Текст книги "Восемнадцать дней"

Автор книги: Николае Цик

Соавторы: Корнелиу Штефанаке,Раду Косашу,Лучия Деметриус,Ференц Папп,Николае Цик,Аурел Михале,Фэнуш Нягу,Иоан Григореску,Хория Станку,Штефан Лука
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

– Где Молда?

Он был взволнован, суетился. Пауль уставился на него в замешательстве. Никогда он еще не видел дядю в таком состоянии.

– Я вспомнил про Молду, – объяснил тот. – Почему она не лаяла, не показалась, не встретила нас? Я совсем о ней забыл, чтоб меня…

Второпях натянув с трудом туфли, Пауль бегом спустился с крыльца и бросился к конуре Молды. Пусто. Цепи не было. Миски для еды и воды были перевернуты.

– Не понимаю, – повторял дядя, – не понимаю.

Они стали громко звать собаку, тщательно обыскали двор, заглядывая во все углы.

Вышли на улицу. Пошли с фонарем в сад. Желтый рассеянный свет разбрасывал расплывчатые блики по грядкам. Дрожали огромные тени деревьев. Они уже подозревали, что именно произошло, но все же надеялись на чудо, которое развеяло бы их тяжелые предчувствия. Собаку нашли около забора. Она валялась в ручейке, наполовину скрытая мутной после бури водой. Дядя наклонился и коснулся ее загривка.

– Отравили?

Пауль поднес фонарь ближе. Следов ударов и ран не было.

– Кажется, так.

– Может, удавили? – прошептал дядя и ощупал шею собаки. – Нет… не думаю… Сюда притащили, чтобы не валялась на виду, – добавил он уже спокойнее. – Вся в грязи. Надо бы ее закопать. Нельзя оставлять так на ночь… Она заслужила хоть этого. – Он указал на ворох мокрых листьев под одним из деревьев и закончил: – Пусть ей шелестят и листья и вода.

Пауль принялся копать. Земля была мягкая. Изредка лопата натыкалась на корни. Быстро вырыл яму и выстлал дно слоем еловых лап. Потом завалили Молду мокрой глинистой землей и разровняли холмик.

– Я бы выкурил сигарету, – признался дядя.

Пауль только зябко поежился.

– Пошли, – предложил дядя. – Ночь прохладная…

Шли, освещая тропинку фонарем. Пауль толкнул калитку плечом, петли протяжно заскрипели.

– Бедное животное!.. Старая Молда околела от старости… А вот этой Молде не пришлось состариться. Было у нее четыре брата… Раздал я их разным людям… Одного отдал Войку, другого – зятю Тэнасе в Пойени… Когда родилась Молда, войны еще не было… Лицо дяди болезненно скривила горькая гримаса. – O tempora!..^[10]

Какая-то тень появилась из темноты и неуверенно направилась к ним. Пауль инстинктивно сжал в руке черенок лопаты.

Дядя с трудом сдержался, чтобы удивленно не вскрикнуть.

– Я как раз думал о тебе, Некулай… Хотелось закурить… Нет ли у тебя лишней?..

Некулай что-то промычал.

– Нет, стало быть, – вздохнул дядя. – Жаль… – Голос его стал жестким. – Так чего тебе надобно?

Ответа не последовало. Некулай переступил с ноги на ногу. Снова полил дождь, и все поспешили укрыться на веранде, а потом прошли в столовую. Дядя поставил фонарь на стул и повесил шапку на гвоздь.

– Ну, Некулай!

В дверь вдруг проскользнул человек в галифе и сапогах, с замотанным грязной повязкой лицом. Виднелся лишь кончик носа. На голове у него была надета охотничья шляпа. Сапоги до самого верха измазаны грязью. Левая рука висела на ремне, перекинутом через плечо. Он прислонился к стене.

Дядя посмотрел на него со страхом.

– Кто вы?

– Я ждал вас в каморке, – поклонился гость. – Я у вас не первый раз… В этой столовой я когда-то праздновал рождество, встречал Новый год… Я хотел бы, во-первых, поблагодарить за Некулая, за спасение его от патруля. Вы нам оказали большую услугу, и мы вам признательны. Это был символический жест. Именно поэтому мы осмелились еще раз переступить ваш порог. Мы не задержимся долго. – Он вытянул палец, и в желтом свете фонаря сверкнуло кольцо с изумрудом. – Вы помните?.. Я говорил, что оно мне приносит счастье. Я был несколько суеверным.

