Текст книги "Я заберу тебя с собой"

Автор книги: Никколо Амманити

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Тревога разрушает тебя, опустошает, терзает, словно невидимый насос откачивает воздух, который ты отчаянно пытаешься вдохнуть. Она сжимает все твои внутренности, парализует диафрагму, вызывает неприятные ощущения внизу живота и дурные предчувствия.

Грациано был толстокож, неуязвим для многих горестей современной жизни, его желудок мог переварить даже камни, однако сейчас его беспокойство нарастало с каждой минутой, переходя в панику.

Он чувствовал, что это молчание – самый скверный признак.

Он попытался смотреть фильм с Ли Марвином. Еще хуже матча.

Снова попробовал позвонить. Никакого ответа.

Ему надо успокоиться. Чего он боится?

«Она тебе пока не позвонила, ну и?.. Ты боишься, что…»

Он не стал слушать этот мерзкий голосок.

Эрика витает в облаках. Глупышка. Наверняка пошла по магазинам, а телефон разрядился.

Как только она вернется домой, тут же ему позвонит.

18

«Дерьмо, меня от тебя воротит. Да что ты себе позволяешь? Выставила меня на посмешище перед людьми. И все на меня пялились… Что уставились? Лучше на себя посмотрите… Чего лезете в чужие дела? И вообще я просто пошутил. Подумаешь! Дали бы мне, например, вместо облатки халву – я бы и глазом не моргнул. А тут поди ж ты – шлюха, а до чего обидчивая. Ладно, ладно, я дал маху. Сказал же: я был не прав. Я не нарочно. Мне жаль – и хватит уже об этом!» – Итало Мьеле разговаривал вслух, сидя за рулем.

Эта шлюха испортила ему ужин. После того как она ушла, есть ему расхотелось. Он оставил на тарелке половину окуня под соусом. Но зато он выпил еще литр «Мореллино» и опьянел. Он ехал, уткнувшись носом в лобовое стекло и все время протирал его рукой.

Он чувствовал, что все у него стало тяжелым: голова, веки, дыхание.

«Да где же она? Ну и характер…»

Он искал ее, но не знал, что ей сказать. С одной стороны, он хотел извиниться, с другой – поставить ее на место.

Он вернулся на Шлюходром. Спросил у девочек, но никто ее не видел.

Свернул на дорогу, шедшую по насыпи вдоль путей. С наступлением темноты поднялся холодный северный ветер. Рваные облака гнались друг за другом по небу, а на волнах, набегавших на пляж, пенились белые барашки.

Он включил обогрев.

«…Ладно, плевать. Я сделал все что мог. Ну а теперь? В школу или домой?»

Внезапно он вспомнил, что обещал жене сменить замок, но так этого и не сделал. Ему приходилось менять его раз в полгода, а иначе старуха не могла заснуть.

«Кто ее знает, чего от нее ждать? Устроит мне веселенькую ночку… Завтра. Я сменю замок завтра. Поеду-ка лучше в школу».

Ида Мьеле вот уже два года жила в постоянном страхе – она боялась воров.

Однажды ночью, когда Итало был в школе, перед домиком остановился фургон. Оттуда вышли трое, выбили кухонное окно и залезли в дом. И стали выносить всю бытовую технику и мебель и грузить в фургон. Иду, спавшую на втором этаже, разбудил шум.

Кто бы это мог быть?

В доме никого. Сын в армии в Бриндизи, дочь работает горничной в Форте деи Марми. Должно быть, Итало вернулся домой ночевать.

Что он там расшумелся?

Решил в три часа ночи сделать перестановку на кухне? С ума спятил?

В ночной рубашке, тапочках, без вставной челюсти, дрожа как лист, она спустилась на первый этаж. «Итало, Итало, это ты? Что ты де…» Она вошла на кухню…

Там ничего не было, даже мраморного стола. Даже старой газовой плиты, которую давно уже следовало сменить.

И вдруг, как чертик из шкатулки, из-за двери вынырнул мужчина с шапочке с прорезями для глаз и крикнул ей в самое ухо: «КУ-КУ!»

Бедную Иду, как водится, хватил обширный инфаркт. Итало нашел ее следующим утром там же, у двери: она лежала едва живая, наполовину окоченевшая.

С той самой ночи она не дружила с головой.

