Текст книги "Книга для учителя. История политических репрессий и сопротивления несвободе в СССР"
Автор книги: Автор Неизвестен
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
Из книги В. Дворжецкого «Пути больших этапов. Записки актера»
Конец зимы 1931 г. 7-й рабпункт Пинежского участка УСЛОНа ОГПУ. Это строительство железной дороги Пинега – Сыктывкар. Концлагерь. Лес, зона, ограда из колючей проволоки, вышки-будки на ограде. Внутри десять бараков. В самой середине еще один барак, окруженный колючей оградой с двумя вышками, – это штрафной изолятор.
В лагере нормальные «работяги», з/к. В изоляторе – штрафники. Их немного – сотни три. Они не работают. Они ждут… Одни ждут «вышку» уже после решения «тройки», другие ждут «тройку» после неудачного побега. Разные тут – за убийство, за «разговоры», за «организацию», за отказ от работы, за сектантское неповиновение. Этим хуже всех. Над ними и тут издеваются […].
Однажды утром загремел засов – барахло принесли.
– Одевайтесь, 10 человек на работу!
Хорошо! Лишняя прогулка!
– Выходи за зону!
Еще лучше: прогулка дольше! Построились, вышли за вахту. Конвоя тоже десять человек с винтовками. Перекличка.
– Разберись по два! Следовай!
Погода – чудо! Оттепель, солнце, небо синее! Пахнет весной! Идем. По пять конвоиров по сторонам. Идем. Куда? В полукилометре впереди лес. Сзади лагерь. Вокруг открытое пространство… снег, светло. Как хорошо-то, Господи!
А это что? Чернеют пни?.. Нет, это люди! Голые. Мертвые… мерзлые люди… везде… вокруг… самые невероятные позы, из-под снега торчат колени, руки, ноги, головы… спины.
Пошли дальше по снежной целине… все гуще трупов под снегом, под ногами… друг на друге…
– Стой!
Яма глубокая, снегом засыпанная… длинная яма – ров.
– Слушай команду: все собрать, снести в захоронение!
Гробовая тишина. Никто не шевельнулся.
– А ну, давай! – щелкнули затворы. – Управитесь к обеду – каждому двойную пайку! И премиальные!..
Управились к вечеру. Сровняли яму… Оставили так… Растает, потом засыпят… Другим штрафникам работа будет…
Вернулись в камеру. По кило хлеба получили и пирожок с капустой.
А руки немытые… Впереди ночь страшная… и руки немытые…
В эту ночь и клопы замерли… не жрали… клопы. Уснуть… уснуть! Где уж тут… «Захоронение»… Как таскали их, скрюченных, голых, за ноги, за руки, волоком, как сталкивали в яму ту… а они цепляются, они не хотят… они видят! Глаза-то, глаза встречаются, как живые!..Вот они, глаза!.. Вот они, скелеты, обтянутые кожей… Люди. Бывшие люди!!! Почему? Откуда? Ну, стреляли на просеке штрафников. Все знали об этом. Один, два, пять! Но эти-то откуда? Сотни! Много! Откуда?
В лагере десять тысяч. Кроме штрафного изолятора в зоне еще два барака «нерабочие». Это изолятор сифилитиков и прокаженных и барак санчасти. Из изолятора вывозили и сжигали, это тоже всем было известно, а вот санчасть – настоящая мясорубка! Всех «доходяг» – туда. Кто на разводе падает от истощения – туда, кто на поверку не поднимается с нар – туда. Там, в санчасти, вповалку народу, битком. Там хозяйничают сильные, здоровые уголовники-санитары и «лекпом» – царь и Бог. Идет по проходу между валяющимися «доходягами» лекпом в сопровождении свиты санитаров и мелом отмечает, кого в «расход». Санитары потом тащат «отмеченных» в мертвецкую.
– Я еще живой!
– Лекпом лучше знает.