Дядя застыл неподвижно.

– Позвольте налить себе цуйки? – попросил разрешения незнакомец, постучав ногтем по опорожненной на одну четверть бутылке, что осталась на буфете после ухода Присэкару. Он налил себе стаканчик и спросил: – Присэкару ваш родственник? – И сморщился от боли. – Рана… – буркнул он сквозь зубы и досадливо добавил: – Не повезло!.. Поверьте, я бы вас не побеспокоил… Нас заставили обстоятельства, – пояснил он и откинулся на спинку стула. – Значит, только что вы беседовали с Присэкару. С этим, из Хойцы, да?

Дядя облизнул пересохшие губы.

– Значит, пришел и его черед? Вам так сильно насолили? А Тэнасе? А лесопилка в Бухальнице? А Молда?

Незнакомец внимательным взглядом смерил дядю с ног до головы.

– Молда лаяла. А ты, юноша, – обратился он к Паулю, – лучше не стой у окна. Я снайпер, – улыбнулся он. – После истории с Некулаем, которая могла бы легко дойти до ушей кого следует и вам тогда пришлось бы несладко, – ведь вы ввели в заблуждение власти, не так ли – после этой истории мы рассчитывали на более дружеский прием. Я не прав?

– Что же вы хотите? – спросил дядя.

– Укрыться у вас денька на два. У нас нет другого выхода. – Он положил пистолет на стол и сдвинул повязку в сторону.

Широкий фиолетовый шрам рассекал щеку и тянулся до подбородка. Глаза сверкали металлическим блеском под черными бровями, сросшимися у переносицы.

– У нас нет другого выхода, – повторил он, – и потому мы не гнушаемся никакими средствами. Мы не колебались совершать акции большего размаха… так что можете сами сделать вывод. Было бы жаль…

Дядя вздрогнул. На его лице появилось выражение ужаса.

– Где Рукэряну? – прошептал он.

Он вдруг понял в эту минуту, что его старое опасение подтвердилось.

– Акция… – проговорил он дрожащим голосом. – Убийства, поджоги, грабежи – все это акции. Отравление Молды – акция… – Он сжал виски ладонями, с трудом осознавая смысл происшедшего. – Доктор Рукэряну… это акция… Вы связали его имя с подлостью… Вам показалось мало уничтожить его физически… – Дядя попятился к двери, помедлил секунду и нажал на щеколду.

Громыхнул выстрел, но пуля попала в косяк двери.

– Ой!.. – сдавленно крикнул незнакомец.

Некулай ударил его в локоть, сбив направление выстрела, и схватил за грудь. Резко ударил его кулаком. Человек рухнул на пол. При падении рука выскользнула из ремня, перекинутого через плечо. Револьвер покатился по циновке. Сквозь толстую ткань одежды просочилась кровь из рапы.

– Дайте полотенце, – надо остановить кровь! – крикнул дядя. И тут же связал ему ноги веревкой.

Пришли Войку и Присэкару, вооруженные охотничьими ружьями. Войку был в одной рубашке. Опустившись на колено возле раненого, он пристально разглядывал его несколько минут. Кто-то зажег большую лампу, подвешенную к потолку. Оранжевый свет заполнил комнату. На комоде поблескивала потертым лаком старая скрипка.

– Вот этого я не ожидал, – поскреб в затылке Войку.

Присэкару тоже с любопытством рассматривал лежавшего на полу.

– Он и тебя внес в черный список, – улыбнулся дядя. – Ему даже не верилось, что ты еще жив…

– Почему, господин учитель?

– Откуда мне знать?

– За раздел земли?

– Почему, почему! – проворчал Войку. – Просто так, за здорово живешь, наверное!

Присэкару поцокал языком:

– Ишь ты… как в жизни все поворачивается… Совсем недавно он избил меня до полусмерти. Ты помнишь, господин капитан?

Незнакомец не ответил. Он еле дышал. Длинные черные пряди волос свисали на ввалившиеся щеки с резко выступающими скулами.

