Текст книги "Восемнадцать дней"
Автор книги: Николае Цик
Соавторы: Корнелиу Штефанаке,Раду Косашу,Лучия Деметриус,Ференц Папп,Николае Цик,Аурел Михале,Фэнуш Нягу,Иоан Григореску,Хория Станку,Штефан Лука
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
– Ну что, видели? – заговорил один из них, обернувшись к остальным. Барбу узнал по голосу Тэнэсаке. – По запаху нашли, – удовлетворенно заключил тот и вошел под освещенный навес. – Давайте, говорю, посмотрим, какое вино получилось у товарища Мэкицэ… К Гицэ Попындэу мы уже заглянули, и вино у него получилось отличное.
«Значит, Гицэ Попындэу записался», – решил Барбу и, сразу насторожившись, снова принялся топтать мешок отмытой, как ладонь, ступней. Вслед за Тэнэсаке под навес вошел, прихрамывая и опираясь на палку Доду-инвалид. Он наклонился и стал обстукивать палкой большую бочку.
– Полная доверху! – воскликнул он. – Ну, Барбу, зимой я переберусь к тебе.
– Тогда уж лучше теперь перебирайся, – вмешалась Тия, ощетинившись, как еж в предчувствии стычки. – Нам еще надо кукурузу рубить, пшеницу сеять, черные пары поднять… До снегопадов работы хватит.
Мэкицэ, все еще во власти своих мыслей, продолжал топтать ногами мешок, пока не вытекла последняя капля сока. Потом поднял мешок, чтобы вытряхнуть. Воспользовавшись этим, он, склонив по-куриному голову, пристально посмотрел на Доду, пытаясь угадать по его лицу пришли ли они по поводу коллективизации. «Да, за этим», – решил он, заметив, что у Доду блестят глаза, как всегда, когда он чем-то взволнован.
Мэкицэ протянул мешок Тие, чтобы она вытряхнула из него сухие выжимки, и, пока она не вернула ему пустой, успел рассмотреть Георге Влада, который молча стоял в тени под навесом. «Хочет показать, что пришел только по обязанности, поэтому и остался в сторонке». О Тэнэсаке можно было подумать, что он явился только из-за вина. Он с интересом уставился на желоб, почти черные от сока ноги Мэкицэ и вытекавшее из-под них темное, поблескивавшее в свете фонаря вино.
Тия торопливо, с каким-то ожесточением вывалила в мешок несколько ведер винограда. Сок, пенясь, потек по желобу, темный, как заячья кровь, и Мэкицэ снова принялся топтать мешок, умышленно затягивая ожидание..
– Принеси чашки и кишку, – приказал он жене и влез на мешок обеими ногами. – Набери, Доду, – обратился Мэкицэ к инвалиду, когда Тия вернулась с чашками и обрезком шланга.
Доду набрал вина из бочки. Тия раздала чашки гостям, Барбу, взяла одну себе, и они чокнулись.
– Приходите попробовать, когда подморозит, а то еще не выстояло, – сказал Мэкицэ и, оставив чашку, протянул Тие развязанный мешок. – Скорей, не то до полуночи провозимся.
Но ее опередил Георге Влад. Он схватил мешок и принялся наполнять его вместо Тии, едва передвигавшей ноги от усталости.
Председатель хотел показать этим, что он ближе к хозяевам, чем к гостям. Тия, догадавшись о цели их визита, хотела было уйти, но Доду остановил ее, опустив чашку.
– Подожди, Тия, мы хотим поговорить с вами обоими. – И спросил коротко, как о чем-то само собой разумеющемся: – Так мы вас запишем?
– Куда это запишете? – воскликнула Тия, и стало ясно, что она поняла, о чем пойдет речь. Еще больше втянув губы, она злобно пробормотала: – А я уже думала, что вы пришли занести нас в список освобожденных от обложения.
– Так ведь когда запишетесь, – продолжал инвалид, пристально глядя в чашку и словно гадая на вине, – вам не придется платить налоги и вносить поставки… Как птички в раю, заживете.
– Слышала я про этот рай, – еще злее возразила Тия.
