дѣлая свои поясненія, но его никто не слушалъ.

– Колизеумъ, коше… Монтре ву Колизеумъ… У е Колизеумъ? торопила его Глафира Семеновна.

– Coliseum? Si, madame…

Онъ щелкнулъ бичемъ и коляска покатилась далѣе.

XXXVII

– Coliseum! – указалъ наконецъ извощикъ и продолжалъ бормотать по итальянски, разсказывая что такое Колизеумъ. Передъ путниками высились двѣ величественныя кирпичныя стѣны, оставшіяся отъ гигантскаго зданія.

– Это-то хваленый вами Колизеумъ! – протянулъ Конуринъ. – Такъ-что-жъ въ немъ хорошаго? Я думалъ и не вѣдь что!

– Позвольте, Иванъ Кондратьичъ… Вѣдь это-же развалины, остатки старины, – сказала Глафира Семеновна.

– Такъ что-жъ за охота смотрѣть только однѣ развалины? Ѣдемъ, ѣдемъ – вотъ ужъ сколько ѣдемъ и только однѣ развалины. Надо-бы что-нибудь и другое.

– Однако, нельзя-же быть въ Римѣ и не посмотрѣть развалинъ. Вѣдь сами-же вы согласились посмотрѣть.

– Названіе-то ужъ очень фигуристое… Колизеумъ… Я думалъ, что нибудь въ родѣ нашего петербургскаго Акваріума этотъ самый Колизеумъ, а тутъ развалившіяся стѣны… и ничего больше.

– Ахъ, Боже мой! Погодите-же… Вѣдь еще не подъѣхали. Можетъ быть, что-нибудь и интереснѣе будетъ.

Позѣвывалъ и Николай Ивановичъ, соскучившись смотрѣть на развалины.

– Ежели въ Римѣ ничего нѣтъ лучшаго, кромѣ этихъ самыхъ развалинъ, то, я думаю, намъ въ Римѣ и однѣ сутки пробыть довольно, – проговорилъ онъ.

– Да конечно-же довольно, подхватилъ Конуринъ. – Вотъ отсюда сейчасъ поѣхать посмотрѣть папу римскую, переночевать, да завтра и въ другое какое-нибудь мѣсто выѣхать.

– Ахъ, Боже мой! Да неужели вы думаете, что какъ только вы пріѣдете папу смотрѣть, такъ сейчасъ онъ вамъ и покажется! воскликнула Глафира Семеновна. – Вѣдь на все это свои часы тутъ, я думаю, назначены.

– И, матушка! Можно такъ сдѣлать, что и не въ часы онъ покажется. На все это есть особенная отворялка. Вынуть эту отворялку, показать кому слѣдуетъ – сейчасъ и папу намъ покажутъ.

Конуринъ подмигнулъ и хлопнуть себя по карману.

– Само собой… поддакнулъ Николай Ивановичъ. – Не пожалѣть только пару золотыхъ.

– Ахъ, какъ вы странно, господа, объ папѣ думаете! перебила Глафира Семеновна. – Вѣдь папа-то кто здѣсь? Папа здѣсь самый главный, самое первое лицо. Его можетъ-быть не одна сотня людей охраняетъ. Тутъ кардиналы около него, тутъ и служки. Да мало-ли сколько разныхъ придворныхъ! Вѣдь онъ, какъ царь живетъ, такъ что тутъ ваши пара золотыхъ!

– А ты видала, какъ онъ живетъ? Видала? присталъ къ женѣ Николай Ивановичъ.

– Не видала, а читала и слышала.

– Ну, такъ нечего и разсказывать съ чужихъ словъ. Прислужающимъ его дать на макароны и на выпивку – вотъ они его и покажутъ какъ-нибудь. Вѣдь намъ что надо? Только взглянуть на него, да и довольно. Не узоры на немъ разглядывать!

Разговаривая такимъ манеромъ, они подъѣхали къ воротамъ Колизея. Къ нимъ тотчасъ-же подскочили два итальянца, въ помятыхъ шляпахъ съ широкими полями, – одинъ пожилой, съ бородою съ просѣдью, въ черномъ плисовомъ порыжѣломъ жакетѣ, другой молодой, необычайно загорѣлый, съ черными, какъ смоль усами и въ длинномъ клѣтчатомъ пальто. Приподнявъ шляпы для поклона, они наперерывъ торопились высаживать изъ коляски Ивановыхъ и Конурина. Пожилой, съ ловкостью галантнаго кавалера, предложилъ было Глафирѣ Семеновнѣ руку, свернутую калачикомъ, но молодой тотчасъ-же оттолкнулъ его и предложилъ ей свою руку. Глафира Семеновна не принимала руки и, стоя на подножкѣ коляски, отмахивалась отъ нихъ.

– Не надо мнѣ, ничего не надо. Иль не фо па… Лесе муа… говорила она. – Николай Иванычъ! Да что они пристали!

– “Брысь”, крикнулъ на нихъ Николай Ивановичъ, вышелъ изъ коляски и протянулъ руку женѣ.

