Текст книги "Желтый дьявол (Т. 1 )"

Автор книги: Никэд Мат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

3. Цепи желтого дьявола

Гудит… Стонет протяжно, колышет, качает воздух, забирая за собой хвостом:

– У-х-х-хху… у-хуу… у-хуу…

Тяжелый снаряд через легкие блиндажи окопов в прорыве между железной дорогой и цементной сопкой – левого фланга боевого участка фронта.

Грузчик сорвал шляпу и крестится:

– Господи, пронеси!..

Пролетело.

Голова из блиндажа высунулась, а рукой:

– Вон она, туды ее мать, вон! – и грузчик толстым закорузлым пальцем туда за снарядом в тыл.

А другой, поглубже уткнувшись:

– Разве мы в силах воевать против всех наций?..

– В силах – потому, мы пролетариат!.. – нас везде много, больше всех…

– А что толку: оружия нет, а тут – техника…

…У-у-у-ух… у-ух…

– Вон она, вон она – опять загула…

Глубоко в блиндаже:

– Я, брат, всю германскую воевал – старый солдат, знаю… а ты чего – красногвардеец… ты и пороха-то еще не нюхал, и в штыковой не был…

– Буду – значит… не бойсь, не подгадим…

У у-ух… жжжеееиии…

– Их засыпает… в наступление собирается… вот погоди – к ночи… а то под утро…

Всю ночь косили пулеметы болотную траву у цементных сопок.

Свистала, визжала трава, как под литовкой, а сопки гремели, перекликались.

… – Как у тебя на правом? – по фоническому плотно к уху трубку, лежа на карте.

… – Весело поливают…

– А ребята? – опять с левого фланга… лежит, повернул голову.

Фонарь на полу, светом в лицо – молодое, загорелое, бритая голова.

– Молодцом! – И неунывающий голос Шевченко Гаврилы прерывается командой по флангу…

А потом к нему, на левый:

– Слышишь, я собираюсь сделать вылазку… темно, ни черта не видать, как бы не прошли проволоку чехособаки…

– Хорошо… у меня уже двинут батальон под прикрытием пулеметных сопочек – ушли…

– Держи связь в случае заварухи – может быть, завяжется бой к утру…

– Ну, само собой… Только что-то не нравится мне это утро…

– Что?

– Да видно будет все… – желтые близко… патронов мало, да и ребята…

– Ни черта… хоть бы сам дья…

Уух-жжи-жи…

Начальник фланга на ухо Флегонтову, шопотом:

– Видишь – японцы… цепями… в лощину… на наш участок:

– Вижу… – смотрит в бинокль.

– Иди к батальону в цепь – ближе с ними… предупреди ротных… а я здесь буду, с пулеметами…

В бледном рассвете из под тумана, над высокой болотной травой красные околыши шапок цепочкой рассеялись… колеблются – двигаются перебежками…

Ближе…

Уже развиднело… и солнце.

Полыхнуло траву – зарозовело в росе, заискрилась омытая.

И – как красные маки – японские картузы близко поднялись… и широкой цепью с равнением по рядам – в атаку марш…

…. – Японцы!.. японцы!.. – по редкой цепочке батальона.

Высокая тонкая фигура в папахе, бегом по цепи…

– Ребята – крепко!.. – не пори горячки… не стреляй… дождем, а потом в штыки… – и Флегонтов присел в середину батальона, опершись на винтовку.

Горгочет, двигаясь, японская колонна… Громкая гортанная команда офицеров…

Вот блеснула шашка – сейчас бросятся.

… – Японцы… японцы… – дрожью по рядам батальона.

Мертвая ждущая тишина да солнце!

Вдруг:

– Банзааай!.. – в ста шагах.

Дрогнул батальон, поднялся, и…

Но с пулеметных гнезд вовремя:

– Трррррр… та-та-та… та-та-та… та-та-та-та-та… – зарезали, застрочили и – стоп.

– Батальон, вперед!!. – хриплое…

– Урр-р-аааа!!! – ринулся…

– Все, Николай? – нагибается Ильицкий с броневика.

