Текст книги "Карабарчик. Детство Викеши"

Автор книги: Николай Глебов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Н. Глебов
Карабарчик
Детство Викеши
(две повести)

Карабарчик

Часть первая

Глава первая

Из Ануя Евстигней Тихонович Зотников выехал в полдень. Стояла жара. В горячем воздухе трепетало марево, и, казалось, все живущее на земле попряталось в тени. Поникли и травы, только яркие огнецветы, раскинув свои жёлтые лепестки, как бы радовались палящему зною июльского солнца. Тишина. Изнемогая от жары, Зотников откинулся в глубь тарантаса и задремал. Не заметил, как проехал небольшое алтайское село и стал подниматься на перевал. Вдруг лошадь остановилась и беспокойно повела ушами. Евстигней проснулся и лениво подстегнул коня:

– Н-но-о!

Лошадь не двигалась.

– Что за оказия? – Зотников вылез из тарантаса.

У дороги лежала мёртвая женщина, судя по лицу, – алтайка. Возле неё, обхватив тонкими, как плеть, руками голые колени, сидел мальчик. По его лицу, оставляя грязный след, катились крупные слёзы.

Зотников шагнул к женщине.

– Должно, с голодухи померла алтайка. Мрут они нынче, как мухи, – перекрестившись, Евстигней оттащил мёртвое тело подальше от дороги.

«Как же с парнишкой быть?» – подумал он и обратился по-алтайски к мальчику:

– Как тебя зовут?

– Карабарчик[1]1
  Карабарчик – скворец


[Закрыть], – чуть слышно ответил тот.

– Да ты, друг, на скворца-то не похож, а скорее на полудохлого котёнка, – улыбнулся своей остроте Зотников. Потом, приняв, видимо, какое-то решение, поднял мальчика и усадил в тарантас.

– А мама? – полные слёз глаза найдёныша уставились на труп матери.

– Каюк твоей мамаше, померла!

Евстигней тронул коня вожжами; тарантас стал медленно спускаться с перевала.

В сумерках они проехали долину и, миновав одинокие жилища алтайцев, стали приближаться к Чарышу.

Заимка Зотникова была расположена в южной части высокогорного Алтая, вдали от проезжих дорог. Кругом стояли нетронутые леса, таёжная глухомань. Ниже по течению Чарыша, за мрачным ущельем Яргола, шли русские сёла: Тюдрала, Талица и Чечулиха.

Появился Зотников в этих местах лет десять назад. Мелкий торговец, он случайно забрёл на заимку богатого старообрядца Кузьмы Ошлыкова, и, к удивлению соседних заимщиков, осторожный к людям Кузьма выдал за него единственную дочь. Вскоре Ошлыков умер. Евстигней стал обладателем богатого наследства. Трезвый и расчётливый, он умело повёл хозяйство тестя. И чем больше богател, тем сильнее охватывала его страсть к наживе, тем больше черствела душа. Вёл знакомство Зотников только с местной знатью; особенно был дружен с кривым Яжнаем, стада овец и табуны лошадей которого паслись в плодородных долинах Келея.

Обычно Яжнай приезжал на заимку Зотникова ночью. Запершись в маленькой комнате обширного дома, при слабом свете ночника хозяин с гостем вели таинственные разговоры. Нередко эти совещания кончались поспешными сборами: оба куда-то уезжали. Возвращаясь из одной такой поездки, Евстигней и нашел Карабарчика на перевале.

Подъехав к дому, Зотников долго стучал в тяжелые, окованные жестью ворота. На стук вышел работник Прокопий.

– Сонная тетеря! Стучу, стучу, словно-подохли все! Открывай!

Прокопий распахнул ворота и пошёл вслед за тарантасом.

– Распряги коня, поставь на выстойку, возьми в коробке алтайчонка – должно, спит дохлятина! – унеси его к себе в избу, а утром приведешь ко мне, – сказал Евстигней угрюмо и стал подниматься на крыльцо. – Только гляди за ним, как бы не убежал!

Прокопий бережно поднял спящего мальчика на руки.

– Ишь, сердечный, умаялся за дорогу, – произнёс он сочувственно и, войдя в избу, осторожно положил найдёныша на лавку и зажег огонь. – Мать, а мать! – Прокопий потряс за плечо спящую женщину. – Вставай, бог еще сына дал.

Степанида, жена Прокопия, поднялась с постели и подошла к лавке.

– Чей это?

– Кто его знает! Хозяин привёз, а где взял – не знаю. Утром велел к себе привести.

Женщина участливо посмотрела на спящего ребёнка.

