Текст книги "Из бездны вод - Летопись отечественного подводного флота в мемуарах подводников (Сборник)"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

Я спустился на вторую палубу центрального поста и приказал приподнять перископ на глубине 20 метров. Серо-зеленая нижняя поверхность льда просматривалась в перископ. По изменяющемуся рисунку я понял, что лодка медленно по инерции движется вперед. Я приказал продуть глубиномер. Пузырьки воздуха были хорошо видны в перископ.

Так, продувая глубиномер центрального поста, по пузырькам воздуха мы определяли ход лодки.

Наконец наступил момент, когда пузырьки начали вертикально подниматься вверх. Лодка стояла на месте. В перископ было видно, как приближалась нижняя поверхность льда. На глубине 15 метров я приказал опустить перископ. Через две-три минуты мы приледнились. Марат Васильевич доложил:

– Дифферент 3 градуса на нос, крен 5 градусов на правый борт!

– Продуть среднюю! – скомандовал я. Воздух ворвался в цистерны. В этот момент на лодке ничего не слышно, кроме его свиста.

– Продута средняя, глубина 5 метров,– доложил Марат Васильевич.

Мы не почувствовали ударов, скрежета. Всплытие произошло так, как на чистой воде.

Я стал подниматься по трапу вверх. Вот отдраена кремальера. Плечами я пытаюсь приподнять крышку люка. Свежий воздух врывается в щель, но люк мне удается открыть лишь сантиметров на десять.

Если учесть, что такая работа происходит в трубе диаметром чуть больше восьмидесяти сантиметров, когда ноги упираются в вертикальный трап, то только выработанная месяцами сноровка позволяет командиру, одетому во все меховое, откинуть крышку люка, вес которой около 80 килограммов.

Но моих сил не хватало.

Меня сменил Шаповалов. Ему тоже не удалось открыть люк. Затем нажал на люк снизу боцман Красников. Но и его сил оказалось недостаточно. На лодке самым сильным был кок. Он прибыл по команде с камбуза, весь разгоряченный, еле втиснулся в вертикальную шахту, надавил плечами на люк. Что-то наверху затрещало, и люк приоткрылся наполовину.

– Так здесь же лед,– доложил с натугой в голосе он.

Через минуту удалось еще сантиметров на десять приоткрыть его. Я сбросил с себя меховые брюки и альпаковку. Из центрального подали деревянный аварийный брус.

Кок упер его в кремальеру, а я протиснулся в образовавшуюся щель. На мостике я обнаружил большую льдину, один конец которой мешал открытию люка. За мной поднялся на мостик Шаповалов. То, что мы увидели, превзошло все наши ожидания.

В наступивших сумерках была хорошо видна поверхность ледяного покрова, которая простиралась до видимого горизонта. Ледяные торосы, возникшие в результате подвижки льда, образовывали с одной стороны заснеженные холмы высотой до двух с половиной метров. С другой стороны лед был обнажен и отсвечивал где зеленоватым, а где немного голубым цветом.

В начинающихся сумерках уже горели яркие звезды. Падающая звезда прочертила кривой след по небосводу, мелькнула и исчезла где-то слева.

– Александр Сергеевич, смотрите – белый медведь,– шепотом сказал Шаповалов.

Действительно, из-за тороса вышел хозяин северных широт. Его шерсть хорошо маскировала его на фоне снега. Он медленно шел мимо подводной лодки.

Поднявшийся на мостик сигнальщик сразу запросил разрешения принести из центрального автомат. Но Шаповалов жестко взглянул на него, и этого было достаточно, чтобы матрос понял, что сказал глупость.

Медведь изредка останавливался, что-то обнюхивал и затем вновь уверенно шел в сторону кормы, где изо льда торчал только хвостовой вертикальный стабилизатор. Его, несомненно, удивил вид торчащей изо льда черной рубки. Но уверенная поступь зверя свидетельствовала об отсутствии даже намека на страх. Быть может, он вообще впервые людей видел. Мех его был грязный, бурый.

Через несколько минут он скрылся за одним из торосов. Затем его бурое пятно то показывалось, то скрывалось.