Глафира Семеновна вела мужа въ ворота Колизея. Конуринъ плелся сзади. Итальянцы не. отставали отъ нихъ и, забѣгая впередъ, указывали на стѣны воротъ съ остатками живописи и бормотали что-то на ломаномъ французскомъ языкѣ.

– Чего имъ надо отъ насъ, я не понимаю! говорилъ Николай Ивановичъ. – Глаша! что они бормочатъ?

– Предлагаютъ показать намъ Колизеумъ. Видишь, разсказываютъ и указываютъ. Проводники это.

– Не надо намъ! Ничего не надо! Алле! махнулъ имъ рукой Николай Ивановичъ, но итальянцы не отходили и шли дальше.

Вотъ обширная арена цирка, вотъ мѣста для зрителей, вытесанные изъ камня, вотъ хорошо сохранившаяся императорская ложа съ остатками каменныхъ украшеній, полуразвалившіяся мраморныя лѣстницы, корридоры. Ивановы и Конуринъ бродили по Колизею, но куда-бы они ни заглядывали, итальянцы ужъ были впереди ихъ и наперерывъ бормотали безъ умолку.

– Что тутъ дѣлать! Какъ ихъ отогнать? пожималъ плечами Николай Ивановичъ.

– Да не надо и отгонять. Пусть ихъ идутъ и бормочатъ. Они бормочатъ, а мы не слушаемъ, отвѣчала Глафира Семеновна, но все-таки незамѣтно поддавалась проводникамъ и шла, куда они ихъ вели.

Вотъ, въ концѣ одного корридора желѣзная рѣшетка и лѣстница внизъ, въ подземелье. Пожилой проводникъ тотчасъ-же остановился у рѣшетки, досталъ изъ кармана стеариновую свѣчку и спички и началъ манить Ивановыхъ и Конурина въ подземелье.

– Зоветъ туда, внизъ, сказала мужу Глафира Семеновна. – Должно быть тамъ что-нибудь интересное. Можетъ быть это тѣ самыя темницы, гдѣ несчастные сидѣли, которыхъ отдавали на растерзаніе звѣрямъ? Я читала про нихъ. Спуститься развѣ?

– Да ты никакъ, Глаша, съума сошла! Нацѣпила на себя брилліантовъ на нѣсколько тысячъ и хочешь идти въ какую-то трущобу, куда тебя манитъ неизвѣстный, подозрительный человѣкъ! А вдругъ онъ заведетъ насъ въ такое мѣсто, гдѣ выскочутъ на насъ нѣсколько человѣкъ, ограбятъ да и запрутъ тамъ въ подземельи? Алле, мосье! Алле! Брысь! Не надо! крикнулъ Николай Ивановичъ пожилому итальянцу и быстро потащилъ жену обратно отъ входа въ подземелье. Глафира Семеновна нѣсколько опѣшила.

– Вотъ только развѣ, что брилліанты-то, а то какъ-же не посмотрѣть подземелья! Можетъ быть въ подземельи-то самое любопытное и есть, сказала она.

– Ничего тутъ нѣтъ, барынька, интереснаго. Развалившійся кирпичъ, обломки каменьевъ – и ничего больше, заговорилъ Конуринъ, зѣвая. – Развалившійся-то кирпичъ и у насъ въ Питерѣ видѣть можно. Поѣзжайте, какъ будете дома, посмотрѣть, какъ Большой театръ ломаютъ для консерваторіи – тоже самое увидите.

Забѣжавшій между тѣмъ впередъ пожилой проводникъ-итальянецъ звалъ уже ихъ куда-то по лѣстницѣ, идущей вверхъ, но они не обращали на него вниманія. Къ Глафирѣ Семеновнѣ подскочилъ усатый проводникъ-итальянецъ и совалъ ей въ руки два осколка бѣлаго мрамора.

– Souvenir du Coliseum… Prenez, madame, prenez… – говорилъ онъ.

– На память отъ Колизеума даетъ камушки… Взять, что-ли? – спросила Глафира Семеновна мужа.

– Ну, возьми. Похвастаемся передъ кѣмъ-нибудь въ Петербургѣ, что вотъ прямо изъ Рима, изъ Колизеума, отъ царской ложи отломили. Конуринъ! Хочешь камень на память въ Питеръ свезти изъ Колизеума?

– Поди ты! Рюмку рома римскаго съ порціей ихъ итальянскихъ макаронъ, такъ вотъ-бы я теперь съ удовольствіемъ на память въ себя вонзилъ. А то камень! Что мнѣ въ камнѣ! – отвѣчалъ Конуринъ и прибавилъ:– Развалины разныя для пріѣзжающихъ держутъ, а нѣтъ чтобы въ этихъ развалинахъ какой-нибудь ресторанчикъ устроить! Нація то-же! Нѣтъ, будь тутъ французы или нѣмцы, навѣрное-бы ужъ продавали здѣсь и выпивку, и закуску.

– Ѣдемъ, Конуринъ, въ ресторанъ, ѣдемъ завтракать. И я проголодался, какъ собака, сказалъ Николай Ивановичъ.