Она разом постарела лет на двадцать. Облысела. Не желала оставаться дома одна. Ей всюду мерещились черные люди. Она отказывалась выходить после заката. Но это бы еще куда ни шло: самое ужасное, что теперь она как заведенная говорила об охранных системах, ультразвуковых устройствах, инфракрасных лучах, сигнализациях Бегелли, телефонных сигнализациях, которые автоматически вызывали полицию, и бронированных дверях («Извини, конечно, но почему бы тебе не пойти работать к Антонио Ритуччи, он не раздумывая тебя возьмет?» – сказал однажды, не выдержав, Итало. Антонию Ритуччи был мастером по сигнализациям в Орбано).

Итало прекрасно знал, кто были те трое, доведшие до сумасшествия его жену и лишившие его покоя.

Это они.

Выходцы с Сардинии.

«Только сардинцы могут вот так залезть в дом и все вынести. Даже цыгане не позарились бы на сломанную плиту. Клянусь жизнью дочери, это они».

Если в Искьяно Скало все отныне живут в страхе, ставят на окна решетки, боятся выходить по ночам, опасаются, что их ограбят или изнасилуют, то в этом, по скромному мнению Итало Мьеле, виноваты сардинцы.

«Кто их сюда звал? Понаехали! Наложили грязные лапы на нашу землю. Выпускают своих шелудивых овец на наши поля, делают поганый овечий сыр. Дикари безбожные! Воры, бандиты, насильники. Грабят нас. Думают, что это теперь их территория. Все школы полны их мелких ублюдков. Пусть убираются отсюда». Сколько раз он говорил это ребятам в баре!

А эти слабаки, рассевшиеся за столиками, поддакивали, слушали, как он вещал, раздуваясь, как индюк, говорили, что надо организоваться да выгнать их, но ничего не делали. Он-то видел, как они пихали друг друга локтями и хихикали, когда он уходил.

Он и с сыном об этом говорил.

Тоже мне полицейский!

Только и мог, что трепаться, пистолетом трясти да разъезжать по округе, как Христос, сошедший на землю, а сам до сих пор ни единого сардинца не выгнал.

Итало даже не знал, кто хуже: те старые слабаки, которые только и могут, что сидеть в баре, его сын, жена или сардинцы.

Однако Иду он больше выносить не мог.

Он надеялся, что она окончательно свихнется, и тогда он посадит ее в машину и отвезет в психушку, и все наконец закончится, и он будет жить по-человечески. Он не испытывал ни малейших угрызений совести по поводу своих внебрачных похождений. Его старая дура уже ни на что не годилась, а он, хоть ему и перевалило за шестьдесят и нога у него была больная, был еще энергичный мужчина – молодые могли позавидовать.

Итало остановился у железнодорожного переезда Искьяно Скало.

Чтобы он хоть раз был открыт!

Он выключил зажигание, откинулся на сиденье, закрыл глаза и стал ждать, пока пройдет поезд.

– Проклятые сардинцы… Как я вас ненавижу! Как я вас ненавижу… О господи, как я напился… – бормотал он и заснул бы, если бы несшийся на север поезд не прогрохотал у него перед самым носом. Шлагбаум поднялся. Итало завел мотор и въехал в городок.

Четыре темные улицы. Редкие огни в низеньких домиках. И ни души. В баре при табачной лавке и игровом зале была сосредоточена вся жизнь Искьяно Скало.

Он проехал мимо.

У него оставалось еще полпачки сигарет. И не было совершенно никакого желания играть в карты или болтать с Персикетти о его охотничьем псе или следующей серии футбольной лотереи. Нет, он устал и хотел только поставить обогреватель на максимум, включить телешоу Маурицио Костанцо и, положив в постель грелку, забраться под одеяло.

Две комнатки в домике при школе были для него благословением божьим.

И тут он увидел ее.

– Алима!

Она шла пешком вдоль Аврелиевой дороги на юг.

– Вот ты где! Наконец-то я тебя нашел.

19

Так все и вышло.

Пьерини, как обычно, оказался прав. Окно в туалете закрывалось плохо. Достаточно было его просто толкнуть.

Первым влез Пьерини, потом Ронка и Пьетро, и наконец Баччи, которого пришлось втаскивать вдвоем.

В туалете стояла темень хоть глаз выколи. Было холодно и сильно пахло аммиачным дезинфицирующим средством.

Пьетро встал в сторонке, прислонившись к влажному кафелю.

– Свет не зажигайте, нас могут увидеть. – Дрожащий огонек зажигалки полумесяцем освещал лицо Пьерини. Во мраке его глаза блестели, как у волка. – За мной. И ни звука. Убью.