– Помнишь, господин капитан? – повторил Присэкару, расстегнул у него одежду и приложил ухо к груди.

– Дышит? – спросил Войку.

– Дышит.

Они подняли его и положили на узкий диван, в углу комнаты.

– Где он тебя избивал? – спросил Пауль Присэкару, дернув его за руку.

– В жандармском управлении… – усмехнулся Присэкару. – Нас было четверо или пятеро… Били нас кизиловыми прутьями… Он тогда только стал офицером. Ну, порка как порка, но я не могу забыть, как он нас встретил, как отвесил нам по две оплеухи… От двух пощечин человек не умирает. Но с каким наслаждением он нас хлестал… Словно получил за это миллион!.. Будто взбесился! Эх, а настоящее избиение началось потом, в погребе. Но у меня из памяти не выходят те две пощечины…

– В управление за что тебя взяли? – допытывался Пауль.

– Нетрудно угадать. За обычные дела, за неповиновение и бунтарство, будто бы за оскорбление властей… Что, мол, мы обругали кого-то…

Дядя с грустью кивнул головой.

– И ты знал его, дядя?

– Однажды мы вместе встречали Новый год, – ответил он. – Его пригласил доктор Рукэряну и представил мне как молодого лейтенанта, гуманного и доброго. За стаканом вина доктор показал ему кольцо с изумрудом и пошутил: «Оно мне приносит счастье».

Пауль повернулся к капитану. Посмотрел на его безжизненно вытянутую вдоль тела руку. На одном из пальцев отливал тусклым блеском драгоценный камень.

Скрипнула калитка, во дворе послышался топот сапог.

– Солдаты, – сказал Войку.

На веранду поднялся сержант.

– Здесь он?

Дядя провел его в дом. Сержант наклонился и ощупал плечо раненого.

– Поднимайся, – приказал он.

Капитан открыл глаза.

– Сил нет…

– Есть доктор в селе? – спросил сержант.

– Был, – болезненно скривился Войку.

– Кое-кто позаботился, чтобы его не стало, – добавил дядя.

Сержант понял.

– Фамилия? – пристально глядя на раненого, спросил он.

Капитан не ответил.

– Гэвэнеску, – сообщил Присэкару.

Сержант смахнул пот со лба. Он был молод, на вид ему не исполнилось и тридцати, на погонах виднелись знаки различия вольноопределяющегося.

– Как все произошло?

Дядя рассказал. Когда он упомянул о Некулае, сержант прервал его:

– Кто это Некулай?

Дядя поискал Некулая глазами.

– Некулай! – позвал он.

Только теперь все заметили, что тот исчез. Стали искать его в саду, распахнули дверь каморки. Поиски оказались тщетными. Присэкару в замешательстве поскреб в затылке.

– Кажись, что этот Некулай был его денщиком… Эх, бедолага, – крякнул он с досадой.

Сержант поднял с пола маленький пистолет, укатившийся при падении к самой стене. Крикнул, обращаясь к капитану:

– Твой?

Капитан кивнул. Сержант и Войку помогли ему встать.

– Болит? Сходи-ка, Присэкару, за Рукэряну, – ухмыльнулся Войку и подтянул капитану повязку на плече.

На улице арестованного положили в телегу на сено. Светало. Мужики и бабы группами толпились у заборов. Лаяли собаки, пели ранние петухи.

*

Затихло. Войку и Присэкару ушли. Двор опустел. С ветвей стекали блестящие, прозрачные капли. Голубые полосы освещали небо на горизонте. Прошло минут пять, а возможно, тридцать.

– Ну что, парень, говорил я тебе, что Некулай любит землю, что лопата так и звенит в его руках?!

Пауль провел ладонью по волосам.

У ворот остановились дрожки. Вернулась тетя Ортенсия.

– Я не могла больше терпеть, – заплакала она. – Не могла больше оставаться там… После пожара мне стало страшно. Я попросила, чтобы меня отвезли домой. Мне все время мерещились страхи, господи, пресвятая богородица!.. Я очень испугалась!.. После случая с Некулаем я стала всего бояться…

– Некулай, – вздохнул дядя. – Он будто творил молитву, а не работал… Помнишь?