Вот они откуда – эти сотни! Их отвозили в яму, а они расползались! Вот они, сотни, тысячи скрюченных, черных бывших человеков – «лагерная пыль»… Не уснуть!.. Все равно не уснуть… долго не уснуть…
Дворжецкий В. Пути больших этапов.
Записки актера. М.; Н.-Новгород, 1994.С. 41–45.
Из книги В. А. Шенталинского «Рабы свободы. В литературных архивах КГБ»
Есть еще один разряд рукописей, которые в прямом смысле литературой не назовешь. Ценность и сила их – в обнаженной достоверности, в красноречивости самого факта.
Простая школьная тетрадка. И в ней – без запятых, с ошибками, большими неровными буквами:
«Москва Союз писателей Материал требует обработки
Прошу вас извинить за почерк и знаки препинания у меня каторак да и болезнь двойной инсульт меня два раза парализовало. Вот уже восемь лет как парализован на почве нервной системы. Вы спросите откуда нервы пишу вам по порядку…»
Иван Васильевич Окунев из села Красное Липецкой области рассказывает о своей судьбе. О том, как в 1938 г., двадцатилетним парнем, был арестован и отправлен в колымские лагеря только за то, что у него оказался просроченным паспорт, в каких страшных условиях работал там и жил, вернее, пытался выжить.
«Привезли нас на Колыму. Вместо обуви нам дали два рукава от списанных бушлатов и одну пару рукавиц и все это на два года. Работали в забоях на золотых приисках и рукава в забое по щебню быстро рвались выскакивала вата и голые пальцы отмерзали. И вот в декабре на наряде начальник лагеря Кулиев объявил у кого какая будет просьба говорите пока не ушли на работу.
И вот мы двое стали просить рукава. А двое трясут над головой рваными рукавицами. Нам четверым велели выйти из строя а остальным скомандовали на работу. Нас повели в изолятор. Кулиев вызвал пожарников ударом в рельсу. Слышим и видим в щели между досок как они прибежали с пожарным рукавом. Заработал движок и направили на нас. Мы бежим из угла в угол но он направлял на нас. Мы кричали звали папу и маму ругая их всякими словами. А в этот день было пятьдесят градусов, утром поломалась рама автомашины от мороза.
И так поливали полчаса потом заглох движок. А часа через четыре пришел Кулиев и стал говорить чтоб мы шли в барак но мы все смерзлись и не могли тронуться с места. Тогда он позвал пожарного который пришел с маленьким топориком и стал обрубать нас друг от друга. Я стоял сзади и меня вырубили первого подтащили к двери. И закричали марш в барак! Но у меня ватные брюки смерзлись и я сказал что не могу. Я помогу! Ударом ноги в спину я вылетел на улицу ударился лицом об стежку которую протоптали разбил губу во рту оказались два зуба и стало солоно от крови.
Подбежали два пожарника и ногами покатили по направлению к бараку до барака было метров двадцать пять. Но когда подкатили я превратился в снежную бабу на мокрую одежду налип и замерз снег. Тогда поставили к бараку спиной и прикладами стали обивать снег да так что костям больно. Я упал. Тогда за ноги через порог потащили в барак а сзади катят остальных. Слезы причитания и ругань бойцов. Я лег на нижние нары против печки. Проснулся ночью болела голова кололо в груди температура большая.
Утром дневальный объявил подъем. Я стал будить мокрых соучастников но двое были мертвы. Меня отвели в санчасть. Врач спросил фамилию имя и отчество он сказал что мы с тобой тезки. Тогда он спросил откуда рождением. Я сказал с Москвы он как бы обрадовался и говорит а мы земляки. Он сказал что был главврачем Кремля. А за что вас посадили? Обвинили в смерти Максима Горького. Это все что я запомнил но фамилию я не спросил.