Да разве кто хоть слово сказал?

Никто не осмеливался спросить, куда они направляются.

В коридоре сектора Б было так темно, что казалось, будто он выкрашен черной краской. Они пробирались гуськом, Пьетро держался за стену.

Все двери были закрыты.

Пьерини отворил дверь их класса.

Бледный лунный свет лениво лился в большие окна и окрашивал все в желтое. Стулья, аккуратно поднятые на столы. Распятие. Полки в глубине класса, клетку со свернувшимися комочком хомяками, фикус и плакат, изображающий скелет человека.

Все четверо застыли в дверях как зачарованные. Такой пустой и тихий, их класс показался им незнакомым.

Они пошли дальше.

Притихшие и оробевшие, как осквернители гробниц.

Пьерини шел впереди, освещая дорогу зажигалкой.

Шаги звучали глухо, но, когда все четверо молча останавливались, до них доносились шорохи, свист, скрип.

Капало из крана в мужском туалете. Кап… кап… кап…В глубине коридора тикали часы. Ветер бился в окна. Поскрипывали деревянные шкафы. Булькало в батареях. Черви грызли парты. Днем этих звуков никто не слышал.

В сознании Пьетро это место всегда было заполнено людьми. Единый огромный организм, состоящий из учеников, учителей и стен. А оказалось, что, когда все уходят и Итало закрывает двери на ключ, школа продолжает существовать, продолжает жить. И вещи оживают и разговаривают друг с другом.

Как в той сказке, где игрушки (солдатики, строившиеся в колонны, машинки, сталкивающиеся на ковре, плюшевый мишка, который…) оживали, когда дети выходили из комнаты.

Они подошли к лестнице. Перед ними за стеклянной дверью были учительская, приемная и холл.

Пьерини осветил ступени в полуподвал, терявшиеся в темноте.

– Идем вниз.

20

– Алима! Куда ты идешь?

Женщина продолжала шагать по обочине, даже не взглянув на него.

– Оставь меня в покое.

– Ну подожди минутку. – Итало ехал рядом, высунув голову в окошко.

– Убирайся.

– На минуточку. Пожалуйста.

– Чего тебе?

– Куда ты идешь?

– В Чивитавеккью.

– С ума сошла? В такое время?

– Куда хочу, туда и иду.

– Ладно. Но почему в Чивитавеккью?

Она замедлила шаг и поглядела на него:

– У меня там друзья, доволен? На заправке попрошу меня подбросить.

– Постой. Дай я выйду из машины.

Алима остановилась и уперла руки в боки:

– Ну? Я стою.

– В общем… Я… Я… Черт! Я был не прав. Вот, на. Это тебе. – Он протянул ей жестяную коробочку.

– Что это такое?

– Это тирамису. Мне его дали в ресторане специально для тебя. Ты ничего не ела. Ты же любишь тирамису? Там даже ликера нет. Он вкусный.

– Я есть не хочу, – отрезала она, но коробочку взяла.

– Просто попробуй, я уверен, ты все съешь. А если нет – завтра съешь, на завтрак.

Алима ковырнула пирожное пальцем и облизала его.

– Ну как?

– Вкусно.

– Послушай, почему бы тебе сегодня не поехать ночевать ко мне? Там замечательно. У меня удобный раскладной диван. Там тепло. А еще у меня есть персики в сиропе.

– К тебе домой?!

– Да. Давай, телевизор посмотрим, шоу Маурицио Костанцо. Рядом с…

– Но трахаться с тобой я не буду. Меня от тебя воротит.

– А кто говорит – трахаться? Я – нет. Честно. Мне совершенно не хочется. Просто поспим.

– А завтра утром?

– Завтра утром я тебя отвезу в Антьяно. Только рано. Если меня выгонят с работы, я пропал.

– Во сколько?

– В пять?

– Идет, – буркнула Алима.

21

Пьерини точно знал, куда идти.

В кабинет технических средств обучения. Там стоял телевизор «Филипс» с экраном 28 дюймов и видеомагнитофон «Сони».

Они и стали его целью с той самой минуты, когда он узнал, что Итало нет.

Дидактической видеоаппаратурой (так ее называли) пользовалась в основном учительница биологии, показывавшая ученикам документальные фильмы.

Саванна. Чудеса кораллового рифа. Тайны воды и так далее.

Но аппаратурой постоянно пользовалась и училка итальянского.

Эта Палмьери заставила школу купить серию кассет с фильмами про Средневековье и каждый год показывала их ученикам второго класса.