Повернувшись ко всем спиной, Тия чуть отошла, поднялась на приступку и пристроилась на циновке, где обычно отдыхала. Она держалась за поясницу и тихо стонала, доведенная до изнеможения несколькими десятками ведер винограда, которые вываливала в мешок. Однако Мэкицэ почуял, что она по-прежнему настороже и готова подхватить на лету каждое слово мужчин. Но под навесом на время установилась тишина. Вино струилось по желобу из-под ног Мэкицэ и стекало в ведро. Доду еще раз наполнил чашки, и Мэкицэ, не слезая с мешка, предложил всем выпить по второй. Он умышленно нарушил молчание, надеясь услышать, что скажет Тэнэсаке. Но активист словно задремал, с интересом наблюдая за вином, скопившимся в желобе. И все же Мэкицэ почувствовал, что Тэнэсаке озабочен не меньше его. Только Доду не смог больше вынести эту молчаливую схватку.
– Ну решайтесь вы наконец! – с раздражением воскликнул он уже без прежней веселости.
– Это ты, Доду, виновник всех бед! – крикнула Тия с завалинки.
Мэкицэ молча остановил ее движением руки, потому что все еще надеялся услышать, что скажет этот рохля Тэнэсаке. Но прошло еще несколько секунд, прежде чем он задумчиво опорожнил чашку и поставил ее на бочку. Только после этого прозвучал его изменившийся от удивления голос:
– Так вот оно как, товарищ Мэкицэ!
– Так, товарищ Тэнэсаке, – согласился Мэкицэ уже более спокойно. И снова принялся топтать мешок. Ощутив, однако, потребность объясниться, он снова заговорил спокойно, но твердо: – Может, коллектив и хорош для других, но только не для меня. Для таких, как Бумбу, это просто манна небесная!.. Соединят люди вместе свои клочки земли, которых все равно не хватает, возьмутся за работу всем миром и сумеют многого добиться. Для меня же вступать в хозяйство нет никакого смысла. Земли у меня как раз столько, сколько нужно, ни на локоть больше, и обрабатываю я ее один вот уже сколько лет. Только Кирилэ Бумбу смог бы распахать столько, если бы работал на себя. Будь у меня земли поменьше, я, может быть, тоже оказался бы в коллективном хозяйстве, чтобы трудиться в полную силу… А так?! Чего я там потерял, коли и один хорошо справляюсь?
– Ты, видать, ошалел? – не выдержал Доду. – Хочешь остаться в стороне.
Инвалид отодвинулся от бочки и застыл, опершись на палку. В глазах у него сверкали холодные молнии.
– Не смотри так, – все еще спокойно остановил его Мэкицэ. Он перестал давить виноград и принялся мыть ноги в корытце с водой, принесенном Тией. – Где это написано, что я непременно должен вслед за вами вступить в коллектив? Выходит, коли вы прыгнете в колодец, то и я должен?
– Так вот что значит для тебя коллективное хозяйство… колодец?
– Нет, пока еще ничего не значит! В таких случаях нельзя идти на поводу, – уже мягче проговорил Мэкицэ, стараясь успокоить инвалида. – Каждый должен поступать по своему разумению. Никто не может решить за тебя, как тебе жить.
– Вижу, что ты хорошо вызубрил урок, – презрительно пробормотал Доду.
– Ну, ты полегче, – повысил голос Мэкицэ, поняв, что инвалид намекает на Тию. Но сделал он это не для того, чтобы защитить ее, а чтобы не подумали, что он под каблуком у жены. – Почему ты считаешь, Доду, что я не могу сам рассудить и позаботиться о себе?
– И так все ясно, – проворчал инвалид.
– Гляди, пущу в тебя этим корытом, – взбеленился Мэкицэ. – Ты, видно, вздумал, что кто-то другой может решить за меня это дело?! – Мэкицэ вынул ноги из корыта и зашлепал босиком к инвалиду. – Неужто ты вообразил, что я отдам свою землю? Ведь после этого мне останется только побираться или бегать, как Бумбу, от одного к другому в поисках работы – к Бобейке или к Илие Цигэу? Ведь я уже испытал это прежде… Знаю, чем это пахнет, и врагу не пожелаю попасть в такой переплет.
– Выходит, мы окончательно одурели и хотим снова стать холуями, – вспылил Доду.
– Это ваше дело, – спокойно ответил Мэкицэ, – но землю я не отдам.
Только теперь Тэнэсаке будто встряхнулся от сна.
– Так ведь речь не идет, чтобы ты ее отдавал, товарищ Мэкицэ.
– Знаю я, каковы дела, товарищ Тэнэсаке… Читал… Да ведь все равно отдавать надо, а на это я не пойду.
– Так вот, значит, каковы дела, – скорее для себя повторил Тэнэсаке. – Ладно. Выберу как-нибудь время, зайду к тебе, и обсудим все вместе.