Сигнальщик из своего гнезда еще раз доложил о медведе, но мы даже в бинокль не могли его разглядеть.

Старпом решил этот момент отразить в вахтенном журнале. Когда я читал эту запись, то думал, что нам попадет за такие вольности, а сейчас я с удовольствием вспоминаю об этом.

В это время старшина команды радистов доложил об установлении связи с зимовщиками в Русской Гавани. Им трудно, очевидно, было представить, кто говорит с ними в этом ледяном море. Наш позывной, понятно, их искреннего интереса не удовлетворял. Эта полярная станция появилась осенью 1932 года. Начальником ее был тогда двадцатисемилетний гляциолог, географ, геолог Михаил Ермолаев. Многое из того, что пережили в то время зимовщики, вошло в известный нашему поколению фильм "Семеро смелых".

Связь с ними тоже была зафиксирована в вахтенном журнале.

Лодка спокойно стояла во льду. Подвижки льда не было.

Немного пополнив запасы воздуха компрессорами, мы вновь погрузились. Погружение без хода прошло благополучно. Продув на глубине 20 метров цистерну быстрого погружения, я дал ход турбиной, и боцман быстро выровнял дифферент. Мы продолжили движение на глубине 50 метров.

Следующее всплытие мы должны были сделать севернее мыса Желания на 78° северной широты. Мы учитывали возможности встречи с вмерзшими в ледяные поля айсбергами в этом районе, и поэтому были приняты меры предосторожности. Ход уменьшили до 12 узлов. Стали использовать гидроакустическую станцию в активном режиме. Мелководные районы не позволяли нам погрузиться глубже. К счастью, электрическое перо самописца эхоледомера не опускалось ниже 2,5 метра. Но и глубина места была такой, что, приблизившись к грунту, мы могли засасывать в циркуляционные трассы ил. Да и длина подводной лодки была в этих местах больше глубины места.

К месту всплытия мы подошли к 12 часам дня. Ближе к северу длиннее полярная ночь, и мы специально спланировали время всплытия, чтобы не только с помощью приборов, но и через перископ обнаружить если не полынью, то хотя бы тонкий лед. Видно, еще была сильна привычка доверять больше своим глазам, чем приборам.

В центральном посту рядом с пультом погружения и всплытия матросы из белого пластика изготовили пластинку, на которой отмечались день похода, недели, число. И если на берегу дни менялись так часто, что мы не успевали оглянуться, то здесь они ползли медленно.

Теперь для нас было важным проверить точность показания эхоледомера. Мы по-прежнему со скоростью 35 километров в час неслись в коридоре, где потолком был ледовый панцирь, а пол под килем в этом районе – камень и ил. На такой скорости откажи автоматика, и мы могли бы за 10 секунд вонзиться или в лед, или в грунт.

К нашему счастью, толщина льда не превышала два с половиной метра. Все-таки чаще встречается лед толщиной 50-60 сантиметров. Мы подходили к Североземельскому ледовому массиву. Температура воды за бортом была +3°. Я зашел в штурманскую рубку и лег на диван, который находился за шторкой, предупредив вахтенного офицера и штурмана о своем месте. Мне повезло: я задремал. Но какие-то клеточки мозга восстанавливали в памяти короткие дни пролетевшего отпуска. Вспомнилась суточная остановка в Москве, Калининский проспект и встреча с однокашником у Института красоты.

Холеное лицо сохраняло свежесть только что сделанного массажа.

– Махнем ко мне на дачу? – предложил он, внимательно рассматривая жену.

– Ты что, в отпуске? – спросил я.

– Нет, в местной командировке! – рассмеялся он.

Обычно такие встречи оставляют в памяти незабываемое впечатление. Вспоминаются курсантские годы, различные курьезы тех лет.

– Ты помнишь, как Лехе Амурскому сделали татуировку!

– А помнишь, как А. на спор съел бачок каши. Эта встреча была исключением.

Он говорил со мной, но его глаза продолжали рассматривать Людмилу.

– Нет! – отрезал я, и мы расстались.