В октябре была очередь второго Б.

Палмьери усадила учеников перед телевизором, а Итало поручила поставить кассету.

Федерико Пьерини было глубоко наплевать и на Средние века тоже, а потому, как только погас свет, он выскользнул из класса и пошел играть в волейбол с третьеклассниками. К концу урока он вернулся, стараясь, чтобы его не заметили, и сел на свое место, весь разгоряченный и потный.

На следующей неделе в программе была вторая серия, и Пьерини опять улизнул. Однако на сей раз его засекли.

– Ребята, прошу вас, смотрите внимательно и записывайте. А ты, Пьерини, сделаешь дома письменную на работу на… на пять страниц, поскольку ты уже второй раз предпочел пойти поиграть. И если завтра ты мне не принесешь сделанную работу, тебя ждет взыскание, – сказала Палмьери.

– Но… – попытался возразить Пьерини.

– Никаких «но». На этот раз я серьезно.

– Пожалуйста, я сегодня не могу. Мне нужно в больницу…

– Ах, бедняжка! Ты не хочешь нам поведать, что за тяжелая болезнь с тобой приключилась? Что ты сказал в прошлый раз? Что тебе надо к окулисту? А потом тебя видели во дворе: ты играл в волейбол. А потом ты не сделал задания и сказал, что у тебя была почечная колика. Ты даже не знаешь, что такое почечная колика. Постарайся хотя бы придумывать что-нибудь поинтереснее.

Но в тот день Пьерини не врал.

Днем он должен был ехать в больницу в Чивитавеккью, к матери, которая страдала раком желудка, она позвонила и сказала, что он никогда к ней не приходит, и он обещал приехать.

А теперь эта сука рыжая заявляла, что он врет, и выставляла его на посмешище перед всем классом. А он не выносил, когда над ним смеются.

– Итак, зачем тебе надо в больницу?

И Пьерини со скорбным видом ответил:

– Дело в том, что… У меня… у меня после фильмов про Средние века случается сильный понос.

Весь класс заржал (Ронка повалился на пол, держась за живот), а Пьерини отправили к директору. Потом целый день ему пришлось торчать дома и писать сочинение.

А отец, придя домой, избил его, потому что он не поехал в больницу.

На побои ему было наплевать. Он их и не почувствовал. А вот на то, что он не сдержал слово, – не наплевать.

А потом, в ноябре, его мать умерла, а Палмьери сказала, что ей очень жаль и что она не знала, что его мать больна.

«Ей очень жаль. Сволочь».

С того дня Пьерини бросил заниматься итальянским и делать домашние задания. Когда Палмьери входила в класс, он надевал наушники и клал ноги на стол.

Она ничего не говорила, делала вид, будто не замечает его, даже не вызывала. А когда он пристально смотрел на нее, опускала взгляд.

Не удовлетворившись этим, Пьерини проделал несколько милых штучек. Проколол шины ее «Лянче Y10». Сжег журнал. Разбил ей камнем окно.

Он был готов дать руку на отсечение, что она прекрасно знала, кто все это сделал, но промолчала. Боялась.

Пьерини постоянно бросал ей вызов и всегда побеждал. Власть над ней доставляла ему странное удовольствие. Своего рода опьянение, сильное, отвратительное, физиологическое. Его все это возбуждало.

Он закрывался в ванной и мастурбировал, представляя, как трахает рыжую. Рвет ей одежду на спине. Тычет ей членом в лицо. И вставляет ей огромные вибраторы. И бьет ее, а она кончает.

Она прикидывается скромницей, но она сука. Он знал.

Он ее всегда терпеть не мог, но после истории с фильмом в голове Федерико Пьерини поселились мрачные чувственные фантазии, и он чувствовал себя неудовлетворенным.

Теперь он решил поднять планку.

И посмотреть, как отреагирует рыжая.

22

Машина Итало остановилась у ворот школы.

– Ну вот, приехали. – Итало выключил мотор и указал на свой домик. – Знаю, снаружи неважно выглядит. Но внутри уютно.

– У тебя правда есть фрукты в сиропе? – спросила Алима, у которой было пусто в желудке.

– Конечно. Моя жена сделала из персиков с моего дерева.

Итало замотал шею шарфом и вылез из машины. Достал из кармана ключ и вставил в замок.

– А это кто прицепил?

Вокруг замка была цепь.

23

– Раз!