– Нет, вон еще один! – смотрит в бинокль Тонконогий, комфронта.

– Подождем?

– Конечно!.. – и по вертикальной лесенке, на броневую площадку и к Тонконогому:

– Какого черта, ведь отбили атаку – чисто!.. Ни одного японца – видите?..

– И уходим с фронта!..

– Что за чертовщина?..

Бууух…

– Видите? Сзади стреляют… а?

– Скорей! – кричит Ильицкий подходящему красногвардейцу, – скорей!

Тот бегом…

– Табак дело!..

Подбежал. Не может влезть – устал очень…

– На, руку! – и Николай принял от него винтовку, а другой за шинель…

Влез… тяжело дышит:

– Я ж говорил… разве мы… в силах воевать… против всех наций!..

Ильицкий не выдержал и раскатился: – сзади стреляют, впереди – никого.

…А здесь – «все нации»…

Броневик тихо стал отходить.

Фронт покидали без выстрела.

А в тыл – навели орудия.

Едем – приготовились…

На всякий случай…

4. Хвосты

– Чехи обошли, вот и отступили…

Длинный, черный капитан Сакович – спец, командующий войсками Приморского сектора, защищается.

Часто он вытягивает свою тонкую, жилистую шею и пальцем за воротник – выправляет его, точно он ему мешает.

Длинный салон-вагон.

Расширенное заседание командного состава фронта и Дальсовнаркома.

… Как быть дальше – японцы выступили…

Всех занимает неотвязная мысль.

– Вот кого нам благодарить! – и Краснолобов Ильницкому газету, через стол, передает: – Меньшевиков!

… – Вот, читай: «Нам не надо Дарданелл»… – и пальцем на заголовок – видишь, как упрашивает подлец Ходоров англичан снять с «Суффолька» дальнобойные орудия… Распинается…

– Упросил, сняли… а позавчера ими и садили по нам. – Николай из угла Ильицкому.

– А потом японцы пошли в наступление, – Сакович ободренно…

– А потом вы бежали… и со страху по своим стреляли… – Николай озлобленно.

– Ну, ну, это кончено! – и Краснолобов громко…

Чувствовалась накаленность атмосферы недоверия, плохой распорядительности командующего.

Краснолобов:

– Теперь нужно думать, как исправить… и все-таки перейти в наступление – обязательно… – разряжает атмосферу конфликта…

Но наступать!..

– Надо организовать партизанские отряды – хорошо вооружить, дорогу взорвать, да с магистрали долой… в сопки.

Никто не верит серьезности слов начальника левого фланга.

… – Паника… думают многие – струсил…

Но Ильицкий и Тонконогий поддерживают Николая. Краснолобов молчит: он хочет бороться фронтом…

– Лазо бы сюда – думает.

А Сакович наклонился к Чумаку на ухо:

– Жена бросила: к белогвардейскому офицеру ушла… Тот на него недоуменно…

А командующий еще:

… – И воротничков нет…

Чумак отвернулся, ничего не сказал… Не мог…

Встал, сплюнул, подошел к товарищу, говорившему о партизанских отрядах, хлопнул его по бритому затылку:

– Верно, брат – партизанить надо!

И вышел из салона.

… – В очередь! В очередь становись!.. – кричат из длинного хвоста.

Жарко, душно на станции… А хвост, извиваясь, бежит из станции на перрон, в станционный садик, там на пути к эшелону.

У столика в углу, потные, грязные сидят двое: Гапон – комиссар финансов Дальсовнаркома и Чумак – начхоз фронта.

– Получай! – и Гапон передает пачку косарей[6]6
  Деньги выпущенные Дальсовнаркомом с изображением косаря.


[Закрыть] красноармейцам.

А Чумак ему же – чистый паспортный бланк:

– Заполни свое имя и фамилию! Просто…

И движется хвост.

Приморская армия получает деньги и паспорта…

– Довольно, повоевали!.. – разговоры.

– Разве мы можем против всех наций!..

– Верно!

