Текст книги "Восемнадцать дней"

Автор книги: Николае Цик

Соавторы: Корнелиу Штефанаке,Раду Косашу,Лучия Деметриус,Ференц Папп,Николае Цик,Аурел Михале,Фэнуш Нягу,Иоан Григореску,Хория Станку,Штефан Лука
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

– Не пущу вас. Поезжайте дальше. Не могу вас пустить. У него тиф!

– Тиф!

Мать вскрикнула и побелела как мел.

Старуха с окаменевшим лицом хлестнула лошадь кнутом.

Дальше. Все дальше. Только сейчас начались настоящие мучения. Все двери были для них закрыты. Тиф! Люди в испуге отшатывались, и бабушка вынуждена была беспощадно хлестать лошадь и упорно ехать дальше.

На третий день к вечеру какой-то сердобольный человек пустил их во двор и разрешил укрыться в старом сарае. Там когда-то стояла лошадь, но ее забрали военные, и сарай теперь был пустой. Под застрехами свистел ветер, но тут все-таки было лучше, чем на улице. Остались здесь и на следующий день; ребенок уже не просил пить и не бредил, он впал в забытье, и лицо его почернело. А когда утром они проснулись, он лежал между ними мертвый.

Бабушка взяла его на руки, вынесла во двор, положила на свежевыпавший снег, раздела, а одежду сожгла.

Мать стояла, вцепившись в дверь сарая, рыдала, кусая губы и билась головой о косяк.

Свекровь вернулась, втолкнула ее в сарай, вошла сама, отыскала среди пожитков чистую рубашонку ребенка; лицо ее стало еще суровее и темнее; она торопливо вышла и одела неподвижное тельце. До вечера бегала по селу, ходила к священнику, упросила его, добыла деревянный ящичек. Обратно вернулась вместе с мужчиной, несшим на плече небольшой еловый крест; он взял ребенка, положил его в ящик, сверху положил крест. Мать рыдала, ломая руки; всю ночь бродила, как слепая, по двору, то и дело подходя к гробику, и свекровь несколько раз силком уводила ее в сарай.

Священник пришел на второй день в обед, гробик подняли, положили на носилки. Мать так ослабела, что еле держалась на ногах. Ее поддерживала свекровь. За ними шли несколько человек из соседних домов и две-три семьи беженцев. Шагали молча с поникшими головами, но вдруг все подняли лица, остановились и широко открытыми глазами уставились в чистое весеннее небо.

Издалека, из-за гор, теряющихся в тумане, вырвался и прокатился по округе, наполняя воздух бесконечным металлическим воем, рокот самолетов. Было четвертое апреля. Первые соединения американских тяжелых бомбардировщиков летели через горы бомбить столицу и Плоешти. Великая драма перемещалась туда.

Перевод с румынского Ю. Воронцова.

ИОАН ГРИГОРЕСКУ

Что я бы мог рассказать о себе советскому читателю? Я имел счастье познакомиться с ним уже давно благодаря переводу и изданию на русском языке двух моих книг рассказов – в 1959 году «Кинематограф Мадагаскар» и в 1961 году «Птица Феникс». В Бухаресте выходит моя двенадцатая книга, на экранах будет показан седьмой фильм, снятый по моему сценарию. Мне сейчас сорок два года, а мечтаний столько же, как в тот год, когда мне едва исполнилось двадцать и я входил в двери московского Литературного института имени Максима Горького. Старушка-привратница встретила меня, незнакомого ей человека, вопросом: «Вы куда, молодой человек?», а я ей ответил: «В литературу». У меня тогда были грандиозные планы – свои книги я мыслил только трилогиями, завидовал славе поэтов Евтушенко, Роберта Рождественского и Виноградова и преклонялся перед своим преподавателем Константином Георгиевичем Паустовским, у которого учился в течение пяти лет.

