Текст книги "Восемнадцать дней"
Автор книги: Николае Цик
Соавторы: Корнелиу Штефанаке,Раду Косашу,Лучия Деметриус,Ференц Папп,Николае Цик,Аурел Михале,Фэнуш Нягу,Иоан Григореску,Хория Станку,Штефан Лука
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
Там, говорю я, был козел, вон там охотник; друг друга они не видели, потому как между ними горбился гребень холма. Я бы мог сказать парню: если он хочет подстрелить хорошего бракованного козла, ему надо пойти в другое место; но егерь его туда поставил, вот он и стоял, как малыш перед ночным горшком. У такого нет ни малейшего понятия, только знает, что стоит, как истукан; поживиться хочет за чужой счет.
Как на беду, молодой козлик рвался повидать свет; он взял да и забрался на ту сторону балки. Прежде он такого не делал, сдерживал свою прыть. Парень его сразу приметил; между ними было шагов семьдесят, поэтому в бинокль он его подробно рассмотрел. Оставь этого козла в покое годика на два, на три, думал я про себя, с разрешением на бракованного нечего на него таращиться; он станет браком только в пенсионные годы, когда пройдет его времечко. Пока я так размышлял, щелкнуло ружье, козел скатился в балку, а я, как тигр, сиганул с дерева.
Парня я отыскал в конце оврага; он сидел возле козла, покуривал себе, ждал своего шофера, которому приказал подъехать поближе, как только прогремит выстрел.
– Добрый вечер, – сказал я. – Попался козел?
– Попался, – ответил он.
– Документы можно мне посмотреть?
– Конечно. Пожалуйста.
Я читал разрешение на отстрел, и руки у меня дрожали, мне хотелось придушить парня, но я не подал виду, спокойно заговорил с ним:
– Как я вижу, в документе речь идет о бракованном козле. С неправильными рогами или старом козле, выпущенном при отборе обратно в лес.
– О таком, наверно.
– И?
– Что «и»? Где вы найдете козла никудышней, чем этот?
– Нигде, – сказал я. – Хотя дай бог мне всюду видеть таких никудышных, но не застреленных, с кровью на груди, черт побери! Документ останется у меня. Разрешение на охоту тоже. И козел. Подпишите, пожалуйста, этот акт в две строчки; я начеркал его в моей записной книжке.
– Подумайте, – предложил он.
– Не о чем, – отрезал я. – Не такое уж это мудреное дело.
Вообще-то он ничуть не психовал. Подписал акт и ушел. Козла я спрятал в чаще, чтобы не тащить его понапрасну в контору, ведь утром все равно надо было доставить его в город. По пути к дому – уже совсем стемнело – я заглянул в контору, надеясь застать там кого-нибудь. И правда, в окнах начальника горел свет. Всего-то часа полтора прошло после выстрела. Я думал, доложу начальнику, почему я оставил козла в лесу до утра. А он в конторе играл с инженером и еще двумя какими-то типами в карты. В ульти они играли. Начальник, взглянув на меня, пошел пиковым валетом и спросил, прежде чем я успел рот раскрыть:
– Где вы оставили козла?
– В лесу, – сказал я.
– В лесу, – повторил он задумчиво, словно впервые услышал это слово, и сделал ход пиковой дамой. – Вы умеете читать?
– Умею.
– Однако этот документ вы плохо прочли. Так вот, вернитесь обратно, возьмите козла и отнесите ему домой. Адрес вы найдете в отобранном вами разрешении на охоту.
– Мне переть козла домой к тому парню?
– Не к парню, а к охотнику.
– Сейчас? Ночью?
– Лето, мясо быстро портится.
– Пешком тащиться?
– Может, хотите верхом на коне, как Наполеон, въехать в центр города? Люди подумали бы, прибыл цирк. Ступайте. Здесь, наверно, не больше шести километров, – впрочем, может, наберется и девять. Идите через холмы и сократите дорогу.
Начальник пошел с пикового туза, и тут инженер стал ворчать, что ему всю жизнь не везет, а я, ни слова не говоря, удалился.