– Худой какой! Кожа да кости. Покормить его, Проня, что ли?

– Не тревожь. Постели мой тулуп да укрой чем-нибудь, пускай спит. Утром покормим.

– Мам, а мам, кого это тятя принёс? – послышался с полатей полусонный мальчишеский голос.

– Спи, Яшеньки, спи! Скоро утро, – ответила Степанида и принялась мастерить постель нежданному гостю.

– А-а! А я думал… – и, не закончив то, что хотел сказать, Янька натянул на себя сползший отцовский армяк и уснул.

Карабарчик спал крепко. Когда яркое солнце брызнуло лучами в окно, он проснулся и увидел рядом русского мальчика, который с любопытством разглядывал его.

Карабарчик, смутившись, отвернулся к стене и стал ковырять мох в простенке.

– А у меня свистулька есть! – проговорил Янька, подвинувшись ближе к Карабарчику. – Тятя на базаре купил, вот она!

Вынув из кармана глиняную игрушку, напоминавшую петушка, Янька поднёс её к губам. Раздалась мягкая трель.

– Что, хорошо? Хочешь посвистеть?

Найдёныш медленно повернул голову к Яньке.

– Хочешь посвистеть? – повторил свой вопрос Янька и сунул игрушку в руки Карабарчику.

Найдёныш неуверенно поднёс её к губам и свистнул. Его скуластое лицо расплылось в улыбке.

– А ты не так, ты вот как! – Янька, надувая щёки, пронзительно засвистел. – На, поиграй, пока мамы нет: она шибко не любит, когда в избе свистят, за ограду гонит, – затараторил он. – А тебя как звать? – и, не получив ответа, добавил: – Меня Яшкой, тятю Прокопием, маму Степанидой, а собачонку Делбеком[2]2
  Делбек – лохматый


[Закрыть]. Да вот он и сам!

Из-под кровати вылез лохматый щенок и, усевшись на задние лапы, умильно посмотрел на Яньку.

– Знаешь, чему его тятя научил? Хочешь, покажу?

Подражая отцу, Янька сердито крикнул:

– Делбек! Евстигней идёт!

Щенок вскочил на ноги, взвизгнул и, поджаз хвост, стремительно кинулся под кровать.

Карабарчик улыбнулся.

– Видел? – спросил довольный Янька. – Делбек боится хозяина: Евстигней его постоянно лупит чем попало. Первый раз отлупил за то, что Делбек молоко у Варвары вылакал, второй раз за то, что цыплёнка задавил, а теперь уж дерёт по привычке. Делбек и Стёпки боится. Стёпка – хозяйский сын. Такая заноза – всегда первый в драку лезет! На днях привязал он к Делбешкиному хвосту пустую банку. Ну, и ошалел собачонок. Носится по двору – едва поймал… А тут Стёпка подбежал… Я его как двину кулаком, он и с ног долой! – И, размахнувшись, Янька чуть не сшиб с лавки нового приятеля. – Пойдём к амбарам, я тебе воробьёнка покажу в гнезде. – Янька взял за руку Карабарчика и вышел с ним во двор.

– А-а, уже подружились? Вот и хорошо! – Прокопий ласково похлопал рукой по плечу найдёныша. – Теперь вас будет двое. Стёпке туго придётся! – улыбнулся он.

– Тятя, а тятя, почему он молчит всё время? – обратился Янька к отцу.

– Да потому, что он русского языка не понимает.

– Вот не догадался! – улыбнулся Янька. – А я думал, он немтырь.

Как тебя зовут? – спросил Прокопий мальчика по-алтайски.

– Карабарчик.

– Он говорит, что зовут его Скворцом, – перевёл отец.

Янька свистнул:

– Вот так здорово! Скворец!

– Чей ты? – продолжал расспрашивать Прокопий.

– Не знаю… – Карабарчик опустил голову.

– Кто твой отец?

– Был пастухом у Яжная.

– У кривого Яжная? – спросил с изумлением работник. – Это не твоего отца убил он в прошлом году?

Мальчик прошептал чуть слышно:

– Не знаю. Только нас с мамой Яжнай выгнал из аила[3]3
  Аил – конусообразная юрта из жердей, покрытая корой лиственницы.


[Закрыть], и мы жили в лесу.

Прокопий с жалостью посмотрел на мальчика. Ему вспомнился случай с пастухом бая: защищаясь от побоев, пастух ударил хозяина палкой и за это был убит. Дело замяли, и преступление Яжная осталось безнаказанным.

– Родные у тебя есть?

– Не знаю.

– Эй, Прокопий! – раздался с крыльца зычный голос Зотникова. – Веди мальчонка.