Я родился в 1930 году в столице румынской нефти – Плоешти, в семье нефтяника, и все, о чем я писал в первых своих произведениях, было связано с жизнью моего родного города, с трудом и борьбой нефтяников, среди которых я вырос. Позже, по окончании высшей школы мне привелось много путешествовать по земному шару, и это ошеломляющее приобщение к миру, в котором мы живем, наложило нестираемый отпечаток на мое творчество. Оно убедило меня в том, что наша эпоха больше нуждается в документальной литературе, чем в вымысле, порожденном медленным и глубоко личным переосмыслением фантазии человека, который только воображает себе мир. Я прошел трудную и требовательную школу очерка, что было отмечено и моим учителем Паустовским, который в предисловии к русскому изданию моей книги «Птица Феникс» писал: «Григореску, вплотную прикасаясь к жизни во всех ее аспектах – от героического и трагического до совершенно обыденного, – всюду находит те резкие детали и те верные обобщения, без которых немыслимо существование настоящей большой литературы. Быстрый глаз и уменье схватывать почти на лету житейский материал – ценные качества писателя. Ими вполне обладает Григореску».

Я должен признаться, что эти строки, написанные моим любимым учителем, меня глубоко взволновали. Но эта оценка не только льстит моему самолюбию, она возлагает на меня новые обязанности. Я действительно должен добиться того, чтобы своими произведениями не опровергнуть слова человека, старавшегося никогда не давать оценок художественного творчества. Впрочем, в искусстве оценки всегда рискованны. После некоторых писателей, прославленных в печати критикой, так часто ничего не оставалось, что любой взыскательный человек должен быть максимально осторожным в своих оценках. Я был бы счастлив, если бы мог показать своему учителю одну из моих последних книг, вышедших в Бухаресте, «Другая смерть» или мой том о соприкосновении с миром, в котором мы живем, озаглавленный «Зрелище мира». К сожалению, хорошо известно, почему я не могу этого сделать. Но в глубине своего сознания я посвятил эти книги памяти своего учителя.

Несколько художественных фильмов, поставленных по моим сценариям, шли и на советских экранах: «У улиц есть воспоминания», «Квартал веселья», «Под землей», «Кенарь и вьюга», «Феликс и Отилия». Кинематография притягивает меня, но не настолько, чтобы я отказался от публицистики и художественной прозы. Писатель может быть полезным в создании фильма, но у писателя свои специфические средства выражения. Я буду работать для кино, радио и телевидения, но главным образом я буду писать книги. Только так я смогу ответить старушке-привратнице, спросившей меня: «Вы куда, молодой человек?»

Ноябрь 1972 г.

Бухарест

КОНДОР

Это была хищная птица, не внушавшая ничего, кроме страха. Королевский кондор с Кордильер, с твердым, как кремень, изогнутым в виде ятагана клювом, крючковатыми когтями и серыми с золотым отливом крыльями, одевавшими его, словно стальные латы. Голую шею покрывали сине-алые, как у индюка, бусинки, напоминавшие капли крови и пота, застывшие на продубленной ветрами коже. На лысой, скошенной спереди голове красовался желтоватый круглый хохолок, как корона властителя птичьего царства.

Он сидел, застыв в своем неземном величии, напоминая базальтовый метеорит, упавший с далекой звезды и запертый людьми в эту грязную клетку, полную белых костей, где всегда стоял острый запах помета и сладковато пахло падалью. Вместе с ним за стальную проволочную сетку заточили оголенный остов дерева, с вершины которого кондор величаво озирал остальных обитателей зоопарка, как мудрый и грозный предводитель пиратов.

Даже в неволе эта птица сохраняла свою гордую, величественную осанку. И только те, кто внимательно разглядывал ее, пытаясь разгадать, какие темные инстинкты скрываются под вечно нахмуренным лбом, замечали, что глаза хищника становились порой невыразимо грустными, апатичными, как у собаки, потерявшей хозяина, или забытого палачами узника, который давно смирился со своей участью. В эти редкие мгновения кондор приоткрывал один глаз, и его потухший взгляд выражал недоумение и немой вопрос, обращенный к людям. Но редкие посетители зоопарка, останавливаясь у клетки птицы, видели лишь неукротимую дикость, клюв, созданный, чтобы убивать и терзать, гибкие крылья и судорожную хватку когтей, впившихся в сухое дерево с бессильным ожесточением, униженное величие и скованную силу. И это доставляло им удовольствие.