– Ну, ты – «верно». – Гапон через дымчатые очки на него: – уже получал, хочет второй раз…

Шум, гам, ругня…

Не удалось – узнали…

– Дальше! Следующий…

И тянется хвост…

И это – не на одной станции – на многих: на Имане, на Бикине, на Розенгардовке…

Такие же хвосты.

Решили – приморскую красноармейскую часть армии мобилизованных распустить…

Распускают – рассчитывают:

– Даешь косари!..

В хвосте:

– А мы – в сопки! – и рабочий Временных Мастерских с Первой речки прикручивает покрепче ремешки сумки: – верно, товарищ Тонконогий!..

С ним уходит отряд, далеко – в тыл, к неприятелю…

Бодрые веселые ребята, все – красногвардейцы, все – рабочие.

Николай и Ильицкий прощаются с Тонконогим:

– Во Владивосток?

– Во Владивосток!

– Увидимся!

5. Кружево техники

Без края в ширь, серым стальным зеркалом лег у Хабаровского крутика полноводный таежный Амур. Такой же неверный, изменчивый, как гуран[7]7
  Амурский казак.


[Закрыть], сахалинец со своим метким карабином в тайге, на шурфах, как обманчивое близкое марево синего Сихота-Алиньского хребта.

То безмолвный, беззвучный он катится в песчаных плесах хлебородной амурской житницы; то гремит, кричит и клекочет, прорываясь в Хинганских ущельях…

Вот по этому простору, от города Хабаровска, через трехверстную ширь переброшено чудо…

Амурский девятнадцатипролетный мост.

– Мост! – Ильицкий в купэ Краснолобову.

Гром – точно в туннель эшелон.

Переплеты, радиусы, широкие угольники длинными линейками быстро вбегающие в воздушную высь. Там – крепко схваченные верхней дугой пролета… Вертикальные угольники-столбы перемычек.

Легкость переплетов – кружево, тенями полос в окна пульмановского вагона.

Краснолобов к окну.

Тайшин, Максим и Гапон – в купэ считают оставшиеся от хвостов косари.

А внизу, под вагонами – хрустят и трещат шпалы – мягко поют рельсы. А ниже – бездна десятисаженная.

Серое полотно Амура.

Шумит, бурлит, окатывая быки, пенясь вокруг – урчит недовольный волнами…

Широкий полноводный Амур.

Последним за Амур уходит Дальсовнарком и штаб.

За ними – прикрывая отход – броневик с подрывниками.

… – Глупость! Дурной, говорю, глупость… – широкий длинный начальник подрывной команды Лунев подбоченясь на броневике:

– Вот уедем, не взорвем – а они за нами… Шапкой нас накроют… И до Зеи не успеем доехать…

– Нельзя, он прав…

– А война? А мы… – армия…

– Какая там армия!..

– А крестьяне просили, слышал? – Наш питомник, говорят… ведь этакую махину исправить – года надо… Замучает край – хлеб подорожает в Приморье – а они только амурским и живут…

– Из Китая привезут… – и Лунев плюет в пролет моста, смотрит вниз…

– Тебе что – заложил под башмак[8]8
  Место, на котором лежат концы ферм.


[Закрыть], отмерил пятнадцать сажен шнура да и чирк спичку, – и скинул пролет – нет его…

– Да, брат – зато преграда…

Эшелон заворачивает с моста.

Насыпь вниз, в закругление…

Мост в перспективе, чуть сбоку: белым бесконечным кружевом воздушные дуги ферм над гладью вод, на лазури горизонта…

– Красавец… – смотрит Ильицкий.

6. Зверь по пятам

 
«… Вставай, проклятьем заклейменный
Весь мир голодных и рабов…»
 

… – Играйте, играйте, мадьярские собаки! – и стэком по воздуху.

И вот, когда музыка грянула припев, – душу раздирающим воплем подхватил женский голос:

 
«Это будет последний
И решительный бой.
С Интер…»
 

– A-а, заткните ей глотку, мать вашу… – и он рванулся к девушке, стоящей над обрывом.