От удара об пол экран телевизора взорвался с оглушительным грохотом, тысячи осколков разлетелись повсюду – под парты, под стулья, по углам.

Пьерини схватил видеомагнитофон, поднял его над головой и швырнул об стену, превратив в груду металла и проводов.

– Два!

Пьетро был потрясен.

Что на него нашло? Почему он все ломает?

Ронка и Баччи стояли в сторонке, наблюдая за разбушевавшейся стихией.

– Теперь посмотрим… как… ты нам покажешь следующую сраную… кассету., про эти сраные… Средние века… – Пьерини тяжело дышал, пиная магнитофон.

Он чокнутый, он не понимает, что делает. За такое выгнать могут.

«Если узнают, что ты тут тоже был…»

«Не-е-ет, не-е-ет, посмотри, что он делает, это невозможно…»

Пьерини ломал стереосистему.

«Ты должен что-то сделать, и немедленно».

«Хорошо. Но что?»

«ТЫ ДОЛЖЕН ЕГО ОСТАНОВИТЬ».

«Если бы только я был…

(Чаком Норрисом, Брюсом Ли, Шварценеггером, Сильвестром Сталлоне)

…побольше и посильнее… Это было бы проще».

Никогда в жизни он не чувствовал себя таким беспомощным. Он уже видел перед собою конец счастливых школьных лет, но не мог ничего поделать. Голова отказывалась работать, когда он пытался думать о последствиях: взыскание, исключение, разоблачение. Ему казалось, что у него в горле застрял огромный ком.

Он подошел к Баччи:

– Ну скажи ему. Останови его, прошу тебя.

– А что я ему скажу? – уныло пробормотал Баччи.

Пьерини тем временем продолжал терзать остатки колонок. Потом обернулся и что-то увидел. Рот его искривился в мерзкой ухмылке. Он направился к высоким металлическим полкам, где лежали книги, электроприборы и прочие учебные материалы.

Что он еще задумал?

– Ронка, поди сюда. Дай руку. Подсади меня.

Ронка подошел, сцепил руки. Пьерини оперся на них правой ногой и забрался наверх. Он смахнул рукой на пол картонную коробку, которая раскрылась, и из нее выкатился десяток цветных баллончиков с краской.

– А теперь повеселимся!

24

Что за придурок повесил цепь на замок?

Несчастный идиот, который мечтает остаться на второй год.

Итало крутил цепь в руках, не зная, что делать.

Его уже начали доставать эти дурацкие шутки.

Да что с этими детьми творится?

Ты им слово скажешь – они тебе десять и смеются прямо в лицо. Не уважают ни учителей, ни школу – никого. В тринадцать лет они уже встали на прямую дорожку к преступности и наркомании.

«Во всем виноваты родители».

Алима высунула голову в окошко:

– Итало, что случилось? Почему ты не открываешь? Холодно.

– Посиди тихонько. Я думаю.

«На этот раз, видит Бог, я им устрою».

Нужно остановить их и наказать, а иначе в следующий раз они подожгут школу.

«Но как мне теперь попасть внутрь?»

Он был взбешен не на шутку. Исходил желчью и испытывал зверское желание все крушить.

– Итало?!

– Ну что еще? Не мешай! Не видишь, я думаю? Сиди тихонеч…

– Да пошел ты! Отвези меня обрат…

Бум-м.

Взрыв.

В школе.

Глухой, но сильный.

– Что за чертовщина? Ты тоже слышала?

– Что?

– Как что? Взрыв!

Алима указала в сторону школы:

– Да. Вон там.

Итало Мьеле понял. Понял все.

Все стало ему абсолютно, полностью, совершенно ясно.

– САРДИНЦЫ! – запсиховал он. – ЧЕРТОВЫ САРДИНЦЫ!

Потом, осознав, что орет как дурак, он приложил палец к губам, доковылял, покачиваясь как орангутан, до Алимы и продолжил вполголоса:

– Мать моя женщина, сардинцы! Это не дети ее повесили, цепь-то. В школе сардинцы.

Алима ошеломленно поглядела на него:

– Сардинцы?

– Говори по-ти-ше! Сардинцы. Да, сардинцы. Цепь повесили они, ясно? Так они могут воровать спокойно.

– Не знаю… – Алима сидела в машине и доедала тирамису. – Итало, а кто такие сардинцы?

– Что за вопросы! Сардинцы – это сардинцы. Но они крепко ошиблись. Я им покажу. Ты жди здесь. Не уходи никуда.

– Итало?