– Ты знаешь, я бы не отказалась выпить рюмку коньяку. Ты можешь позволить такую любезность? – спросила жена.

– Пойдем,– коротко бросил я, с удивлением посмотрев на нее. Мы прошли в ресторан Дома журналиста. Нам вежливо предложили столик.

– Хоть желание твое для меня и закон, но все-таки объясни...

– А можно так, без смысла,– Людмила с улыбкой посмотрела на меня.

– Ты расстроена? – осторожно спросил я.

– Нет! А вот ты, мне кажется, да.

Она подумала немного, передвинула медленно пепельницу и продолжала.

– Я же поняла, что за мысли пронеслись у тебя в голове. Вот ты плаваешь, море отнимает у тебя, как минимум, шесть месяцев в году, и ты ничего не имеешь. Разве только большой отпуск, который проводишь постоянно в ожидании, что тебя вызовут. И опять море. А здесь, как видишь, другая жизнь.

– Налить еще коньяку?

– Да.

– Ты специально привела меня сюда, чтобы еще раз склонить к уходу на берег. Я давно знаю, что тебе надоела такая жизнь.

– Нет, я уже давно изменилась и не буду уговаривать тебя. Больше того, ты мне нравишься таким как есть.

– Ты с кем-то сравниваешь?

– Нет! А впрочем, с этим твоим однокашником. Я взял ее маленькую руку, прижал к своей щеке и поцеловал.

– Ты знаешь, мне страшно хочется поцеловать тебя!

– Кто же тебе мешает?

Я поднялся, обошел вокруг стола, положил руку на ее голову, ощутил мягкие волосы и прижался щекой к ее голове.

– Налей мне еще!

– Ты что, хочешь почувствовать себя пьяной?

– Нет! Ты не видел меня никогда пьяной и не увидишь.

Просто мне хочется стереть в памяти твоего однокашника.

– Товарищ командир! – разбудил меня голос штурмана.– Мы проходим очень тонкий лед.

Я быстро включился в обстановку корабля.

Электронное перо эхоледомера чертило ровную полосу.

– Толщина льда сантиметров 10-15,– доложил Олейник.

– Стоп турбины! – скомандовал я в центральный через дверь штурманской рубки.

Короткий ревун телеграфа. И из седьмого отсека пришел ответ исполнения в виде перемещенной стрелки на "стоп". Медленно гасится скорость такого корабля под водой. Лодка может так пройти около мили. Перо самописца опять показало увеличение толщины льда.

– Боевая тревога! Штурман, рассчитать курс к месту тонкого льда! Право на борт!

Ревун быстро разметал людей по отсекам. Через считанные секунды центральный собрал доклады из отсеков, и старпом, отметив для себя время, доложил:

– В лодке стоять по местам боевой тревоги!

– Курс к тонкому льду 230°,– доложил штурман.

– Ложиться на курс 230°, обе турбины малый вперед!

Лодка медленно разворачивалась почти на обратный курс, выравнивался ее дифферент.

Прибывшему в отсек Шаповалову я доложил о только что пройденной нами полосе тонкого льда и своем решении всплыть. Часы показывали 11.30.

Мы находились еще в Баренцевом море, не очень далеко от мыса Желания. Это был район активных боевых действий подводных лодок в период Великой Отечественной войны.

– Курс 230°,– доложил боцман.

– Так держать! – командую я и прохожу в штурманскую рубку. Лаг начинает показывать возрастание скорости после циркуляции. Мы переходим на ход под электромоторами.

Командир БЧ-5 поддифферентовывает лодку.

Мы возвращаемся в район тонкого льда, но его уже нет. Наконец самописец регистрирует тонкий лед.

Опять повторяется маневр всплытия без хода. Тщательно удифферентованная лодка медленно, метр за метром поднимается вверх. Вот и глубина 20 метров.

– Поднять перископ на один метр,– командую я со второй палубы. Вращая линзы объектива, рассматриваю пространство над лодкой.

Равномерная освещенность льда позволяет сделать вывод, что лед тонкий. Пузырьки воздуха, которые я наблюдал в перископ, показывают неподвижность корабля.