Вернулся я в лес, нашел козла. Связал ему ноги, взвалил на спину, приплелся пешком в город и отдал козла вместе с документами. Парня я не видал, от этого уберегла меня судьба; какая-то женщина забрала добро и дала мне стакан палинки, горькой дряни, которую пьют обычно на банкетах. С тех пор опостылела мне моя работа, провались все в тартарары! Бог с вами, господин хороший. Давайте пожмем друг другу лапы, и желаю вам хорошо поразвлечься. Надеюсь, вальдшнепы не пройдут от вас стороной.
III
Внизу, в долине, где стояла возле дороги машина, постепенно расплывались очертания ив. На короткое время оживился птичий гомон, заговорили дрозд, кукушка, вяхирь. На макушке дерева пронзительно кричал фазан. Свежий ветерок пробежал между стволами, потом похолодало, и все под грядой окрестных холмов понемногу поглотил мрак, а по небу широко разлился зеленый свет. Еще несколько лет назад в эту пору благодатная тишина опускалась на лес, но в последнее время, бог знает почему, до самой темноты, подавали голос птицы.
Зажав ружье под мышкой и присев на корточки, Тимар левой рукой расстегнул сумку и, достав фонарик, засунул его в карман. Потом он встал. Ружье он держал двумя руками у самой груди, стволом кверху. Так он долго стоял, избегая лишних движений, только нащупал в кармане четыре патрона, большим пальцем проверил предохранитель ружья, отстранил сырые ветки, глухо хрустевшие под ногами. Среди зеленоватого сияния одиноко горела вечерняя звезда. Тимар смотрел вокруг и думал, что бы он мог ответить пьяному егерю. Тут он услышал клич, который на бумаге пытаются передать так: корркорркор, хотя он звучит совсем иначе. Он ни на что не похож, потому что такой клич издает лишь вальдшнеп при полете, отыскивая себе самку, кружась над высокими деревьями, а иногда среди них; отрывисто, острыми зигзагами, неожиданно, неправдоподобно льется с неба красивый голос. Тимар еще не представлял себе, откуда летит птица. Снизу идет, подумал он погодя, позади, снизу. Он обернулся, положил палец на курок. Из коричневого моря мрака, доходившего до второй гряды холмов, взмыла в небо черная птица; она не спешила, наслаждаясь безветрием, и, покачиваясь на лету, непрерывно кричала «корр». Она поднялась высоко, но дробь еще могла попасть в нее, правда самая малость. Над дулом сверкнул огонь – полный мрак еще не настал, – и вальдшнеп со сложенными крыльями, описывая дугу, полетел среди голых ветвей, бесформенный, точно комок грязи, слепленный неумелой рукой. Он упал на опавшие листья, наверно, покатился по ним, потому что вроде послышался тихий шорох. Не сводя глаз с выступающего вперед сука, который еще некоторое время качался, задетый на лету птицей, Тимар приставил к дубу ружье и, зажав в руке фонарик, стал продираться сквозь чащу. Он не обращал внимания на то, что ветки царапали ему лицо и руки, он не мог даже закрыть глаз – надо было смотреть, держать верное направление. Где-то здесь, решил он. Зажег фонарик; груда сучьев, прошлогодние листья, спрессованные под зимним снежным пластом казались при свете однообразно серыми, и Тимар знал, что красивые разводы перьев сливаются с красками окружающих предметов, особенно если убитая птица лежит ничком. И в самом деле, когда он набрел на вальдшнепа, тот лежал ничком, уткнувшись клювом в корень куста; оба его крыла покоились на опавших листьях, он казался невредимым, но уже не было в нем ни капли жизни. Тимар взял его в руки, почувствовал, что он горячий и мягкий, и, поднеся к лицу, ощутил его теплый цыплячий запах. С высоты опять излился на землю клич «корр»; где-то в стороне грянул выстрел, целых два, один за другим, потом чуть позже третий. Быстро темнело. Тимар не спеша возвратился к дубу, положил на землю трофей, разгладил взъерошенные перья птицы; взяв ружье, зарядил его и снова встал на свое место.
IV
Тимар пересек сырой кочковатый луг возле леса и спустился в канаву, чтобы помыть свои грязные резиновые сапоги. Ништор уже сидел в машине, разогревал остывший мотор.
– Принес что-нибудь? – спросил он.
– Одного вальдшнепа, – ответил Тимар. – Самое лучшее время ушло у меня на поиски. А ты?
– Ничего. Плохая тяга была сегодня. – Ништор, зевая, зажег лампочку на потолке и посмотрел на часы. – Но погода отличная. Я думал, тяга будет лучше.