– Тихо. Говорю тебе, молчи. Жди.

Итало поковылял вокруг школы, приволакивая больную ногу.

Ни в одном окне свет не горел.

«Я не ошибся. Взрыв Алима тоже слышала».

Он прошел еще.

Холод забирался под воротник, зубы стучали.

«Может, просто упало что-то? Был сквозняк, дверь хлопнула. Но как же цепь?»

Потом он заметил слабое свечение с задней стороны здания. Оно шло из-за решеток на окнах класса технических средств обучения.

– Вот о… ни где, сардинцы.

Что ему делать? Вызвать полицию?

Он прикинул, что ему понадобится по меньшей мере минут десять, чтобы доехать до комиссариата, еще десять, чтобы объяснить этим тупицам, что в школе воры, и еще десять, чтобы вернуться. Полчаса.

Слишком долго. За полчаса их уже и след простынет.

Нет!

Он должен сам поймать их. Взять их с поличным.

Наконец-то он сможет кое-что предъявить этим уродам из «Стейшн-бара», которые над ним насмехались.

«Итало Мьеле никого не боится».

Вопрос только в том, как перебраться через ворота.

Он побежал к машине, пыхтя, как насос для резиновых лодок. Схватил Алиму за руку и вытащил ее и наружу.

– Давай, ты мне должна помочь.

– Оставь меня в покое. Отвези меня на шоссе.

– Да что ты заладила: отвези, отвези. Ты мне должна помочь, и все тут. – Итало тащил ее к воротам. – Сейчас ты присядешь на корточки, а я заберусь тебе на спину. Потом ты встанешь. Так я смогу перелезть. Садись давай.

Алима отрицательно качала головой и упиралась ногами. Это была абсурдная идея. Как минимум она себе грыжу заработает.

– Садись! – Итало положил руки ей на плечи и пихал ее к земле, пытаясь заставить согнуть ноги.

– Нет-нет-нет, не хочу! – сопротивлялась Алима.

– Тихо! Тихо! Садись! – Итало не сдавался и пытался одновременно и вскарабкаться женщине на плечи, и заставить ее присесть. – Садись! – Убедившись, что это не действует, он принялся умолять: – Прошу тебя, Алима! Ты должна мне помочь. Иначе мне конец. Я должен следить за школой. Меня уволят. Меня выгонят. Пожалуйста, помоги мне…

Алима фыркнула и на мгновение расслабилась. Итало быстро этим воспользовался, толкнул ее вниз и одним махом, чего сложно было ожидать при его массе, влез ей на плечи.

Когда он взгромоздился ей на плечи, они превратились в уродливого великана. С кривыми черными ножками. Туловищем, напоминавшим по форме бутылку кока-колы. Четырьмя руками и маленькой круглой, как шар для боулинга, головой.

Алима под тяжестью в сто с лишним килограммов не могла управлять своими движениями и шаталась то вправо, то влево, а Итало сверху качался вперед-назад, как ковбой на родео.

– Охххх! Оххххох! Куда ты? Так мы упадем. Ворота там. Иди прямо. Поворачивай! Поворачивай! – пытался направлять ее Итало.

– Я не… могу…

– Так мы упадем! Вперед! Вперед! ИДИ, ЧЕРТ ТЕБЯ ВОЗЬМИ!

– Не получа… Слезай. Сле…

Алима попала ногой в ямку и сломала каблук. На мгновение она замерла, пытаясь удержаться, сделала пару шагов, окончательно потеряла равновесие и рухнула. Итало полетел вперед и, чтобы не упасть, ухватился обеими руками за шевелюру Алимы, как за гриву разгоряченного жеребца.

Что оказалось весьма опрометчиво.

Итало плюхнулся лицом в грязь, разинув рот и сжимая в руках парик.

Алима прыгала, схватившись за голову: вместе с париком он выдрал у нее изрядное количество волос. Увидев наконец, что он лежит неподвижно, лицом в луже, подскочила к нему.

– Итало! Итало! – Она перевернула его на спину. – Что с тобой? Ты не умер?

Все лицо Итало было покрыто слоем грязи. Он открыл рот и начал отплевываться, потом открыл глаза и, проворно поднявшись на ноги, побежал к машине.

– Нет, я не умер. А вот сардинцы – покойники.

Он открыл дверцу, снял машину с ручного тормоза и стал толкать к воротам. Влез на капот, а потом на крышу. Схватился за верх решетки. И попытался перелезть.