– Глубина 15 метров,– докладывает боцман.

Нужно убирать перископ. И в этот момент я увидел медузу. Она была фиолетовой. На ее выпуклой шарообразной поверхности был хорошо виден крест. Я следил, как лениво шевелилось по окружности полупрозрачное тело медузы.

– Глубина 14 метров,– последовал очередной доклад.

Мы подходим к перископной глубине.

– Опустить перископ,-скомандовал я и поднялся в центральный пост.

– Тринадцать, двенадцать, одиннадцать метров,– следовали доклады.

– Дать пузырь в среднюю,– скомандовал я.

Марат Васильевич исполнил команду. Глубина начала уменьшаться. Мы не почувствовали льда. По схеме я понял, что рубка уже выходит на поверхность.

– Продуть среднюю,– командую я.

Сжатый воздух со свистом врывается в цистерны. Кажется, какая-то невидимая сила поднимает нас снизу. Секунды, и лодка на ровном киле, без какого-либо крена находится на глубине пяти метров.

Команды следуют одна за другой. В поднятый перископ я осматриваю место всплытия. Обширное, совершенно гладкое пространство, отполированное ветром, просматривалось на милю-полторы прямо по курсу лодки. Слева в 30-40 метрах было несколько торосов, напоминающих со стороны лодки большие сугробы снега. Лед, который мы проломили, свисал с обтекаемых обводов корпуса корабля, обнажая черную резиновую палубу.

Я быстро оделся в меховое спецобмундирование, надел сапоги, отдраил люк. Восточный ветер 5-6 баллов бросал снежную пыль. Термометр показывал минус 23 градуса. На мостик поднялся и Шаповалов. Рулевые начали производить метеонаблюдения.

Толщина льда в месте всплытия была 15 сантиметров. Мы убедились, что лодка может проламывать лед от 15 до 40 сантиметров, и, главное, эхоледомер давал точную регистрацию толщины льда.

Я разрешил пополнить запасы воздуха, провентилировать лодку и всему личному составу по десять человек подняться наверх.

Я знал, что матросов интересовал маршрут нашего перехода. Во втором отсеке была вывешена карта, где карандашная черта отмечала пройденное расстояние и место на ней лодки. У карты всегда были люди. Как-то матрос Леонов, поглядывая на меридиан, уходящий к полюсу, сказал:

– Товарищ командир, мы могли бы и до полюса сейчас махнуть?

– Придет время, махнем и до полюса,– ответил я. Мне было известно, что одна из лодок специально готовится к такому походу.

Следующее всплытие мы должны были сделать восточнее мыса Желания на 78° северной широты, уже в Карском море. Его западная граница проходит от мыса Кользат (северная оконечность Земли Франца-Иосифа) до мыса Желания.

20 декабря была сделана запись в вахтенном журнале о входе лодки в Карское море. Я проинформировал об этом событии личный состав по трансляции. До сих пор наши маршруты были на запад, в Атлантику.

Мы шли на глубине 150 метров, под килем эхолот показывал 200.

В районе, где мы должны были найти полынью для всплытия, глубины были достаточными для маневрирования и курсом и скоростью. К месту всплытия мы подошли к 22 часам. Но ни полыней, ни разводий, ни тонкого льда мы не обнаружили. Маневрируя курсами, мы надеялись на счастливый случай. Неужели, думал я, нам не удастся всплыть на определенной нам широте. Но час проходил за часом, а мы не могли найти место всплытия. Толщина льда была от одного до трех метров.

И только к часу ночи 21 декабря мы обнаружили такое место. Оно оказалось на широте 78° 10'. Причем эхоледомер показал чистую воду. Мы, однако, проскочили этот участок. Началось маневрирование– по его поиску.

Я объявил боевую тревогу.

Перед всплытием в темное время суток центральный пост погружается в красный цвет. Все становится темно-красным, каким-то неприятно кровавым, все сигнальные огни на посту погружения и всплытия приобретают особую обесцвеченную окраску, и только зеленый цвет остается зеленым. Это делается для ночной адаптации зрения.

