Текст книги "Восемнадцать дней"
Автор книги: Николае Цик
Соавторы: Корнелиу Штефанаке,Раду Косашу,Лучия Деметриус,Ференц Папп,Николае Цик,Аурел Михале,Фэнуш Нягу,Иоан Григореску,Хория Станку,Штефан Лука
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)
ФЭНУШ НЯГУ
Фэнуш Нягу родился в 1932 году в крестьянской семье, в небольшой деревеньке уезда Брэила. Там он закончил начальную школу, а затем в Яссах четыре класса военного училища и педагогическое училище в Галацах. Тогда же им были написаны первые стихи, рассказы, даже роман, так и оставшийся неизданным, В 1951—1952 годах Ф. Нягу занимался в Бухарестской литературной школе имени Михая Эминеску. Некоторое время преподавал румынский язык и литературу в сельской школе, в 1954—1956 годах был редактором бухарестской молодежной газеты «Скынтея тинеретулуй». С тех пор его статьи, репортажи, рецензии, путевые заметки и рассказы регулярно появляются в румынской печати.
Первый том его новелл – «Снегопад в Бэрэгане», вышедший в 1959 году, был тепло встречен литературной критикой и читателями. В последующие годы увидели свет еще несколько томов его новелл: «Полуденный сон» (1960), «По ту сторону песков» (1962), «Заброшенный кантон» (1964), «Шальное лето» (1967), сборник рассказов для детей «Белые кони из города Бухареста» (1967) и драма «Шумовая группа» (1971). Большой интерес вызвал и первый роман Нягу – «Ангел возвестил» (1968).
ФИОЛЕТОВЫЙ КОВЕР
Около полуночи мальчик проснулся и посмотрел в окно. На террасе деревянная лошадка сбросила уздечку и ела грибы.
– Ишь какая, – пробормотал мальчик, – сено тебе не по вкусу, к траве даже не притрагиваешься, а грибы уплетаешь вовсю.
Он постучал в окно, и лошадка, испуганно прижавшись к стене, прикинулась, что спит и даже захрапела. Высоко в небе пухлая луна в сердцах таскала за косички зеленую звезду.
– Не смей больше, дурочка, совать нос в лунку, что я прорубила в Дунае.
Звездочка, пойманная с поличным, молчала и только ломала свои длинные, невидимые пальцы. «Если она не отучится от этой дурной привычки, луна оторвет ей уши», – подумал мальчик. Он вскочил в кроватке на ноги, вытащил из горшка с геранью веревочную лестницу, приладил к стене, вскарабкался наверх, сквозь щель в деревянном потолке вытащил с чердака четыре ореха, расколол их, обвалял ядрышки в соли и съел. Была тихая ночь конца февраля, в доме чуть пахло ивовыми листьями, а по Дунаю и камышам гулял неведомый ветер.
– Этой ночью случится что-то небывалое, – сказал сам себе мальчик и снова прильнул к окну.
Сейчас он увидел, что деревянная лошадка спустилась с террасы и пила воду из лунной проруби.
– Ой, ну и задаст же ей луна! – воскликнул мальчик и даже развеселился, представив себе, как заплачет лошадка.
И впрямь, он тут же увидел, как луна обратилась в девицу в длинной вуали и стала медленно спускаться по воздуху к мельницам с деревянными крыльями, что на холме, левее дома.
«Беги! – чуть было не крикнул мальчик лошадке. – Беги, а то она отрежет тебе дорогу, и тогда тебе плохо придется!»
Но он так и не успел ничего сказать. Из лунки вылез потешный гном в турецких шальварах, красных сапожках и колпаке с кисточками.
«Он утопит мою лошадку!» – всполошился мальчик, но тут же успокоился, вспомнив, что деревянная лошадка отлично плавает.
Гном дважды перекувырнулся, вскочил в седло, набитое морской травой, схватил уздечку, повернул лошадку и вонзил ей в бока шпоры. Лошадка пустилась галопом к пригорку, где спрятаны клады.
– Ты почему украл лошадку мальчика? – спросила гнома луна, и тысячи звезд ее свиты стали плавно кружиться, раскачивая камыш на берегу Дуная. – Привези сюда мальчика. За то, что он спас лебедей, моих сестер, я хочу ему показать самое красивое место на свете.