Разодрано платье – грудь открыта, черная коса бьется по ветру, огромные костры глаз, квадрат корейского лица – смуглого загорелого, открытый, окровавленный рот – криком: —Стреляйте, палачи! – и опять:

 
«Это будет последний»
 

Хряст зубов и в раскрытый рот – браунинг:

– Б… комиссарская… подскакивает к ней сам атаман Калмыков: нажим гашетки – глухой разрыв и девушка валится под обрыв – в Амур…

– Играйте… – к музыкантам с окровавленным браунингом.

Молчат…

… – Играйте!!.. мать… вашу… – играйте… и хохот:

– Ну!..

Мадьярская команда музыкантов спокойна: они выстраиваются на обрыве, как раз против памятника Муравьеву-Амурскому.

Обнажают головы и – гром интернационала над обрывом, над простором Амура вызовом бросается атаману пленной командой.

– Пулемет! – ревет мальчишка-атаман.

– Есть!

Взмах стэком и ссск – хлест удара по желтому лампасу, по голенищу.

Тар-р-р… та та та тар-р-р – пулемет режет.

Интернационал замирает.

Один за другим валятся с обрыва мадьяры.

Все.

Обрыв чист. Только несколько музыкальных инструментов смятые, простреленные, в крови – на обрыве.

– Марш! – команда карательному отряду, и Калмыков на коня.

Желтые рейтузы, желтые лампасы, желтый околыш фуражки – желтый атаман.

– Ма-а-рш!

– Сми-ир-на-а!..

– Равнение на-а середину!

– Гаспада офицеры…

На скоку с рапортом командир дикой дивизии Скворцов к Калмыкову.

К желтизне атамана прибавилась еще одна: желтая бархатная попона лошади с императорскими гербами – тонкого английского рыжего мерина.

Кавалерийское карре замерло – только лошади стригут ушами да постукивают копытами, переминаясь.

Рапорт принят.

– Здорово, приморцы!

– Гав-гав-гав-гав – рявкает карре.

Публика, прижатая к собору, шарахается…

– Ах!.. какой он душка… – и несколько лорнетов из белой группки стоящей у карре.

… – И как легко сидит – еще и еще:

… – ах!..

Танцуя, идет рыжий мерин по рядам карре: атаман здоровается – он сегодня победитель – после ухода большевиков из Хабаровска первый вместе с японцами вошел в город.

Атаман гарцует, приближаясь к белой группе дам.

Воздушные поцелуи, белые платочки, лорнеты, зонтики, веера – все приведено в движение, – в порыв приветствия:

– Ах, ах, ах!

Рыжый мерин – шарах…

Едва усидел атаман – больно впивается в бока лошади и на дыбах к белой кучке:

– Вам что здесь надо? мать вашу… Разогнать!..

Бомонд Хабаровска – ошеломлен, шокирован – шарахается к толпе:

– Ай!., ой!., ах!., их!., ох!..

Ад'ютант атамана сконфужен.

Но атаман – хоть бы что…

Приказ:

– По церемониальному маршу!..

…и заливается высокий тенор командующего парадом:

…По це-ре-мо-ни-аль-но-му!!.

Калмыков стягивает мерина, собираясь пропустить колонну. Оборачивается.

Из толпы – рука: браунинг – в упор: тах!..

Одновременно: – марш!

Колонны двинулись и спутались.

А ночью рыдала тюрьма.

Калмыков со своими опричниками и одним другом – японским офицером, обходил камеры хабаровского Централа.

Каждого третьего застреливал он сам, а пятого – штаб, по очереди.

В эту ночь было убито 513 пленных красногвардейцев – рабочих и крестьян Приморья.

Так мстил за выстрел испуганный, остервеневший атаман.

А через неделю застонала вся область: атаман Калмыков мстил крестьянам Приморья за поддержку большевиков.

Глава 10-я
В ТАЙГЕ

1. Улыбка осени

– Ать, черт…

– Ха-ха-хо-хо!.. Что думаешь?…

Лошадь Ильицкого споткнулась, – он ткнулся в гриву, больно ударился о луку, левая нога вылетела из стремени… и в тряске, не овладев еще тактом хода – Ильицкий и Либкнехт взбегают на конях к обрыву.