Они направлялись къ выходу изъ Колизеума. Проводники, заискивающе улыбаясь, снимали шляпы и кланялись. Слышалось слово “macaroni”…

– Что? На макароны просите? – сказалъ Николай Ивановичъ, посмѣиваясь. – Ахъ, вы неотвязчивые черти! Ну, вотъ вамъ франкъ на макарони. Подѣлитесь. Пополамъ… Компрене? Пополамъ… – доказывалъ онъ итальянцамъ жестами.

Итальянецъ въ усахъ пожималъ плечами и просилъ еще денегъ, стараясь пояснить, что онъ долженъ получить, кромѣ того, за камни, которые онъ вручилъ Глафирѣ Семеновнѣ.

Та вынула изъ кармана кошелекъ и дала усатому итальянцу еще франкъ.

– Merci, madame – любезно кивнулъ онъ и сунулъ ей въ руку еще осколочекъ мрамора на прибавку, вынувъ его изъ кармана пиджака.

XXXVIII

Опять сѣли въ коляску.

– Траторія! Манжата! – крикнула Глафира Семеновна извощику, стараясь пояснить ему, что они хотятъ ѣсть и что ихъ нужно везти въ ресторанъ.

– Макарони и рома! – прибавилъ Конуринъ, потирая руки. – Ужасъ какъ хочется выпить и закусить.

– Si, signor… si, siguora… – отвѣчалъ извощикъ, стегнулъ лошадь и трусцой повезъ ихъ хоть и другой дорогой, но тоже мимо развалинъ, продолжая называть остатки зданій и сооруженій, мимо которыхъ они ѣхали.– Forum Julium… Forum Transitorium… Forum Trajanum… – раздавался его голосъ.

– Заладилъ съ своими форумами! – пожалъ плечами Николай Ивановичъ. – Довольно! Довольно съ твоими форумами! Хорошенькаго понемножку. Надоѣлъ. Ассе!.. – крикнулъ онъ извощику. – Тебѣ сказано: траторіумъ, манжата, вино неро, салами на закуску – вотъ что намъ надо. Понялъ? Компрената?

– Si, signor… улыбнулся извощикъ, оборотившись къ сѣдокамъ въ полъоборота и погналъ лошадь.

– Однако, какъ мы хорошо по-итальянски-то насобачились! Вѣдь вотъ извощикъ все понимаетъ! похвастался Николай Ивановичъ.

– Да, не трудный языкъ. Совсѣмъ легкій… отвѣчала Глафира Семеновна. – По книжкѣ я много словъ выучила.

Вотъ и ресторанъ, ничѣмъ не отличающійся отъ французскихъ ресторановъ. Вошли и сѣли.

– Камерьере… обратилась Глафира Семеновна къ подошедшему слугѣ: Деженато… Тре… Пуръ труа, показала она на себя, мужа и Конурина. – Минестра… Аристо ли вителіо… Вино неро… заказывала она завтракъ.

– Je parle franèaise, madame… перебилъ ее слуга.

– Батюшки! Говоритъ по-французски! Ну, вотъ и отлично, обрадовалась Глафира Семеновна.

– Ромцу, ромцу ему закажите настоящаго римскаго и макаронъ… говорилъ ей Конуринъ.

Подали завтракъ, подали красное вино, макароны сухіе и вареные съ помидорнымъ соусомъ, подали ромъ, но на бутылкѣ оказалась надпись “Jamaica”. Это не уклонилось отъ мужчинъ.

– Смотрите, ромъ-то ямайскій подали, а не римскій, указалъ Николай Ивановичъ на этикетъ.

– Да кто тебѣ сказалъ, что ромъ бываетъ римскій? – отвѣчала Глафира– Семеновна. – Ромъ всегда ямайскій.

– Ты-же говорила. Сама сказала, что по французски оттого и Римъ Ромомъ называется, что здѣсь въ Римѣ ромъ дѣлаютъ.

– Ничего я не говорила. Врешь ты все… разсердилась Глафира Семеновна.

– Говорили, говорили. Въ вагонѣ говорили, подтвердилъ Конуринъ. – Нѣтъ, римскаго-то ромцу куда-бы лучше выпить.

– Пейте, что подано. Да не наваливайтесь очень на вино-то, вѣдь папу ѣдемъ послѣ завтрака смотрѣть.

– А папу-то увидать, урѣзавши муху еще пріятнѣе.

– А урѣжете муху, такъ никуда я съ вами не поѣду. Отправлюсь въ гостиннину и буду спать. Я цѣлую ночь изъ-за бандитовъ въ вагонѣ не спала.

– Сократимъ себя, барынька, сократимъ, кивнулъ ей Конуринъ и взялся за бутылку.

Завтракъ былъ поданъ на славу и, главное, стоилъ дешево. Дешевизна римскихъ ресторановъ рѣзко сказалась передъ ницскими, что Конурину и Николаю Ивановичу очень понравилось. За франкъ, данный на чай, слуга низко поклонился и назвалъ Николая Ивановича даже “эчелещей”.

– Смотри, какой благодарный гарсонъ-то! Даже превосходительствомъ тебя назвалъ, замѣтила мужу Глафира Семеновна.

У того лицо такъ и просіяло.

– Да что ты! удивился онъ.