Безуспешно. У него ничего не получалось. Руки оказались слабоваты, не хватало силы подтянуться.

Стиснув зубы, он сделал еще одну попытку.

Никак.

Он побагровел, сердце бешено бухало в ушах.

«Сейчас тебя хватит инфаркт и ты свалишься отсюда и помрешь, как последний кретин, погеройствовать решил».

И если рациональная, осторожная часть его сознания говорила ему, что надо бросить эту затею, сесть в машину и поехать в полицию, то другая, принадлежавшая упрямому ослу, требовала не сдаваться и попробовать снова.

На этот раз, вместо того чтобы подтягиваться на руках, Итало с трудом задрал повыше свою больную ногу и поставил ее на край стены. Теперь было полегче. Никто никогда бы не подумал, что он способен на такое усилие. Он подтянулся и вскоре переполз на крышу своего домика.

Полежал немного, распластавшись, приходя в себя, переводя дух и ожидая, когда сердце, колотившееся как сумасшедшее, сбавит обороты.

Спуститься было куда проще. Старая деревянная лестница, служившая для сбора черешни, стояла у стены дома.

По ту сторону ворот Алима сидела на капоте машины, скрестив руки на груди и пыхтя.

– Садись в машину. Я скоро.

Итало проник в дом, не зажигая света. Прошел через гостиную, вытянув руки вперед, и не заметил сундука, который использовал как стол, когда смотрел телевизор. И со всей силы влетел в угол здоровым коленом. В глазах потемнело. Он перетерпел боль, ругнулся сквозь зубы и мужественно направился к старому шкафу, открыл створки и как сумасшедший стал рыться в чистом белье, пока не ощутил под пальцами успокаивающий холод стали.

Закаленной стали его двуствольной беретты.

– Ну, теперь поглядим… Чертовы сардинцы. Поглядим. Я сейчас вас выпру на ваш остров. Выпру как миленьких.

И он заковылял, прихрамывая, в сторону школы.

25

ПАЛМЬЕРИ ЗАСУНЬ СВОИ КАСЕТЫ СЕБЕ В ЗАД

Огромные красные буквы занимали всю дальнюю стену класса технических средств обучения. Буквы, кривые, как артритные пальцы, наезжали одна на другую, одной и вовсе не хватало, но послание было понятным, совершенно недвусмысленным.

Пьерини написал эту фразу, теперь настала очередь остальных.

– Ну! Чего ждете? Пока день настанет? Пишите! – Он принялся подначивать Баччи: – Чего стоишь столбом, толстяк? Мозги растерял или, может, боишься?

На лице Баччи было то же безнадежное выражение, какое появлялось всякий раз, когда мать вела его к стоматологу.

– Да что на вас на всех нашло?! Пишите что-нибудь! Отупели что ли? – Пьерини подтолкнул Баччи к стене.

Баччи встрепенулся, словно хотел что-то сказать, но потом нарисовал жирную свастику.

– Хорошо! Прекрасно. А ты, Ронка, чего ждешь?

Ронка не заставил себя упрашивать, тут же взял баллончик и принялся за работу:

ДИРЕКТОР СОСЕТ У ЗАМДИРЕКТОРА

Пьерини одобрил.

– Классно, Ронка. Теперь твоя очередь. – Он подошел к Пьетро.

Пьетро опустил глаза и уставился на носки своих тапок, ком в горле вырос до размеров батона. Баллончик с краской он перекладывал из руки в руку, словно тот был горячим.

Пьерини ударил его по затылку:

– Ну что, Говнюк?

Пьетро не шевельнулся.

Он ударил его еще раз:

– Ну?

«Не хочу».

– Ну?

Этот удар был уже посильнее.

– Не… не хочу… – выдавил наконец Пьетро.

– Это еще что такое? – Пьерини, казалось, не удивился.

– Не…

– С чего вдруг?

– Не хочу и все. Не буду…

Что ему может сделать Пьерини? Самое серьезное – сломать ногу, или нос, или руку. Но не убьет же.

«А ты уверен?»

Это не страшнее, чем тогда, когда он, еще маленьким, упал с крыши трактора и сломал ногу в двух местах. Или когда отец поколотил его за то, что он сломал его отвертку. «Кто тебе разрешил, а? Кто тебе разрешил? Сейчас я тебе покажу, как брать чужое». Он отлупил Пьетро выбивалкой для одежды. И Пьетро целую неделю не мог сидеть. Но все прошло…

«Ну, избейте меня уже и отстаньте».