Лишь один ребенок сумел понять истинный характер кондора и осмелился через много лет после того, как птица попала в неволю, вступить с ней в единоборство. Это был мальчуган с виду лет шести, хотя ему исполнилось уже девять, с худым веснушчатым лицом, рахитичной грудью, руками тонкими, как ветви дерева, выросшего в тени, с большими черными глазами, грустными, как у кондора в часы апатии. Угловатая, не по росту большая голова каким-то чудом держалась на тонкой шее, такой хрупкой, что кондор мог ее переломить, сжав лишь раз свои когти. На мальчике был парусиновый костюмчик, коричневая рубашка и короткие штанишки, из которых торчали ноги, слишком худые и бледные, чтобы на них можно было далеко убежать.

Его звали Филипп. Он знал всех хищников в зоопарке и каждого из них наделил именем или кличкой в зависимости от привычек и особенностей зверей, вынужденных жить в неволе. Прежде чем подойти к королевскому кондору, он несколько недель слонялся вокруг, потом в один прекрасный день набрался храбрости и, словно завороженный, двинулся прямо к клетке, шагая, как лунатик, будто его непреодолимо тянул туда какой-то магнит. Целыми часами Филипп смотрел в глаза птице, полные безмолвного вопроса, и, вглядываясь в их дымчатую глубину, где неусыпно бился беспокойный огонек, он понял, что между ним и птицей существует какая-то тайная, невысказанная связь. Возможно, именно это заставляло его изо дня в день навещать кондора, подходить к его клетке совсем иначе, чем он подходил к другим животным.

*

И он вошел в клетку. Никто не заметил мальчишку. Он дождался, когда солнце позолотит крылья кондора. Сердце громко стучало в груди, ноги дрожали, глаза напряженно следили за вздрогнувшим хищником, который крошил когтями сухое дерево, выдавая этим свою ярость. Вдруг кондор расправил крылья, заслонив ими все небо над клеткой, но у испуганного ребенка уже не было сил бежать. Голова хищника резко метнулась вбок и нацелилась острием клюва на хилое существо у подножья дерева. Шея птицы покраснела, как раскаленное на огне железо. Казалось, вся кровь кондора была готова брызнуть из внезапно загоревшихся глаз.

Мальчик принадлежал ему.

Наконец-то после стольких восходов и заходов солнца, со счета которых он давно уже сбился, в когтях его оказался один из тех, кто там далеко, в Кордильерах, воспользовался его молодостью и неопытностью, заманил в капкан и пленил, чтобы продать чужеземцам.

Человеческий птенец окаменел у подножья дерева. Не в силах отвести взгляд от огненных глаз кондора и ослабев от страха, он медленно опустился на корточки, готовый зарыться в запятнанную пометом и кровью землю. Они долго смотрели так друг на друга. Потом кондор тяжелыми прыжками стал спускаться по черным сухим сучьям, которые, стукаясь друг о друга, издавали резкий, как кости, звук, но ребенок не двигался с места с упорством укротителя, пока королевский кондор не стал проявлять признаки умиротворения. Огонь в его глазах погас, огромные крылья сложились, словно птица решила оставить свою добычу живой до тех пор, пока не проголодается.

*

До того дня мальчик не решался приближаться к кондору, потому что видел однажды, как тот растерзал неосторожную белку, которая не нашла более подходящего места, чтобы порезвиться, чем сухое дерево в клетке. Птица мгновенно разорвала ее в клочья и не для того, чтобы съесть, а из зависти к этому глупому, игривому зверьку, который так плохо воспользовался своей свободой. Потом ему показалось, что старый королевский кондор плачет, и мальчику стало жаль его – слишком он был горд и могуч, слишком одинок и покинут всеми, слишком суровым и неумолимым был окружающий его мир, слишком низким страх сторожей, которые избегали его и держали в повиновении только с помощью железных прутьев, которыми бросали мясо в клетку.

Даже отец Филиппа опасался кондора. Что-то необычное в поведении этого хищника, чего не удалось сохранить ни одному из зверей зоопарка, вызывало к нему всеобщее уважение. Он сохранил свое достоинство, непреклонность, его нельзя было унизить с помощью голода, и он люто ненавидел тех, кто поймал его и выставил напоказ в этой клетке.