Тетя не поняла.

– Он спас мне жизнь, – добавил дядя и рассказал ей все, что произошло после того, как они расстались.

– Некулай, – повторила она, побледнев, и закрыла лицо руками. – А доктор Рукэряну…

Дядя глубоко вздохнул.

– Да!..

Тетя ушла в спальню переодеваться. Вышла в своем обычном платье, выпустила птиц.

– Пошли, Пауль! – крикнул дядя.

– Куда? – испугалась тетя. – Сначала поешьте… Сейчас приготовлю что-нибудь…

Дядя и Пауль сели за стол на веранде.

Было еще прохладно, но день обещал быть хорошим, солнце сверкало, по небу плыли легкие, беленькие, пушистые, как ворсинки, облачка.

Перевод с румынского Ю. Воронцова.

ХОРИЯ СТАНКУ

Литературно-критические статьи, монография о Чезаре Петреску, одном из выдающихся румынских прозаиков периода между двумя мировыми войнами, путевые заметки, несколько театральных пьес – все это было не только моими первыми литературными шагами, но и поисками наиболее подходящих для меня жанров и форм выражения. Как мне представляется, я это нашел в своем первом романе «Эсклиопиос» (1965), после чего я окончательно посвятил себя художественной прозе. Следующие мои два романа – один повествующий о событиях конца XVIII века в Дунайских княжествах, то есть об эпохе Фанариотов, второй – об Александре Македонском, создали у литературных критиков впечатление, что я так и останусь автором исторических романов.

Заодно критики – думаю, вполне справедливо – отметили, что для прозаика Хории Станку писать о прошлом означает говорить о современности. Писателю обычно весьма трудно объяснить или проанализировать свои собственные произведения. Профессиональный критик, да и критик, живущий в каждом читателе, отбирает из книги именно то, что близко его собственным вкусам и его собственной личности. В целом моя проза была охарактеризована как весьма колоритная, насыщенная действием и в то же время проникнутая концепцией взаимозависимости и взаимосвязи между событиями, человеческими делами, судьбами людей и идеалами. Основываясь на этих оценках, я могу без излишней скромности считать, что критики и читатели хотя бы отчасти уловили то, чем я хотел с ними поделиться. Когда я писал новеллу «После полуночи», представленную сейчас советским читателям, я не ставил себе специальной цели совершить скачок из истории в наши дни. На этот раз взяться за перо меня побудило желание рассказать о своем собственном опыте, об определенном участке современной жизни, аналогию которой можно найти и в моих исторических романах. Благодаря своей специальности медика я непосредственно соприкасаюсь с жизненно важными для людей проблемами и с такими ситуациями, когда человеческая душа раскрывает свои тайны, свою силу или слабость, и, возможно, это часто дает мне материал для моей работы. Вероятно, этим же объясняется то, что так много врачей ощутили необходимость писать и не столько о своей профессии или о себе лично, как о человеке вообще и для людей, о том человеке и для тех людей, которых наше общество – социалистическое сегодня и коммунистическое завтра – уверенно и целеустремленно ставит в самый центр вселенной.

Июль 1972 г.

Бухарест

ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ

Как правило, после двенадцати ночи в больнице наступает странное, насыщенное покоем, затишье. Телефон «скорой помощи» молчит, машины «неотложки» будто совсем исчезли. Иногда такое затишье длится час, иногда – лишь считанные минуты, но, независимо от его реальной продолжительности, время тянется очень медленно, и само это однообразие в чем-то содействует отдыху. Все двенадцать этажей спят, дежурная сестра принимается за бесконечное вязание, негр-лифтер клюет носом на своей табуретке перед лифтом с ручным управлением. Шум города доходит глухо и словно издалека, проникая сквозь открытое окно вместе с монотонным журчанием мелкого, пропитанного копотью, дождя. Пытаться заснуть бесполезно – с минуты на минуту затрещит телефон, в кабинет ворвется нежданный посетитель или уличная темень будет расколота фарами и гудками автомобиля, мчащегося к тебе на бешеной скорости.

– Этой ночью как будто спокойнее, чем всегда.

– Не обольщайтесь. Здесь, у нас, покой всегда обманчив. Продлился бы хоть до часу.