– А то какъ-же… Онъ сказалъ “эчеленца”, а эчеленца значитъ, я вѣдь прочла въ книгѣ-то, превосходительство.

– Тогда надо будетъ выпить шампанскаго и еще ему дать на чай. – Синьоръ ботега! Иси…

– Ничего не надо. Не позволю я больше пить. Мы идемъ папу смотрѣть.

– Ну, тогда я такъ ему дамъ еще франковикъ. Надо поощрять учтивость. А то въ Ниццѣ сколько денегъ просѣяли и никто насъ даже благородіемъ не назвалъ. Гарсонъ! Вотъ… Вуаля… Анкоръ…

Николай Ивановичъ бросилъ франкъ. Прибавилъ еще полъ франка и Конуринъ.

– На макароны… Вивъ тальянцы! похлопалъ онъ по плечу слугу.

За такую подачку слуга до самаго выхода проводилъ ихъ, кланяясь, и разъ пять пускалъ въ ходъ то “эчеленцу”, то “экселянсъ”.

Сѣли опять въ коляску. Конуринъ и Николай Ивановичъ кряхтѣли. Макаронами обильно поданными и очень вкусными, они наѣлись до отвалу,

– Что-то жена моя, голубушка, дѣлаетъ теперь! Чувствуетъ-ли, что я папу римскую ѣду смотрѣть! вздыхалъ Конуринъ и прибавилъ:– Поди тоже только что пообѣдала и чай пить собирается.

Извощикъ обернулся къ сѣдокамъ и спрашивалъ куда ѣхать.

– Вуаръ ле папъ… Папъ… Папа, отдавала приказъ Глафира Семеновна. – Компрене? Понялъ? Компрената? Папа…

– Ali! Le Vatican! – протянулъ извощикъ.– Si, madame.

Пришлось ѣхать долго. Конуринъ зѣвалъ.

– Однако, папа-то совсѣмъ у чорта на куличкахъ живетъ, сказалъ онъ. – Вишь, куда его занесло!

Вотъ и мутный Тибръ съ его сѣрой неприглядной набережной, вотъ и знаменитый мостъ Ангела съ массой древнихъ изваяній. Переѣхали мостъ, миновали нѣсколько зданій и выѣхали на площадь святаго Петра. Вдали величественно возвышался соборъ святаго Петра.

– Basilica di Pietro in Vaticano! – торжественно воскликнулъ извощикъ, протягивая бичъ по направленію къ собору.

– Вотъ онъ… Вотъ соборъ святаго Петра. Я его сейчасъ-же по картинкѣ узнала – проговорила Глафира Семеновна. – Надо, господа, зайти и посмотрѣть хорошенько – обратилась она къ мужчинамъ.

– Еще-бы не зайти. Надо зайти – откликнулся Николай Ивановичъ. – Только послѣ макаронъ-то маршировать теперь трудновато. Сонъ такъ и клонитъ.

– Пусть онъ насъ прежде къ папѣ-то римской везетъ – сказалъ Конуринъ. – Синьеръ извощикъ! – ты къ папѣ насъ… Прямо къ папѣ. Папа…

– Да вѣдь къ папѣ-же онъ насъ и везетъ. Папа рядомъ съ соборомъ живетъ… – отвѣчала Глафира Семеновна. – Коше! У е ле пале папъ?

– Voilа… C’est le Vatican! – указалъ извощикъ направо отъ собора.

– Вотъ дворецъ папы… Направо…

Видъ былъ величественный. Подъѣзжали къ самой паперти собора, раскинутой на огромномъ пространствѣ. Паперть, впрочемъ, была грязна: по ступенькамъ валялись апельсинныя корки, лоскутья газетной бумаги; изъ расщелинъ ступеней росла трава. На паперти и вдали между колоннъ стояли и шмыгали монахи въ черныхъ и коричневыхъ одеждахъ, въ шляпахъ съ широкими полями или въ капюшонахъ. Какъ около Колизея, такъ и здѣсь на Ивановыхъ и на Конурина накинулись проводники. Здѣсь проводниковъ была уже цѣлая толпа. Они совали имъ альбомы съ видами собора и бормотали, кто на ломаномъ французскомъ, кто на ломаномъ нѣмецкомъ языкахъ. Слышалась даже исковерканная англійская рѣчь. Услуги предлагались со всѣхъ сторонъ.

– Брысь! Брысь ничего намъ не надо, отмахивался отъ нихъ Николай Ивановичъ по русски, восходя по ступенькамъ паперти, но проводники все-таки не отставали отъ нихъ.

Ивановы и Конуринъ направились въ двери собора.

XXXIX

Какъ ни отгоняли Ивановы и Конуринъ отъ себя проводниковъ при входѣ въ соборъ св. Петра, но одинъ проводникъ, лысый старикъ съ сѣдой бородкой, имъ все-таки навязался, когда они вошли въ храмъ. Сдѣлалъ онъ это постепенно. Первое время онъ ходилъ за ними на нѣкоторомъ разстояніи и молча, но какъ только они останавливались въ какой-нибудь нишѣ, передъ мозаичной картиной или статуей лапы, онъ тотчасъ-же подскакивалъ къ нимъ, дѣлалъ свои объясненія на ломаномъ французскомъ языкѣ и снова отходилъ.