Ему хотелось упасть на пол. И свернуться, как еж. «Я готов». Пусть вздуют его, пусть пинают ногами, но он ни единой буквы не напишет на этой стене.

Пьерини отошел и сел на учительский стол:

– А спорим, дорогой Говнючок, что сейчас ты все напишешь… На что спорим?

– Я… не… буду… ничего писать. Сказал – не буду. Бей меня, если хочешь.

Пьерини с баллончиком в руке подошел к стене:

– А если я, вот тут вот, сейчас напишу твою фамилию? – он указал на свою фразу. – Напишу Пьетро Морони огромными буквами? А? А? Что ты сделаешь?

«Это слишком…»

Как можно быть таким злым? Как? У кого он научился? Такой обязательно тебя проведет. Ты пробуешь отбиваться, но он все равно тебя проведет.

– Ну? И что же мне делать? – спросил Пьерини.

– Пиши, мне все равно. А я тем более ничего писать не буду.

– Ладно. И всё свалят на тебя. Скажут, что это все ты написал. Тебя выгонят из школы. Скажут, что это ты все поломал.

Атмосфера в классе стала нестерпимой. Словно там работала разогретая до предела печь. Пьетро чувствовал, что руки у него заледенели, а щеки пылали.

Он оглянулся.

Злость Пьерини, казалось, струилась из всего вокруг. Из стен, измалеванных краской. Из желтых неоновых ламп. Из обломков разбитого телевизора.

Пьетро подошел к стене.

«Что мне написать?»

Он попробовал представить себе какую-нибудь ужасную картинку или фразу, но ничего не получалось, перед глазами у него стоял один и тот же образ.

Рыба.

Рыба, которую он видел на рынке в Орбано.

Она лежала на прилавке, среди ящиков с кальмарами и сардинами, еще живая, разевающая рот, вся в колючках, с огромным ртом и ярко-красными жабрами. Какая-то женщина хотела купить эту рыбу и попросила продавца почистить ее. Пьетро подошел поближе к металлическим лоханкам. Он хотел посмотреть, как это делают. Работник рыбной лавки взял рыбу, большим ножом сделал длинный надрез у нее на животе и ушел.

Пьетро остался смотреть, как умирает рыба.

Из разреза высунулась клешня, потом вторая, потом весь краб, красивый, живой, бодрый краб, и он убежал.

Но это было еще не все, из рыбьего брюха вылез еще один краб, такой же, как первый, потом еще один и еще один. Их было много. Они бежали наискосок через металлическую поверхность и искали, где бы спрятаться, и падали на землю, и Пьетро хотел сказать работнику лавки: «В рыбе много живых крабов, и они убегают!» – но тот был за прилавком, продавал мидии, и тогда он протянул руку и закрыл рану, чтобы не дать крабам выйти. И в раздутом животе рыбы копошилась жизнь, двигались бесчисленные зеленые лапки.

– Если через десять секунд ты не напишешь что-нибудь, тогда я сам напишу. Десять, девять…

Пьетро попытался прогнать образ из головы.

– Семь, шесть…

Он сделал глубокий вдох, направил баллончик на стену, нажал на него и написал:

У ИТАЛО НОГИ ВОНЯЮТ РЫБОЙ

Вот такую фразу породил его мозг.

И Пьетро, ни секунды не раздумывая, перенес ее на стену.

26

Если бы кто-нибудь в оптический прибор ночного видения заметил Итало Мьеле, бредущего в темноте, он принял бы его за терминатора.

Ружье, зажатое в руке, пустой взгляд и не сгибающаяся нога придавали сторожу вид шагающего андроида.

Итало прошел через приемную и учительскую.

Сознание его заволокло туманом ярости и ненависти.

Ненависти к сардинцам.

Что он собирался делать с ними? Убить, прогнать, запереть на ключ в одном из классов, что?

Он сам точно не знал.

Но это было не важно.

В тот момент у него была единственная цель: поймать их с поличным.

Остальное станет ясно потом.

Опытные охотники говорят, что африканские буйволы выглядят устрашающе. Нужно крутой характер иметь, чтобы сразиться с разъяренным буйволом. Попасть в него несложно, это и ребенок может. Буйвол огромный, и стоит себе спокойненько, жует траву в саванне, но если ты выстрелишь в него и не убьешь сразу, лучше, если рядом найдется нора, куда можно спрятаться, или дерево, на которое можно залезть, или бункер, где укрыться, или, в конце концов, могила, где тебя похоронят.