– Приходи, товарищ Тэнэсаке… Только толку от этого не будет.
Инвалид все еще не мог себе представить, что с этой минуты Мэкицэ расходится с ним. Он взял его за локоть и резко повернул к себе.
– И ты это серьезно? – спросил он приятеля, глядя на него широко раскрытыми глазами.
– Неужто стану дурака валять, как Киилэ рБумбу?
Так закончился тогда их спор. Мэкицэ снова с трудом оторвался от мыслей, словно вынырнул из стоячей воды. Тия все еще была настороже и зорко следила за происходящим. Кирилэ и Минэ Пуйя снова не прочь были выпить. Мэкицэ, высоко подняв кувшин, налил им, будто стараясь плеском вина расшевелить их.
– Расскажи, Кирилэ, – заговорил он с усмешкой, – как тебя записали?
– Знаешь ведь, – ухмыльнулся великан.
– Знаю, да хочу еще раз послушать.
Тия вздрогнула в тени, и лицо ее немного оживилось. Она не могла понять, почему Барбу так нравилось выслушивать эту историю, но все же заинтересовалась. Кирилэ Бумбу вдруг ожил, будто и не пил, он расплылся в улыбке, осветившей круглое, как полная луна, лицо.
– Ну ладно! – согласился он, обрадованный, что может доставить Мэкицэ это удовольствие. – Ночью мы рубили с тобой кукурузные стебли, днем я лег поспать и проснулся лишь к вечеру, чтобы снова пойти на работу. Только вышел на порог, гляжу, а во двор ко мне входят Доду, Георге Влад и Тэнэсаке. Тэнэсаке надвинул шапку на глаза и, как всегда, дремал, Георге Влад весь сиял, словно в гости пожаловал, а за ними ковылял Доду. Как увидел я их, сразу понял, что они пришли насчет коллектива. «Ну постой, думаю, я вас сейчас охлажу, слишком вы уверены в себе». И даже не стал вставать с завалинки. Присели они рядом и улыбаются. Только этот увалень смотрел на мой пустой двор и, наверное, думал про себя: как только он сводит концы с концами? «Посмотрим, куда денется ваша улыбка», – говорю я себе и встаю с завалинки, руки в карманах. А Дида прилипла к окну и таращится, навострив уши. – «Товарищ Кирилэ, – говорит Тэнэсаке, радостно глядя на меня. – Слышал, что ты хочешь записаться в коллектив». – «Не знаю, – отвечаю, – что вы там слышали, но я никогда этого не говорил». – Ха! Ха! Ха! – расхохотался Кирилэ. – Все они подскочили, будто их шилом в зад кольнули, побледнели, заерзали по завалинке, потом переглянулись. «Как, – взбрыкнулся Доду, – да ты же сам мне говорил!» – «Ну и что же, может, и говорил, когда туго было, а теперь подрабатываю, и мне хватает». – «Товарищ Кирилэ, – пустился елейным голосом прорабатывать меня Георге Влад, – коллективное хозяйство такое да сякое, – одним словом, манна небесная и спасение от всех бед». – «Брось, – говорю я ему, – не студи понапрасну глотку, знаю я эти песни. Коли угодно, сам пойду вместе с вами распевать их, как на колядах… Знаю, да не хочу». – «А ну кончай, – насупился Георге Влад. – Знаешь, как у него получается, когда он хочет пустить ребятам пыль в глаза. У кулаков побывал и сразу повернул, пошел на попятный». – «Нет, – говорю, – у меня, дурака, своя башка на плечах, и пусть никто не пытается повернуть ее, все равно не получится, слишком большая она да тяжелая».
Кирилэ Бумбу снова расхохотался, да так, что вместе с ним затрясся стул и чуть не весь дом. И только в тишине, наступившей после его здорового громкого смеха, снова послышался шум дождя, барабанившего в окно. Лицо Мэкицэ расплылось в улыбке, прояснились глаза и у Минэ Пуйя, оторвавшегося от своих мыслей. Только Тия, хотя и успокоилась немного, оставалась настороже, недоумевая, чему они радуются.