Мальчик услышал это, быстро оделся, обулся, нахлобучил шапку и выбежал на террасу. Снег с равнины исчез, а на Дунае два стада коз колотили рожками по льду. Гном подошел, ведя за уздцы лошадку, и преклонил колено на первой ступеньке лестницы, около тех четырех лодок, которые дедушка накануне вытащил из сарая и починил.
– Сударь, – объявил гном, – мне велено взять тебя с собой, чтобы показать, откуда приходит весна.
– Я готов! – воскликнул мальчик и вскочил в седло, под которым он прятал переплет букваря.
Он уже было погнал лошадку, но остановился,и спросил:
– А ты, господин гном, не отстанешь?
– За меня не бойся, я могу уцепиться за хвост лошадки, но лучше я буду кувыркаться. Там, где я кувыркаюсь, вырастает трава. Вот смотри… – И он перекувырнулся через голову, пролетев одним махом метров двадцать. Поляна за ним покрылась молодой травой, подснежниками и лиловыми фиалками.
Мальчик рассмеялся, а лошадка тут же примчала его к холму, и он низко склонился перед луной. Она встряхнула золотистыми, длинными, до колен, волосами, протянула руку и погладила его по лицу. Звезды, а их было тысячи две, если не больше, всколыхнулись, звеня хрустальными сережками, окружили мальчика и запели чудесную песню, а зеленая звездочка, та самая, с которой он шептался каждый вечер перед сном, опустилась к нему на плечо и сказала:
– Ты мой друг, а я не знаю, как тебя зовут.
– Бэникэ, – ответил мальчик, но не успел ничего больше сказать, так как все должны были следовать за луной, а она вытянула руки и полетела к долине с миндальными деревьями и смоковницами.
Повсюду на их пути лед взламывался, камыш поднимался и ходил волнами, трава пробуждалась под старой листвой.
Берег над широкой долиной миндаля зарос стеной верб, за ней прятался виноград, а еще дальше простиралось пшеничное поле. Луна взмахнула вуалью, залив все необыкновенно теплым, ласковым светом, и знаком подозвала Бэникэ к себе. Мальчик смотрел на нее во все глаза, и ему казалось, что у нее нет тела и вся она соткана из лучей.
– Здесь, – молвила луна, – в смоковницах и миндале запрятаны радости весны. Ты первый на свете человек, который видит, как я их выпускаю на поля и в горы.
Сказав это, она подошла к одному из деревьев и поцеловала его. Ствол раскрылся, и оттуда, как из волшебного сундучка, выпорхнули белые, красные и желтые бабочки, застлав своими крыльями небо. Каждое дерево взметнуло вверх многоцветную карусель мотыльков.
– А сейчас, – объявила луна, – я выпущу птиц.
Она провела рукой по макушке смоковниц, и к небесам взвилась огромная-преогромная ошалевшая птичья стая.
Птиц было так много, что камыш, над которым они пролетали, шелестел и спутывался. Все они громко щебетали и жадно глотали прохладный, пьянящий воздух дунайской ночи. Над долиной сплелись в безумном вращении звезды, птицы и бабочки. Луна, самая прекрасная девушка на свете, стояла на холме.
– А теперь пусть раскроются цветы, – приказала она, и все деревья сразу покрылись почками, а ветки – бело-лиловыми цветами, над которыми вились пчелы.
Гном, не отходивший от луны, побежал на берег и принес две ивовые лозы. Она взяла их и опоясала Бэникэ.
– Расти высоким, стройным и гибким, как весенняя ива!
– Спасибо, – поблагодарил мальчик, – каждый вечер я буду здороваться с тобой. А если тебе когда-нибудь понадобится лошадка, то скажи мне – я одолжу ее тебе, не задумываясь. Это очень сильная лошадка, она ест грибы.
Луна нагнулась, поцеловала мальчика в лоб и вместе со свитой звезд взвилась в небо. Лошадка очутилась на террасе, а мальчик – в своей кроватке в комнате. Рядом с ним стоял гном.
– Отныне я у тебя в услужении, Бэникэ! – сказал он.
– Раз так, господин гном, то я заплачу тебе жалование. Пожалуйста, держи задаток, – протянул ему Бэникэ золотую двадцатку, подаренную бабушкой. – Сейчас я усну, а ты пришли мне хороший сон.
– Ладно, – согласился гном и легко дунул мальчику на веки.