Мальчуган проник в запретное царство кондора, не думая о том, что может не выйти оттуда живым.

Птица издала резкий крик, в котором прозвучали одновременно вопрос, предупреждение и боевой клич, и в зоопарке сразу все стихло, словно звери почувствовали, что над лесом пролетела смерть. Солнце скатилось куда-то к корням деревьев, и вечерние тени медленно расползались по этому маленькому, окруженному решеткой уголку джунглей. Откуда-то из зеленой чащи послышался крик павлина, и почти сразу ему ответил громкий всплеск воды, словно в наполненный до краев бассейн бросили тяжелое тело. Дятел, который иногда осмеливался искать червяков в дереве кондора, уселся на верхнем краю решетки и с любопытством ждал, что произойдет. Ребенок дрожал, не в силах отвести взор от завораживающих глаз птицы.

В этих глазах полыхало пламя злобы, ненависти и долгожданного торжества. Но вместе с тем глаза мальчика не выдавали и тени страха, и именно это заставляло крылатого хищника колебаться, мешало ему броситься на жертву.

Разбуженные инстинктом звери ждали нападения кондора. Но человеческий детеныш медленно встал, и в руках его не было оружия, а на покрытых каплями пота висках и вдоль тонкой шеи проступили синие жилки, которые пульсировали от ударов трепетавшего сердца. В них билась живая кровь, и кондор прекрасно знал это, ему оставалось только ринуться и глубоко вонзить ятаган своего крючковатого клюва. Но он был сыт и не в духе. Он много раз замечал, что ребенок топчется вокруг клетки, и ждал. Если он решился наконец войти, то войдет еще и еще раз.

– Меня зовут Филипп, – заговорил с ним мальчик. – Ты сильный, у тебя могучие крылья и острый клюв. Все боятся тебя. А я не боюсь… Подожди, не кидайся. Здесь у тебя грязно и плохо пахнет, дерево твое совсем сгнило. Хочешь, я буду звать тебя Филиппом, как зовут меня? Мне бы так хотелось, а еще я хотел бы иметь такие же, как у тебя, большие крылья и летать. Как бы я полетел тогда! Я приберу в клетке, прогоню этого дятла, который, я знаю, раздражает тебя, и залеплю цементом дыры в этом источенном червями дереве… А ты научишь меня летать, ладно?

Кондор перестал перебирать когтями ветку и смотрел на мальчика то одним, то другим глазом, как делают куры, когда ищут червяков, словно прислушиваясь к чему-то.

Всеобщее напряжение миновало. Звери в клетках возобновили свое бесконечное движение. Где-то поблизости зарычал медведь, ему ответила чайка. Человеческий голос закричал: «Цып, цып, цып!» Казалось, что деревенская баба хочет накормить кур. Заржала зебра, загоготал дикий гусь, а ослик, запряженный в тележку с мясом – служитель перегонял его от клетки к клетке, чтобы покормить хищников, заревел как всегда по вечерам, издавая глухие и вместе с тем пронзительные звуки, похожие на вопли треснувшей трубы. В ту же секунду Филипп услышал за спиной чей-то топот и заметил, что кондор в беспокойстве поднял глаза.

Подбежавший человек был вооружен длинным багром, которым заканчивался, как алебарда, заостренным на конце крючком-орудием, хорошо известным всем узникам зоологического сада.

– Кыш… Кыш… Кыш… – кричал он что есть мочи, размахивая багром. – Кыш… проклятый, забодай тебя черная корова. Выходи оттуда, негодник, покуда тебя не растерзала эта вонючая гадина.

Топоча тяжелыми ботинками, человек кинулся к кондору, размахивая багром, как дубиной.