– Так вот, стою я, значит, посреди двора с тайной мыслью разыграть этого Доду. Тэнэсаке снова повел своим сонным взглядом над двором далеко за село. И тут выскакивает эта дурочка Дида и орет во всю глотку, что мы запишемся. – «Твоя воля, – говорю я ей, – да только из одной плошки со мной больше есть не будешь». – «Выходит, ты нам враг, Кирилэ, – встал Доду. – Подожди, еще на коленях приползешь в коллективное хозяйство… Пошли, товарищ председатель», – говорит он Георге Владу. И оба зашагали к воротам. Но Тэнэсаке с места не сдвинулся. «Я, – говорит, – не могу поверить, чтобы ты так переменился… Коли такие, как ты, не пойдут в коллектив, тогда кому же идти». Тут он протянул мне руку на прощанье, – многозначительно поднял палец Бумбу, и я воспользовался этим и хлоп ему в ладонь заявление. Ведь целый месяц, с тех самых пор, как он приехал к нам в село, таскал эту бумагу в кармане. «Я, – говорю, – от всего сердца вручаю вам заявление. Быстро же вы человеку приговор выносите, – крикнул я вслед Доду и Георге Владу. – Слова сказать не дали – и за ворота. Пусть, мол, остается по уши в грязи и нищете, пусть только нам хорошо будет!» – «А мы уж решили, что ты спятил», – сказал Доду и засмеялся. Захохотал и Тэнэсаке, схватившись руками за живот, и только Георге Влад так и ушел, насупившись, видно, слишком долго студил глотку, когда старался просветить меня.
– А зачем ты это сделал? – с недоумением спросила Тия.
– Чтобы немного расшевелить их, – пробормотал Кирилэ. Язык у него заплетался, но в голове сохранились еще проблески мыслей. – Кроме того, мне захотелось, чтобы и меня попросили. Почему бы им и меня не попросить немного?!
И Бумбу улыбнулся с достоинством, которого Тие тоже не дано было понять.
– Может, и в самом деле неплохо в этом коллективе, – пробормотал Мэкицэ, чтобы не портить настроение Бумбу… – Для тебя он вполне подходит, Кирилэ… Но для меня…
Потом Кирилэ Бумбу совсем опьянел. Все окружающие предметы виделись ему теперь плавающими в волокнистых, похожих на вату облаках. Возможно, доконала его не выпивка, а ночь, проведенная у котла. Руки больше не тянулись к стакану, голова склонилась на плечо, и он заснул, уткнувшись подбородком в грудь. Когда Бумбу внезапно просыпался, то видел все вокруг как в тумане и, продолжая улыбаться, бормотал что-то заплетающимся языком, оживляя нависшую тишину. Минэ Пуйя тоже перестал пить. Он еще держался и, погруженный в невеселые думы, что-то напевал себе под нос. Барбу Мэкицэ, поглощенный своими мыслями, оставался, возможно, таким же трезвым, как Тия, не разрешая себе выпить лишнего. Он поднялся, встряхнул Кирилэ, сказал ему, что пора уходить. Тот принялся было искать свою бутыль, но Тия кинулась вперед и остановила его.
– Приходи завтра, не то расколешь ее на дороге.
– Нет! Я ее сейчас заберу, – заикаясь, пробормотал Кирилэ. – Пусть Дида тоже попробует, пусть знает, какая ракия у моего дружка. Не бойся, я пойду посередине дороги.
Кирилэ Бумбу вышел, шатаясь, но похожие на пни ноги еще прочно держали его. Вышел вслед за ним и Барбу. Он проводил приятеля до ворот и отдал там бутыль с ракией. На улице было темно и холодно, дождь все еще лил, а ветер стал ледяным и пронизывающим. Не дожидаясь, пока Кирилэ одолеет придорожную канаву, Барбу вернулся домой, и вместе с ним в комнату ворвался холодный, сырой, как в пещере, воздух. С уходом Кирилэ у Тии пропал интерес к происходящему. Забравшись на кровать, она закрылась с головой одеялом. Минэ Пуйя успокоился. Захмелев, он забыл о старике и о лошади. Чокнувшись еще раз с Мэкицэ, он застыл со стаканом в руке и тихо запел, охваченный внезапно нахлынувшей тоской: «Проходит все… возврата нет. И жизнь пройдет».
Некоторое время они молчали со стаканами в руках. Мысли у них остановились, словно застряли в каком-то вязком ожидании, затуманенном опьянением. Но вот Минэ Пуйя, стряхнув с себя грусть, как черную воду, и вздохнув, отхлебнул из стакана. Он еще не был окончательно пьян и понимал бесполезность их надежд. Не сдался и Барбу Мэкицэ, который был покрепче. Его, как и Кирилэ, одолевала скорее усталость после бессонной ночи и суетни у котла, Минэ Пуйя принялся снова напевать свою невеселую, пронизанную безнадежностью песенку.