– Бормочи, бормочи, все равно тебя не слушаемъ, – говорилъ ему Николай Ивановичъ, махая рукой; но проводникъ не обращалъ на это вниманія и при слѣдующей остановкѣ Ивановыхъ и Конурина опять подскакивалъ къ нимъ,

Мало по малу онъ ихъ пріучилъ къ себѣ; компанія не отгоняла его уже больше и когда Глафира Семеновна обратилась къ нему съ какимъ-то вопросомъ, онъ оживился, забормоталъ безъ умолку и сталъ совать имъ въ руки какую-то бумагу.

– Что такое? На бѣдность просишь? Не надо, не надо намъ твоей бумаги. На вотъ… Получи такъ пару мѣдяковъ и отходи прочь, – сказалъ ему Николай Ивановичъ, подавая двѣ монеты.

Проводникъ не бралъ и продолжалъ совать бумагу.

– Онъ аттестатъ подаетъ. Говоритъ, что это у него аттестатъ отъ какого-то русскаго, – пояснила Глафира Семеновна.

– Аттестатъ?

Николай Ивановичъ взялъ протягиваемую ему бумагу, сложенную въ четверо, и прочиталъ:

– “Симъ свидѣтельствуемъ, что проводникъ Франческо Корыто презабавный итальянецъ, скворцомъ свиститъ, сорокой прыгаетъ, выпить не дуракъ, если ему поднести, и комикъ такой, что животики надорвешь. Познакомилъ насъ въ Римѣ съ такими букашками-таракашками, по части женскаго сословія, что можно сказать только мерси. Московскій купецъ… Бо… Во…” Подписи не разобрать… – сказалъ Николай Ивановичъ. – Но тутъ двѣ подписи. “Самый распродраматическій артистъ”… И второй подписи не разобрать, – улыбнулся онъ.

– Что это такое? Да ты врешь, Николай Иванычъ! Удивилась Глафира Семеновна, вырвавъ у мужа бумагу.

– Вовсе не вру. Написано, какъ видишь, по русски. Кто-нибудь изъ русскихъ, бывшихъ здѣсь, на смѣхъ далъ ему этотъ аттестатъ, а онъ, думая, что тутъ и не вѣдь какія похвалы ему написаны, хвастается этой бумагой передъ русскими.

– C’est moi… c’est moi! – тыкалъ себя въ грудъ проводникъ и кивалъ головой.

– Да онъ презабавный! засмѣялся Конуринъ. – Дѣйствительно комикъ. Рожа у него преуморительная.

– И въ самомъ дѣлѣ кто-то на смѣхъ далъ ему дурацкій аттестатъ, сказала Глафира Семеновна, прочитавъ бумагу и прибавила. – Вѣдь есть-же такіе безобразники!

– Шутники… проговорилъ Николай Ивановичъ. – Римъ городъ скучный: развалины, да развалины и ничего больше – вотъ и захотѣлось подшутить надъ итальянцемъ.

– Само собой… Не надо его отгонять. Пусть потомъ и насъ позабавятъ на улицѣ, прибавилъ Конуринъ.

– Да вы никакъ съ ума сошли! сверкнула глазами Глафира Семеновна. – Срамникъ! Букашекъ-таракашекъ вамъ отъ него не надо-ли!

– Зачѣмъ букашекъ-таракашекъ? Мы люди женатые и этимъ не занимаемся.

– Знаю я васъ, женатыхъ! Алле, синьоръ. Не надо, – передала она бумагу проводнику, махнула ему рукой и отвернулась.

Проводникъ недоумѣвалъ.

– C’est moi, madame, c’est moi… продолжалъ онъ тыкать себя пальцемъ въ грудь.

– Да пусть ужъ насъ до папы-то проводитъ, вставилъ свое слово Николай Ивановичъ. – Человѣкъ знающій… Все-таки съ русскими, оказывается, возился. А что до букашекъ-таракашекъ, такъ чего ты, Глаша, боишься? Вѣдь ты съ нами.

Глафира Семеновна не отвѣчала и ускорила шагъ. Проводникъ продолжалъ идти около нихъ и время отъ времени дѣлалъ свои объясненія.

Но вотъ соборъ осмотрѣнъ. Они вышли на паперть. Проводникъ стоялъ безъ шляпы и, сдѣлавъ прекомическое лицо, просительно улыбался.

– Да дамъ, дамъ на макароны, – кивнулъ ему Николай Ивановичъ. – Покажи намъ теперь только папу. Глаша! Да спроси его, гдѣ и какъ намъ можно видѣть папу.

– Ахъ, не хочется мнѣ съ такимъ дуракомъ и разговаривать!

– Да дураки-то лучше. Папъ… Папъ… Понимаешь, мусье, намъ намъ надо видѣть.

– Ну вулонъ вуаръ намъ… – сдалась Глафира Семеновна, обратившись наконецъ къ проводнику.

Тотъ заговорилъ и зажестикулировалъ, указывая на лѣвую колонаду, прилегающую къ паперти.