Наконец штурман доложил:

– Чистая вода!

Я скомандовал:

– Реверс!

Винты лодки завращались назад. Лаг показал приближение скорости к нулю, дифферент на нос достиг 7 градусов. Я остановил турбины. Вибрация перестала бить дрожью лодку. Я дал ход электромоторами, но чистой воды уже не было. Мы еще около часа маневрировали, восстановив наблюдение за окном во льду, затем боевой информационный пост определил его размеры и только потом мы стали осторожно всплывать.

Мы медленно приближались к поверхности. Наконец с помощью подсветки прожекторами в перископ я увидел нижнюю ноздреватую поверхность льда.

– Какую толщину льда показывает эхоледомер? – запросил я штурманскую рубку.

– Эхоледомер показывает чистую воду,– доложил Олейник.

Я приказал опустить перископ. Все было выполнено как и прежде. Я приказал дать пузырь в среднюю. Но хоть и уменьшилась глубина, но дифферент лодки стал расти на нос. Стало ясно, что кормовой стабилизатор из воды не вышел. Еще раз был дан пузырь в самую кормовую цистерну главного балласта. Лодка задрожала, но корма, как зажатый плавник рыбы в руке, продолжала оставаться в том же положении.

Пришлось с помощью цистерны быстрого погружения уйти под воду. Сколько потребовалось Марату Васильевичу искусства и умения, чтобы удержать лодку на глубине 30 метров. Он выравнивал дифферент, и опять начался длительный этап всплытия. На этот раз нам удалось всплыть.

Я поднялся на мостик. Воды чистой не оказалось. Но лед был молодой, его толщина – 5-8 сантиметров.

Восточный ветер со стоном бросился на нас. Его свист был слышен в отваливающейся антенне связи. Полынья была небольшой и, видимо, недавно покрылась льдом. Вышедшая из-за облаков луна осветила серебром нагромождения торосов. Прямо в лунной дорожке просматривалась одинокая льдина высотой 5-6 метров и очень похожая на стол. Только правая его сторона обрывалась вниз с покатым изломом. Видимо, небольшой айсберг вмерз в ледяное поле.

Термометр отметил температуру воздуха 35 градусов ниже нуля, а температура воды, замеренная в центральном, была минус один градус. Струйки воды, которые после всплытия стекают в надстройку, здесь почти моментально превратились в лед. Я приказал протирать комингс люка, чтобы в любой момент можно было его захлопнуть и погрузиться.

Этим всплытием по сути дела завершилось выполнение поставленной на поход задачи. Предстояло возвращение в базу. Я донес об этом по радио.

Марат Васильевич запросил разрешение на пополнение запасов воздуха, но я не разрешил это делать по двум причинам. Ветер 14 метров в секунду мог в любой момент вызвать подвижку льда; во-вторых, я боялся замерзания воды на резиновых уплотнителях клапанов, а это могло нарушить герметичность лодки.

На этот раз мы с трудом ушли под воду. Для этого пришлось командиру БЧ-5 почти полностью заполнить даже уравнительную цистерну. Но лодка продолжала держаться на плаву. Затем она провалилась, и даже продутая цистерна быстрого погружения не могла ее остановить. Лишь на глубине 100 метров пузырем в среднюю мы задержали погружение.

Марат Васильевич поддифферентовал корабль, и мы ходом 25 узлов начали движение к чистой воде.

В центральном из штурманской рубки выглянул командир электронавигационной группы старший лейтенант Кондратенко.

– Марат Васильевич, не жалей лошадей, добавь ход!

Переоридорога улыбнулся и показал на меня, что означало, что ход может назначать только командир корабля.

На следующий день в 12 часов за обедом в кают-компании и по всей лодке достижение широты 78 градусов 10 минут было отмечено двойной порцией вина.

Мы знали, что не совершили подвиг, не сделали каких-либо открытий, за исключением разве уточнения нескольких глубин. Мы выполняли нашу повседневную будничную работу. Однако возможность всплытия в полыньях, разводьях и тонком льду до 40 сантиметров нами была подтверждена, была проверена надежность работы эхоледомера, отработана методика всплытия и погружения лодки. Да и механизмы корабля были проверены в весьма напряженных условиях Арктики. Так что кое-что сделали. Мы возвращались в хорошем настроении.