– Пойдём, хозяин зовёт, – взяв за руку Карабарчика, работник повел его к дому. – Да ты не бойся! – говорил он мальчику, видя, что тот упирается. – В обиду тебя не дам.

Когда Прокопий с Карабарчиком вошли в горницу, семья Зотниконых сидела за чаем.

Из-за самовара выглянуло злое лицо хозяйки.

– На кой ты грех его подобрал? – набросилась она на мужа. – Мало их, нищих, шляется по дорогам, так тащи всех в дом.

Евстигней поставил недопитое блюдце на стол и провёл рукой по окладистой бороде.

– Да, парнишка незавидный. Работать, пожалуй, не сможет скоро. Разве отправить его на маральник?[4]4
  Маральник – питомник: огороженное место, где содержатся маралы – крупные олени с большими ветвистыми рогами.


[Закрыть] Может, там поправится. Прокопию помощник будет. – Евстигней вопросительно посмотрел на жену.

– Куда хочешь девай, а в дом не пущу.

Зотников в раздумье почесал затылок.

– Евстигней Тихонович, отдайте мальчика мне! Куда ему теперь? Ни отца, ни матери… Пропадать, что ли? – Прокопий погладил найдёныша по голове.

Хозяин крякнул и опустил глаза.

– Пускай берёт! – хозяйка посмотрела на мужа и махнула рукой: – Только насчёт пропитания на нас чтобы не надеялся.

Карабарчик стоял тихо и с удивлением разглядывал просторную избу. Его поразили невиданные цветы и птицы, нарисованные на стенах и потолке, очевидно, проезжим маляром. Наглядевшись на них, он перевёл глаза на сидящих за столом и увидел мальчика, который украдкой показывал ему язык.

Карабарчик в растерянности отвернулся к стене. Вдруг он почувствовал, что кто-то больно ущипнул его, и, оглянувшись увидел рядом хозяйского сына Стёпку.

Найдёныш заплакал.

Прокопий оглянулся и оттолкнул Стёпку:

– Зачем обижаешь?

– А тебе что, жалко? Он ведь алтаец! – тон хозяйского сына был вызывающий.

– И алтаец такой же человек, как и ты.

Варвара, жена Зотникова, всплеснула руками:

– Господи! Да ты, Проня, совсем с ума сошёл! Нашёл с кем хозяйское дитё сравнивать. Степанко-то ведь крещёный, а этот что? Имени даже человеческого не имеет.

– И то правда, алтаец души не имеет, – поддакнул жене Евстигней и, обратившись к Прокопию, махнул рукой: – Бери его к себе, коли хлеба много.

Глава вторая

В семье Прокопия Кобякова Карабарчика окружили лаской и заботой. Степанида была доброй женщиной и жалела найдёныша.

– Сиротка ты моя бесталанная! – гладя его по голове, говорила она. И мальчик, чувствуя ласку, доверчиво прижимался к ней.

Верным другом был и Янька.

– Если Стёпка тронет Карабарчика, я ему мялку дам! – говорил он отцу.

– Драться нехорошо, – останавливал сына Прокопий.

– А если он первый полезет, что мне нюни распускать, что ли? – Янька решительно встряхивал вихрастой головой.

– Теперь он побоится: вас ведь двое.

Шли дни. Карабарчик быстро осваивал незнакомый ему русский язык.

– Зды-равствуй, друг! – обратился он однажды к Яньке и протянул ему руку.

Янька подпрыгнул от радости и, схватив Карабарчика, стал кружить его вокруг себя. Утомившись, он спросил:

– А по-алтайски «здравствуй» как?

– Эзен.

– А дом? – Янька показал на большой дом Зотникова.

– Аил.

Наглядный урок русского языка неожиданно был прерван. Ребята заметили Стёпку. Он бегал по двору с верёвочкой, к которой был привязан воробей.

Слабо трепыхая крыльями, воробей то взлетал вверх, то опускался к земле, пытаясь вырваться из рук своего мучителя. Наконец с раскрытым клювом, тяжело дыша, он упал к ногам ребят.

Янька поднял полумёртвую птичку и гневно крикнул подбежавшему Стёпке:

– Ты зачем воробья мучаешь?

– А тебе какое дело? – Стёпка, выхватив птенца из рук Яньки, с силой сжал его в руке.

– Воробей только слабо пискнул.

– На! – Степка бросил Яньке воробья, плюнул на Карабарчика и побежал.

Карабарчик растерянно поглядел на своего друга.

Янька кинулся за обидчиком и, догнав его возле крыльца, свалил с ног.