Вдруг послышался громкий стук в ворота и чей-то испуганный голос, звавший Мэкицэ. Оба узнали по голосу старика и вышли на крыльцо, а оттуда во двор, двигаясь почти вслепую в исхлестанной дождем темноте. Глигоре Пуйя продолжал кричать и колотить кнутовищем в ворота, не расслышав, как открылась дверь. Потом дождь и промозглая густая тьма поглотила все вокруг. Слышно было только, как лошадь нетерпеливо переступает у ворот, хлюпая копытами по грязи.
– Эй, какого черта ты дубасишь?
– Подойди ближе, – позвал старик. Он придержал коня и, низко свесившись, схватился за край забора, внимательно осматривая двор. – Кто это с тобой?
– Минэ.
– Ну чего ты добился в районном комитете? – сразу набросился на старика Минэ. – Поехал за шерстью, а вернулся стриженым. Как только ты уехал, оттуда сразу же повелели, чтобы мы до завтра все вступили в коллектив. Ну что – доволен?!
– Не дури, – одернул его старик. И, еще круче перегнувшись к ним через забор, взволнованно заговорил: – Там у выкорчеванного поля в канаве человека убивают!
По голосу я распознал, что не обошлось без Кирилэ Бумбу. Бегите скорее, а я в милицию слетаю.
Глигоре Пуйя оставил их в полной растерянности у ворот, хлестнул лошадь и рысью поскакал посередине улицы. Он крикнул им еще что-то, но ветер разметал его слова. Барбу Мэкицэ вернулся во двор, взял в сарае фонарь и лопату, прихватил для Минэ вилы с железными зубьями. Пока Минэ бегал в дом за одеждой, он зажег спичку и засветил фонарь. Вместе с Минэ во двор выскочила Тия.
– Не ходи, Барбу!
– Нельзя, – пробормотал Мэкицэ, поправив огонь в фонаре. – Человека убивают.
Тия покорно проводила мужа до распахнутых ворот. Перебравшись через канаву, Барбу и Минэ бросились бежать по дороге. Мэкицэ жил на краю села, напротив Бобейки, и они сразу же оказались в поле. Бежать мешали грязь и дождь, хлеставший теперь им в лицо. Над полем стояла черная, непроглядная тьма, как в пещере, с потолка которой лило потоками. Фонарь освещал только ноги, месившие грязь. Вскоре им пришлось замедлить бег, так как дорога стала подниматься вверх к перекрестку у «Воровской корчмы». Там, на холме, в зарослях кустарника стояла когда-то корчма, от которой осталась теперь лишь груда кирпичей и камни. Оттуда вдоль дороги тянулась тогда густая завеса акации, защищавшая село от северных вьюг. Однако с некоторых пор люди стали тайком вырубать акацию на дрова… И так год за годом завеса все редела и редела, пока от нее осталась лишь колючая поросль.
– Знать, здорово набрался, коли пошел в эту сторону, – проворчал Мэкицэ, думая о Кирилэ.
У выкорчеванного поля они пошли шагом по краю дороги. В зарослях кустарника темнота казалась еще гуще. Ветер сюда не залетал, и потому дождь хлестал не так сильно. Мэкицэ поднял фонарь, а Минэ взял вилы на изготовку… Они шли упругим шагом, напрягая слух и всматриваясь то в темный провал канавы, то в стену кустарника. Капельки дождя, попадая в полосу света, вспыхивали у земли, как алмазы. Грязь заглушала шаги. Вдруг Минэ остановился как вкопанный, судорожно сжимая рукоятку вил. Совсем рядом из канавы доносились какая-то возня и бессвязное бормотание. Они сразу распознали густой бас Кирилэ – охрипший и изменившийся от выпивки.
– Э, да ты тоже надрался, только неизвестно, какой бурдой тебя напоили. Коли захотел выпить, почему не пришел к Мэкицэ?.. Слышишь, товарищ Тэнэсаке, такой ракии, как у него, нигде больше не сыщешь. Ты только отхлебни, сам узнаешь…
Из канавы послышалось булькание, а потом снова заплетающийся голос Бумбу:
– Ну как? Я же тебе говорил, что лучше не сыскать!.. Ну а теперь пусти, дай встать и перевести дух… Да отпустишь ты наконец меня, дружище, – завопил Кирилэ. – Отпусти, тогда оставлю тебе всю бутыль.