Сзади к машине подошел Бакош, на плече у него висело ружье. Тимар знал, что Бакош не станет разбирать свое ружье, но все же спросил:
– Ты не уберешь его?
– Нет. Может, на обратном пути пробежит перед нами лиса.
– Как хочешь, – сказал Тимар. – Я свое уберу. Да, тяга была неважная, но зато красота-то какая! – Он вспомнил про пьяного егеря, – в сущности, тот не выходил у него из головы. – Я видел отличного козла. Тебе ни разу не удалось убить косулю в этой вырубке?
– В прошлом году убил. Дрянную. В этом году, может, хорошую удастся застрелить.
– Завтра приедем сюда, ребята? – спросил Ништор, сидевший за рулем. Он нажал на газ и посмотрел на приборы. – Моя очередь дежурить на работе, но если вы хотите поехать, я назначу кого-нибудь другого.
– Нечего тебе беспокоиться, – сказал Бакош. – Я только на сегодня отпустил шофера. Мы можем обойтись и без тебя. – Он взглянул через плечо на лес. – Черт подери, не люблю заявляться домой с пустыми руками.
– Никто не любит. – Тимар вылез из канавы и, положив на землю вальдшнепа, быстро разобрал свое ружье. Он взял с заднего сидения кожаный чехол, засунул туда сначала ствол, потом ложе и, наконец, застегнул чехол. – Если очень надо, я отдам тебе вальдшнепа.
– Не возражаю. Вчера ты и так привез домой двух.
– Ну, тогда я вырву несколько перьев.
– Так поедем завтра или нет? – спросил Ништор. – Вы не дали ответа.
– Можно поехать, – сказал Бакош. – Но лучше на моей машине, незачем обдирать твою.
Ништор подал задним ходом к дороге; тем временем Тимар спрятал в карманчик бумажника несколько перышек. Бакош сел рядом с Ништором, а Тимар сзади; он положил рядом с собой на сиденье чехол с ружьем. Еще виднелась на склоне холма трехлетняя вырубка, разделявшая лес на две части; все там было темным и молчаливым. Молчание стояло и в машине; Ништор осторожно вел ее по проселочной дороге, а Бакош сидел, подавшись вперед, чуть ли не упираясь носом в ветровое стекло; он следил, не покажется ли что-нибудь в мигающем свете фар. Тимара это не интересовало, впрочем, сейчас его вообще ничего не интересовало: мысленно он был еще там, на темной вырубке, прислушивался к отдаленному топоту убегающих косуль и строил предположения, что заставило их обратиться в бегство, точно все это происходило не только в его воображении. Он знал, что Бакош не спустит глаз с дороги до самого дома, для него охота начиналась и кончалась на окраине города, и что у Ништора, которого по воле случая занесло из маленькой провинциальной больницы в городской отдел здравоохранения, сейчас совсем другим заняты мысли и охотится он только потому, что это модно.
Бакош закурил и, посмотрев на свою сигарету, выбросил ее в окно.
– Не курится, – проворчал он сердито. – Хитрое ли дело аккуратно подклеить фильтр к сигарете? Если не получается, зачем пускать в продажу миллионы бракованных сигарет?
Он попробовал зажечь еще одну, но она тоже не тянулась; потом выкинул всю пачку и, облегченно вздохнув, обратился к Ништору:
– Есть у тебя хорошее курево?
– В правом кармане. Если тебе по вкусу моя марка.
– Все равно. Лишь бы курились.
Тимару вспомнилось, что после национализации несколько лет Бакош руководил заводом, который выпускал массу бесполезных вещей: негодные консервные ножи, ржавеющие столовые приборы, алюминиевые кастрюли, от которых сразу отлетали ручки, тупые перочинные ножи с мягкими лезвиями, замки, открывающиеся обычной проволокой, грубые и скверно отлитые заготовки для других предприятий и прочую дрянь. С той поры, правда, прошло уже немало времени.
Ништор задумчиво сказал:
– Значит, завтра мы тоже поедем.
– Я присмотрю местечко получше, – оживился Бакош.
– Это место хорошее, – заметил Тимар. Он закурил и, чуть опустив окно, выбросил спичку. – Редко попадается такое хорошее место, – продолжал он после первой затяжки; его сигарета тоже не тянулась, но это нисколько его не раздражало. – Человек найдет, на что поохотиться, если не пожалеет труда. Я радуюсь, если встречается дичь, но не жалею, если промахиваюсь. А вот когда убиваю птицу и не нахожу ее, то муторно становится на душе.