– Что онъ говоритъ? – спрашивали мужчины.

– Да говоритъ, что папа теперь нездоровъ и его видѣть нельзя.

– Вздоръ. Знаемъ мы эти уловки-то! Покажи намъ папъ – и вуаля…

Николай Ивановичъ вынулъ пятифранковую монету и показалъ проводнику. Проводникъ протянулъ къ монетѣ руку. Тотъ не давалъ.

– Нѣтъ, ты прежде покажи, а потомъ и дадимъ, сказалъ онъ. – Двѣ даже дадимъ. Да… Глаша! Да переведи-же ему.

– Что тутъ переводить! Онъ говоритъ, что дворецъ папы можно видѣть только до трехъ часовъ дня, а теперь больше трехъ. А самъ папа боленъ.

Николай Ивановичъ не унимался и вынулъ маленькій десятифранковый золотой.

– Вуаля… Видишь? Твой будетъ. Гдѣ дворецъ папы? Гдѣ пале? приставалъ онъ къ проводнику. Пале де папъ.

Проводникъ повелъ ихъ подъ колонаду, привелъ къ лѣстницѣ, ведущей наверхъ и указалъ на нее, продолжая говорить безъ конца. Вверху на площадкѣ лѣстницы бродили два жандарма въ треуголкахъ.

– Вотъ входъ во дворецъ, папы, пояснила Глафира Семеновна:– Но все-таки онъ говоритъ, что теперь туда не пускаютъ. И въ самомъ дѣлѣ, видишь… даже солдаты стоятъ.

– Что такое солдаты! подхватилъ Конуринъ. – Пусть сунетъ солдатамъ вотъ эту отворялку – и живо насъ пропустятъ. Мусье! Комикъ. Вотъ тебѣ… Дай солдатамъ. Ужъ только бы въ нутро-то впустили!

Онъ подалъ проводнику пятифранковую монету.

– Доне о сольда… доне… посылала проводника Глафира Семеновна на лѣстницу.

Тотъ недоумѣвалъ.

– Иди, или… Ахъ, какой не расторопный! А еще проводникъ съ аттестатомъ, сказалъ Николай Ивановичъ. – Ну, вотъ тебѣ и анкоръ. Вотъ еще три франка… Это ужъ тебѣ… Тебѣ за труды. Бери…

Проводникъ держалъ на рукѣ восемь франковъ и что-то соображалъ. Черезъ минуту онъ отвелъ Ивановыхъ и Конурина въ колонны, таинственно подмигнулъ имъ, самъ побѣжалъ къ лѣстницѣ, ведущей въ Ватиканъ, и тамъ скрылся.

– Боялся должно быть на нашихъ-то глазахъ солдатамъ сунуть, замѣтилъ Конуринъ.

– Само собой… поддакнулъ Николай Ивановичъ. – Ну, что-жъ, подождемъ.

И они ждали, стоя въ колоннахъ. Къ нимъ одинъ за другимъ робко подходили нищіе и просили милостыню. Нищіе были самыхъ разнообразныхъ типовъ. Тутъ были старики, дѣти, оборванные, босые или въ кожанныхъ отрепанныхъ сандаліяхъ, на манеръ нашихъ лаптей, были женщины съ грудными ребятами. Всѣ какъ-то внезапно появлялись изъ-за колоннъ, какъ изъ земли выростали и, получивъ подаяніе, быстро исчезали за тѣми-же колоннами прошло пять минутъ, прошло десять, а проводникъ обратно не шелъ.

– Ужъ не надулъ-ли, подлецъ? сказалъ Николай Ивановичъ. – Не взялъ-ли деньги, да не убѣжалъ-ли?

– Очень просто. Отъ такого проходимца, который букашекъ-таракашекъ путешественникамъ сватаетъ все станется, отвѣчала Глафира Семеновна.

– Дались тебѣ эти букашки.

Прождавъ еще минутъ десять, они вышли изъ-за колоннъ и пошли съ лѣстницѣ. Жандармы въ трехуголкахъ по прежнему стояли на площадкѣ, но проводника не было видно.

– Надулъ, комическая морда! воскликнулъ Конуринъ. – Ахъ, чтобъ ему… Постой-ка, я попробую одинъ войти на лѣстницу. Можетъ быть и пропустятъ.

Онъ поднялся по лѣстницѣ до площадки, но тамъ жандармъ загородилъ ему дорогу. Онъ совалъ жандарму что-то въ руку, но тотъ не бралъ и сторонился.

– Вуаръ ле пале! крикнула Глафира Семеновна жандармамъ.

Тѣ отвѣчали что-то по итальянски. Конуринъ спустился съ лѣстницы внизъ.

– Не берутъ и не пускаютъ, сказалъ онъ. – А комикъ надулъ, подлецъ, насъ дураковъ.

– И ништо вамъ, ништо… Не связывайтесь съ такой дрянью, который букашекъ на двухъ ногахъ путешественникамъ сватаетъ, поддразнивала Глафира Семеновна.

Ругая проводника, они вышли на площадь и сѣли въ коляску, которая ихъ поджидала.