– Кыш… Кыш… Кыш…

Он с размаха ударил им по сетке, натянутой между прутьями решетки, и тогда кондор сорвался со своей ветки и с яростью бросился на металлический каркас сетки, вонзив когти в нее всего в двух ладонях от лица застывшего в изумлении сторожа. Растерявшись, он уставился на окровавленный клюв кондора, который в бессильной злобе кусал железные прутья. Потом, желая показать хищнику, что он его не боится, еще раз плашмя ударил по сетке палкой. Кондор издал дикий клекот и раскинул серые крылья, закрыв ими всю сетку и подняв целое облако пыли и перьев. Филипп сразу понял, что события могут принять неожиданный оборот, и выскользнул из клетки. Храбрость человека, защищенного железной решеткой, показалась ему глупой, а беспомощность птицы унизительной. Он заплакал и принялся изо всех сил отталкивать отца от клетки.

– Пусти, я размозжу его лысую башку, чтобы этот дьявол не кидался на меня. Ведь я своими собственными руками пичкаю его мясом, чтобы жирел, как червь в масле! А ты, щенок, зачем лезешь в пасть этой змее? Неужто ты думаешь, дурачок, что я растил тебя и мучился, только я знаю как, ради того, чтобы он тебя растерзал?

*

Отец Филиппа до того, как пристроился в зоопарке, работал подметальщиком в трамвайном депо. Это был простодушный трансильванец, осевший в Бухаресте, где он кое-как сводил концы с концами, скорее благодаря своей доброте, чем мускулистым рукам, готовым взяться за любую работу. Сторожа зоопарка прозвали его Цып-Цыпом за крики, которые он издавал ежедневно, созывая на кормежку пернатых обитателей клеток.

В зоопарк на окраине города он попал благодаря случайности – хотя и заурядной, но раскрывавшей его предназначение.

Однажды на цирковом представлении, куда Цып-Цып отправился, чтобы посмотреть на клоунов и экзотических животных, разыгрывали на лотерее старого, облезлого и дрожавшего от слабости верблюда, которого уже нельзя было перевозить и использовать для балаганных выходов на арену с лилипутами на спине. Лотерея проводилась на потеху тех, кто знал, что на один из входных билетов падет выигрыш. И он выпал как раз на билет Цып-Цыпа, который чуть не плакал от смеха и жалости к немощному верблюду. Розыгрыш животного был задуман администрацией цирка всего лишь как шутка над удачливым зрителем. Однако Цып-Цып, услышав, что после спектакля царю пустыне, который всю жизнь тянул лямку и танцевал на арене, грозит смерть, решил сыграть свою роль всерьез и потребовал выигрыш. Хозяевам цирка ничего не оставалось, как уступить, и таким образом Цып-Цып оказался на улице со старым верблюдом, которого он вел за собой на поводу к изумлению прохожих, с тревогой думая о том, что он будет делать дальше, став обладателем этого больного экзотического животного.

Он отвел верблюда, поместил его в дровяном сарае и стал кормить хлебом и теплым молоком. Верблюд ел и пил за двоих, кашляя и чихая совсем по-человечески, и смотрел в глаза хозяину с признательностью впавшего в детство старика, который, однако, совсем не собирается умирать.

Через несколько недель верблюд стал заметно поправляться, к отчаянию своего разоренного покровителя, с которым животное могло расплатиться, лишь развлекая жителей предместья трюками, которым его научили в цирке. Промучившись всю зиму, Цып-Цып отвел верблюда однажды ночью за городскую черту и, надеясь, что там он может оставить его пастись на свободе, вскочил в последний трамвай, решив покинуть навсегда своего подопечного.

Но верблюд словно отгадал его намерение и пустился рысью за ночным трамваем, сопя, фыркая и пробуждая своим топотом спящие кварталы. Тогда кто-то посоветовал Цып-Цыпу отдать верблюда в зоологический сад. А так как в трамвайном депо слишком насмехались над его дурацким счастьем, Цып-Цып и сам решил остаться среди животных, нанявшись сторожем в зоопарк. Там он обрел свой настоящий дом и даже обзавелся хозяйством, женившись на старой деве, которая подарила ему сына. Жена его умерла во время родов, и Цып-Цып остался один за мать и за отца с хилым ребенком на руках. Сына он назвал Филиппом и вырастил с грехом пополам с помощью ветеринара, который два раза в неделю заходил в зоопарк, чтобы осмотреть животных. Это был тихий, сонный ребенок. Ему еще не исполнилось и двух лет, когда шутки ради отец посадил его в мешок на животе австралийского кенгуру, потерявшего детеныша. Филипп, вместо того чтобы испугаться, почувствовал себя настолько хорошо, что уснул. Впоследствии ребенок качался между горбами верблюда и на шее жирафа, катался на страусе, плавал среди бобров и выдр, играл с медвежатами…

