Текст книги "Навсегда моя (СИ)"

Автор книги: Ники Сью

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Глава 32 – Даша

– То есть… как это, тебя не ждать? – удивляется Глеб. Я делаю глоток латте, покачивая ногой. Мы сидим с Крис в кафе уже минут сорок, и успели обсудить, кажется все на свете.

– Я с подругой, – немного смущаясь, произношу. Какое все-таки приятное слово “подруга”, и как здорово, что у меня наконец-то она появилась. Наверное, все, что не делается, все к лучшему.

– С той рыжей? – уточняет зачем-то Гордеев. На фоне раздается короткий смешок, явно от Соболева. До сих пор не понимаю, что эти двое не могут поделить. Откуда такая неприкрытая раздражительность относительно друг друга?!

– Да, я с Кристиной. Ты не жди меня, ладно? Я сама доберусь.

– Я вообще-то переживаю, – чуть тише признается Глеб. И я совру, если скажу, что у меня не взрывается фейерверками сердечко от его слов. Вон даже улыбка глупая на лице появилась.

– Все нормально, честно. И если что, я всегда могу позвонить тебе и попросить приехать.

– Уверена, что не хочешь, чтобы мы присоединились? – уточняет Глеб. Перевожу взгляд на Крис и, прикрыв рукой нижнюю часть телефона, шепчу:

– Руслан и Глеб предлагают приехать, ты как?

– Упаси Всевышний! – хмыкает Ивлева, поднимая ладони кверху. – Тогда я сваливаю.

– Нет, Глеб, – отвечаю отрицательно. – У нас тут секретики, поэтому увидимся дома.

– Секретики? – каким-то больно заигрывающим тоном говорит он. – Вечером надеюсь, ты мне тоже поведаешь тайну какую-нибудь. А иначе мне придется стать плохим мальчиком.

– Боже, Гордеев, – закатываю глаза. – Где ты нахватался этих глупостей?

– У Соболева, – уже более обыденно отвечает он. На фоне слышу возмущенный голос Руслана, и на этом наш разговор заканчивается.

– Вы такие забавные, – комментирует Крис, откусывая клубничный пончик. Я смотрю на сладость, выпечка кажется такой аппетитной, впервые за десять лет, мне безумно хочется сладкого. Никогда не пробовала пончики.

– Да? – отвожу взгляд от десерта, обхватив крепче свою кружку с кофе. Слова Глеба вдруг вспыхивают в голове, и я срываюсь, решив, что живу один раз. Если хочу пончик, то должна попробовать его. В конце концов, счастье оказывается на поверхности, оно заключается не только в аплодисментах и отточенных движениях.

– Крис, ты не против, если я… – смущенно шепчу, указав пальцем на пончик.

– Спрашиваешь еще! – Ивлева отрезает половину, протягивает мне, и я пробую то, что всегда запрещала приемная мать. Выпечка оказывается невероятно вкусной, настолько, что у меня градус настроения подпрыгивает до всех пяти звезд. Видимо не просто так говорят: если грустно, съешь вкусняшку, сразу мир покажется ярче.

Мы с Кристиной сидим в кафе еще минут сорок, затем прощаемся и расходимся по домам. Пока еду в такси, пишу сообщение Гордееву, но потом решаю сделать сюрприз и отменяю отправку.

Убираю телефон и, уткнувшись в окно, наблюдаю за тем, как вечерний город сверкает яркими огнями, раньше он не казался мне таким красивым. Взгляд скользит по витринам магазинов, которые сверкают и переливаются, словно драгоценности в шкатулке. Тут и там люди спешат по своим делам, ругаются и смеются, их лица отбрасывают тени, подхваченные светом неоновых вывесок.

Такое ощущение, что я оказалась в другом мире: здесь принято радоваться, замечать разные мелочи, хотеть, скорее, вернуться домой. Удивительное чувство.