Бэникэ уснул. Гном выскользнул из дома, поднялся по обрывистому берегу, стуча подкованными сапожками по полоске льда вдоль плетней, и подошел к корчме. Но там было темно, а дверь оказалась заперта. Гном разозлился. Все четыре зимних месяца у него не было во рту ни капли ракии, и сейчас снова не повезло.
– Эх, как жаль, что нет у меня разрыв-травы, одной травинкой я взломал бы все замки и запоры.
Он посмотрел на небо, стараясь не попадаться на глаза луне, и, убедившись, что рассвет еще неблизок, решил пробраться внутрь через замочную скважину. Его кудлатая бородища свисала почти до колен. Он разделил ее надвое, связал концы узелком на спине и попробовал проскользнуть в корчму, но сумел продеть внутрь только голову и руки; ноги никак не пролезали.
– Это все из-за сапог, – буркнул гном, – у них загнутые носки, и потому я никак не могу их просунуть.
Он вылез обратно на дорогу, вытащил из забора два гвоздя и приколотил сапоги к порогу.
– Вот так-то лучше, а то вам еще вздумается пойти себе на прогулку и оставить меня здесь босиком.
Пробираясь затем в корчму, гном почувствовал, как железо скважины обжигает ему голые пятки. «Я мог бы стерпеть все на свете, только не цепи, – подумал он, – железо слишком уж холодное и злое». Ступив на пол, недавно вымытый керосином, гном поскользнулся, как на льду, и удержался, лишь ухватившись за стойку.
– Все в порядке, это на счастье, – буркнул он, потирая шишку, и вынул золотую двадцатку, полученную от Бэникэ. Монета светила, как карманный фонарик. – Ах, волшебная свечка! – воскликнул гном, вскарабкался по стенке и прочел ценник.
За свою монету он мог либо напиться в охотку малинового сиропа, либо проглотить четыре наперстка ракии и закусить сушками и рожками. «Сироп мне ни к чему, – решил он, – лучше выпью зелена вина».
Он взял с полки бутылку, налил себе в серебряную рюмку, из тех, в которые гномы собирают росу с цветов, и выпил одним духом. Кровь его запылала, борода развязалась сама по себе и распушилась, будто раздутая вихрем. «Умеют же люди жить!» – вздохнул он и тут же опрокинул в глотку вторую рюмку. В голове взорвался сноп искр, а за дверью сапоги соскочили с гвоздей и принялись танцевать. Они плясали все быстрее и быстрее, а гном хохотал до колик. Очень уж все это пришлось ему по душе. Он схватил кастрюлю, что стояла вверх дном на керосинке, и стал лихорадочно отбивать частую дробь. А сапоги подпрыгивали и взлетали до самой стрехи и звонко цокали подкованными каблуками.
– А теперь ложитесь рядышком, свернитесь, чтоб кожа пообмякла, и пожалуйте сюда!
Минут десять сапоги отпихивались, толкались и дрались, а затем влетели внутрь сквозь замочную скважину. Шпоры с звенящими колесиками оторвались от голенищ и прицепились к ногам гнома, приятно защекотав ему пятки.
– Вот так-то, мои дорогие сапожки, можете сейчас вытворять, что вам вздумается! – закричал он, развалившись на стуле.
Почувствовав после третьей рюмки собачий голод, гном открыл какой-то ящик, чтобы угоститься рожком или печеньем. Но в ящике лежали четыре пряничные куклы – четыре румяные девицы с распущенными, длинными, до колен, волосами, подпоясанные голубыми кушаками, с застежками в виде кольца с зеркальцем.
– Здравствуйте, сестрички-красавицы, пришла весна, не желаете ли поплясать? Я не вор какой-нибудь, плачу честно – уже выложил на стол золотую двадцатку.
Девицы взялись за руки и взлетели на стойку. Монетка отразилась в зеркальцах. Шальные сапоги отвешивали поклоны. Девицы запели и плавно закружились в хороводе.
– Бэтута![8] – крикнул гном и звякнул шпорами, да так лихо, что они зазвенели, будто бубны с колокольцами, и девицы пустились в бешеный пляс.
Шпоры тенькали и дзинькали все хмельнее и хмельнее, пряничные девицы взлетали к самому потолку и гикали, а на полу неистово кружились и скакали сапоги, ударяясь о стены и кувыркаясь.