Разговор в кают-компании был предновогодний. Здесь запрещалось говорить о службе. Нарушивший такой запрет должен был платить штраф один рубль. Касса кают-компании была в ведении Юнусова, который не знаю как и каким образом умудрялся раздобыть даже зимой какие-то свежие овощи. Фруктами мы тоже не были обижены. В этот период отсутствие свежих яблок на борту рассматривалось как чуть ли не чрезвычайное происшествие. Врачи утверждали, что яблоки выводят у атомщиков стронций из костей.

Кирдяшев включил магнитофонную запись корабельной художественной самодеятельности, матросы и офицеры исполняли песню, написанную северянином, поэтом Герой Копьевым:

Опять зима, и стали дни короче,

Опять метель и стужа за окном,

И в океан опять уходят лодки,

Как будто им теплей под толстым льдом.

Им не страшны ни льды, ни штормы злые.

На глубине для них преграды нет.

Освоение реакторных установок не было и не могло быть сплошным парадом побед. Многое давалось ценой человеческой жизни.

Мне вспомнилось, как несколько месяцев назад часть нашего экипажа была пересажена на потерпевшую аварию атомную подводную лодку, где командиром был капитан 2 ранга Николай Владимирович Затеев.

На ней в Норвежском море произошел разрыв первого контура. С высокой радиоактивностью, от которой зашкалили все приборы дозиметрического контроля, совершенно не видимой глазами, не ощущаемой по запаху, цвету, впервые столкнулись подводники в море.

Это была первая авария энергетической установки. Вся убийственная гамма излучений обрушилась на людей. Командир вместе с инженером-механиком капитаном 3 ранга А. Козыревым организовали монтаж аварийной внештатной системы охлаждения реактора и подпитку водой уранового котла. Воду приходилось лить вручную. На данную операцию был задействован весь личный состав, чтобы равномерно распределить дозы облучения среди всех. Нескольким человекам, которые обслуживали реакторный отсек, пришлось почти постоянно находиться там.

Через несколько часов командир отсека Борис Корчилов был не в состоянии даже передвигаться. Тогда его, распухшего, на носилках вносили в реакторный отсек и он глазами указывал, какой клапан нужно закрыть, а какой открыть.

Впервые, когда я спустился с электрическим фонарем в центральный пост аварийной лодки, с которой был эвакуирован личный состав, мне стало жутко. Лодка производила впечатление стального гроба. Светлое пятно фонаря выхватывало из темноты трубопроводы, кабельные трассы, приборы. На палубе валялись матрацы, бинты.

А затем были похороны подводников, погибших от лучевой болезни.

Среди первых – Б. Корчилов, Ю. Повстев, Б. Рыжков, Е. Кошенков, Ю. Ордочкин, С. Панков и другие.

Матери потеряли сыновей, жены мужей, и нельзя было сказать, что человек умер от лучевой болезни. Все это держалось в тайне. Вот тогда родилась традиция со всех семей подводников собирать по 10 рублей семье погибшего. Это делалось для того, чтобы можно было купить кооперативную квартиру, как-то помочь поставить на ноги детей.

С подступившим к горлу комком прохожу в центральный пост.

Проходят расстояния любые

И, не всплывая, обойдут весь свет.

А в лодках люди русские, простые

Застыли у приборов и ракет.

Они на страже мира – часовые,

Чтоб мы спокойно встретили рассвет.

Нас чести удостоила Россия

Хранить ее святые рубежи,

Ведь мы на страже мира часовые.

Нам трудности в походах не страшны.

Запомни, враг: напрасны все стремленья

Затеять в мире атомный пожар.

Мы начеку, и надо нам мгновенье,

Чтоб нанести решительный удар.

Песня нравилась всем, и ее прослушали до конца. Затем диктор, недавно ушедший на повышение капитан 3 ранга Н. Никитин, объявил об исполнении вальса "На сопках Маньчжурии" старшиной 1 статьи Дукельским.