– Ну конечно, – согласился Ништор. – Итак, завтра тоже поедем.
– Но не будем обдирать твою машину, – сказал Бакош. – В семь часов я заеду за тобой.
– К чему нам шофер? Сидит часами на дороге в машине и мерзнет.
– За это ему платят.
– Я все же настаиваю: давайте поедем на моей машине.
Ништор замолчал; сбавив скорость, он объезжал глубокие выбоины. Прежде чем они заметили на дороге собаку, он еще сказал:
– Значит, в семь я буду у тебя.
V
Неподалеку слева виднелся лес, на опушке маленький хутор, – собственно говоря, один дом, но справа, метрах в ста, на склоне холма стоял другой дом, окруженный старым фруктовым садом. Город был уже близко, но не впереди, а в стороне, за холмом, который предстояло еще обогнуть. Собака со светло-серой шерстью не спеша, трусцой пересекала дорогу, бежала от дома на опушке к склону холма; это была, как видно, немецкая овчарка, месяцев четырех, не больше. С заднего сиденья Тимар хорошо разглядел ее умную острую морду; собака казалась веселой и шустрой.
Бакош с некоторым опозданием схватил Ништора за руку.
– Стой! Я должен пристрелить эту бродячую собаку, – резко выпалил он.
– Прогони ее подальше, – сказал Тимар. – Это не бродячая собака. Она живет в том доме.
Но Ништор уже машинально притормозил и, подъехав к левой обочине, стал так, чтобы на собаку падал свет фар. Он действовал с такой сноровкой, что Тимар подумал: уже немало собак, кошек, зайцев и лисиц убили эти двое в холодные зимние ночи при свете фар. Ему не понравилась эта сноровка, не понравилась вся затея. Бакош очень торопился вылезти из машины, и ствол его ружья зацепился за обивку низкого потолка; тем временем собака сошла с дороги и, перепрыгнув через канаву, побежала по пашне, с любопытством оглядываясь на людей.
– Бродячих собак надо истреблять, – заявил Бакош. – И тебе, черт подери, не мешало бы выстрелить… Разве ты не знаешь правила?
– Какое правило? – спросил Тимар. – Что с заряженным ружьем запрещается сидеть в машине?
Бакошу удалось наконец выйти, он выпрямился и осмотрелся. Тимар тоже вышел, он машинально повесил через плечо свое разобранное ружье в чехле, хотя вполне мог оставить его на сиденье. Собака стояла на пашне, в полсотне шагов от дороги, и помахивала хвостом. Тимар вцепился в ружье Бакоша.
– Отсюда все равно ты только ранишь собачонку, – сказал он. – Подумай и о ее хозяине.
– Пусть мужик держит ее на цепи.
– В конце зимы мы убили кабана; нос у него над клыками оказался зажат в капкан, и только поэтому нам удалось его загнать. В том лесу нам попалось не меньше двадцати пяти капканов. Двух дохлых косуль нашли мы в них. Егерь знает, чьих рук это дело, но боится заявить, чтобы не нажить неприятностей. Если люди поставлены, чтобы защищать животных, то почему молчат в таких случаях?
– Оставь в покое мое ружье, – с удивлением глядя на него, проворчал Бакош. – Посторонись.
Тимар отпустил ружье и, перепрыгнув через канаву, пошел по пашне к собаке. Она лежала на борозде; в свете фар блестели ее глаза и влажный черный нос; она покорно смотрела на приближающегося человека и помахивала хвостом. Ждет, что я поглажу ее, мелькнуло в голове у Тимара; ему хотелось, чтобы собака и вправду ждала ого. Позади что-то хрустнуло; он увидел, что Бакош идет вдоль канавы и готовится выстрелить. Тимар сделал шаг в сторону; оказавшись между ружьем и собакой, пошел дальше, твердо придерживаясь избранного направления. Он не возражал бы, если бы собака поднялась наконец с места и убралась восвояси; ведь там, совсем близко, виднелся дом, окруженный старым фруктовым садом, в окнах его не горел огонек, и он казался заброшенным. Несмотря на слепящий свет фар, Тимар видел, что взошла луна и скудно осветила участок перед лесом по ту сторону дороги.