Барбу Мэкицэ отдал Минэ фонарь и спрыгнул в канаву. Огромное тело Бумбу, как плита, придавило что-то темное. Минэ присел на корточки, опустил фонарь и остолбенел. Он смог рассмотреть только мокрое от дождя и желтое, как воск, лицо Тэнэсаке с закрытыми глазами и прилипшими ко лбу волосами. Оцепеневшие руки активиста сжимали шею Кирилэ. Рядом с вымазанной в грязи шапкой валялась бутыль, из которой с бульканьем вытекала ракия. Мэкицэ схватил руки Тэнэсаке, но ему не удалось разжать их мертвую хватку. Только с помощью Минэ он смог оторвать Бумбу от активиста и усадить на краю канавы. Сунув ему в руки бутыль, чтобы успокоить, они нагнулись над Тэнэсаке. Активист лежал неподвижно, бледный как смерть, в луже грязи, ракии и крови. Вся земля вокруг – от дороги до края кустарника – была истоптана словно копытами. Плечо и левую сторону груди Тэнэсаке покрывали ножевые раны. Разорванная одежда пропиталась грязью и кровью. Если бы изо рта Тэнэсаке не вырывалось быстро таявшее на дожде облачко пара, то можно было бы подумать, что он давно умер.
– Жив, – неуверенно выдохнул Мэкицэ. – Берись.
Минэ Пуйя нагнулся, и они вдвоем подняли тело активиста и положили на дорогу окровавленным боком вверх. Оба побывали на фронте, видели десятки и сотни убитых и раненых и поэтому не растерялись. Мэкицэ вытянул руки раненого вдоль тела, а Минэ подложил ему под голову свою смятую шапку. Тэнэсаке даже не застонал.
– Раздень его, – озабоченно распорядился Мэкицэ, – а я сбегаю домой, возьму простыню, телегу, и мы свезем его в госпиталь.
Минэ Пуйя остался подле раненого с вилами в руках и фонарем у ног. Рядом сидел весь вываленный в грязи Кирилэ Бумбу, прижимая к себе бутыль. Он все еще икал и пытался продолжить с Тэнэсаке разговор о ракии Мэкицэ. Минэ слез в канаву, выудил из грязи шапку Тэнэсаке и принялся его раздевать. Но руки активиста оцепенели, и удалось только расстегнуть пуговицы на груди да разорвать рубаху. Множество ножевых ран вереницей спускались от левого плеча к ребрам.
– Ну теперь пиши пропало, Кирилэ, сгниешь на каторге…
– За что? Я только дал ему выпить, – пробормотал великан.
– А пырнуть его ножом кто тебя подослал?
– Каким ножом? – поперхнулся Кирилэ и так расхохотался, что, казалось, всколыхнулась окружающая их тьма. – Вот придумал. Да ладно, – смеясь, продолжал он, – я сейчас разбужу его… сбегаю опорожню бутыль и принесу капустного рассола, Дида квасила… вот увидишь…
– Сиди на месте, – сказал Минэ и с силой усадил его на край канавы. – Сейчас придет отец с милицией, они тобой займутся.
Вблизи села Барбу Мэкицэ и в самом деле столкнулся с Глигоре Пуйя и двумя милиционерами, бежавшими рядом с лошадью с винтовками наперевес. Он успел им сказать, что ранен Тэнэсаке, и побежал дальше. Дома Барбу вывел из конюшни и запряг лошадей, наполнил кузов телеги соломой, постелил поверх рогожу, заправил ее под боковые жерди повозки, так что получилось нечто вроде навеса, и поехал обратно. Только на улице он вспомнил о простыне и приказал Тие, ворчавшей что-то себе под нос на пороге, чтобы она принесла ему льняную.
– Да ведь нет у нас ее, – нерешительно ответила Тия.
– Принеси ту, что приготовлена для меня, – прикрикнул на нее Мэкицэ.
Потом он хлестнул лошадей и гнал их галопом до самого выкорчеванного поля. Здесь они запеленали раненого в простыню, как делали на фронте, и, подхватив снизу, уложили на солому под навес. Мэкицэ вскочил на телегу, схватил вожжи и кнут.
– Я тоже поеду, вдруг понадоблюсь, – сказал один из милиционеров.