– Hе души птичек! Не плюйся! Вот тебе, вот тебе! – работая кулаками, он не давал Стёпке подняться с земли.

– Скворец, дай ему пинка! – скомандовал Янька подбежавшему другу.

На шум выбежала Варвара. Схватив Карабарчика за волосы, взвизгнула:

– Ах ты бездомник! Хозяйского сына бить?

Бросив Стёпку, Янька разбежался и, как молодой бычок, ударил Варвару головой в живот.

Та ойкнула и присела на ступеньки крыльца. Ребята, воспользовавшись этим, стремглав бросились к своей избе.

– Вот мошенник, чуть с ног меня не сшиб! Чистый разбойник!.. Стёпочка, не плачь. Приедет отец, мы их проучим! – запричитала Варвара, поднимая хныкающего Стёпку.

У конюшни показалась Степанида, нагруженная вёдрами.

– Ты своего варнака прибери к рукам да алтайчонку встряску дай, а не то я сама их проучу, как хозяйского сына трогать! – напустилась на неё Варвара.

– Да ты что, Варвара Кузьмовна! – остановилась Степанида. – Ребята на дню могут десять раз подраться и помириться. Известно, дети, – добавила она мягко.

– Ты меня не учи! – поднявшись на крыльцо, Варвара подбоченилась. – Покамест я здесь хозяйка. Не любо – можете убираться на все четыре стороны! Кормильцы у вас теперь с Пронькой есть! – продолжала она язвительно. – Яшку-мошенника с одного конца деревни пошлёшь кошелём трясти, алтайчонка – с другого, вот вам и хлеб.

Степанида махнула рукой:

– И ваш-то хлеб не слаще мирского, – и, повысив голос, крикнула: – По ночам мы чужих лошадей не таврим[5]5
  Таврить – накладывать тавро, клеймо


[Закрыть], по тайге не разбойничаем!

Варвара ахнула и поспешно закрыла за собой дверь.

К вечеру из лесу вернулся Прокопий. Жена рассказала про ссору с хозяйкой. Он нахмурился.

– Не надо было связываться с этой змеёй! Осень теперь, куда пойдем? Да и Карабарчика оставлять здесь нельзя – заедят.

– А зачем мы его оставлять будем? Поедет с нами в Тюдралу. Перезимуем как-нибудь в старой избе.

– Я не об этом! – махнул рукой Прокопий. – Боюсь, как бы не упёрся Евстигней насчет Карабарчика. Скажет: отдай да и всё. Моя, дескать, находка.

– Нет, я без Карабарчика с заимки не выеду! – заявила! твёрдо Степанида. – Как жил, так пускай и живёт у нас.

Прокопий покачал головой:

– Да мне и самому Карабарчика жалко, но с Евстигнеем разве договоришься?

Дня через два домой вернулся Евстигней. Приехал он ночью. Через час в окно избушки Прокопия кто-то постучал.

Работник вышел и узнал в темноте хозяина.

– Зайди ко мне сейчас, – хмуро сказал Зотников и направился к своему дому.

Работник последовал за ним.

В маленькой горенке тускло светилась лампада.

– Садись! – голос Евстигнея был суров. – Тут твоя баба развязала язык насчёт таврёжки алтайских лошадей. Так вот… – он приблизил бледное лицо к работнику и прошептал: – Если еще раз услышу, сгною вас обоих в остроге! Понял? Кто видел? – пальцы его впились в плечо работника. – Я тебя спрашиваю: кто видел?

Прокопий отодвинулся от хозяина и сказал примирительно:

– Мало ли что болтают, не каждому слуху верь.

– То-то! – немного успокоившись, Евстигней зашагал по комнате. – Алтайчонка я записал на своё имя. На днях приедет поп, – бросил он угрюмо.

Прокопий понял: Евстигней хочет закабалить найдёныша, сделать его своим батраком навечно.

– А где Карабарчик жить будет?

– Пока у тебя. Если понадобится – возьму.

– Да ведь он человек…

– Не твое дело! – грубо оборвал Прокопия хозяин. – Мои находка: что хочу, то и делаю.

– Вот что, Евстигней Тихонович, – чеканя слова, заговорил Прокопий, – пока я жив, мальчика в обиду не дам.

– Иди, иди, защитник, без тебя обойдёмся! – махнул руной Евстигней.

Хлопнув дверью, Прокопий вышел.

Через неделю на заимку приехал священник – отец Дометиан. Найденыша окрестили и дали ему имя Кирияк.