В течение месяца он меня вылечил. Было воспаление легкого. Четвертый из нас умер в санчасти а я остался живым. Иван Васильевич ко мне относился хорошо я выздоровел. Тогда он сказал что оставляет меня. Спрашивает что я боюсь мертвых? Я сказал боюсь только живых. Тогда я тебе дам работу. В двух километрах от лагеря находился морг. И мне надо было ночью топить печь в морге оттаивать трупы а утром приходили два врача натомировали.
И вот каждый вечер на лошади привозили 18 трупов это ежедневно и вот я на три стены ставил по 6 трупов. Они мерзлые прислонишь к стене и они стоят пока оттают. В помещении темно. Печка бочка из-под горючего дрова смоляные горят жарко бока у печки красные. Подброшу дрова сам хожу разговариваю с ними чей откуда женат или нет? А вот молодой небось не успел жениться? У тебя осталась девушка небось ждет? Но моя вышла замуж это точно такие красивые долго не сидят. Как твою звать? А моя Тоня Чубарова и щас о ней думаю. Красавица.
И оттаивал морг до 1945 г.
Но вот закончилась война про которую мы не знали. Почта не доходила но однажды повесили ложный ящик много писали жалоб но после вызывали кореспондентов и избивали до потери сознания…
Невдалеке от нашего лагеря была сопка звали ее Рыжая на ней стоял трактор. Туда привозили из других приисков на машинах накрытых брезентом они кричали до свидания ехали мимо нашего лагеря.
Там к готовым траншеям ставили людей заводили трактор и из пулемета расстреливали…
Это я надумал написать чтоб знали что такое Колыма а подумаю умру и не будут знать где хоронили репрессированных. Это тысячи.
Может кто из писателей перепишет. Но извините за почерк я парализован дважды и сейчас пишу а плечи дрожат. И плачу вспоминается что пережил. Я б назвал Хождение по мукам. Перепишите! Пусть молодежь знает а главное пусть чтут память. Теперь я умру спокойно. Рассказал почти все…»
Первое чувство после прочтения: все! Хватит! После этого уже нечего читать о тюрьмах и лагерях! Больше уже никто не скажет, после этого безыскусного – не рассказа, нет – выдоха, слова-выдоха никому не известного человека из народа.
И сразу же вслед: а сколько еще таких, канувших в бездну. Миллионы Божьих Искр, вспыхнувших и погасших от взмаха державной десницы. И каждая вмещала в себе – мир…
Нет, надо читать и надо писать об этом! В двадцатом веке наш народ пережил, может быть, самый страшный опыт во всей Истории. За что он был? Для чего? Кому повем печаль свою?.. Но ясно: это должно навсегда запечатлеться на скрижалях истории, прочнее, чем клинопись древнего Вавилона и Урарту.
Шенталинский В. А. Рабы свободы.
В литературных архивах КГБ. М., 1995.С. 181–183.
Докладная записка заместителя наркома внутренних дел СССР В. В. Чернышова Л. П. Берии
20 мая 1945 г.
НКВД СССР получено на заключение письмо секретаря ЦК КП(б)У т. Хрущева и проект указа Президиума Верховного Совета Союза ССР «О применении каторжных работ в качестве меры наказания».
Тов. Хрущев в своем письме пишет, что есть такие случаи в судебной практике, когда лишение свободы на 10 лет является слишком мягким наказанием, и суды в этих случаях вынуждены применять расстрел, не имея в своем распоряжении иного, более сурового наказания, чем 10 лет лишения свободы.
В связи с этим т. Хрущев предлагает почти по всем статьям Уголовного кодекса, предусматривающим, в виде предельной санкции, высшую меру наказания, дополнительно ввести осуждение к каторжным работам на срок от 15 до 20 лет.
Эта мера наказания т. Хрущевым мотивируется также желанием сохранить физически здоровых людей для использования на работах в отдаленных и особо тяжелых местностях Советского Союза.