Дежурная права: существует такой критический час, когда дневная усталость сливается с утомлением, накопившимся после обеда и вечером, с непреодолимой сонливостью, с тяжестью всего пережитого за прошедшие часы.

– Попробуйте немного поспать.

– Не хочется.

– Правда?

– Сущая правда.

Обрадовавшись этой возможности, сестра принимается рассказывать о случайностях, которыми отличаются одна от другой ночи дежурства, только кажущиеся одинаковыми, и называет имена нескольких врачей, которым обычно везет. У них какое-то непонятное везение, последовательно и даже ритмически повторяющееся через определенные промежутки времени и выражающееся в спокойных, без малейших осложнений, дежурствах.

– А это так важно?

– Не знаю, но я уверена, что везение существует. Одни удачливы, а другие, вроде вас…

Она умолкает, подумав, что расстроила меня. Как бы то ни было, конечно, предпочтительнее дежурства менее перегруженные. А вот что касается везения, с этим я не согласен. По-видимому, для всего существуют логические причины – праздничные или рабочие часы и дни, погода или расположение созвездий, но говорить с ней об этом бессмысленно. Сестра будто понимает меня и поднимается со стула, с сожалением откладывая в сторону вязание. Спустя минуту она возвращается с чашкой кофе.

– Выпейте, это вас взбодрит.

Часы показывают семь минут первого.

– Сперва пойду посмотрю, что там делается.

– Кофе остынет.

– Ничего. Я больше люблю холодный.

В отделении «скорой помощи» царит та же спокойная тишина. Ночная дежурная сидит в своем узеньком закутке и тщательно отмечает использованные лекарства на больших желтых карточках. Иногда она ошибается и терпеливо принимается проверять все сначала. Мой приход ей, видно, не по душе, она предпочла бы не отрываться от дела. Но это мне только кажется, в длинные часы дежурства ей становится скучно, и она рада перекинуться с кем-нибудь словом. Впереди еще почти восемь часов, в течение которых непредвиденный и в то же время банальный случай может выбить нас из колеи.

– Здесь все в порядке, господин доктор. Никаких происшествий. Не стоило вам тревожиться. Лучше выпили бы спокойно кофе.

Она, как всегда, все знает и слышит, несмотря на то что увязла в своих административных обязанностях. Возможно, именно потому она то и дело сбивается и бесконечно что-то записывает или стирает в густом сплетении мелких и сложных граф.

– Это вы мне прислали кофе?

– Я. Кофе – моя специальность. Я очень люблю готовить кофе. Но его надо пить только горячим.

– Благодарю вас.

– У нас все в норме. Я вам уже говорила… Самые обычные случаи… вы же сами видели…

– А девчонка, которая пыталась покончить с собой?

Дежурная сразу возвращается к своим обязанностям.

– Я снова ввела ей глюкозу, уже третий флакон. Около нее дежурит Маргарита, та полненькая белокурая сестра. Думаю, что девчонка еще без сознания, но, к счастью, придет в себя. Подумать только, что выдумала, – помирать из-за такой чепухи. Все эти девицы одним миром мазаны.

– То есть?

– Самая обыкновенная потаскушка.

– А тот мужчина, ее дружок, – кто он?

– Я ему велела ждать в коридоре. Противно было смотреть, как он плакал. Он еще смеет проливать крокодиловы слезы. Так, кажется, говорят, не правда ли?

– Так. Но почему вы думаете, что он не сожалеет искренне, если сам во всем виноват?

Дежурной не верится. Она работает в «скорой помощи» уже двадцать лет и всегда только по ночам. Мир представляется ей совсем иным, чем мне и всем прочим, потому что за это время она повидала очень многое; с лихвой хватит на целую жизнь. Дружок молоденькой самоубийцы, которого я видел лишь вскользь, ничуть не похож на профессионального соблазнителя: самый заурядный паренек, довольно невзрачный, с плутоватым лицом человека, предпочитающего легкие успехи. Неинтересный. Но девушка…

– Почему вы считаете ее «обыкновенной потаскушкой»?