Приближалась зима. Подули холодные ветры. Тайга нахмурилась. Над заимкой целыми днями висела густая пелена мелкого дождя. По еочам в горах было слышно, как кричали дикие козы. В вышине серого, неласкового неба стройными треугольниками, стремясь на юг, летели гуси.

Прокопий вместе с хозяином уехал в соседнее село на ярмарку. В больших скотных дворах, что окружали заимку, ревела голодная скотина. Степанида с ребятами едва успевала подвозить корм. Намаявшись за день на хозяйской работе, ребята забирались вечером на полати.

В избе чуть мерцает огонёк. За старой глинобитной печкой шуршат тараканы, скрипит однотонно сверчок. В углу, возле дверей, спит телёнок, и в сумраке осеннего вечера, за окном, чуть слышно моросит дождь. Пахнет кислой капустой и намокшей за день одеждой из овчин. В сенях скулит Делбек и ждёт, когда его впустят в избу.

Дождь усиливается. В избе всё затихает. Только на полатях слышится неторопливый шёпот. Это Янька рассказывает своему другу разные небылицы.

В один из осенних дней, встретив работницу на дворе, Варвара сказала ей:

– Пошлёшь ко мне алтайчонка.

Мальчик пришёл. Хозяйка хлопотала возле печки, и вкусный запах свежеиспечённого хлеба наполнял кухню. Проглотив слюну, Кирик уселся возле порога.

– Чего уставился на стол? Не для тебя стряпала! – заметила сердито Варвара и открыла подполье: – Лезь за котом! Поймаешь – снесёшь в амбар. Только держи его крепко: кот-то дикий.

Спустившись по шаткой лестнице вниз, мальчик стал оглядываться. Свет сверху исчез: Варвара закрыла западню. Привыкнув к темноте, увидел две светящиеся точки. Поборов страх, пополз к ним, но светящиеся точки мелькнули в другом месте.

Сверху показалась полоска света и сердитый голос хозяйки спросил:

– Скоро ты там?

– Поймать не могу.

– Ну и сиди вместе с котом! – западня вновь захлопнулась.

Кот перебегал с места на место. Кирик осторожно стал подкрадываться к нему, но, запнувшись о что-то, упал. Испуганный кот прыгнул, но Кирик успел схватить его на лету и, навалившись, прижал к земле. Отчаянно мяукая и пытаясь вырваться, животное больно царапало лицо и руки Кирика.

– Откройте!

Яркий луч света проник в подполье. Весь исцарапанный, мальчик вылез со своей добычей и спросил Варвару:

– В какой амбар нести?

– В средний, где пшеница.

Недалеко от дверей амбара сидел на цепи большой пёс, и, как только Кирик поравнялся с ним, кот злобно фыркнул и вырвался из рук. Собака, гремя цепью, бросилась за ним. На крыльцо выскочила Варвара с черенком от метлы.

– Кошку с собакой стравлять? Вот тебе, вот тебе!.. – На спину мальчика посыпались удары.

В дверях избы показалась Степанида. Точно птица, увидевшая птенца в когтях коршуна, она кинулась к Кирику. Схватила на ходу палку и, задыхаясь от гнева, занесла её над головой хозяйки:

– Ребёнка бить! Малыша! Да есть ли у тебя совесть? – опомнившись, отбросила палку и прижала плачущего Карабарчика к груди. – Отольются тебе детские слёзы! – проговорила она и сама готовая расплакаться повела мальчика в избу.

В полдень Кирику стало плохо: начался жар. Ребенок бредил:

– Мама! Страшный кот… он укусит, укусит! Мама!

– Сиротинушка ты моя горемычная! – сквозь слёзы говорила Степанида.

Глядя на плачущую мать и избитого друга, ревел на всю избу и Янька.

Через несколько дней вернулись хозяин с Прокопием. Узнав о случившемся, Прокопий пошёл к Евстигнею.

– Зачем избила Кирика? – не снимая шапки, спросил он Варвару.

– А тебе какое дело? У меня есть хозяин, ему и ответ дам! – зачастила она. – Ишь, какой учитель нашёлся! Проваливай из дома!

– И то, Прокопий, уходи-ка лучше. У меня рука тяжёлая, неровен час, свистну по уху: долго будешь помнить, как мою жену учить. – Евстигней грузно шагнул к работнику: – Ну!

– Не нукай, я тебе не лошадь! – Прокопий спокойно поправил опояску. – Меня пугать нечего. Расчёт подай! Хватит на вас спину гнуть!

– Эко, удивил! Да вашего брата, голоштанников, развелось нынче, как комарья в болоте.

– По чьей шине эти самые голоштанники развелись?

– А по-твоему, по чьей? – сдерживая гнев, спросил Евстигней.