Ильицкий, восторженный, экспансивный – он привстал на стремена и смотрит на ту сторону широкой, полноводной реки, в степь, в золото осенних обожженных полей.

Либкнехт – спокойный, точный вынимает из кобуры Цейс и радиусом охватывает простор. Через минуту:

– Ты, что думаешь?..

– Я думаю… – стой Васька, стой! – он потрепал по шее своего рыжего монгола, – я думаю о Калифорнии, об американских прериях – там такой же простор… широко, хорошо…

– Да-а, – и мадьяр Либкнехт незаметно для себя также увлекается, уносясь в воспоминания: Дунай, песни косарей, шумные голоса белокудрых девушек, – потом – гулящая Вена и острые, как лезвие ножа, и пряные блудливыми запахами венки.

Обоих отделяла действительность на тысячи, десятки тысяч верст. Здесь была глушь амурской тайги и только недавно, каких-нибудь пару десятков лет, благодаря золотоносным пластам – сделавшаяся обитаемой.

Здесь – была чужая, загадочная и такая близкородная вздыбленная гражданской войной, взволнованная до глубины, до самых отдаленных и маленьких уголков необ’ятная Россия Великой Революции…

Там…

– Алло – марш! – и он махнул хлыстом, пришпорив свою красавицу-полукровку кобылицу – на дыбах, круто повернув ее, понесся в гору, навстречу спускавшемуся отряду.

Ильицкий остался.

Здесь река Зея делала крутой поворот, широким плесом огибая плоскогорье, и уходила в даль, теряясь песчаными отмелями там, на той равнинной левобережной стороне.

Внизу, в лощине, на самом выступе плеса белела станица.

Отряд лентой спустился к плоскогорью, повернул в лощину.

– Стой! – гаркнул Либкнехт, подскакав к авангарду отряда, – здесь – лагерь…

– Составь! – команда: – повзводно и эскадронно! – И отряд, сначала сдвинувшись, быстро разливается по лощине.

Подтягивается, громыхая, взвод легкой полевой батареи: вьючные пулеметы снимаются с лошадей. Быстро там, здесь загораются костры, дымят походные кухни.

Конная разведка ушла в направлении города Зеи; выставлена застава, заложены секреты.

– Все? – принимает рапорт Либкнехт.

– Так точно! – говорит черный скуластый ад’ютант.

Это мадьярский отряд, – сильно потрепанный, но все-таки цельный и бодрый. Он уже и сейчас является ядром, вокруг которого нарастают разрозненные, потерявшие своих начальников, части.

Много среди них местных. Разговаривают, прощаются… расстаются…

Вот и сейчас из станицы пришли девушки, молодки, старики… Кучей стоят на пригорке – спрашивают своих. Кто-то всхлипывает.

В кучке запела гармоника…

– Эх, была не была, повидала… крой, браток, веселую, – и неунывающий аргунец выскакивает вперед, – ну, дивчины – на пару, кто?

Но девушки робеют, мнутся, молчат…

Грянула гармоника.

Топнул казак, подбоченился и… залился в трепаке.

И снова воскресла сечь, вольница.

Молодки ближе надвинулись, появились улыбки на лицах девушек. Подошли мадьяры.

– Иех, ну, и-и-дем!.. – плясун, проходя по ряду девушек, выхватил одну и завертел, закружил. Та не выдержала и тоже пошла-поплыла.

Суровые лица мадьяр улыбаются, старики кряхтят. Но у всех веселый огонек в глазах. Как будто сдуло все заботы, страх… и надвигающийся ужас будущего – идущих по пятам японских карательных отрядов.

С холма спускается конный, его сопровождают до отряда с заставы. Это ординарец по связи с отрядами.

– Начальнику отряда пакеты! – подает он ад'ютанту сверток.

Ильицкий и Либкнехт читают: первому – немедленно выехать в штаб на совещание, второму – с отрядом в ночь подтянуться к Зее для прикрытия разгрузки пароходов.

Пока Ильицкий и Либкнехт совещаются – ординарец успевает у походной кухни «пошамать», запастись на дорогу буханкой хлеба, поболтать с ребятами о фронтовых делах, присоединиться к плясунам.