Гном поднял рюмку и провозгласил:
– Я пью за вас, девицы-красавицы! Я гном, первый страж в личной охране луны. Со вчерашнего дня я в услужении у Бэникэ, единственного человека на свете, который видел как приходит весна. Он мне дал золотую двадцатку, а я его поведу в хрустальное царство. Зелено вино – это такая сабля…
В то же мгновение в корчму сквозь щель в ставнях проник лунный луч. Гном отодвинул бутылку и тихонечко, придерживая ладошками шпоры, чтоб не звенели, прокрался к дверям. Сапоги бесшумно потащились за ним, ушки их дрожали.
– Бросок вперед! – скомандовал сам себе гном и шмыгнул в замочную скважину.
Он протиснулся между стенками замка, стараясь не извозить локти в ржавчине, и очутился на дороге. Луна ярко пылала. Испуганный гном метнулся в сторону и нырнул в пустую бочку из-под пива. «Если она меня не увидела, обещаю накормить молодой травой всех зайцев, что в пойме Дуная», – дал он себе обет, глубоко вдыхая крепкий запах ячменя, пропитавший клепки. Он стал перебирать ногами, и бочка оторвалась от стены, около которой стояла, и, грохоча, покатилась по дороге. Сапоги бежали рядом и подпрыгивали на целый метр, когда наступали на язычки льда, потому что гном продырявил их гвоздями, вытащенными из забора. Какая-то старушка, вставшая спозаранку и ковылявшая на кладбище, чтобы покадить там ладаном, оторопело уставилась на мчащуюся бочку и сапоги, уронила угольки и ладан и торопливо зашлепала домой, где упала на колени перед иконой.
– Ахти, какие страсти мне привиделись, – ахала она позже, – и еще никак я не возьму в толк: почему в бочке звякали железки какие-то и пели два колокольчика?
А дело все в том, что гном на радостях, из-за того, что луна его не приметила, кувыркался в бочке, бряцал что было мочи шпорами да еще колотил по ним серебряной рюмкой.
Спустя метров двести, там, где дорога обрывисто спускается к Дунаю, бочка покатилась вниз еще стремительней, и гном, кувыркаясь в ней, набил себе уйму шишек и синяков, пока не свалился в реку, поблизости от дома, в котором спал мальчик. Очнувшись, гном выпростал руку и уцепился за перила террасы. Дом заскользил к Дунаю, увлекая за собой двор и ометы соломы. Озорник испугался, выпустил перила, и дом вернулся на место.
– Гм, – хмыкнул гном, вылезая из бочки и усаживаясь на нее верхом, – мальчик попросил меня прислать ему хороший сон. Покачаю-ка я его легонько, чтобы он рассмеялся во сне.
Вытянув руки, он снова ухватился за перила и потянул дом, качнув его взад и вперед раз десять или двадцать. Мальчик проснулся и посмотрел в окошко. «Что за ночь, – подумал он, – наш дом носит воду из Дуная и поливает грядки с луком». Вдруг он заметил гнома и понял, чьи это проделки. Он ничего не сказал, тихонько открыл окошко и, когда дом снова спустился к реке, прыгнул на бочку и закричал:
– Что ты вытворяешь? Я тебе плачу жалование, а ты не даешь мне спать?
– Мои сапоги! – взвизгнул вместо ответа гном. – Смотри, они убегают. Хозяин! – затеребил он Бэникэ. – Помоги мне, выручи! Без сапожек из красного шелка меня выгонят из личной охраны луны.
– Я им уши оторву! – пригрозил мальчик и свистнул три раза.
Лошадка сразу же примчалась к берегу Дуная, вздрагивая от нетерпения. Бэникэ вскочил в седло, гном пристроился за его спиной, и лошадка пустилась вскачь. Копыта бухали по камням, ветер свистел в ушах. Дорога поднималась в гору, по ее обочинам колыхались волны молодой травы. Лошадка с радостью бы остановилась, чтобы сорвать хоть несколько травинок, но гном знал это и щекотал ей соломинкой живот, принуждая мчаться все быстрее и быстрее. На самой вершине холма они угодили в пелену тумана. Бэникэ пожалел о том, что не прихватил с собой саблю, – он покрутил бы ею над головой и рассеял мглу.
– Я не вижу больше дороги, – пожаловалась лошадка, – нам надо взвиться в поднебесье.
– Скачи между этими двумя полосками лиловых цветов, – надоумил ее гном.
– Это фиалки, – ответила лошадка.