Он остановился, повернувшись к машине; на краю канавы смутно вырисовывалась фигура Бакоша. За спиной Тимара лежала собака, и он застыл на месте. Все застыли на месте.
– Проваливай ко всем чертям! – закричал Бакош. – Не то я выстрелю, неужели ты не понимаешь?
Тимар закусил губу; какая в нем болезненная кровожадность, подумал он. Вдруг перед ним всплыла потная физиономия пьяного егеря. Тимару нетрудно было представить, какое сейчас лицо у Бакоша. Вот бы очутиться сейчас дома!
– Погаси фары! – крикнул он Ништору. – Погаси, пока этот негодяй не сбесился окончательно!
Свет потух. Когда глаза привыкли к темноте, Тимар отчетливо увидел луну, освещавшую лес. Вокруг луны не было венца; голая, одинокая, висела она над холмом; кругом словно шуршал иней. С пашни подымался туман, точно дым от золы прогоревшего валежника. Тимар обернулся: встав с борозды, собака медленно побрела в сторону. Возле машины горячо спорили два охотника. Вдруг снова вспыхнули фары. Тимар тотчас отступил туда, куда держала путь собака, или, верней, отпрыгнул, потому что знал: мешкать нельзя. Прыгая, он увидел, как над канавой вспыхнул огонь, а когда он коснулся ногой земли, ему показалось, будто его ударили по ступне да не палкой, а огромной оглоблей. Поэтому он остановился, глядя, как собака бежит к дому, потом посмотрел на Бакоша, стоявшего на дороге. Нащупав в кармане сигарету, Тимар закурил. Лишь теперь он услышал сдавленный, шипящий голос Бакоша:
– Гад, скотина! Молчи лучше! Он чуть не заставил меня убить его. Нет. Пойми, нет… Пусть тащится пешком домой.
Тихий ответ Ништора прозвучал как неясное бормотанье. Стукнула дверца машины, взревел мотор. Несмотря на сырую погоду, дорога оказалась пыльной. Желтые огни задних фонарей уже поглотила клубящаяся мгла. Вскоре наступила тишина. С трудом переступая окоченевшими ногами, Тимар побрел к дороге. Он шел медленно; во рту у него была уже вторая сигарета, когда он наконец сел на край канавы. Он попробовал шевельнуть ногой в сапоге, не безуспешно. Тогда, положив ладонь на носок сапога, он пригнул рукой книзу большой палец ноги; палец как будто не потерял чувствительности, но Тимар не был в этом уверен. Все равно, подумал он. Ему хотелось знать, натекла ли в сапог кровь; он не ощущал ничего, кроме усиливающейся, тягостной боли. Неподалеку на пашне появилась собака. Он поманил ее рукой.
– Иди сюда.
Собака подошла поближе, царапнув когтями о камень, торчавший из земли.
– Иди, иди.
Вдали, под одинокой луной, в темном лесу, подала о себе весть косуля. Она крикнула два раза, громко, лениво.
– Ну, иди сюда. Чего ты боишься?
Тимар почувствовал, как собака своим холодным носом робко ткнулась в его руку. Пальцы его скользнули к острым ушкам. Собака растянулась возле него на брюхе; сопя, принимала его ласки. Тимар опять закурил; эта сигарета у фильтра тоже была плохо склеена. Он вспомнил наступление сумерек, крик вальдшнепа, и ему почудилось, что прошли долгие недели с тех пор, как из коричневого моря мрака возникла, покачиваясь на крыльях, черная птица.
Перевод с венгерского Н. Подземской.
ВАСИЛЕ РЕБРЯНУ
Писателю весьма неловко самому представляться читателям другой страны. Подлинная визитная карточка любого писателя – это его произведения. Но так как мои книги мало известны широким читательским кругам Советского Союза, я возьму на себя смелость сообщить, что родился в 1934 году в крестьянской семье, в деревне на севере Трансильвании, закончил литературный факультет Бухарестского университета, а в 1958 году дебютировал как писатель, опубликовав сборник новелл. В 1962 году вышел мой роман «Дом» и новый том новелл «Осеннее утро». Эти две книги были отмечены в том же году премией Союза писателей Румынии за прозаические произведения.