Обед подходил к концу. По корабельной традиции уже прозвучала команда: "Второй боевой смене приготовиться на вахту". В это время вахтенный второго отсека пригласил меня к телефону. Я вошел в отсек и взял трубку.

– Товарищ командир! – докладывал Денисов.– На пультах главной энергетической установки и химика-дозиметриста выпал сигнал "повышение радиоактивности в шестом и седьмом отсеках, отсеки герметизированы".

– Люди из отсеков выведены? – спросил я.

– Нет!

Давно известно, что способом воздействия на людей являются спокойные поведение и голос, самообладание, постоянный самоконтроль. Вот и наступил тот момент, когда на тебя, командир, будет смотреть весь экипаж. Успех всех наших дел сейчас зависит от офицеров, от тех примеров, которые они подадут личному составу.

Я взял микрофон в руки и передал в центральный:

– Дать по кораблю сигнал "радиационная опасность, зона строгого режима шестой и седьмой отсеки, людей из отсеков вывести, создать воздушный подпор в пятом и восьмом отсеках".

Хорошее настроение как рукой сняло. Здесь уже выполнялись командиром БЧ-5 мои команды. Они превращались в десятки других. В соответствии с корабельным расписанием каждый на корабле знал, что делать. В центральный один за другим поступали доклады:

– Выведены люди из шестого и седьмого отсеков.

– Создан воздушный подпор в пятом и восьмом отсеках.

– Управление турбинами пульт главной энергетической установки взял на себя.

Система радиационного контроля, однако, продолжала регистрировать повышение газовой активности.

Прошло несколько минут, прежде чем пульт доложил: "Обнаружена неисправность второй секции парогенераторов установки левого борта".

– Отключить поврежденную секцию,– спокойно скомандовал Марат Васильевич.

Я невольно представил себе, как идет исполнение на пультах, в отсеках. Каждое действие на местах сопровождается докладом командиру отсека. Уж таков закон на подводной лодке: о том, что делаю, немедленно докладываю. На этот раз оказались разгерметизированы трубки секции парогенераторов.

Секция была пневматически исключена из работающих. На лодке повсюду были включены отсечные фильтры очистки воздуха, заработала автономная вентиляция отсеков. Марат Васильевич доложил предложения о целесообразности всплытия для вентилирования подводной лодки.

Я понимал, что каждый лишний час, проведенный под водой, способствует осаждению аэрозолей на механизмах и оборудовании и затрате большого времени на последующую дезактивацию отсеков. Поэтому еще до обращения командира БЧ-5 вместе со штурманом мы начали поиск полыньи. Нам нужно было несколько раз сменить воздух в отсеках.

Мои размышления прервал Смирнов, который вынужденно находился в центральном посту, так как сигнал "радиационная опасность" застал его в кают-компании и он уже не мог пройти в корму на свой пульт.

– Товарищ командир! Нужно после вентилирования шестого и седьмого отсеков по пару отсекать парогенераторы вручную,– доложил он.

Я позвонил на пульт химика-дозиметриста.

– Денисов, вы мне еще не доложили, что получил личный состав в шестом, седьмом отсеках.

Услышав мой вопрос, Смирнов, находящийся рядом со мной, тут же выпалил:

– Товарищ командир! Да им что по бутерброду досталось.

– Я не вас спрашиваю,– пришлось мне строго напомнить Смирнову.

Начальник химической службы по телефону доложил:

– Пять человек, выведенных из отсеков по сигналу "радиационная опасность", получили за короткое время пребывания в зоне строгого режима по... бэр (биологических эквивалентов рентгена). Офицер и четыре моряка прошли санитарную обработку, их одежда помещена в резиновые контейнеры.

Я понимал, что полученная людьми доза облучения незначительная. Ее даже не хватает, так сказать, чтобы по возвращении в базу этим людям дать сутки отдыха.

– Какова радиационная обстановка в смежных пятом и восьмом отсеках?