Он уселся рядом с Мэкицэ, поставив между колен фонарь и положив рядом винтовку. Дождь, тихо шелестя, поливал рогожу и черные блестящие крупы лошадей. За пределами светлого круга от фонаря было так темно, словно кто-то разлил в воздухе деготь. Мэкицэ дернул за вожжи, и телега сдвинулась с места, глухо поскрипывая колесами по камням. Лошади пошли рысью, и Мэкицэ уставился на их мокрые спины.
Это страшное событие поразит сейчас село, как молния. Единственный, кто не терял до сих пор самообладания и пытался бороться с произволом, был Тэнэсаке, и вот он лежит теперь без сознания в телеге. Мэкицэ опустил мрачный взгляд на ноги лошадей, месившие грязь, и долгое время не поднимал глаз, весь во власти тяжких дум. Отряхиваясь от них, он дергал за вожжи и рассекал кнутом струи дождя над спинами лошадей.
Подъем у «Воровской корчмы» они одолевали шагом, с тревогой прислушиваясь к сухому, почти металлическому шелесту листвы.
– Ты как думаешь, – вдруг спросил милиционер, – какая нужда была Бумбу лезть с ножом на Тэнэсаке?
– Никакой.
– Тогда почему он там оказался?
– Черт его знает, наверное, заплутался, а может, кто-нибудь умышленно его туда завел, когда он шел от меня.
– Ах, вот как, – проговорил милиционер и поднял фонарь, чтобы получше рассмотреть лицо собеседника.
Мэкицэ вздрогнул, словно только теперь вспомнил, что сзади на соломе лежит Тэнэсаке. Он привязал вожжи к грядке телеги, взял фонарь и влез под рогожу. Восковое лицо активиста совсем побелело, вытянулось и застыло, как у мертвеца. Исчез и пар от дыхания, который вырывался у него изо рта в канаве. Мэкицэ наклонился к самым губам Тэнэсаке, но не ощутил признаков дыхания.
– Что будем делать, товарищ милиционер? – испуганно спросил он, высунувшись из-под полога. – Не дышит больше.
– Видать грудь продырявили, – ахнул милиционер.
Мэкицэ поставил фонарь, схватил вожжи и вскочил на телеге во весь рост. Чуть не наезжая передом телеги на ноги лошадей, они галопом спустились с холма. Потом Мэкицэ снова хлестнул коней и, со свистом размахивая над ними кнутом, поскакал по дороге на Кэлэраш. Однако при такой погоде им требовалось еще не менее часа, чтобы добраться до больницы. «Помрет», – с ужасом подумал Мэкицэ. Ему вдруг представилось, что рядом с лошадью летит тень Тэнэсаке. Точно так же они мчались с ним по этой дороге домой с актами на владение землей во время реформы 1945 года. Эти подписанные Петру Гроза[7] акты Тэнэсаке привез в деревню на груди под рубахой. Мэкицэ вздрогнул и протянул вожжи соседу.
– Прими, товарищ милиционер.
Он снова взял фонарь и полез под рогожу. Лицо Тэнэсаке, белое и вытянутое, стало похоже на лицо уснувшего вечным сном ребенка. Только в уголках приоткрытых посиневших губ чуть вскипала черная, почти застывшая кровь.
– Держи фонарь, товарищ милиционер, – протянул назад руку Мэкицэ.
– А что ты думаешь делать?
– Попробую искусственное дыхание – рот в рот, – объяснил Мэкицэ. – Возьму на руки и стану поддерживать дыхание до госпиталя. Один солдат спас так своего командира на фронте под Торна-Дьердь в январе сорок пятого. Ты больше не думай о нас… Знай гони лошадей… может, выживет!
Барбу Мэкицэ пристроился на соломе рядом с Тэнэсаке. Он нашел в темноте рот активиста и припал к нему губами. Потом он принялся глубоко и ритмично дышать, и грудь его стала подниматься и опускаться, как меха. Рот его сразу же наполнился густой кровью, и ему пришлось приподняться на локте, чтобы выплюнуть ее на солому.
Это были сгустки крови, которые закупоривали горло и легкие Тэнэсаке. Потом он снова прижался ко рту раненого и снова выплюнул около стакана крови. Кровь становилась теплее, но Мэкицэ почувствовал на вкус, что она словно застоялась в ранах. После нескольких вздохов Барбу почувствовал вдруг пустоту, и Тэнэсаке с жадностью всосал в себя воздух из его груди… «Пожалуй, выживет», – с надеждой подумал Мэкицэ и вытер вспотевшее лицо. Потом он намертво прижался ртом к губам раненого и задышал размеренно и глубоко, делая вздох через каждые пять секунд. Тело Тэнэсаке оставалось неподвижным, но Барбу почувствовал, что его стянутая простыней грудь начала подниматься и опускаться, как мяч, который сжимают.