– Куда-же теперь ѣхать? спрашивала Глафира Семеновна.

– Только не на развалины! воскликнули въ одинъ голосъ мужъ и Конуринъ.

– Такъ домой. Дома и пообѣдаемъ.

Она отдала извощику приказъ ѣхать въ гостинницу.

XL

Ивановы и Конуринъ пріѣхали къ себѣ въ гостинницу въ то время, когда на дворѣ и по корридорамъ всѣхъ этажей звонили въ колокола. Оберкельнеръ во фракѣ надсажался, раскачивая довольно объемистый колоколъ, привѣшенный при главномъ входѣ, корридорные слуги трезвонили въ маленькіе ручные колокольчики, пробѣгая по корридорамъ мимо дверей номеровъ. Звонили къ обѣденному табльдоту. Столовая, гдѣ былъ накрытъ столъ, помѣщалась въ нижнемъ этажѣ. Жильцы гостинницы, Какъ муравьи, сходили внизъ по лѣстницѣ, спускались по подъемной машинѣ. Около столовой образовалась цѣлая толпа. Слышались французскій, нѣмецкій, итальянскій, англійскій говоръ. Англичане были во фракахъ и бѣлыхъ галстухахъ. Двѣ чопорныя молодыя англичанки, некрасивыя, съ длинными тонкими шеями, съ длинными зубами, непокрывающимися верхней губой, вели подъ руки полную старуху съ сѣдыми букельками на вискахъ. Нѣмцы были въ сюртукахъ, французы и итальянцы въ лѣтнихъ пиджачныхъ свѣтлыхъ парахъ. Итальянцы, кромѣ того, отличались яркими цвѣтными галстухами, а французы розами въ петличкахъ. Какой-то старикъ нѣмецъ несъ съ собой къ столу собственную пивную граненную хрустальную кружку съ мельхіоровой крышкой и фарфоровую большую трубку съ эластичнымъ чубукомъ въ бисерномъ чахлѣ.

– Къ табльдоту попали? Ну, вотъ и отлично, сказалъ Николай Ивановичъ. – Хоть и плотно давеча за завтракомъ натромбовали въ себя макаронъ, а ѣсть все-таки хочется.

– Водочки-бы теперь въ себя вонзить православной, да чего-нибудь итальянистаго на закуску… прибавилъ Конуринъ.

– Какая тутъ въ Италіи водка! Вѣдь давеча за завтракомъ у лакея спрашивали, такъ тотъ даже глаза выпучилъ отъ удивленія, – отвѣчала Глафира Семеновна. – Пейте итальянское вино. Такое здѣсь въ Италіи прекрасное и недорогое вино Шіанти – вотъ его и пейте.

Оберкельнеръ, замѣтивъ ихъ идущими въ столовую, какъ новыхъ постояльцевъ, тотчасъ-же принялъ подъ свое особое покровительство. Онъ отвелъ имъ мѣсто на уголкѣ стола, поставленнаго покоемъ, принесъ холодильникъ для шампанскаго, поставилъ вазу съ живыми цвѣтами передъ приборомъ Глафиры Семеновны и наконецъ подалъ карту винъ.

– Вино неро, Шіанти… – сказала Глафира Семеновна.

– А мадеры, хересу или портвейну послѣ супу? – предложилъ оберъ-кельнеръ по французски.

– Нонъ, нонъ, нонъ.

– Постойте… Да нѣтъ-ли водки-то здѣсь? Можетъ быть и есть, – сказалъ Конуринъ. – О де ви русь? – спросилъ онъ оберъ-кельнера, но тотъ далъ отрицательный отвѣтъ.

– Ахъ, подлецы, подлецы! Хоть-бы апельсины свои на нашу русскую водку мѣняли.

– Тогда давай коньякъ и келькшозъ эдакаго забористаго на закуску… – проговорилъ Николай Ивановичъ. – Глаша переведи.

– Коньякъ е кельшозъ пикантъ пуръ горъ-девръ. Доне тудесюитъ.

– Avant la soupe? – удивился оберкельнеръ, что коньякъ требуютъ передъ супомъ.

– Вуй, вуй… Се а ля рюссъ… Удивляется, что коньякъ спрашиваемъ передъ супомъ.

– По русски, братъ, всегда передъ супомъ… тужуръ… – подмигнулъ ему Николай Ивановичъ.

Явились коньякъ и тарелочка какихъ-то пикулей въ уксусѣ. Мужчины съ жадностью хватили по рюмкѣ коньяку, Конуринъ запихалъ себѣ въ ротъ какой-то бурый плодъ съ тарелки, жевнулъ его и разинулъ ротъ – до того ему зажгло во рту и горлѣ.

– Что это онъ, подлецъ, намъ преподнесъ! еле выговорилъ онъ, выплевывая закуску въ салфетку. – Ядъ какой-то, а не закуска… Дайте воды скорѣй! Фу!

Онъ всполоснулъ водой ротъ и сдѣлалъ глотокъ, но ротъ и горло еще пуще зажгло. Оберкельнеръ стоялъ поодаль и улыбался.