Он рос, зная очень мало о городском мире за пределами зоопарка. Возможно, поэтому в дни, когда было много посетителей, ребенок становился нервным, необычно мрачным и необщительным, как звереныш. Со временем он изучил все повадки обитателей зоопарка. Тех, которые не подпускали его к себе, он уважал, не показывая, что боится их. Но ему были не по душе гиены, змеи, волки, шакалы – подлые и злобные существа, которых он обходил, бормоча себе под нос трансильванские ругательства, услышанные от отца. С бенгальским тигром Пандитом он говорил, сохраняя дистанцию, зато двое детенышей Сьерры, злой и плаксивой львицы (единственного в зверинце льва застрелили по приказу начальства) стали товарищами его игр. От Сьерры Филипп держался на разумном расстоянии, как, впрочем, и от бизона Ретезата и бегемота Вэлэтука. Орангутанг Сократ, как назвал его ветеринар, был то драчливым, то меланхоличным, зато многочисленное семейство яванской обезьяны Маргиолы считало Филиппа своим, правда слишком облезлым, хилым и поглупевшим от общения с людьми, от которых он взамен свободы передвижения среди клеток приобрел нестерпимый запах и привычку есть вилкой.

*

Со временем Филипп подружился и с кондором. И отец был вынужден смириться с их дружбой, словно поняв, что между двумя существами – хищной птицей, вызывавшей лишь страх, и хрупким худым ребенком установилась таинственная непостижимая для посторонних связь.

Кондор так привык к Филиппу, что принимал теперь пищу, принесенную только им. Это выводило сторожа из себя. В глубине души он ненавидел хищника и, опасаясь его капризов, собирался навесить на клетку крепкую цепь и замок, чтобы кондор не вздумал как-нибудь попробовать крепость своего клюва на хрупкой головке его сына.

Но ему не удалось привести свой план в исполнение, так как в тот день, когда он решил замкнуть навсегда клетку кондора, в зоологическом саду произошла непредвиденная история. Как раз когда сторож собирался отослать Филиппа куда-нибудь подальше, к клетке подошел какой-то бородатый субъект.

– Чем вы тут занимаетесь? – спросил он.

Только тогда Цып-Цып заметил, что за спиной бородатого стоит еще один человек помоложе, в руках которого был съемочный аппарат.

– Да так, всем, чем придется, – уклончиво ответил сторож, искоса поглядывая на человека с аппаратом.

– А если точнее – что вы здесь делаете?

– Да я уж сказал: присматриваю и ухаживаю за животными. А к чему вам это?

– Нам нужен этот кондор.

Сторож оперся по-пастушечьи на палку и ответил лукаво, улыбаясь, как человек, которому не часто выпадает случай поболтать:

– К чему он вам – ведь есть его нельзя, да и яиц он не несет, потому как орел, а не орлица. И дома его не удержишь, очень уж свежинку любит. Вот ежели чучело из него сделать. Но только имейте в виду, что придется набраться терпения, потому что живут они ужас как долго. Этого, я думаю, лет сто назад поймали, да еще столько же протянет, – солгал Цып-Цып.

– Ладно. Ладно, – оборвал его бородач. – Сколько за него возьмешь?

– За кого?

– За кондора.

– Вы, видно, адресом ошиблись, сударь. Здесь не птичий рынок, и это не курица. Вы только посмотрите, как он на вас глядит – огнем полыхает. И потом, что значит возьмешь?

– Сколько стоит?

– Так вы, значит, покупаете этаких птичек?

– Покупаем.

– Вот у меня есть верблюд. Хотите, покажу… Староват, правда, но, ежели вам все одно, для чучела подойдет.