Водитель высаживает меня у ворот особняка, желая приятно скоротать вечер. Улыбаюсь ему в ответ, закрыв за собой дверь. Прохожу мимо охранного пункта, а на тропинке, ведущей к особняку, я даже запрыгиваю на бордюр. Расправляю руки в стороны, пытаясь лавировать, и бодро вышагиваю вперед. В одном месте спрыгиваю, затем снова становлюсь на бордюр. Безмятежность и свобода. Так круто, когда ты можешь просто так прыгать по лужам, ловить равновесие на бордюре, рисовать мелком рисунки на асфальте. Именно этим должны заниматься дети, а не пропадать часами в зале с тренировками.

У поворота в сторону летнего домика, останавливаюсь. Сердце пропускает болезненный удар, когда вижу приемную мать. Она идет ко мне, а стук ее каблучков разрезает тишину придворовой территории. На ней идеально выглаженный брючный костюм, какой по счету? В этот раз он черный, как те розы, который Глеб дарил мне на выступления. Интересно, почему черные?

Алая помада контрастирует на фарфоровом лице госпожи Гордеевой. Анна Евгеньевна всегда выглядела моложе своих лет, она такая эффектная, красивая.

– Здравствуй, Дарья, – здоровается она первой, останавливаясь напротив меня.

– Здравствуй, – сухо отвечаю, прикусив губу от волнения. Анна Евгеньевна хочет меня выгнать?

– Мы можем поговорить? – не помню такой интонации у нее. Не требовательная, а наоборот, словно мы на равных. В чем дело?

– Конечно, – немного теряюсь я.

– Только не здесь, а в доме.

Моего ответа Анна Евгеньевна не ждет, обходит дугой и направляется прямиком в особняк. Понуро склонив голову, я следую за ней. Мне почему-то кажется, это будет не самый легкий разговор. Должна ли я позвонить Глебу? Нет, если бы его мать хотела поставить сына в известность, наверное, пришла бы, когда мы будем дома обои. Машины Гордеева нет на парковке, значит, он еще не вернулся.

Когда мы оказываемся внутри особняка, Анна Евгеньевна не приглашает меня на кухню или в зал, она идет в сторону спален. Я не очень понимаю, что происходит и честно сказать, мне уже охота сбежать. Но стоит ей остановиться напротив комнаты Глеба, как у меня перехватывает дыхание. Зачем? Почему? Ничего не понимаю. Грудь сводит спазмом от непонятного страха. Это то самое чувство, которое называют предвестником беды. Беды, которая напоминает торнадо, разрушающего на своем пути целые города. Что уж говорить о маленькой девочке по имени Даша…

– Проходи, – приглашает мама Глеба, открыв дверь.

Сглатываю, но не захожу. Стою на пороге, смотря, как Анна Евгеньевна открывает ящик прикроватной тумбы. Она вытаскивает оттуда то ли тетрадку, то ли блокнот, мне плохо видно со своего места.

– Проходи, чего застыла.

И я почему-то захожу. Нет, я должна была отказаться, сказать, что без Глеба не пересеку эту черту. Но я иду, непонятно чем ведомая. Не дышу вовсе. Настолько, что понимаю это, когда грудь начинает гореть.

– Вот, – Анна Евгеньевна протягивает мне, теперь уже вижу, блокнот. Дрожащими руками беру его и смотрю на приемную мать.

– Что это? Зачем вы это даете? – мой голос выдает волнение, в нем ни грамма уверенности.

– Открой, это важно, – будничным тоном сообщает она.

Несколько долгих секунд разглядываю неприметный блокнот, обтянутые кожей. Не надо мне туда заглядывать, наверное… Не надо. Но почему так хочется? Будто внутри него содержится что-то важное, что-то, что сам Глеб никогда мне не расскажет. Такое странное предчувствие посещает.

– Открывай, Дарья, – подталкивает, словно настоящий дьявол приемная мать.

И я открываю…

На первой странице рисунок один в один как татуировка, на руке у Глеба: роза, которую стягивают цепи. А надпись внизу гласит:

“Я никогда тебя не предам”.