Докладываю наши соображения:
1. Каторжные работы как специальная мера наказания введены указом Президиума Верховного Совета Союза ССР от 19 апреля 1943 г. за преступления, совершенные в военное время, применяются к лицам – пособникам врагу в расправах и насилиях над гражданским населением и пленными красноармейцами.
За все время применения данного указа осуждено к каторжным работам немного больше 29 000 человек.
Широкое распространение новой тяжелой санкции наказания в виде каторжных работ к концу победоносной войны вряд ли явится целесообразным. Тем более что фактическое применение высшей меры наказания за последние годы было очень незначительным и в случаях действительно крайней нужды.
2. Опыт присуждения к каторжным работам, проводившийся до настоящего времени, показывает, что большое количество осужденных каторжников являются нетрудоспособными (из 29 000 человек почти 10 000 нетрудоспособных) и не могут быть привлечены ни к каким работам, а тем более к каторжным. В целях реальности наказания пришлось бы в законе «О введении каторжных работ» делать оговорку о применении этой санкции только к физически здоровым людям, что осложнило бы на практике работу судов, а закон сделало бы менее устойчивым.
3. Применение труда каторжников в условиях лагерей НКВД СССР является сложным, так как из одних каторжников, как правило, укомплектовать производственный лагерь невозможно и приходится добавлять специалистов из вольнонаемных или осужденных к другим мерам наказания.
Опыт работы с каторжниками в Воркутинском угольном лагере показывает, что осужденные к каторжным работам на 15–20 лет, в условиях специального режима для каторжников, теряют перспективу выдержать до конца срока – 15–20 лет – режим и условия каторжных работ. Отсюда моральная подавленность и полное отсутствие стимула для труда, а в результате труд каторжников значительно менее эффективен, чем труд обычных лагерников, при этом потеря трудоспособности через 5–6 лет почти обязательна.
Исходя из вышеизложенного, считал бы целесообразным предложение т. Хрущева не принимать.
Цит. по: ГУЛАГ (Главное управление лагерей).
1918–1960. М., 2000. С.132–133.
Заявление Генеральному прокурору СССР Р. А. Руденко от политзаключенных В. К. Павленкова и Г. В. Гавилова
20 ноября 1972 г.
В марте с. г. на Ваше имя было направлено заявление, под которым подписались семь политзаключенных ИТК-385/17, в том числе и мы, ныне находящиеся в ИТК 389/35. В заявлении выражался протест против антигуманных порядков в исправительно-трудовых учреждениях МВД СССР, которые превращают здоровых людей в больных, а последних могут привести к преждевременной смерти. Мы протестовали против грубой и недоброкачественной пищи, против отсутствия для больных заключенных специального, соответствующего требованиям диетологии, питания, против запрещения получать в необходимом количестве продукты питания и медикаменты из дома (особенно больным людям). Мы протестовали против того, что практически не применяется установленное законом положение о досрочном освобождении тяжело больных заключенных. Мы писали, что в результате этого, вдобавок при отсутствии надлежащей медицинской помощи, некоторые лица, осужденные только на определенный срок заключения, фактически обрекаются на постепенное умерщвление. В первую очередь, мы относили все вышесказанное к содержащемуся в заключении вместе с нами Ю. Т. Галанскову, который был тяжело болен и медленно угасал на наших глазах. Он не имел ни нормального при его болезни питания, ни квалифицированной медицинской помощи, ни освобождения от работы. Нередко по нескольку ночей подряд он не спал из-за страшных болей, по нескольку дней ничего не ел, не имел необходимых лекарств и т. д. Администрация ИТК лишала его возможности покупать на жалкие пять рублей в месяц продукты питания в ларьке, получать единственную в год продуктовую посылку, провокационными, оскорбительными действиями вынуждала на голодовки.
Сейчас, когда мы узнали о смерти Ю. Т. Галанскова, мы не можем не вернуться к тому, против чего уже протестовали в указанном заявлении на Ваше имя, особенно потому, что тем заявлением
Вы пренебрегли, фактически ничего по нему сделано не было.