С тех пор я написал и издал несколько романов, сборников новелл и рассказов, пьесы и киносценарии. Мои произведения выходили на семнадцати языках в коллективных сборниках и отдельными авторскими изданиями.
В 1972 году я выпустил два тома драматических произведений, объемистый сборник новелл «Ягуар», том эссе «Великий принц». Работаю над романом о молодежи «У окон Европы».
Во всех своих произведениях я пытался передать мысли человека – звездно-возвышенные и животно-подлые, чтобы хоть немного увеличить светлый венец, окружающий нашу планету, стремился пробудить в людях уверенность и не дать угаснуть надежде, говорить им правду о них и о мире. Очень хочется не разочаровать их.
Надеюсь и на этот раз не разочаровать советского читателя, столь компетентного и взыскательного, столь любящего красоту и правду.
Январь 1973 г.
Клуж
ЯБЛОКО
Для меня существовал только снег. Снег и ночь. Днем я уставал от шума, от гула маминого ткацкого станка, от голосов мужчин. Люди толковали о фронте, и, наслушавшись их, я ночью просыпался в страхе: будто бы моего двоюродного брата Джеордже повесили за то, что он отказался идти на войну.
Мне было восемь лет, и я хворал. Голова словно чугунная, во рту пересохло. День был для меня кошмаром. Успокаивался я только ночью.
И тогда, тогда я смотрел на снег. Моя кровать стояла около окна. Я приподнимался и, опираясь на подушки, не сводил глаз с падающих снежных хлопьев.
А когда выплывала луна, снег, который завалил все село и весь мир, приводил меня в трепет. Все было белым, это меня успокаивало, я чувствовал себя легко, грезил с открытыми глазами, мне казалось, что плыву над этими бескрайними голубыми снегами, и снега как будто проникали в меня, успокаивали и приносили прохладу…
Днем я опять слышал, как ткет мама, опять видел множество народу в нашем доме. И опять слышал, как плачет мама, как ругаются мужики из-за того, что надо идти на фронт…
А я, я ждал ночь, ждал снег.
Однажды к нам пришла Медена. Кажется, было воскресенье, Медена, наверно, заглянула к нам погреться, а может, так забежала, может, ей стало скучно дома… А возможно, она зашла навестить меня. Не знаю. Знаю только, что почувствовал на лице легкую и твердую руку, и эта рука, твердая и легкая, меня гладила. Она была холодная и гладила меня.
Я открыл глаза и увидел ее: это была Медена – ее белое лицо разрумянилось от мороза, а одета она была в белый полушубок. Она достала из кармана яблоко и дала мне. Я удивился, медленно выпростал из-под одеяла руку, взял яблоко и положил его рядом с собой. Я снова протянул руку, и Медена долго держала ее в своих ладонях.
Я закрыл глаза; у нее были твердые, легкие и холодные руки, и это мне нравилось. Через некоторое время она вновь сунула руку в карман своего белого полушубка, вынула еще одно яблоко и протянула мне. Я взял его и тоже положил рядом. Я снова протянул руку, и Медена, улыбаясь, опять сжала ее в своих ладонях…
Когда она ушла, я закрыл глаза, и мне долго казалось, что она еще рядом со мной – стройная, одетая в белый полушубок. Я трогал руку, и мне не верилось, что ее больше не сжимают ладони Медены. Я все еще чувствовал ее твердые, легкие и холодные пальцы.
Пришла ночь, я лежал, опершись на подушки, смотрел в окно, и мне казалось, что я вижу ее под луной, над бескрайними, сверкающими, голубыми снегами. Мне казалось, что я вижу ее, Медену, парящую над землей, смеющуюся. Я видел ее…
Наступил день. Но Медена не заходила. Еще день. На третий она снова пришла, одетая в тот же белый полушубок. Пришла с пряжей. Она села, как и тогда, на мою кровать и опять дала мне яблок. Мне хотелось погладить ее руки, но я никак не мог дотянуться до них и тихо гладил ее белый полушубок.
Чуть спустя Медена встала и принялась за пряжу; изредка она помогала маме ткать на станке. Мама радовалась, что та ей помогает, и называла ее… снохой. Медена смеялась, я слышал ее смех, и мне становилось больно.
Между тем дни шли, а я лежал и мечтал о нашей свадьбе, о венчании. Я видел нашу свадьбу, радостную, как улыбка, белую, как снег. Все представлялось мне белой игрой, в которой кружились и сливались ее облик, полушубок, яблоки, улыбка и я. Но тут снега становились багровыми, и я видел, как их пожирало пламя…
Я чувствовал, что мама снова кладет мне компресс.