– По вашей!.. – бросил ему коротко Прокопий.

– То есть, как это понять? – глаза хозяина сузились.

– Очень просто: грабите бедноту, вот и всё!

Лицо Евстигнея побагровело:

– Да за такие речи тебя в тюрьму можно запрятать!

– Не знаю, кто из нас скорее сядет: то ли я, то ли ты с Яжнаем.

– Прокопий! – в голосе Зотникова прозвучала угроза. – Не доводи до греха!

– Вам с Яжнаем грешить не в первый раз.

– Пронька!.. – рука Евстигнея потянулась за топором, лежавшим под лавкой.

Варвара метнулась к мужу.

– Уйди ты, христа ради! – замахала она на работника рукой. – Богом прошу!

– Бога вспомнила! А когда Кирика била, где твой бог был? Кровососы! – хлопнув дверью, Прокорий вышел.

С женой он совещался недолго:

– Житья нам от этих злыдней не будет, да и лютовать над Кириком ещё больше станут. Надо расчёт просить. Как – нибудь перезимуем в Тюдрале.

Степанида посмотрела на осунувшееся лицо Кирика и подтвердила:

– Надо уезжать, Проня. Ждать больше нечего.

Сборы были коротки. Утром, чуть свет, Прокопий вышел с заимки и направился в Тюдралу за лошадью. Вернулся лишь к обеду. Сложил имущество на телегу, усадил Степаниду, ребят и тронул вожжами коня. Возле ворот их встретил Зотников.

– Стой! Куда Кирьку повёз? – Евстигней со злобой посмотрел на работника и схватил лошадь под уздцы. – Ссаживай парнишку!

– Отпусти вожжи! – в голосе Прокопия прозвучала недобрая нотка.

– Пускай Кирька слезет!

Прокопий стегнул коня. Лошадь рванулась. Отброшенный концом оглобли Зотников упал.

– Разбойник! – в бессильной ярости Евстигней потряс кулаком вслед протарахтевшей за поворотом телеге.

Глава третья

В волостном правлении, куда приехал Зотников с жалобой на своего работника, ему заявили, что судить Прокопия Кобякова не могут.

Зотников в недоумении уставился на старшину.

– Теперь он солдат русской армии, на днях отправляем его в Бийск, к воинскому начальнику, – старшина наклонился к уху богатого заимщика и, прикрыв рот рукой, зашептал с оглядкой: – Год провоевали, а конца не видно. Живём мы в лесу, молимся пню, ничего не знаем. А приёмыша-то отберём, не сомневайся. Только ты… того… помалкивай пока. Отправим Проньку на фронт, а с бабой, поди, управимся! – и старшина хихикнул.

Степанида осталась с двумя ребятами в старой отцовской избе, что стояла на выезде из Тюдралы. Хлеба не было, кончилась и картошка. А тут начались бураны. По ночам в деревне выли голодные собаки. Заслышав их голоса, Делбек скулил у порога. За лето и осень он сильно вырос, и деревенские собаки, завидев на улице лохматого, на крепких, жилистых ногах пса, благоразумно прятались в подворотни.

В один из зимних дней к избушке Степаниды подкатила запряженная в кошёвку пара лошадей. На облучке сидел рослый, свирепого вида мужчина, одетый в добротный полушубок. Это был новый работник Зотникова по кличке Чугунный.

Проворно соскочив, он помог хозяину вылезти из кошевы и почтительно склонил кудлатую голову перед полицейским, приехавшим в Тюдралу вместе с Евстигнеем.

Зотников не спеша вошёл в избу, откинул енотовый воротник тулупа и, сняв шапку, перекрестился.

– К тебе, хозяюшка, приехали в гости! – сказал он притворно ласковым голосом. Что-то плохо встречаешь, даже сесть не предложила! – разглаживая окладистую бороду, Евстигней усмехнулся. – Должно, не любы гости-то? Ничего, мы и без приглашения посидим, не спесивые! – опустившись на лавку вместе с урядником, Евстигней оглядел голые, промёрзшие стены избы и перевёл ястребиные глаза на ребят, сидевших в углу на печке.

При виде непрошенных гостей у Степаниды заныло сердце.

– Одевай Кирьку! – вдруг резко сказал Зотников и посмотрел на женщину.

Услышав своё имя, найдёныш прижался к Яньке.

– Оглохла, что ли? Господин урядник, – Евстигней повернулся к своему спутнику, – прошу действовать.

Тот крякнул и, поправляя портупею, поднялся с лавки.