И вот Ю. Т. Галансков мертв, погиб за колючей проволокой. В «Основах исправительно-трудового законодательства СССР» установлено, что исполнение наказания не должно причинять физических страданий заключенным. Но разве грубая и часто недоброкачественная пища, приводящая здоровых людей к болезням и прямо противопоказанная больным, не есть условие, достаточно обеспечивающее людям физические страдания? Разве частые административные наказания, нередко произвольные, надуманные, связанные с ущемлением заключенных в питании (лишение ларька, посылки, водворение в ШИЗО, где кормят через день по пониженной норме), не ведет к тому же? Разве отсутствие необходимой медицинской помощи, а зачастую и лекарств, не есть условие, обязательно обеспечивающее физические страдания больным людям? И наконец, разве не являются все эти условия достаточно обеспечивающими хотя бы некоторым заключенным исполнение смертного приговора без наличия на это судебной санкции? Разве все это не есть преступление перед законом, справедливостью, перед человечеством?
Мы не думаем, что Вы лично или кто-нибудь из лиц, наделенных полнотой власти и ответственных за содержание заключенных в СССР, специально желали бы смерти Ю. Т. Галанскову или какому-то другому заключенному. Но условия содержания заключенных в стране сегодня таковы, что они вызывают физические страдания людей и их преждевременные смерти.
За то, что установлены именно такие порядки, ответственны Вы лично.
Мы требуем:
1. Специального разбирательства обстоятельств, приведших к смерти политзаключенного ИТК 385/17 Ю. Т. Галанскова.
2. Расследования причин и наказания виновных в том, что заявление семи политзаключенных ИТК 385/17, своевременно предупреждавших о возможном смертельном исходе болезни Ю. Т. Галанскова в сложившихся лагерных условиях, было оставлено без внимания (номер этого заявления в Вашей канцелярии – 17/485-68).
3. Изменения самих условий содержания заключенных в исправительно-трудовых учреждениях МВД СССР, приведения их в соответствие с законодательно утвержденными гуманными основаниями.
Цит. по: Безбородов А. Б., Мейер М. М., Пивовар Е. И.
Материалы по истории диссидентского и правозащитного движения в СССР 50–80-х годов. М., 1994.С. 138, 139.
Глава седьмаяДиссидентская активность и правозащитное движение в послесталинскую эпоху
Из писем К. Е. Ворошилову в связи со смертью И. В. Сталина
Дорогой Климент Ефремович! Сейчас, как никогда, нам нужны бдительность, твердый порядок, сплоченность внутри страны. А между тем именно сейчас наши внутренние враги в контакте с врагами внешними стремятся расшатать наше единство, посеять панику, подорвать нашу политическую и моральную мощь. В планы врагов входят не только диверсии, шпионаж, но и насаждение бандитизма, воровства и хулиганства. В целях усиления охраны нашего государства, общественного порядка, беспощадной расправы со всеми, кто наносит ущерб нашей Родине и нашему народу, я прошу Вас внести на рассмотрение сессии Верховного Совета предложение о восстановлении смертной казни.
Инвалид Отечественной войны, доцент Московского облпединститута Н. Лавров
8. III 53 г.
Многоуважаемый Климентий Ефремович! По случаю смерти Иосифа Виссарионовича и созыва сессии правительства народ и я в частности убедительнейше просим Вас добиться на сессии амнистии для заключенных многострадальных русских людей: 1) Осужденных по 58-й статье за одно-два неграмотно выраженных слова, и то в кругу близких или семейных людей. Людей, не имеющих образования и не занимавших ответственных работ. 2) Людей, осужденных за мелкие кражи. Таких людей осудили зверски, обездолили их семьи, вызвали гнев и подозрение народа даже к Сталину. Для ликвидации этой несправедливости мы просим амнистию, и народ будет рукоплескать Вам.
В. Петров
Радио «Свобода». Программа «История и современность.