– Мама, Медена ведь будет твоей снохой?.. Ведь она станет жить у нас, не так ли, мам?..
Мама, выпрямившись, сидела рядом со мной и грустно смотрела на меня.
Ночью я спал, а на рассвете проснулся и посмотрел в окно. Я не видел снег, а видел только белый полушубок и порхающие руки. Белые, твердые, легкие, прохладные руки.
Я ждал с нетерпением наступления дня, ждал, что увижу ее, Медену, ждал яблоко, улыбку. Она заходила к нам все чаще и всегда приносила мне яблоки.
– Где берет Медена яблоки, мам? Ведь они же бедные, да и зима…
– У Фонту. Григоре их ей дает.
– А что у нее с этим Фонту?
– А Григоре ее ухажер.
Ясно, что мама забыла мой давний вопрос, и от этого мне стало еще больнее…
Не следующий год Медена стала женой Григоре Фонту. Я часто ходил к ним, помогал по дому. Мне нравилось туда ходить из-за Медены. Она давала мне яблоки и улыбалась, как раньше. Только теперь она жила в сумрачном доме с толстыми каменными стенами.
Однажды утром я застал ее в слезах. На лице у нее были синяки, рубаха порвана. Я подошел к ней и, еле сдерживая слезы, осторожно дотронулся до ее руки. Внутри у меня как будто что-то надломилось и рухнуло. Она улыбнулась, поднялась на чердак и принесла мне яблок.
– Чтобы тебя только не увидели. Беги в сад, ешь там.
– Ты всегда будешь такой?
– Какой? – вздохнула она.
– Будешь так мне давать яблоки?
– Да, всегда. Ничего ты не знаешь, а мне только одного хочется – поджечь все их добро. Не надо мне их богатства, брошу их всех и уйду…
Я убежал в сад есть яблоки…
Пришло лето, и к Фонту на работу нанималось все больше народу. И тогда стало происходить что-то такое, чего я никак не мог понять. Медена готовила для батраков обед, но эта ее стряпня, которую она приносила нам на поле, мне больше не нравилась. Теперь Медена ходила в грязной, засаленной рубахе. Ее руки огрубели, стали тяжелыми. Она приходила к нам на поле в полдень и не говорила мне ни слова. Мы обедали и принимались опять за работу. Она поднималась первая и шла на покос. Громким голосом начинала отдавать приказы, и это меня поражало больше всего.
– Быстрее, двигайтесь быстрее, люди добрые!
И, слыша ее, мне каждый раз казалось, что это не она командует, казалось, что этот грубый, изменившийся голос не ее, а чей-то чужой.
Дни шли, а я видел, что она становится все молчаливее, а лицо ее ожесточалось. В ее глазах было что-то давящее, тяжелое, чужое.
«Голос Медены изменился, и глаза стали другими, – говорил я себе с грустью, – но ведь она-то не изменилась. Не стала она жадной. Нет, нет! Не может быть!
Но почему ее голос не такой, как прежде? Почему она кричит?..»
Однажды утром, в конце лета, я открыл калитку и вошел во двор Фонту.
– Ты думаешь, что можешь делать все, что тебе заблагорассудится? У нас здесь хозяйство. Понятно?! – заслышал я, как она кричала на Григоре. – Пить сейчас взялся! Соришь деньги по кабакам. Для этого я надрываюсь? Чтобы ты напивался?
Он тяжело, со всего маху, ударил ее по лицу. Два раза подряд. Увидел меня и больше не стал ее бить. Она сразу замолчала, замерла. Не заплакала. Ничего не говорила.
– Лезь в телегу, ну-у-у, чего вытаращил зенки?!
Я побежал и залез в телегу. Сел и он. Мы поехали на пашню. Добравшись до поля, мы сняли с телеги плуг и впрягли в него лошадей.
– Погоняй!
Я со злобой хлестнул лошадей.
– Гони быстрее!
Я опять хлестнул лошадей. Я их колотил изо всей мочи, и мне казалось, что это я его бью по лицу. Я вспоминал, как он ударил Медену, и опять стегал лошадей до крови.
– К вечеру надо кончить! А ну, крути колеса живее, в Христа, в бога!..