– Правильно, – подтвердил гном. – Они взошли из семян, что я спрятал в подкладке сапог. Сегодня ночью я пировал в корчме, а перед этим прибил сапоги двумя гвоздями к порогу, чтобы они не сбежали, и вот сейчас семена сыплются сквозь дырки, и из каждого семечка вырастает цветок. Мы должны поторопиться, потому что я положил в сапоги только два наперстка семян. Эх, Бэникэ и лошадка, знали бы вы, какими смирными и послушными были мои сапоги раньше. Но один мой друг подучил меня пришить им по два собачьих ушка, и видите, что мне сейчас приходится терпеть от них?
– И ты покалечил для этого бедных щенков? – нахмурился мальчик.
– Что ты, что ты! Я стоял под листом лебеды, как раз когда вы – ты и твой дедушка – отрезали уши вашим щенкам, чтобы сделать их злыми. Вот я и подобрал эти кончики ушей в траве и пришил к сапогам волшебными нитями арники. Но с того самого дня, если сапоги не у меня на ногах, они сразу же пускаются в погоню за зайцами.
– Раз так, то их надо искать в прошлогодних сорняках, – сказала лошадка, – зайцы прячутся там.
Оба ряда фиалок сворачивали влево, за стену тополей, и уходили вдаль. Лошадка встряхнулась и припустила рысью. Бэникэ нагнулся в седле и погладил цветы ладонью.
– Знаешь, господин гном, они прохладные и нежные, по всему видать, что только что взошли.
– Ой, беда какая! Луна посадит меня на хлеб и воду, буду получать в день только по крошке хлеба и капле воды. Ведь я должен был их посеять на той поляне, куда ходят девушки, чтобы купаться в роднике.
– Я тебе помогу перевезти их. У меня есть тележка, я впрягу в нее собак, и мы перетащим цветы куда положено. Могу тебе еще сказать, что напрасно мы тогда отрезали уши щенкам, ничего это не дало… Они очень смирные, мухи не обидят…
Бэникэ не успел закончить. Внезапно из-за поворота дороги выскочили его псы и бросились на лошадку. Та попятилась, взвилась на дыбы. Гном свалился, перекувырнулся через голову, от страха вскарабкался на дерево и даже привязал себя пояском к самой верхней ветке.
– Леу, Думитру! – закричал мальчик, но псы, черные, как волки, все еще кидались на лошадку, пытаясь вспороть ей живот, а лошадка дико ржала и била копытами.
– Да придержи ты ее, Бэникэ, – пролаял, задыхаясь, Леу, – я обязательно должен ее покусать. Тебя мы не тронем, но ее хотим наказать, потому она уже два раза разносила копытами нашу конуру.
Бэникэ гневно приподнялся в стременах. Лошадка резко повернула влево, а мальчик бросился на спину Леу и крепко схватил пса за уши. И что вы думаете? Кончики ушей отпали и остались у него в руках, а Леу тут же присмирел и стал ластиться к хозяину.
– Твоя взяла! – тявкнул Думитру и подбежал с низко опущенной головой.
Бэникэ увидел, что уши у него целехоньки, и отщипнул их кончики. Оба пса заплакали и заскулили, как дурачки, и даже не зарычали, когда лошадка подошла к ним вплотную и подышала на них. Они только виляли хвостами и ждали.
– Сейчас вы получите по заслугам! – прикрикнул на них Бэникэ. – А ты, господин гном, слезай и подойди поближе, увидишь, какую я им задам трепку.
– Ой, – заорал гном, – а ведь это ушки моих сапог. Вы испортили мне сапоги.
– Мы не сделали ничего плохого, Бэникэ, – стал оправдываться Леу. – Мы оба тихо-мирно спали на пороге дома и ждали утра, как вдруг меня ударила по голове чья-то подошва. Я щелкнул зубами, чего не делал никогда в жизни, и тут же почувствовал, что у меня в зубах мое ухо, которое когда-то отрезали. Я приложил его к голове, и оно сразу же приросло. Я позвал Думитру, и мы помчались что было сил, пока не догнали сапоги и не забрали у них наши уши. А как только мы их приладили, кровь бросилась нам в голову, и мы стали страшно злыми. Я хватил Думитру по животу, а он изодрал на мне шкуру. Но мы тут же опомнились и поняли, что не стоит нам грызться между собой. «Лучше съедим сапоги», – сказал я.