Но все это блекнет, по сравнению с тем, что находится внутри блокнота. Мне не надо было это читать. Не надо было…

Глава 33 – Даша

Сглотнув, я усаживаюсь на кровать, и погружаюсь в прошлое Глеба. То самое, о котором никогда не знала, которое случилось более десяти лет назад. Вернее, это не совсем его прошлое, а девушки, которая вела этот дневник.

20 августа.

“Когда мама привела нас на балет, я не думала, что там будет настолько захватывающее представление. Мое сердце замирало и взрывалось яркой искоркой, от происходящего на сцене. Поэтому, стоило нам только выйти, как я попросила ее, отдать меня учится балетному ремеслу. Не могу дождаться момента, когда буду делать такие же фуэте на сцене”.

25 августа.

“Маме не понравился педагог по балету и то, что он требовал мне сесть на диету. Сказал, у меня лишние килограммы, в ответ мама фыркнула и хлопнула громко дверью. Она была так зла, что теперь мне кажется, мечта стать примой никогда не сбудется”.

27 августа.

“Глеб говорит, что я дурочка, и балет мне не нужен. Но я объявила бойкот и устроила голодовку. Мне безумно хочется танцевать, как те девушки в театре”.

29 августа.

“Вчера я упала в голодный обморок, так сказал врач. Он советовал нам обратиться к профессионалу, который сможет подобрать правильное меню для таких изнурительных диет. Ерунда. Я все равно буду танцевать. Мне даже во сне снится, как надеваю пачку, пуанты и закручиваюсь вихрем по сцене.”

1 сентября.

“Мама сдалась. Мы снова едем в балетное училище, мой возраст – 9 лет, идеально подходит. Мама обещала взять мне личного репетитора из этого училища, который за год сможет дать нужный уровень. Ура! Я буду танцевать”.

10 сентября.

“Тренировки оказались очень тяжелыми, ко всему прочему лучшая подруга Зойка обиделась на меня. Мне пришлось пропустить ее день рождения. Но ведь… на кону стоит балет, разве я могла сделать иной выбор?”

3 ноября.

“Мы с мамой стали еще ближе. Ходим с ней каждые выходные в театр, обсуждаем балет, мое поступление. Теперь мама тоже загорелась идеей исполнить мою мечту. Она сказала, что сделает все, чтобы я стала примой. Каждый раз, когда я падаю, мамочка рядом и помогает подняться. Она единственная, кто всегда верит в меня”.

12 декабря.

“Глеб начал подкладывать мне в рюкзак злаковые батончики. Он считает, что я напрасно извожу себя. Дурак! Мой младший брат ничего не понимает. По дороге на тренировку, я выбрасываю батончики в урну. Мне нельзя есть такое”.

Дальше почему-то идет большой пробел по датам. И почерк немного меняется, у него появляется наклон.

4 августа.

“Меня приняли! Мы с мамой так радовались, а вот Глеб наоборот обиделся. Он сломал мою любимую шкатулку с балериной. Но я все равно, не злюсь. Однажды, он станет старше, и поймет, что балет для меня все”.

10 августа.

“Мама решила свозить нас с Глебом на озеро. Она переживает, что между мной и младшим братишкой испортились отношения. Ей хочется, чтобы все было как раньше. Скорее бы ее отпуск”.

13 августа.

“Зойка предала меня. Она знала, что я с шести лет влюблена в Артема Мамедова, но пошла с ним в кино. А потом сказала ужасное: я давно ей не подруга. Друзья не забывают про дни рождения, и не выбирают тренировки. Мне так грустно”.

19 августа.

“Мы с Глебом поговорили по душам. Я расплакалась, а он вдруг меня обнял и погладил по голове. Оказывается, братик переживал, что я остаюсь одна. Балет отнял у меня друзей, он боится, что однажды балет заставит и его подвинуться. Это было так мило. У меня самый лучший на свете брат. Я никогда не буду одна”.