Мне кажется, что дежурная не понимает моего вопроса. Копившиеся из года в год, в течение долгих лет, обманутые надежды (она никогда не была замужем и осталась одинокой, хотя на ее лице еще живы следы былой красоты) постепенно озлобили ее. Повседневное общение со смертью тоже ожесточило ее, сделало равнодушной.

– Потому что это правда. Продавщица в магазине, не особенно красивая и не особенно уродливая. Спит с парнем, не питая ни малейшей надежды на то, что он когда-либо женится на ней, а при первом разочаровании или при первой беременности глотает бог знает какую гадость, чтобы покончить счеты с жизнью. Прими она этого снадобья чуть побольше, и ее бы не отходить.

– Она не беременна.

Я пожимаю плечами, засовываю руки глубоко в карманы халата и отворачиваюсь к окну. Вереницы дождевых капель стекают, змеясь, сплетаясь и вновь расплетаясь в непрерывном движении.

– Поглядели бы вы, что у нее в сумочке.

Я не отвечаю, и это ее раздражает. Когда больного привозят к нам в бессознательном состоянии, все его вещи переписываются, чтобы возвратить ему, если он выживет, или вручить семье, если…

Опись вещей, принадлежащих девчонке, лежит на столе незаконченная: непромокаемый плащ, синее платье, пара белых туфель, дешевенькое белье, сумочка, старые металлические ручные часики, на которых даже не указана марка, двадцать пять франков в бумажных купюрах, достоинством в десять и пять франков, три франка – мелочью, носовой платок, губная помада, коробочка с пудрой, початая пачка сигарет «Голуаз», фотографии…

– Что же здесь особенного?

– Может быть, хотите посмотреть на эти фотографии? Сразу признаете, что я права – грошовая потаскушка.

Старая дева явно возмущена, она глубоко уязвлена и даже не пытается скрыть это. Покончить жизнь из-за любви, имея в сумочке пачку порнографических фотографий, из тех, что предлагают по закоулкам иностранным туристам, фотографий, рядом с которыми сейчас жалко валяется металлический тюбик от проглоченных таблеток!

Я нахожу верный прием, чтобы вывести ее из равновесия:

– Лучше бы вам не включать фотографии в опись.

– Как так? Это запрещено. Устав не разрешает.

Я поворачиваюсь к ней.

– Все-таки жаль ее. Опасность еще не прошла. А вдруг вам придется передать ее вещи семье – отцу, младшей сестренке, матери? Конечно, только в том случае, если она умрет, но дело в том, что вот уже два часа, как она не приходит в сознание, – заканчиваю я, бросая многозначительный взгляд на часы.

– Я же дала ей все, что вы предписали.

– Бывают и случаи, когда… Вы и сами прекрасно знаете – самоубийцам иногда удается достичь своей цели…

Сестра смотрит на меня недоверчиво.

– Нет, не может быть! Этого не может быть! Ей ведь только двадцать лет с небольшим. Совсем ребенок…

Дежурная никогда не была замужем, она обижается, когда ей говорят «госпожа», но все-таки материнские инстинкты ей не чужды.

– Только что вы называли ее иначе.

Нас перебивает телефонный звонок.

– Вас вызывают наверх.

Я поднимаюсь один. Негр-лифтер сладко спит на своей табуретке. Я осторожно открываю металлическую дверь, стараясь не шуметь. Будить его жалко – лицо лифтера освещено безмятежной улыбкой. Несомненно, он украдкой откупорил и выпил одну из бутылок пива, спрятанных в холодильнике. После двенадцати ночи и шести часов утомительной работы холодное пиво – штука чудесная, но коварная – нагоняет сон. Вероятно, он видит во сне саванну с колышущимися травами и маленькую деревушку с круглыми хижинами, слышит рокот барабанов и топот танцоров. Я не бужу его. По утрам, после ночных дежурств, я частенько вижу, как, вооруженный ведром воды и губкой, он за несколько франков старательно моет машины врачей.

– Ну, как дела, Дезире? – иногда спрашиваю я.

– Отлично! – отвечает он, широко улыбаясь, и, напевая, продолжает свою работу.