– Ох! – завопил гном. – Мне не выдадут других до будущего лета, и я буду ходить босиком, как нищий.
– Да не торопись ты, господин гном. Думитру не захотел их есть. Он уже как-то проглотил ежик для мытья посуды и с тех пор сыт по горло. «Нет, мы не съедим сапог, – сказал он мне, – я предпочитаю съесть кошку и лошадку, которая живет на террасе». Мы как раз собрались сделать это.
– Я засыплю вас землей, – заявил Бэникэ.
– Правильно, хозяин, – поддержала его лошадка, – прикажи мне только, я их затопчу и брошу в яму, где глина.
– Прости нас… – заскулили псы.
– Хозяин, – вмешался гном, – пусть они сперва скажут, где мои сапоги.
– Валяются на поляне, заросшей подснежниками и фиалками, – торопливо подсказал Леу. – Думитру не захотел их есть, но все-таки чуть-чуть потрепал. Схватил в зубы и тряхнул как следует. А когда встряхивал, то из них посыпались семена, и сразу же взошла тысяча фиалок. Там лежит и футбольный мяч.
– А далеко это? – спросил Бэникэ.
– Около той конюшни, где когда-то водились кролики.
Бэникэ вскочил в седло и поскакал к полю. Туман совсем рассеялся, всходило солнце. За пашней, на выгоне, под стеной акации, виднелся ковер из фиалок, а посередине лежали шелковые красные сапоги со смятыми голенищами. Гном схватил их.
– Спасибо тебе, – сказал он мальчику. – Ты меня спас, и летом, когда появятся феи, я обязательно приду и отвезу тебя на ту сторону Дуная, где горят огни над кладами. А собак ты уж лучше прости.
– Прости нас, хозяин! – снова заскулили псы.
– Нет! – не согласился мальчик. – Я сказал, что засыплю вас землей, и сдержу свое слово. Вы должны подрыть здесь лапами землю и подлезть под этот ковер фиалок. Положите его себе на спину и перетащите туда, куда вам скажет мой друг. Я считаю до десяти.
Не успел мальчик досчитать до десяти, как оба пса уже взвалили на спины земляной ковер, на котором светилась тысяча фиалок. Гном натянул сапоги, прицепил к ним шпоры и зашагал по тропинке к Дунаю.
Сапоги сразу же осмелели и обрели дар речи. Левый сапог сказал:
– Понимаешь, хозяин, мы и не думали убегать от тебя. Мы увидели ночью вот этот мяч, и нам захотелось поиграть в футбол. Стяни нас с ног, не бойся, мы не убежим, а будем шагать впереди и бить по мячу.
– Разреши им, – присоединился к их просьбе мальчик, – до Дуная я тоже успею ударить разок.
– Ладно, так и быть! – согласился гном, и они пустились в путь.
Шелковые сапоги били по мячу носком, Бэникэ поддавал головой, гном важно шествовал, омывая ноги в росистой траве, собаки, согнувшись от тяжести, тащили на себе кусок поля, на котором плясала весна, а позади всех, позванивая уздечкой и высоко и красиво поднимая ноги, гарцевала деревянная лошадка.
Перевод с румынского А. Садецкого.
ФЕРЕНЦ ПАПП
Насколько я помню, мне всегда удавались лишь те произведения, в которых я писал о том, что сам непосредственно пережил. (Я называю непосредственными переживаниями только те, чей источник – интуиция или одно из основных свойств прозаика – восприимчивость к судьбе других людей, способность сопереживать.) Но никто не в состоянии пережить все возможные ситуации. Если мне надо было испытать что-то важное, не вошедшее в мой жизненный опыт, я сознательно «окунался» в необходимое мне переживание, искал его, где возможно. Это удается, если приложить усилия. Я хотел, например, написать роман о конфликте, раскрывающемся наиболее наглядно в полете. Никто не мог объяснить мне, что ощущает человек, который впервые поднимается в воздух один, без инструктора, и видит внизу свою собственную крестообразную тень, мчащуюся по кукурузным полям. Вот я и научился летать – мне было тогда около сорока лет – и посмотрел с высоты на свою тень, мчащуюся по кукурузным полям, – посмотрел не раз! – и мне кажется, что я могу не опасаться, что допущу ошибку.