– Чего смѣешься-то, дуракъ! крикнулъ на него Николай Ивановичъ, тоже попробовавшій закуски и тотчасъ-же ее выплюнувшій. – Кескесе, ты намъ подалъ? спрашивалъ онъ его, тыкая въ тарелку.

Спрашивала и Глафира Семеновна, испугавшаяся за Конурина, все еще сидящаго съ открытымъ ртомъ. Оберкельнеръ сталъ объяснять.

– Перецъ… Маринованный перецъ… Стручковый перецъ… Видите, красный перецъ… перевела она мужчинамъ.

– Мерзавецъ! Да развѣ стручковый перецъ ѣдятъ со стручкомъ?

– Онъ оправдывается тѣмъ, что я у него спросила какой-нибудь попикантнѣе закуски – вотъ онъ и подалъ, стараясь угодить русскимъ.

– Угодить русскимъ? Угодилъ – нечего сказать! все еще плевался Конуринъ. – Дьяволамъ это жрать, въ пеклѣ, прости Господи мое прегрѣшеніе, что я неумытыхъ за столомъ поминаю, а не русскимъ! Неси назадъ свою закуску, неси! махалъ онъ рукой. – Перцемъ стручковымъ вздумалъ русскихъ кормить! Я думалъ, онъ икорки подастъ, балычка или рака варенаго.

Оберкельнеръ извинялся и сталъ убирать закуску и коньякъ.

– Нѣтъ, ты коньякъ-то, мусье, оставь… Пусть онъ тутъ стоитъ, схватился за бутылку Николай Ивановичъ. – А вотъ этотъ ядъ бери обратно. Должно быть на самоварной кислотѣ онъ у нихъ настоенъ, что-ли, отиралъ онъ салфеткой языкъ. – Вѣдь вотъ чуточку только откусилъ, а весь ротъ зудитъ.

– А у меня даже языкъ пухнетъ… Чужой языкъ во рту дѣлается, сказалъ Конуринъ. – Надо будетъ вторую рюмку коньяку выпить, такъ авось будетъ легче. Наливай, Николай Ивановъ, а то ужасъ какъ деретъ во рту.

– Да неужели ужъ такая сильная крѣпость? спросила Глафира Семеновна. Кажется, вы притворяетесь, чтобъ придраться и выпить еще коньяку.

– Купоросъ, матушка, совсѣмъ купоросъ – вотъ до чего.

– А оберкельнеръ говоритъ, что это у англичанъ самый любимый салатъ къ жаркому.

– Провались онъ съ своими англичанами! Да и вретъ онъ. Гдѣ англичанамъ такую ѣду выдержать, которую ужъ русскій человѣкъ не можетъ выдержать.

Конуринъ продолжалъ откашливаться и отплевываться въ платокъ. Сидѣвшіе за столомъ, узнавъ отъ оберкельнера въ чемъ дѣло, съ любопытствомъ посматривали на Конурина, посмѣивались и перешептывались. Подали супъ. Одно мѣсто передъ Ивановыми и Конуринымъ было не занято за столомъ, но передъ приборомъ стояла початая бутылка вина, перевязанная красной ленточкой по горлышку. Очевидно, на это мѣсто дожидали кого-то и вотъ когда супъ былъ съѣденъ сидящими за столомъ, явилась красивая, стройная молодая женщина, лѣтъ двадцати пяти, въ черномъ шелковомъ платьѣ, съ розой въ роскошныхъ волосахъ и маленькимъ стальнымъ кинжаломъ съ золотой ручкой вмѣсто брошки на груди. Она вошла въ столовую, поспѣшно сѣла за столъ, привѣтливо улыбнулась своему сосѣду, который отодвинулъ ей стулъ, причемъ выказала два ряда прелестнѣйшихъ бѣлыхъ зубовъ и, посматривая по сторонамъ, поспѣшно начала снимать съ рукъ длинныя перчатки до локтей. Войдя въ столовую, она сразу обратила на себя вниманіе всѣхъ.

Глафира Семеновна такъ и врѣзалась въ нее глазами.

– Это что за птица такая! пробормотала Глафира Семеновна.

На новопришедшую смотрѣли въ упоръ и Конуринъ съ Николаемъ Ивановичемъ и любовались ею. Въ ней было все красиво, все изящно, все гармонично, но въ особенности выдѣлялись черные большіе глаза съ длинными густыми рѣсницами. Конуринъ забылъ даже о своемъ обожженномъ ртѣ и прошепталъ:

– Бабецъ не вредный… Вотъ такъ итальяночка!

Николай Ивановичъ тоже хотѣлъ произнести какое-то одобрѣніе, но только крякнулъ и слегка покосился на жену. Покосилась на него ревниво и Глафира Семеновна.

Красавица кушала супъ, поднося его съ себѣ въ полуоткрытый ротикъ не по полной ложкѣ и осторожно откусывала маленькіе кусочки отъ сухихъ макаронъ, поданныхъ къ супу.

XLI

Заслыша русскій говоръ Ивановыхъ и Конурина, красавица тотчасъ-же обратилась къ нимъ и съ улыбкой спросила Конурина: – Vous étes des russes, monsieur?