27 августа.

“Сегодня мы уезжаем за город. Мама сняла домик у озера. Мы будем гулять там, играть в мяч, и я пообещала Глебу, что съем жареную куриную ножку.”

На этом все обрывается, больше записей нет. И я с ужасом осознаю, что отсутствуют они не потому, что девочка стала звездой балета. Ведь нигде в доме нет ее фотографий. О ней никто не говорит. Даже Глеб.

Пролистываю дневник, и случайно замечаю в самом конце – фразы черным маркером. Они резкие, будто их писали, передавая на бумагу не просто эмоции, а все злость этого мира.

“Прости меня! Прости, Лерка!”

“Ненавижу”

“Ненавижу себя”

Горло сводит спазмом, на глаза накатывают слезы, я так и представляю себе Глеба, который сжав крепко ручку в пальцах, чиркал эти слова. От них веет болью. Но… что же произошло? Анна Евгеньевна, будто прочувствовав момент, садится рядом и начинает рассказывать.

– У меня было двое детей, погодки: Лера родилась на год раньше, Глеб позже. Они всегда были не разлей вода. Только Глеб сам себе на уме, более трезвомыслящий, а Лера… – она делает паузу, от которой даже воздух вокруг нас кажется, трещит. – Она могла загореться чем-то и все, пиши-пропало. Так однажды и случилось, она захотела стать балериной. Я сначала была против, но потом увидела ее горящие глаза, и все – понеслось. Так Лера оказалась в училище.

К большому панорамному окну, вдруг подлетает сойка. Она садится на подоконник и какое-то время смотрит на нас такими серьезными глазами, что мне делается жутко. Но уже через мгновение, птица улетает.

– Когда Лере было десять, мы поехали на озеро, – продолжает приемная мама. Голос у нее теперь какой-то надломленный, больной. Да и руки она сжимает настолько сильно, впившись ногтями в кожу, что костяшки бледнеют. – Я осталась дома, голова сильно болела, а дети пошли к озеру сами. Остальную часть я помню смутно, знаю только, что Лера хотела сделать красивую фотографию на лодке, стоявшей около моста, уходящего вглубь озера. Она попросила брата остаться на пляже в другой стороне, со слов Глеба, чтобы задний фон красиво отражался на снимке.

Я смотрю на приемную мать, она с каждой фразой все мрачнее. Правда, слез нет, только пустой взгляд, направленный куда-то в стену.

– Первые несколько снимков дочка стояла просто на мосту, изображая балерину. Потом ей надоело и она решила спуститься на лодку. Но… не удержалась. Она... – голос у Анны Евгеньевны обрывается, ее грудь часто вздымается, и я понимаю, насколько тяжело дается каждое последующее слово. Мне хочется прекратить этот разговор, перестать ворошить прошлое. В конце концов, если однажды они решили спрятать эту часть своей жизни, значит, на то были причины и знать о них мне не обязательно. Вот только у мамы свои мысли на сей счет и она заканчивает монолог.

– Лодка, со слов Глеба, начала шататься и Лера не удержала равновесие, полетела в воду, словно подбитая птица. Она никогда не умела плавать. Вода была зеленой, болотной, покрытой тиной. А Глеб… он видел, что лодка шатается, видел и… почему-то ничего не сделал.

– Господи, – шепчу я, прикрыв рот ладонью. В голове мелькают картинка за картинкой, как Глеб наблюдает издалека за сестрой, которая барахтается в воде.

– Сын побежал к ней слишком поздно, нырнул… искал, потом какие-то мужчины его вытащили и ринулись искать Леру сами. Глеб кричал таким истеричным воплем, что я услышала его даже в домике. Выскочила на улицу, но… было уже поздно. Леру не смогли найти. Она утонула там.