– Сними хоть бомбы то! – кто-то говорит.

– Не мешай!.. – отмахнулся он, отдувая вприсядку, с перебором.

Бомбы на его поясе стукаются, бьют его по ляжкам – ничего, некогда парню.

– Взорвется, окаянный… – кто-то из стариков солдат сплевывает.

Молодки задорно смеются… – ординарец готов разбиться в лепешку – заело мастерового – с казаком тягается…

– Ординарец! – кричит Ильицкий, протискиваясь в толпу, – едем!..

– Иэх… не доделал!..

– Стружку взял, срезало, смеются, провожая ординарца из толпы.

– Едем, товарищ Ильицкий… – и через минуту два всадника скрываются за холмом.

Вечереет. Все уже поужинали. Артиллеристы готовят батарею в поход. Пулеметчики вьючат пулеметы.

А пехоте что: встала и пошла.

Не утихает веселье – еще не остыла встреча, а сейчас проводы… и поют кружком.

Солнце уходит за плес, розовеют пески отмелей той стороны; светятся новые бревенчатые хаты станицы, желтеет долина – горят в закатном зареве лица раскрасневшихся девушек.

– Ста-а-навись! – команда.

На минуту суматоха, потом – быстрое подравнивание рядов.

– Ма-арш!.. – разведка тронулась. За ней авангард – загромыхала артиллерия, пулеметы… арьергард – тут и кавалерия, и пехота, и обозы.

– Не отставай, не отставай!.. – кричат в отряде, – подравнивайся…

Либкнехт на коне пропускает отряд: все ли в порядке походной колонны.

Несколько ребят поотстало от отряда – это все из местной станицы. С одним идет молодка: они держатся за руки и молча шагают за отрядом; неловко свисает у красноармейца за плечом винтовка – она ему мешает…

А вот кавалерист.

Конному хорошо – он нагнулся с седла, обнял свою дивчину и целует, ему можно поотстать, – он нагонит…

Колонна отряда выравнялась, вытянулась и змейкой уходит за увал.

Последним с пригорка скачет кавалерист, карьером догоняя отряд.

Ему вслед смотрит девушка. Глаза ее, наполненные слезами, блестят, – заходящее солнце золотит ее щеки – она, раскрасневшаяся, улыбается, ветер холодком перебирает ее спутавшиеся косы – играет волосами. Она смотрит туда, в долину, куда скрылся отряд, прижимает руки к груди и смотрит-смотрит…

Смотрит и улыбается…

2. Мы еще повоюем

Хряст…

– Держи, держи! Эх – черти…

Поздно. Сходня ломается и гаубица вместе с передком обрушивается в воду, увлекая за собой сгружавших ее красноармейцев-артиллеристов.

– Сюда! На помогу – скорее, – и Ильицкий, вбежав по пояс в воду, начинает распоряжаться…

– Скажите Либкнехту, пусть даст роту… Да, ну же, поворачивайтесь живее…

Вскоре, зачаленная канатами, с дубинушкой гаубица выволакивается, увязая в илу обмелевшего берега, на лужайку.

Ильицкий, как лягушка, мокрый, отряхивается, фыркает, вылезая из воды последним; хлюпая болотными сапогами, идет к группе товарищей, стоящих поодаль.

– Ваши ребята – молодцы! – говорит он Либкнехту подходя, – золото…

– Что-то ты очень потолстел? – шутит Кальманович. Все смеются.

Но Ильицкий, сам зубастая щука, – от'естся за десятерых. И, ловко огрызаясь и парируя шутки, он садится на траву и начинает стягивать с себя кожухи.

– Вот лучше помогите, – протягивает он сапог одному из них. Кто-то ему помогает.

– Ну, как выгрузка? скоро кончите? – подходит Краснолобов.

– Часа через два все сгрузим, – подходит грязный, запыхавшийся Тайшин. Револьвер у него болтается на спине – Тайшин типичный штатский, бывший народный учитель. Он не знает, как обращаться с револьвером, как его прицепить. Это было всегда предметом шуток, но теперь не время шутить.