– В бутафорской есть верблюды, – вмешался оператор. – Нам они не нужны. Это кинорежиссер, – продолжал он, показывая на бородатого. – Фильм делает, художественный, полнометражный, широкоэкранный. Вам известно, что это за штука?

Цып-Цыпу пришлось по душе обращение на «вы».

– Да, – с готовностью ответил он. – Четыре раза смотрел «Хатари». Это он делал?

– Ну довольно, – оборвал разговор бородатый. – Скажи лучше, с кем нам поговорить.

– О чем?

– О кондоре.

– Он не продается.

– Тогда возьмем напрокат, всего на один день, пока снимем нужный кадр, а потом вернем.

– А вдруг улетит?

– Не улетит, мы его привяжем.

– Чем?

– Нейлоновой нитью. Поднимется, насколько отпустит.

– Оборвет.

– Не сможет, ведь я сказал тебе, что нить нейлоновая.

– Такой любую оборвет… Но вы все-таки сходите к администратору. Может, и позволит. А как вы его вынесете?

– Это уж твоя забота.

– В самом деле? Я еще не сдурел, чтобы с такими возиться.

– Двести лей заработаешь, дружище, – стал соблазнять его оператор. – Будешь статистом. Нарядим тебя.

– Ни к чему мне это. Взгляните на эти когти, клюв… Только сынишка мой сможет вытащить его из клетки. Одного его слушается.

– И сынишку нарядим. Тоже сотнягу подкинем. Сколько лет парню? – спросил оператор.

– Девять.

– Детям только по пятьдесят лей. Таков тариф. Маловато, конечно, но искусство требует жертв. Позови его! – приказал оператор.

– Дадите и ему сотню, тогда доставим птицу как миленькую, куда вам угодно. Но смотрите, чтобы нитка была покрепче, лучше бы даже проволока или еще что-нибудь в этом роде, иначе ничего не выйдет. И пусть вам дадут машину с решеткой, не на спине же мы его поволокем. Где вы хотите снимать?

– В горах, километрах в ста отсюда, ведь это королевский кондор, где же его еще снимать?

*

И в самом деле, только Филиппу удалось выманить кондора из его клетки. Он заманил птицу в переходный вольер из толстой проволоки, какими пользуются, когда выгоняют на арену дрессированных львов. Кондора подталкивали сзади, пока он не попал в зарешеченный фургон зоопарка. Лишь после того как шофер запустил мотор, птица начала биться, охваченная паникой. Филипп следил за ней в окошечко в задней стенке кабины. Он сам был напуган и вместе с тем радовался этой прогулке в неведомое. Впервые мальчик уезжал так далеко от дома. Ему хотелось побывать в горах, которые он еще ни разу не видел, и неожиданное путешествие со всеми его хлопотами возбуждало его любопытство.

Впереди неслась машина кинематографистов, за ней грузовик с кондором. Филипп сидел между отцом и шофером, то и дело оглядываясь на своего крылатого друга, которому поездка в горы, по-видимому, не доставляла никакого удовольствия. Птица не отрываясь смотрела на бесконечную асфальтовую ленту шоссе, вылетавшую из-под машины как раз под решеткой фургона, и это беспрерывное движение одурманивало ее. Но во время остановок, когда к машине сбегался народ, чтобы поглазеть на запертую в ней заморскую птицу, кондор приходил в ярость и бился о железные двери, дребезжавшие, словно в них бросали булыжниками.

Когда дорога стала подниматься по отрогам Бучеджь, кондор прижался грудью к решетке и стал глядеть на далекие горы, словно они воскресили в его памяти что-то давно забытое, скрытое в глубине изначальных инстинктов и разбуженное теперь чистым горным воздухом. Горы были невысокие, мрачные, почти ничтожные по сравнению с теми, которые смутно, как в тумане, вспоминались ему. И все-таки это были горы, оседланные лесами, со скалистыми, окутанными тучами вершинами, испещренными кое-где пятнами снега.

Они добрались наконец до серой, причудливо источенной ветрами и дождями вершины Сфинкс, напоминавшей профиль мертвой головы какого-то колоссального языческого божества, заброшенной высоко на горную седловину. Там кинематографисты раскинули свой съемочный лагерь, установили аппараты, прожекторы, огромные панно из станиоля, сверкавшие на солнце, как огненные зеркала.