Наверху мне сообщают, что у тяжелого больного – цирроз – началось серьезное кровотечение. Лечение несложное и, при некотором везении, довольно эффективное. В палате дежурит одна из лучших и наиболее умелых наших сестер. Мне уже приходилось с ней работать. В то время как я помогаю ей быстрее закончить процедуры, больной пытается признательно улыбнуться мне, будто силясь извиниться за причиненные хлопоты. Он держит неподвижно левую руку, в которую через иглы и нейлоновые трубки льется капля за каплей чужая кровь. Бледно-желтое, сморщенное, преждевременно состарившееся лицо красноречиво свидетельствует о частых приступах лихорадки, постепенном отравлении алкоголем, о жизни, состоящей главным образом из мелких неприятностей и невзгод, из административных надежд и бесконечных разочарований. Действительно, господин Дюран или как там его зовут – это не имеет никакого значения – был рядовым колониальным чиновником. Так, по крайней мере, записано в его истории болезни.

– В Черной Африке или во Вьетнаме? В какой стране?

– В Индокитае. Двадцать пять лет. Она была очень красивая.

Я перекидываюсь с ним несколькими, ничего не значащими, фразами, стараясь внушить ему, что его положение не столь уж тяжело, и в какой-то степени ободрить его. Хотя все происходит почти бесшумно и говорим мы шепотом, на соседних койках поднимаются любопытные лица. Волна беспокойства и тревоги захлестнула проснувшихся. Я хорошо знаю эти просторные палаты, в которых страдание распространяется и становится общим, а любое несчастье ощущается всеми, как взмах крыла черной птицы.

– Ну, спокойной ночи, месье. Я еще загляну через часик…

Улыбающееся лицо больного тут же становится умоляющим:

– Прошу вас, не уходите… Я себя чувствую страшно одиноким…

– Даже здесь?

– И здесь тоже.

Странное чувство для человека, окруженного столькими собратьями по болезням и страданиям, тем более что он маялся годы напролет в деревеньке, затерянной в джунглях, ожидая лишь двухнедельного отпуска в столицу колонии раз в году и коротая одиннадцать с половиной месяцев в повседневном общении с туземной сожительницей.

Но мне надо идти. Я хочу пожать его свободную руку и для этого должен обойти белую койку. Иссохшие пальцы больного цепляются за меня.

– Вы зайдете еще?

– Я же вам обещал.

Я вспоминаю название давно прочитанного романа: «Каждый умирает в одиночку». Но этот больной не умрет.

– Вы только не волнуйтесь, господин Дюран. Если понадобится что-то срочное, сестра мне моментально позвонит. Во всяком случае, завтра вы уже будете здоровы.

В коридоре меня поджидает другой больной – изможденный, бледный. В его призрачной руке дымится сигарета.

– Он выживет?

– Надеюсь.

– Понимаете, мы поступили сюда в один и тот же день и здесь подружились.

– Очень мило с вашей стороны.

– Хоть бы поправился. Он там оставил жену, туземку, и двух детей. Не видел их уже пятнадцать лет, а сейчас изводится – очень тоскует. Он им написал, что возвращается, хочет, чтоб они снова жили все вместе.

Больной провожает меня до конца коридора, где я оставил лифт открытым, чтобы не задерживаться.

– Это о ней он говорил, что она красивая?

– О ком же еще? Все время рассказывает нам, как купил ее за несколько серебряных монеток у ее отца, когда ей не было и пятнадцати, как она выглядит, какие у нее движения…

– А я было подумал, что он говорит о той стране, об Индокитае.

– Нет, нет, это он о своей жене. А в Индокитае – что там может быть красивого? Джунгли, леса, поросшие рисом болота, муссон… Все это мучительнее зеленого ада. Да, да, зеленого ада. Это в точности его слова.

– Женщина, наверно, постарела, подурнела.

– Вы думаете? У восточных женщин не поймешь их возраста. Я как-то знал одну…

Я покидаю его, не дослушав, и закрываю дверь лифта. Стараюсь сразу же забыть бывшего колониального чиновника с его мечтой возвратиться, после пятнадцатилетней разлуки, к чужой женщине, в чужую страну. И та и другая наверное неузнаваемо изменились. Пока же я знаю, что в его палате дежурит умелая и опытная сестра, что при первой же необходимости она меня снова вызовет, а в свободную минуту я сам поднимусь, чтобы навестить его. Если не ночью, то завтра утром уж обязательно.