– Можно к двенадцати назначить поход! Командующий знает?

– Командующий… – и Краснолобов зло кривится в улыбку, – баба он! – Решительно:

– Либкнехт, возьмите командование над эвакуацией и всеми колоннами. – Подумав: – Саковичу скажите: пусть остается начальником штаба.

– Ест! – и мадьяр прикладывает руку к козырьку, хочет идти.

– Чтоб к двенадцати все было готово, – бросает ему вслед Краснолобов.

Подумав – вот если бы Лазо… потом вслух:

– Японцы на одном переходе от нас… сумеем ли оторваться от них?..

Все молчат.

С барж доносится грохот сгружаемых снарядов, продовольствия, амуниции.

– Сумеем! – и Ильицкий, закончивший процедуру обсушки, вскакивает на ноги, – вот только бы скорее…

Вопрос о плане отхода отрядов был решен уже с того момента, когда армии покинули железнодорожную магистраль. Судьба их была решена – они все были обречены на распыление.

– Так и выходит, – думал Краснолобов, идя по берегу с Либкнехтом, – совещание кончилось; вопрос сводился только к тому – кто куда пойдет…

Подошел Ильицкий.

– Ну, ты что думаешь?

– Надо воевать, – ответил тот, не задумываясь.

– Так и я думаю, – вот почему ты должен сейчас же прорваться к Лазо.

– А вы здесь?

– Ну, я пока с ними двинусь.

– Куда?

– Туда! – и Либкнехт показал рукой на северо-восток.

Краснолобов пояснил:

– Он с отрядом думает пробраться на Керьби, а потом на Аян.

Ильицкий к Либкнехту: – смотрит-ждет…

– Там укрепимся: будем ждать и драться, – чеканит Либкнехт.

– Во-о! – самое правильное: мы еще повоюем, чорт возьми, – и быстро и легко Ильицкий зашагал к штабу, весело насвистывая.

Скоро оттуда он вышел совсем готовый к от’езду: сборы Ильицкого были кончены в миг. Вот он уже сидит на лошади и прощается с Краснолобовым и Либкнехтом. Подходят Тайшин и Калманович.

– Ну, Америка, выручай! – и Ильицкий, щелкнув по кобуре седла, двинулся на своем рыжем монголе.

Все переглянулись – у каждого мелькнула мысль: на верную гибель поехал. Не вернется…

– Да… мы еще повоюем… – подумал Краснолобов, глядя, как удалялся по берегу в гору Ильицкий.

Отряды, навьюченные уже становились, вытягиваясь в походную колонну.

Точно в ответ на думы Краснолобова мадьяр Либкнехт сказал:

– Это все, что осталось от трех армий.

…Это значит: Уссурийской, Амурской, Забайкальской. Каждая из них прошла не одну тысячу верст все время в арьергардных боях – все неся на плечах противника. И каждая верста вырывала из этих армий куски – устилая дорогу кровавым следом: армии распылялись, бескровели.

Осталось только маленькое крепкое ядро – мадьяры, которым было некуда идти, да рабочие с заводов, которым было все равно: куда ни идти, где ни работать, где ни воевать, лишь бы за пролетарскую революцию.

А крестьяне, казаки – те распылялись по тайге, оседая по своим деревням и станицам.

Это – крестьяне.

А то – были настоящие пролетарии – им нечего было терять…

– Да, немного осталось, – и Краснолобов вспомнил, как мало осталось и их: из Дальсовнаркома и других областных Советов – все распылилось, расползлось; другие – легли смертью храбрых. А вот это – остатки стальной когорты, идут в глубь тайги туда, куда даже не осмеливался ходить хищник-золотоискатель, даже беглый сахалинец опасался Олекминских трясин. Я вот эти – пойдут… до последнего патрона, до последнего человека – чтобы биться там, на обрывах скал Великого океана за Советы… – хотя бы за Камчаткой, во льдах…

– На Камчатку пойдем, если понадобится! Верно? – и он хлопнул мадьяра по плечу.

– Верно! – сказал тот твердо, серьезно.

– Лишь бы была жива Москва.

– Верно!