– Слышала, хозяйка? Одевай парнишку. Сей подросток, – указательный палец полицейского остановился на Кирике, – приписан к Евстигнею Тихоновичу Зотникову, а посему прошу не чинить препятствий к его изъятию.

Степанида с тоской посмотрела на присмиревших ребят, подошла к печке: возражать было бесполезно.

– Киря, одевайся, голубчик! Поедешь на заимку, где раньше жили, – сказала она тихо.

– Не поеду! – послышался плачущий голос мальчика.

– Собирайся, милый…

– Я не поеду, я не хочу на заимку! – всхлипывал найдёныш.

Поймав на себе взгляд Зотникова, урядник занёс ногу на опечек. В тот же миг в избе послышалось грозное рычание, и Делбек с вздыбленной шерстью вылез из-под кровати.

Полицейский поспешно подобрал ноги и крикнул с печи:

– Уйми тигра-то!

Степанида вытолкала собаку за двери и, роняя слёзы, стала одевать Кирика. Слез с печи и Янька. Пробираясь боком мимо Зотникова, он проблеял по-овечьи: «бэ-э-э» и, посмотрев сердито на заимщика, показал язык.

– Ну, чистый разбойник растёт, весь в отца! – поднимаясь с лавки, сказал Евстигней уряднику.

– Яблоко от яблони недалеко падает, – ухмыльнулся тот.

Подхватив плачущего мальчика, Евстигней с полицейским вышли из избы. Пара лошадей взяла на крупную рысь и скрылась из виду.

Кирика поместили вместе с Иваном Чугунным в избе, где жил когда-то Прокопий.

Новый работник Зотникова, Чугунный, был человек угрюмый. Никто не знал его прошлого. Шла молва, что в Сибирь он попал за убийство, бежал с каторги и, скрываясь в горах, наткнулся на Евстигнея. Что заставило Зотникова приютить беспаспортного бродягу, так и осталось тайной.

Кирик боялся его. Иногда работник приходил от Евстигнея пьяный и, растянувшись на кровати, где единственной подстилкой была солома, храпел на всю избу. За окном выла метель, сотрясая убогую постройку. Забившись в угол полатей, мальчик дрожал от страха. Среди ночи Чугунный просыпался, зажигал коптилку и, нашарив в полутьме недопитую бутылку, жадно припадал к её горлышку. Выпив, бросал посуду на пол и нетвёрдыми шагами бродил из угла в угол.

– Кирька!

Мальчик сидел не шевелясь.

Волосатая рука Чугунного тянулась на полати и, схватив испуганного Кирика, стаскивала его на пол.

– Эх ты, скворец нестреляный, боишься? – тяжёлый взгляд устремлялся на мальчика. – На Лебедь-реку бы нам с тобой, Кирька, а? Золота там, хоть лопатой греби, леса нехоженные, птица, зверь непуганые. Или винокурню в тайге открыть? – Чугунный дышал водочным перегаром в лицо Кирика, – Эх, ножиком бы старателя с золотишком или купчишку обушком по голове, а? – полубезумные глаза Чугунного сверкали, точно угли.

Сердце Кирика замирало от страха. В трубе выл ветер. Огромная тень шагавшего по избе Ивана ползла по стенам, и, когда Иван садился за стол, она напоминала медведя.

Утром хмурый работник говорил Кирику:

– Что я пьяный ночью болтал – никому ни слова! Понял? – Кирик торопливо кивал головой.

Однажды Варвара послала Кирика за водой. Взяв деревянную бадейку, мальчик спустился с крутого берега к реке.

Зачерпнув воды, он стал с трудом подниматься по вырубленным ступенькам, поскользнулся и упал. Бадейка, гремя, стремительно покатилась вниз и, ударившись о камень, разлетелась на части. Мальчик собрал ободья, поломанную дужку и, стуча зубами от холода, направился к дому. На крыльце его встретила хозяйка:

– Где ведро?

– Разбилось.

– Ах ты, мошенник, хозяйское добро портить!

Рассвирипевшая Варвара пнула Кирика в грудь. Падая, он ударился виском о перила крыльца и очнулся только в избе Чугунного.

Лишь на третий день мальчик слез с полатей и подошёл к окну, на котором суровый мороз вывел причудливые узоры. Подыщал на стекло и в сумерках наступающего вечера увидел на дворе несколько кошёвок, лошадей с наброшенными попонами. Видимо, у хозяина были гости.

Скрипнула дверь, вошёл Чугунный, по обыкновению, навеселе.

– Гуляем, Кирька! Рождество. У Евстигнея ёлка. Гостей съехалось – невидимо! – Иван закурил трубку. – Ты тут домовничай. Я до утра не приду. Да! Хозяйка наказывала, чтобы ты попозднее принёс ей капусты из сенок. Смотри, не забудь, – Чугунный взялся за дверную скобу.