Знаю, что это банальность. Избитая истина. И все-таки пишу, что из этого следует вывод: я всегда с большей или меньшей достоверностью изображал свою жизнь, свой мир. Я не чувствовал потребности – и теперь не чувствую – рассказать о себе самом где-нибудь, помимо своих романов и новелл, отрекомендовать себя, высказаться в печати о своих литературных планах. Моя жизнь – если не всегда по форме, то безусловно по содержанию – соответствует тому, о чем я писал. Впрочем, личность писателя не представляет особого интереса, а работа писателя – пока она не опубликована – его личное дело. Самореклама, попытка прослыть необыкновенным человеком у литераторов еще отвратительней, чем у киноактеров. Большое и щедрое сердце Константина Паустовского принимало чуть ли не любого человека, наделяя его всеми литературными и человеческими достоинствами; он мог отбросить его пороки, как грязные башмаки на пороге дома. Но на свете был только один Паустовский; очень редко встречается такое волшебное перо, как у него; от его прикосновения всякий становится красивым, точно в сказке. На самом же деле мировая литература богата шедеврами, которые создали несносные, злые и даже нечестные люди.
То, что мне сейчас сорок девять лет и вышло пятнадцать книг моих сочинений, то, что я был рабочим, воевал последние два года войны, два года провел в плену, потом стал партийным активистом, журналистом, а теперь работаю в редакции одного художественного журнала, очевидно, ничего не говорит советскому читателю. Как и прочее, это тоже судьба. Я увлекаюсь охотой, но этим увлекаются многие. Нет ничего необычного в том, что я знаю и люблю русскую и советскую литературу, что у меня есть личные друзья; в Москве из них – может быть, остальные не обидятся – я упомяну лишь одного, Марка Галлая, летчика-испытателя, в произведениях которого своеобразно ощущается биение сердца нашего века. Все это как-то естественно, само собой разумеется. Итак, мне нечего сказать о себе, кроме того, что человек, по-видимому, все-таки может уйти от своей судьбы. Я, например, родился летчиком, или профессиональным охотником, или, в крайнем случае, лесничим, но в силу сложившихся обстоятельств так поздно встретился со своей судьбой, что мы лишь улыбнулись друг другу и пошли дальше, каждый своим путем.
Январь 1973 г.
Тыргу-Муреш
ПЬЯНЫЙ ЕГЕРЬ
I
Тимар бросил охотничью сумку у подножья большого дуба и увидел в пробуждающемся кустарнике гильзы, расстрелянные, вероятно, накануне. Это были кирпично-красные бумажные гильзы со светлыми медными колпачками, крепко загнанные кем-то одна в другую. Тимар разобрал их, понюхал – запах пороха уже не ощущался, – затем бережно положил на землю, и у него возникло такое чувство, будто он бог знает с каких пор сюда хаживает, хотя оказался здесь всего второй раз. Он выпрямился и отошел к дереву.
Было еще рано, и солнце заливало вырубку резким светом. Засунув руки в карманы, Тимар внимательно огляделся; ему нужно было теперь представить, как будут выглядеть эти места, когда после заката солнца все вокруг до самых холмов подернется сырой мглой и только на фоне неба можно будет заметить большеклювую птицу. Нужно было запомнить ветвистые деревья, мешающие выстрелу, густые заросли, кусты боярышника и ежевики, которые навеки скроют убитого вальдшнепа, если он случайно туда упадет, – все, что в решающий момент окутает тьма. Позади него, где-то в глубине леса, громко перекликались женщины, собиравшие хворост. Их присутствие ничуть не беспокоило Тимара: у него еще было в запасе время, он знал, что скоро они уйдут и что дичь не пугает такой бессмысленный шум. Впереди неожиданно появился дикий козел; он даже не взглянул в сторону леса, лег на брюхо у края оврага и, откинув назад короткую шею, стал задумчиво смотреть вниз, на долину. Их разделяло шагов восемьдесят. Тимар и без бинокля видел его рано очистившиеся от кожицы сильные рога; он подивился неосторожности немолодого с виду козла, у которого не началась еще весенняя линька и пепельно-серая шуба напоминала по цвету оперенье цесарки, только морда и уши были черные, как летом. Он лежал, подобрав под себя ноги, иногда принюхивался к едва ощутимому ветерку, который шелестел сухими листьями, оставшимися на дубах с прошлого года. Тимар наслаждался хорошей погодой. Он вспоминал, как часто ледяной ветер ломал сучья, снежная крупа, шурша, засыпала все вокруг, но и в непогоду пролетали птицы и, как сухое покашливание, звучали отдельные выстрелы. Такая стояла тогда весна, и, пользуясь каждым свободным днем, промокший до костей, стоял он в сумерках на какой-нибудь вырубке, подстерегая вальдшнепов, и в конце концов они там появлялись.