Лицо Анны Евгеньевны окутывает тень вуали печали. Ее губы не дрожат, но весь вид выдает насколько по сей день, она тоскует, а может и винит себя в смерти дочери. Впервые я увидела застывшие слезы в ее глазах. У меня сжалось сердце, словно его проткнули шипами. Грудь свело от нахлынувшего спазма.

Теперь все встало на свои места: ненависть Глеба по отношению ко мне, его желание избавиться от меня и даже постоянные попытки матери найти себе замену. Наверняка она хотела заглушить пустоту, образовавшуюся в душе.

– Вот, – подобравшись, Анна Евгеньевна вдруг протягивает мне клочок пожелтевшей бумаги. – Несколько дней назад я случайно нашла его в зимнем саду. Для меня это стало предательством, и кажется, не только для меня. Судя по дате, ему было пятнадцать тогда. Прочти…

– Я… – дрожащим голосом шепчу, беря записку.

– Она адресована тебе.

Сглотнув, я все же разворачиваю. Внутри все замирает, когда взгляд опускается на мое имя. Оно выведено так, словно значит для автора письма что-то особенное.

“Дашка, как же сложно в последнее время с тобой. Я никак не могу выбросить из головы твое выступление, ты будто взлетаешь над городом, становишься чем-то большим, нежели обычной балериной. Не знаю, можетэто я просто вижу так тебя, а другие иначе.

Ведь я давно люблю тебя. Как последний придурок. Даже фотку твою на днях сделал. Знаешь, иногда я представляю, как мы могли бы гулять в городе и держаться за руки. Ты бы ела как все нормальные девчонки мороженое или сладкую вату, а я пытался поцеловать тебя в этот момент.

Ну вот опять, пишу глупости.

Конечно, это письмо ты никогда не прочтешь. Как и не узнаешь моих чувств. Мать сбрендила, и решила сделать тебя частью нашей семьи. Заменить Лерку. И если я поменяю свое отношение к тебе, то предам ее. Прости, но в нашей семье не может быть других детей. У меня только одна сестра, и это не ты.

Помню, когда тебя привели к нам в дом, когда сообщили, что у меня появилась новая сестра, я поклялся Лере, что ты никогда не станешь для меня особенной. Я не мать! Я не предам Леру. Я обещал. Я обязан сдержать слово…

Так или иначе, это из-за меня сестра погибла. Если бы не находился так далеко, если бы помчался к ней раньше или позвал на помощь… И меньшее, что могу сделать для нее, хранить вечную память.

Поэтому завтра я сделаю себе татуировку на руке, чтобы навсегда послать к черту свои чувства к тебе, Даша. Любовь должна сгореть. Все должно сгореть. А если не сработает, я вырежу свое дерьмое сердце и выброшу его.

Дашка… скажи, почему ты просто не можешь исчезнуть?”

По щеке скатывается слеза, она падает на записку, отражаясь пятном.

Я – его рана. Его вечное напоминание…

Мне вдруг становится невероятно больно. Настолько, что с губ слетает болезненный стон.

Глава 34 – Глеб

Не помню, когда в последний раз так рьяно тянулся домой. Даже с парнями не стал засиживаться долго в кафе, хотя Руслан спрашивал у нас совета и в целом ожидал поддержки. Отец, конечно, завернул ему, ни дать ни взять.

– То есть ты вот так просто свалишь? – бурчит Соболев, нервно постукивая пальцами по столу.

– Могу и не просто, – в приподнятом настроении треплю друга по волосам, отчего у него глаза становятся по пять копеек. Мы, конечно, сто лет дружим, но подобные нежности себе не позволяем. Не по-мужски они как-то. Правда, сегодня у меня настолько хорошее настроение, что мне наплевать.

– Кто ты? И куда делся Гор? Давай-ка, дружок, – Соболь жестом показывает, чтобы я отодвинулся. – Проваливай, а то вдруг это заразно.

– А может, ты уже болен, – усмехнувшись, заявляю я.

– Ага, а этого мира не существует, это все матрица, – кривит губами Рус, затем закатывает глаза и тянется к телефону.