Документы прошлого» / Под ред. А. Стреляного. 2000, 8 января
Из интервью с К. А. Любарским об обсуждении статьи В. Померанцева «Об искренности в литературе» на механико-математическом факультете МГУ
Весна 1954 г.
Эта статья вызвала всеобщий официальный гнев. Ее обсуждали и осуждали, были потоки читательских писем, и на Померанцева обрушился целый ворох всякой грязи. И вот тогда мы втроем, я и еще два студента тоже механико-математического факультета, написали письмо, которое было адресовано в редакцию «Правды» и в редакцию «Нового мира» в защиту Померанцева. Мы написали это письмо, и, кроме того, у нас родилась такая мысль, что хорошо было бы собрать под этим письмом коллективные подписи. Мы сделали это очень просто: мы сделали маленькие плакатики и расклеили их по новому зданию Московского университета на Ленинских горах. Там было написано, что такого-то числа, в такое-то время, в холле общежития, на таком-то этаже состоится обсуждение статьи Померанцева «Об искренности в литературе» и студенческого письма в связи с ней. На наше удивление, в назначенное время этот зал был буквально забит. Это был междуэтажный холл, где помещалось человек 70–80. Сидели очень тесно, на ручках кресел, как угодно. Вдруг из задних рядов встала некая дама, которая, как позднее выяснилось, была представительницей парткома Московского университета, Игумнова (фамилия запомнилась до сих пор), и стала прерывать буквально через каждые два слова; сначала просто прерывать, потом начала кричать, кого я представляю и т. д. Короче говоря, не дала мне говорить. Я сказал: «Вот видите, что же нам теперь собственно обсуждать? Вы же видите, как к нам фактически относятся и что с нами делают. Давайте прочитаем письмо и соберем подписи. И напишем еще одно письмо о том, что нас разгоняют, нам не дают проявлять себя». Это была весна 54-го года. И действительно, очень много людей начало тут же подписывать. Как сейчас помню, была 41 подпись под этим письмом. Мы его подписали и несколько копий разослали в разные инстанции.
[…] Всех подписавших это письмо вызывали поодиночке и вынуждали снимать свои подписи с этого письма. А потом все кончилось тем, что в июне этого же года, в клубе МГУ, был созван общеуниверситетский митинг, на который в связи со студенческими волнениями приехали товарищи писатели. Приехали Сурков, Симонов, Борис Полевой, и приехал тогдашний редактор «Литературной газеты» Рюриков. Они один за другим стали выступать и стали произносить речи о том, что гниль завелась в Московском университете. А я сидел в зале и делал заметки, надеясь, что я сейчас выступлю и что-то скажу, возражу. Полевой начал говорить, что мы знаем, кто пишет такие письма, это пишет «плесень» такая всякая (тогда была кампания против «плесени»), пишут всякие люди, которые под музыку пластинок Лещенко шатаются по улице Горького и смотрят на мир сквозь потные стекла коктейль-холла, и так дальше. Мне кровь в голову бросилась, я потерял самообладание. […] Я выскочил, сказал, что требую слова и полез на трибуну. И, как ни странно, мне слово тут же дали. Я выскочил на трибуну и начал что-то кричать, но что я кричал, я совершенно не помню, потому что я был вне себя. Потом ко мне подходили всякие студенты, которые говорили, что это было очень смело, очень мужественно, но совершенно не аргументировано. Потом встал Вовченко, проректор университета, и зачитал письмо (когда это письмо успели написать, я не знаю, потому что прошло буквально несколько минут после моего выступления) о том, что мы, студенты и аспиранты Московского университета, собравшиеся в этом зале, не только не поддерживаем, но и явно осуждаем разнузданное выступление студента Любарского и т. д.
Архив Института изучения Восточной Европы при Бременском университете.
Ф. Л. З. Копелева и Р. Д. Орловой.
Архив общества «Мемориал» (Москва). Ф. 172.