У подножья Сфинкса суетились десятка два одетых в звериные шкуры бородачей с пиками. Среди них находилась женщина с золотистыми волосами, каких Филиппу еще никогда не приходилось видеть, с кукольным лицом и белой кожей, едва прикрытой на груди и животе узкой полоской из леопардовой шкуры. Женщина подошла к машине и захлопала в ладоши, как ребенок.

– Это фантастично, это чудесно, это как раз то, что нам нужно, где вы его нашли?.. Маэстро, вы просто молодчина! А он не кусается? Надеюсь, он дрессированный и не укусит.

– Начали, готовьте кадр, не то спрячется солнце, – закричал режиссер своей команде. Потом ответил девушке: – Нет, барышня, он не кусается, а рвет на куски. Прошу вас не подходить к нему – эта птица свирепее тигра. Только этот парнишка может с ним справиться. Как тебя зовут, мальчик?

– Филипп.

– А как ты с ним управляешься?

– Да никак. Он меня слушается.

– Ну если слушается, – сказал режиссер, протягивая Филиппу моток нейлоновой нити, – привяжи его как следует за ноги и отгони вон туда, на вершину Сфинкса. Мы тебе посигналим, когда его надо будет отпустить.

Цып-Цып подошел и взял моток из рук режиссера.

– Постойте, начальник. Эта ниточка сгодится для удочки, а не для того, чтобы удержать такого.

– Попробуй разорви, если сможешь.

Сторож обмотал нить вокруг ладоней, сжал кулаки и рванул что было силы. Прозрачная, эластичная нить натянулась, но не уступила.

– Ишь ты! До чего крепкая! Тогда пусть все останется, как договорились… Только надо поспешить, иначе стемнеет. Ну что смотришь, привязывай птицу!

– А вдруг он вырвется, папа?

– Догонишь.

– А если взлетит? Тогда мне его не достать.

– Не улетит. Чай, не дурак, чтобы улететь. Где он найдет такую жизнь, как у нас? На, сделай узел, как я тебя учил, да затяни как следует. Другой конец привяжем к чему-нибудь в машине… Так нам будет легче втащить его обратно. И не бойся, я его удержу.

– Улетит, папа, знаю, что улетит… И мы его больше никогда не поймаем.

– Ну и пусть летит на здоровье, эти заплатят. Думаешь, тысячу лет оплакивать придется? Проголодается и прилетит. Что он там будет жрать, камни?

– Не знаю, папа, но здесь он может летать, а это…

– Ну как, готовы? – закричал режиссер. – Сколько можно копаться?

Сторож приподнял решетку на дверце машины и втолкнул туда Филиппа. Он подождал, пока мальчик спутает кондору лапы, пропустил конец нити через окошечко в кабину шофера и принялся вытаскивать из кузова разборную проволочную клетку, с помощью которой они собирались доставить птицу к подножью Сфинкса. Потом стал собирать клетку под любопытными взорами статистов.

– Берегись, – наконец закричал сторож, – коли не хотите, чтобы вас разорвали в клочья. Посторонитесь! Мы выпускаем дракона. А ну, парень, давай его на травку!

Но кондор был напуган больше людей. Окружающие посмеивались над излишней осторожностью сторожа. Один из статистов даже подкрался и вырвал перо из хвоста птицы, и та тут же обернулась и с яростью кинулась на проволочную стенку клетки, едва не свалив ее.

– Ты что лезешь, как овца в волчью пасть? – напустился Цып-Цып на статиста, удиравшего прочь с поднятым над головой, как трофей, пером.

– Брось, дяденька, я зажгу его и окурюсь от страха, – со смехом ответил тот.

Послышался властный голос режиссера:

– Готово, господа! Начинаем, начинаем! Спокойствие, снимаем! Все по местам. Вы, сударыня, становитесь на место, а ты, Дэскэлеску, выдерни из волос это перо, тебе, видно, захотелось сыграть индейца. Какого черта мы здесь возимся! А ну, малец, выпускай птицу.