– Честно сказать, иногда мне кажется, что однажды ИИ захватит мир, – озадаченно произношу я, вспоминая сюжет любимой антиутопии.

– Ой, вали уже, – теперь и Арс подключается.

Подскакиваю со своего места, киваю парням на прощание, и с чистой совестью ухожу. Удивительно! А ведь даже погода меня не раздражает, хотя ветер вон какой противный. И заторы в городе не бесят, подумаешь, лишние двадцать минут проведу в дороге. А все она – Дашка. Мне даже сны плохие перестали сниться и аппетит улучшился.

Правильно говорят, любовь способна спасти мир. Мой уж точно.

По пути заезжаю в цветочный. Почему-то хочется подарить Даше букет, только не черных роз, как я обычно делал, а нормальных. Вообще с черными розами у меня был пунктик, мне хотелось через них показать Дашке мою боль, правда, я все равно старался выбрать самые красивые. В итоге, даже тьма от меня исходила с романтическим подтекстом.

Молодой флорист, подбирает небольшой букет китайских нежно-алых роз. Кладу его на заднее сидение машины и довольный еду домой. Так и представляю улыбку Даши, когда она увидит букет. А после мы будем целоваться… Долго. Томно. И дальше думать не стоит, иначе я словлю ненужное возбуждение.

Ставлю машину под навес, и мчу на всех порах в летний домик. Открываю дверь, скидываю быстро кроссовки у входа, и сразу же заглядываю на кухню. Никого. В зале тоже тишина. Может, Дашки еще дома нет? И, в самом деле, везде пусто.

Ставлю букет в маленькую вазу, думаю позвонить своей ненаглядной, а потом решаю подождать. Все равно, уверен, она скоро вернется.

Брожу по пустому дому, как одинокий кот, которого бросила хозяйка. С каждым часом настроение падает, и букет уже не кажется таким уж красивым и радостным. В итоге ближе к девяти не выдерживаю, набираю Дашке. Она скидывает вызов почему-то, правда следом кидает сообщение, что скоро будет.

Интересно, они что с этой Крис пошли в клуб? Иначе, где можно столько пропадать? Да ну, быть не может. Моя Даша не любительница такого. И чего бы тогда нас не взять с парнями с собой?

“Нет-нет”, – качаю головой.

А через безумно долгий час, Дашка наконец-то возвращается. Она тихонько суетится на пороге, проходит по коридору на кухню, меня, сидящего в зале на диване, не замечает. Вид у нее какой-то болезненный, бледный.

– Даша, – поднимаюсь и подхожу к ней, пытаясь внимательнее рассмотреть лицо. – Ты плохо себя чувствуешь? Может… в больницу? – у нее такие бледные губы, что у меня сердце сжимается.

– Привет, – сухо отзывается она, наливая в стакан воду. Делает глоток, и то ли мне кажется, то ли она реально пытается избежать со мной зрительный контакт.

– Тебе плохо? – повторяю я. – Ты такая бледная.

– Голова… просто болит, – Дашка скупо улыбается, но вижу, что стакан она больно крепко сжимает. Мне хочется надавить на нее и узнать правду, но понимаю, что мы только-только сблизились и включать строгость как-то неправильно. Подожду.

– Дать тебе таблетку? Или хочешь… я в магазин съезжу, и куплю что-то вкусное? – предлагаю, пытаясь немного разрядить неожиданно возникшую между нами напряженность. Я ее даже физически ощущаю.

– Уже выпила, спасибо, Глеб, – каким-то надломленным голосом отвечает она.

– Может… тогда фильм посмотрим? – откровенно говоря, я уже перебрал вроде все варианты. Неужели я где-то успел накосячить? Блин… Ничего не понимаю.

– Давай, – она кивает и идет к дивану первой. Садится не по центру, а сбоку, словно хочет показать, что между нами должно быть расстояние. Я тоже сажусь, не прямо рядом с ней, но и не на другой конец дивана.