Сумерки сгущались. Мальчик по-прежнему сидел у окна в холодной избе, никому не нужный и чужой. Как только в доме Зотникова зажглись огни, он, захватив горшок с капустой, направился к богатому жилью хозяина.

На кухне от пряных запахов закружилась голова. Из комнаты доносились смех и весёлые детские голоса.

Поставив капусту на подоконник, Кирик приоткрыл дверь и замер очарованный.

Посередине большой комнаты увешанная разноцветными игрушками, вся в огнях, сверкала ёлка. Вокруг неё, взявшись за руки, кружились нарядно одетые дети.

Кирик невольно шагнул вперёд и остановился на пороге. Затаив дыхание, не отрывал глаз от невиданного зрелища. Около ёлки стоял, опираясь на палку, длиннобородый старик, в белом тулупе и такой же шапке.

В руке он держал корзинку, из которой выглядывала чудесная лошадка. С её гордо изогнутой шеи спускалась чёрная грива, бисерные глаза горели при свете ёлочных свечей. На лошадке были узда и лакированное седло – настоящее седло с серебряными стременами.

Румяный ёлочный дед ласково смотрел на Кирика, как бы приглашая его покружиться вместе с ребятами.

– Алтаец пришёл, – послышался голос Стёпки, и очарование исчезло.

– Алтайчонок, алтайчонок! – шумная ватага ребят окружила мальчика. Один дёрнул его за рукав, другой сбил шапку, и с криком «куча мала!» все друзья Стёпки навалились на пришельца.

Из соседней комнаты выплыла пышно разодетая женщина, за ней семенил на коротких ногах тюдралинский писарь.

– Дети, нельзя! – сказала она важно и уплыла.

Ребята с шумом бросились к ёлке. Пьяный писарь подошёл к Кирику и подал ему яркую конфетную обёртку.

– Кушайте, – сказал он ехидно.

Мальчик доверчиво развернул бумажку и, не найдя конфеты, в недоумении посмотрел на зотниковского гостя.

Писарь залился дробным смехом, хлопнул по плечу озадаченного мальчика и, сощурив глаза, спросил:

– Ну, как, вкусная? Может, еще дать?

Кирик отвернулся. Вздохнув, вышел из дому, постоял в нерешительности на крыльце и, медленно спустившись со ступенек, направился к избе. Подходя к ней, заметил недалеко от порога тёмную невысокую фигуру и, приглядевшись, узнал Яньку. Возле него вертелся Делбек, весело помахивая хвостом.

Кирик бросился к другу.

Скрывая радостное волнение, Янька проговорил важно:

– Тебе мама гостинцев послала.

В избе он развязал узелок и стал выкладывать подарки Степаниды.

– Вот шаньги, ешь! Да постой! Я их разогрею в печке, мёрзлые они…

– Мы не топили печку, холодная она…. Я и так съем.

– Вот тебе леденцы. Это мама послала. Ты их пососи, шибко сладкие! А это я тебе дарю! – развернув бережно бумагу, Янька достал картонную лошадку.

Лицо Кирика порозовело. Взяв осторожно игрушку, он поднёс её к лампе, стоявшей на высокой подставке недалеко от полатницы. Правда, конь был хуже, чем тот, которого видел Кирик на ёлке – вместо чёрной волосяной гривы свисала мочалка и не было седла – но зато он был на деревянных колёсиках и хвост держал трубой.

Налюбовавшись лошадкой, Кирик пустил её по наклонной полатнице в угол. Колёсики заскрипели, и чем дальше катился конь, тем быстрее был его ход и сильнее развевалась мочальная грива. Наконец конь уткнулся в угол, из которого шмыгнули по сторонам трусливые тараканы.

Когда мальчики вдоволь наигрались конём и стали укладываться спать, Янька сообщил:

– От тяти письмо пришло с фронта. Его немцы ранили в ногу, лежал в госпитале. Пишет, что нога зажила и опять отправляют на фронт. Ещё пишет, что за храбрость «георгия»[6]6
  Георгиевский крест – высшая награда, которую давали солдатам царской армии за военные заслуги.


[Закрыть] получил. Думает, что ты с нами живёшь. Велел нам жить с тобой дружно.

Мигнув, погас в избе огонёк, а ребята ещё долго шептались о чём-то и уснули далеко за полночь.

Утром Кирик проводил своего друга за ограду и долго смотрел ему вслед… По его худым щекам одна за другой катились крупные слёзы…