– Обстановка нормальная, радиационный контроль осуществляется. Взяты мазки с воздушных фильтров.

Что ж, на лодке было сделано все как надо. Главное, загрязнение по отсекам не распространилось.

Мы продолжали поиск тонкого льда или свободной воды.

Через час полынья была найдена. В 15.00 мы, пробив тонкий лед – толщиной 5 сантиметров, всплыли в полынье.

Лед, в котором мы находились, видно, еще не был со стороны кормы схвачен морозом в минус 18 градусов. Он напоминал больше снежную кашу. Северо-восточный ветер силой 5 баллов позволял вентилировать в атмосферу шестой и седьмой отсеки.

Стоя на мостике, я слышал через вмонтированный здесь динамик, как Марат Васильевич давал команды о подготовке системы вентиляции к действию. Потом, получив от меня разрешение, он доложил:

– Пущены вдувной и вытяжной вентиляторы на вентилирование шестого и седьмого отсеков. Начато пополнение запасов воздуха высокого давления.

Через тридцать минут на мостик поднялся Денисов и доложил, что в лодке нормальная радиационная обстановка.

Я разрешил дать отбой "радиационной опасности" и завести людей в шестой отсек для отключения парогенераторов по пару. Сам спустился вниз.

На мостике остался капитан 1 ранга Шаповалов и исполнявший обязанности старшего помощника капитан-лейтенант Борисенко. Он успешно заканчивал в тот период сдачу зачетов на допуск к самостоятельному управлению кораблем.

Когда я прибыл в шестой отсек, здесь уже работали люди. Среди них я обнаружил замполита Кирдяшева.

– Леша, ты что тут делаешь?

– Вот матросам молотки подаю,– ответил он с улыбкой.

Мне хотелось тут же вывести его из отсека, но, поразмыслив, я понял, что, пожалуй, так лучше проводить партийно-политическую работу с моряками, чем бросать лозунги и быть сторонним наблюдателем. Мне нравились методы работы Алексея. Если коки в девятом отсеке делали обед на четыре с минусом, Кирдяшев был на камбузе. Он смотрел, вникал, изучал. Затем собирал ответственных за продпищеблок и намечал конкретные меры для устранения недостатков. Я во время походов постоянно видел его среди людей.

Как-то заглянув ко мне в каюту, он положил передо мной книгу "Горе от ума".

– Ты что, решил в памяти Грибоедова освежить?

– Нет! Отобрал у вахтенного второго отсека матроса Карпова.

– И что ты сделал? – спросил я.

– НИЧЕГО

– И ты считаешь, что это правильно?

– Да!

Его улыбка обезоружила меня.

– Леша, я лично придерживаюсь такой точки зрения, что если не взыскать с нарушителя вахтенной службы, то мы будем неизмеримо более виноваты. Не кажется ли тебе, что, поступив так, как ты, мы завтра уже две книги отберем.

– Не отберем! Люди хорошо работают на лодке.

– Не работают, а несут вахту! – поправил я его.

– Не вижу разницы. Вахта тоже работа.

Таков был Алексей. Сейчас он в запасе, но продолжает трудиться в Киевском Высшем Военно-морском политическом училище.

Я вышел из отсека, продолжая думать о Кирдяшеве.

Ведь вот как получается. Иной замполит все время в центральном посту и каюте пропадает, но у него полный комплект планов и красочных графиков. Он сумеет кому угодно блестяще доложить. И даже если на корабле хромает дисциплина, то все равно он будет отмечаться на различных уровнях и при различных подведениях итогов.

Нашего же Алексея будут всегда ругать. Он любит работу, а не любит бумагу. Я тоже не люблю бумаги, но считаю, что плохо написанный и неряшливо составленный документ непоправимо портит впечатление от корабля.

А вот в случае с Карповым Алексей оказался прав.

Через несколько лет после похода я на другом корабле встретил Карпова. Он был в числе лучших специалистов сдаточной команды.

Я поднялся на мостик. Здесь из надстройки доносились голоса покуривающих матросов и офицеров. Кто-то уже читал наспех сочиненные стихи:

На подводной лодке