– Что будем смотреть? – уточняю, включив телек.

– На твой вкус.

– Ладно, – соглашаюсь нехотя. Выбираю комедию, чтобы как-то отвлечься. И вроде там легкое кино, весело, задорно, а Дашка вся зажатая сидит, не смеется. В итоге, весь сеанс я боковым зрением наблюдаю за ней, она же словно смотрит сквозь телевизор.

После просмотра вообще скупо прощается, хотя обычно стоит у дверей, ждет, пока я ее в щеку поцелую или в лоб. Тут же просто уходит к себе, прикрыв дверь.

Наверное, я реально чем-то умудрился ее обидеть. Только чем? Господи, кто придумал женщин, почему ты не дал нам возможность читать их мысли? Вот как я должен понять, за что мне следует извиняться?..

***

Утром ситуация не меняется. Мы завтракаем в тишине, вернее я говорю, а Дашка тупо кивает. Она ковыряется вилкой в омлете, в итоге оставив его несъеденным. Я снова не задаю вопросов, терпеливо жду.

До универа доезжаем в безмолвии, которое меня гнетет, ой как. И я уже даже почти срываюсь, думаю спросить в лоб, но на парковке мы замечаем Кристину. Даша спешно прощается со мной, опять не ждет поцелуя, и убегает. Я лишь едва слышно цокаю.

Ладно, сегодня у нас последняя репетиция перед концертом. Вот где мы точно поставим все точки над “и”.

Время до репетиции еще как назло тянется, словно резиновое. Я поглядываю на часы практически каждые пять минут, но ничего не меняется.

– Ты сегодня какой-то мрачный, – замечает Соболев, когда мы на перемене идем по коридору. – Неужели ночью твоя Прима не дала?

– Иди ты, – толкаю его, раздраженно цокнув.

– А я и пойду, к своей психологини, – сообщает Рус, и стремительно покидает меня.

Остаток дня места себе не нахожу, какое-то дурное предчувствие не покидает. И ведь не зря! Когда мы в актовом зале начинаем репетировать, Дашка танцует как-то иначе. В каждом ее движении я чувствую отстраненность, закрытость и холодность. К счастью, она не падает, и вообще выглядит довольно собранной. Женька нас даже хвалит и говорит, что завтра день “икс”, правда танец будет без музыканта, под обычную музыку, но уже с этим ничего не поделаешь.

В целом, мне плевать и на танец, и на музыканта, да и на выступление. Главное, чтобы Даша снова стала самой собой, а она будто дальше и дальше.

Уже дома, снова оставшись вдвоем, я не выдерживаю. Перегораживаю ей дорогу, встав напротив входа в спальню. Дашка растерянно смотрит на меня, в глазах ее такая смертельная усталость, что весь мой настрой выведать, в чем дело дает трещину.

– Ты… я тебя чем-то обидел? – только и могу спросить, а у самого сердце не на месте при виде нее такой.

– Нет, что ты, – опять натянутая улыбка и взгляд тусклый, который Дашка пытается увести. Она готова смотреть куда угодно, только не в мою сторону.

– Мне кажется, ты меня избегаешь, – сглотнув, говорю чуть тише обычного. Нахожу ее руку, крепко сжимаю, нежно поглаживая пальцем запястье.

– Тебе кажется… – почти шепотом отвечает она.

– Если я тебя чем-то…

– Глеб, – Дашка вдруг убирает мою руку, с ее губ слетает тяжелый вздох. – Я немного плохо себя чувствую. Ты не обидишься, если я пойду спать?

– Ты точно заболела! – тут же тревожно восклицаю я, и начинаю мысленно перебирать варианты, к какому врачу срочно ехать.

– Мне просто нужно немного отдохнуть.

Ответить Даша не дает, обходит меня и скрывается за дверью. Я же остаюсь стоять один в коридоре с каким-то непонятным чувством раздрая…