Козел ушел; лениво потягиваясь, побрел среди кустов. Он двигался совершенно бесшумно. Потом туда пришел барсук; выставив толстый зад, он вытянул свою красивую полосатую морду, учуяв еще теплое лежбище козла. Тимар зарядил ружье одной дробью, больше ничего не взял с собой. На его охотничьем веку барсуки, как ни странно, до сих пор не попадались; это был первый, которого он увидал на свободе. Ему захотелось его поймать, он тихонько направился к нему, но барсук спустился в овраг и больше не показывался. От деревни к вырубке, к своим гнездам, пока еще неторопливо потянулись сороки и вороны; направились домой и женщины, собиравшие хворост, их голоса раздавались уже в низине.
Прислонившись к дереву, Тимар курил и точно так же, как вчера, прислушивался к писку пичужек, думая о том, откуда ждать вальдшнепов. Отлогая вырубка была вся сырая, земля набухла от снега, слежавшегося под опавшей листвой; в такую безветренную погоду, наверно, лучше было бы подняться повыше. Но он знал, что не двинется с места, останется тут, в середине откоса под большим дубом. Не шевелясь, стоял он под деревом; вокруг клубился табачный дым; сороки испуганно сворачивали при виде человека и, только взмыв в небо, начинали сердито трещать. Первый вальдшнеп появится снизу, думал Тимар, тихонько, где-нибудь между двумя большими деревьями; а если появится сверху, то обогнет ветки кустов, как летучая мышь. Но не сейчас. Минут через двадцать. Когда солнечный диск скроется за лесом и с земли сразу поднимется густой, холодный туман, горьковатый, как несозревший желудь, если разгрызть его зубами.
Он услышал на тропке какой-то шум. Это идет кто-то в резиновых сапогах, решил он и посмотрел в ту сторону. Из гущи серых сучьев показался егерь, потный, без шапки; в знак приветствия он небрежно помахал рукой. Тимар молча кивнул ему и полез в задний карман брюк за документами.
II
МОНОЛОГ ПЬЯНОГО ЕГЕРЯ
К черту! Будем и так друзьями. Я вижу гораздо больше бумажонок, чем хотел бы. В былые времена неграмотные турки берегли каждый клочок бумаги: вдруг там написано имя Аллаха, а нынче бумага – мусор. Такой темный мусульманин окочурился бы, увидев, что́ оставляют в лесу туристы. Не так давно кто-то за неимением прочего подтерся собственной визитной карточкой; на ней был указан и его точный адрес. Мы, по крайней мере, узнали, что образованный человек оставил здесь по себе такую прекрасную память. Гляжу я на вас, господин хороший, и надеюсь, что имею честь свести знакомство со скромным служащим или швейцаром, которого из милости подвезли сюда, чтобы он не плелся пешком вдоль оврага. Не доставайте своих документов; пусть ваша личность останется тайной. Вечной тайной, господин хороший. Кто-то пришел, кто-то ушел, только и всего. Больше ничего и не требуется. Пока не появились вальдшнепы, расскажу вам, как всякие сволочи истребляют здесь все подряд. В прошлом годе, значит, захаживал в эту балку по вечеру резвый молодой козлик, и занесло сюда охотника с разрешением на отстрел бракованного козла. Прикатил на машине; шофер на дороге его ждал. Пусть его личность тоже останется вечной тайной. Словом, козел там, на дне балки, охотник вот там, правей, на хребте холма, а я? Где был я в тот вечер? Охотника поручили другому егерю, ну а я сидел на дереве, потому что парень прибыл вооруженный до зубов: кроме винтовки, у него был двуствольный дробовик, а я помирал от любопытства, устоит ли человек, если дьявол в образе красивых фазанов с бронзовыми зобами примется его искушать. Многих охотников уже вводила в грех эта чудесная птица с синевой под глазами. Многих подонков, шатающихся по лесу. Многих вооруженных хулиганов, которые нагло, с грязными ногами вваливаются в храм природы и сразу хотят все захватить, как испанцы в Южной Америке.