Я задержался больше, чем это было необходимо, а подобные случайные задержки всегда чреваты сюрпризами. До часа ночи еще далеко. Лишь сейчас, неизвестно почему, я чувствую, как быстро улетучивается усталость. Хорошо было бы, чтоб дежурство было спокойное, в крайнем случае нарушенное каким-нибудь простым заболеванием. Или, еще лучше, если бы представился какой-нибудь интересный, необычный случай, который как следует встряхнул бы меня, разбудил, как чашка крепкого кофе.

С первых же шагов по мозаичному полу первого этажа, надежно устойчивого после дрожи лифта, я наталкиваюсь на тот сюрприз, который предчувствовал. Здоровенные полицейские, в круглых кепи, стараются укротить и затащить в приемную высокого и, наверно, очень сильного мужчину. Я не вижу его лица, слышу только, как он вопит, и эти вопли будто ритмически подчеркивают его судорожные, отчаянные попытки вырваться из чужих рук. Дезире, лифтер-африканец, проснулся и тоже пытается чем-то помочь, веселясь вовсю. Я остаюсь на месте, предоставляя полицейским справиться самим. Проходя мимо, Дезире сообщнически мне подмигивает:

– Он пьян в стельку…

Множество длинных ночных дежурств научили его ставить простейшие диагнозы. Я почти уверен, что он не ошибается. Когда-нибудь позже я его в шутку спрошу:

– Вы могли бы стать прекрасным врачом, Дезире. Кто в вашей семье был колдуном?

А он мне, как обычно, ответит:

– Никто. Но я и так всем доволен, сударь. Зимой поеду к себе домой. У меня будет шикарный костюм.

– На какие деньги, Дезире? Дорога обойдется недешево.

– Врачи хорошо мне платят за то, что я мою их машины. Я натираю их до блеска.

– Сколько же вы можете накопить за год?

Он снова рассмеется и покачает головой:

– Не скажу…

В моем кабинете – девица, лет двадцати с небольшим. Волосы у нее всклокочены, лицо забрызгано грязью. Она сидит на стуле, упрямо закрыв глаза, а руки ее, бессильно, как у мертвой, свисают вдоль измятой юбки. Такое впечатление, будто она спит.

– Ее привезли и оставили здесь. Я не хотела вас беспокоить.

Дежурная поступила правильно. К тому же было слишком много возни с пьяным буяном и не стоило оставлять девицу в коридоре. Да это было бы и опасно – она способна незаметно улизнуть, и тогда в реестре, куда уже внесли ее фамилию и час доставки, зиял бы пробел.

На улице продолжает лить дождь, черные капли хлещут по стеклам. Бульвары и улицы еще пусты, автоматические светофоры мигают редко, машины мчатся с бешеной скоростью. Ночной час дорожных происшествий, жестоких и страшных.

Здоровенный мужчина являет собой типичный случай алкогольной интоксикации, или, говоря словами Дезире, он «пьян в стельку и безобразничает». Нам никак не удастся его утихомирить: у него рост и мышцы борца и огромная сила, которую он сейчас использует против нас всех. Он уже не вопит, а только вырывается – хочет во что бы то ни стало высвободиться и отделать нас как следует. Наконец удается стащить с него пиджак и оголить ему руку. Вид шприца с успокаивающей жидкостью приводит его в неописуемую ярость. Понадобились новые усилия, но спустя несколько секунд он уже распластан на койке, привязанный к ней мягкими, широкими ремнями, не причиняющими ему никакой боли. Я подхожу к нему. Он отчаянно напрягается, пытаясь разорвать путы, весь во власти нелепой, какой-то необъяснимой для меня ненависти. Ремни натягиваются, но выдерживают.

– Совсем взбесился. Будьте осторожны!

– Он просто пьян.

– Вы так думаете?

– Через несколько минут буду знать точно. Полицейский сержант, едва скрывая нетерпение, пристально наблюдает за моими действиями.

– В таком случае мы можем оставить его здесь?

– Оставьте.

– Женщину тоже?

Сержант, человек средних лет, вероятно, отец семейства, не может скрыть презрения, сквозящего в его словах. Женщина открывает глаза и тупо смотрит на нас.