Я что было силы со злостью хлестал лошадей, и мне казалось, что я бью его, Фонту.
– До вечера надо кончить!
В обед, после того как поели и мы и лошади, Фонту верхом погнал лошадей на водопой. Я остался в телеге и все думал о Медене. Думал о ней и видел, как он бил ее кулаком. И тут меня осенила мысль…
Я достал французский ключ и начал отвинчивать болты плуга. Отвинтил почти все, но не полностью, а так, что они чуть держались. Должны были вывалиться и затеряться в борозде.
Пока я отвинчивал, я все время думал о Медене, а когда закончил, отбежал подальше и забросил ключ в бурьян. Затем вернулся, сел около плуга и стал ждать Фонту. Скоро он приехал, и мы снова стали пахать.
– Гони шибче! До вечера надо кончить!
Я хлестал лошадей и с замиранием сердца ждал, когда наконец Фонту заорет. Борозда ложилась за бороздой, увеличивая вспаханный клин. Лошади шли почти рысью, как вдруг я услышал его вопль и ругань.
Болты вывалились. Меня так и подмывало от радости. Остановил лошадей. Ругаясь, он пошел к телеге за французским ключом. Я радостно приплясывал около лошадей, видя, как он все переворачивает вверх дном в телеге.
Не найдя ничего, он стал орать на меня. Я не мог удержаться от смеха, и он в дикой ярости кинулся бегом ко мне. Я бросил лошадей и пустился наутек, прямиком через поле в село. «Вот я расскажу Медене, – думал я. – Расскажу ей, пусть она обрадуется. Она рассмеется, даст мне яблок».
Я примчался к ним домой.
– Медена-а-а! – закричал я, вбегая во двор. – Медена… – начал я, с трудом переводя дух.
Она стояла на пороге и ела яблоко.
– Медена, ты… знаешь, за то, что он тебя побил, знаешь, я развинтил болты на плуге… Они затерялись в борозде… А он страшно разозлился! Вот так! А французский ключ я забросил… Не найдет его нипочем… – выпалил я, задыхаясь.
Я неотрывно смотрел на нее и ждал, что она обрадуется. Ждал яблок, улыбку.
Но она молчала. И, пока я говорил, лицо ее мрачнело, становилось каменным, покраснело от злости. Лоб прорезала складка.
Я отвел глаза от ее чужого лица, и мой взгляд остановился на яблоке.
Увидев, как я смотрю на яблоко, она быстро поднесла его ко рту и стала торопливо и часто грызть, как мышь.
Потом повернулась и ушла в холодный сумрак дома с толстыми каменными стенами.
Перевод с румынского Ю. Воронцова.
Ал. СИМИОН
Я родился в 1925 году в рабочем районе горного городка и вырос в обстановке, предшествовавшей второй мировой войне. Я вспоминаю двор, казавшийся мне огромным, столь же огромное, окрашенное в красный цвет здание фабрики, вагончики, груженные бревнами и досками, широкую, полноводную реку с узкими притоками и покрытыми зарослями островками – Бистрицу, которую неподалеку подстерегала плотина, скользящие караваны плотов с загоревшими на солнце крестьянами-плотовщиками, в засученных до колен штанах, налегавшими на весло. Я вспоминаю множество людей, среди них и моего отца, двигающихся среди машин, спешащих по сигналу фабричного гудка длинными вереницами домой, проглатывающих на скорую руку обед, отдыхающих по вечерам на завалинке, вспоминаю их мрачными и беспокойно бурлящими в зимы безработицы… В моих зыбких воспоминаниях, запечатленных сперва глазами ребенка, затем юноши, оживают образы профсоюзных вожаков, картины публичных и тайных собраний, временные явки под сбивающими с толку вывесками, встречи на отдаленных окраинных улочках, силуэты молодых и старых подпольщиков, вдохновленных благородными идеями, а с другой стороны – тупая агрессивность, лицемерное и эгоистическое равнодушие, невежество, посредственность… Несколько лет я работал на столярно-механической фабрике и тогда же стал членом Союза Коммунистической Молодежи. В конце 1943 года меня арестовали за антифашистскую деятельность. Все это частично легло в основу моего первого романа – «На окраине города» (1962), а впоследствии и нескольких новелл из моей второй книги – «Банальное происшествие» (1964).