«Кто знает, – думал тем временем милиционер, погоняя лошадей. – У того, на фронте, грудь была прострелена пулей, а не проколота ножом. А может быть, здесь всего страшней не рана, а кровь, которой он захлебнулся… И если ему дают воздуху, он еще продержится».
Лошади рвались в постромках под частыми ударами кнута, телега подскакивала по разъезжей дороге, разбрызгивая фонтаны грязи. Дождь поутих, но ночь была такой же непроглядной и сырой, а ледяной ветер пронизывал до костей.
Через первые два села они пронеслись, не сбавляя этой безумной скачки. Но в Трестиень их встретил сторож Народного совета, который сообщил, что из больницы навстречу им выслана машина «скорой помощи».
Вцепившись в уздечку дрожавших от напряжения лошадей, сторож хотел во что бы то ни стало узнать подробности покушения.
– Ведь это он хотел вас силком загнать в коллектив?
– Не он, – крикнул из-под рогожи Мэкицэ. – Другие, не он.
– У нас, браток, уже закончили. А кто ж это на него с ножом напал?.. И за что?
– Поехали, товарищ милиционер, – заорал Мэкицэ, рот которого снова наполнился кровью.
Милиционер дернул вожжи, и лошади с места рванули вперед. И только в четвертом, последнем оставшемся до города селе они встретили «скорую помощь». Машина медленно ехала посередине дороги, по самые оси утопая в грязи. Попав в яркий свет фар, тяжело дышавшие лошади нагнули головы и отвернулись. На перетянутых упряжью боках поблескивали хлопья пены, которые не мог смыть мелкий, как туман, дождь.
Телега и автомашина остановились рядом, колесо в колесо. Из машины выпрыгнул врач с отогнутым поверх пальто белым воротничком больничного халата и шофер. Милиционер приподнял рогожу и поднес фонарь к лежащим в телеге. Однако когда захотели перенести Тэнэсаке в машину, Мэкицэ стал отчаянно отмахиваться, не отрывая рот от губ раненого. И все же, по настоянию врача, который вдруг заспешил, он поднял голову, и все увидели его красное, покрытое потом лицо, просветленное зародившейся у него надеждой.
– Не мешайте мне, он уже начал дышать… или поедем в телеге, или везите нас обоих в машине.
– У нас есть кислород, – успокоил его врач, – и мы немедленно наденем на него маску.
Хотя это немного успокоило Мэкицэ, он все же остался лежать рядом с Тэнэсаке. В свете фонаря солома между ними потемнела и поблескивала от крови. Лицо активиста по-прежнему было бледным, но казалось свежее, исчезли синие тени под глазами и в уголках рта. Тэнэсаке почувствовал свет и, возможно, даже понял кое-что из их разговора. Он шевельнул рукой и подал знак Мэкицэ приблизиться.
– Я знал, что это ты, – едва слышно, одними губами выдохнул он.
На мгновенье Мэкицэ онемел, и его сердце захлестнула теплая волна.
– Кто тебя ранил, товарищ Тэнэсаке? – спросил он.
У активиста уже не хватило сил ответить, но он поднес ладонь к ноге и повел ей вокруг, словно хотел отрезать.
– В сапогах? – понял Барбу.
Не отрывая глаз, Тэнэсаке утвердительно кивнул головой.
Милиционер и врач подняли Тэнэсаке с телеги. Мэкицэ спрыгнул на землю вслед за ними и не отходил от машины «скорой помощи» до тех пор, пока не убедился, что раненого положили на носилки, надели маску и в изголовье у него сел врач. Машина развернулась и исчезла в промозглой тьме. Лишь после этого в голове Мэкицэ медленно зашевелились мысли. «Если выживет, значит, вы его спасли», – шепнул ему врач. «В сапогах», – знаком показал ему Тэнэсаке.
Он еще долго простоял бы на дороге по щиколотку в грязи, окруженный темнотой, под мелким, как туман, дождем, если бы милиционер не окликнул его из телеги.
Мэкицэ, взявшись за уздечку, повернул лошадей и, прежде чем поставить ногу на ось, бережно вытер их бока ладонью, словно лаская. Он знал, что домой им тоже придется скакать галопом.
Перевод с румынского А. Лубо.
