Текст книги "АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА"

Автор книги: Наталья Галкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

КОЛОМЕНСКИЙ КОТ

– Когда я была маленькая, мой двоюродный дядя по отцовской линии жил в Коломне. Не помню, где именно; где-то на набережной, не знаю даже, на набережной чего. Дом двоюродного дяди (или деда) – я приходилась ему внучатой племянницей – казался небольшим, как большинство коломенских домов. Двор дома занимали поленницы, аккуратно сложенные дровяные лабиринты, зиккураты, равелины, макеты катакомб, имитирующие раскопки древних городов; дети играли в кубистических бастионах, в их геометрическом саду.

Мне нравились геометрические сады поленьев, березовых светлых, сосновых золотых, не ценившихся осиновых, а также распиленных на дрова заборов и пропитанных смолою прекрасно горевших железнодорожных шпал.

Дровами топили печи в доме, круглые голландки, чьи рифленые колонны умудрялись нагревать комнаты так, как никакое центральное отопление не сумеет. Живой огонь согревал душу, веселил сердце. В дядюшкиной квартире, в большой комнате, служившей гостиной, столовой, библиотекой и кабинетом, еще и камин горел, камелек, пылали угли за каминной решеткой; а перед нетопленым камином стаивала порой ширма темно-зеленого шелка с золотистыми листьями, цветами, павлинами и петухами (или фазанами?), с двумя деревянными опорами, наверху шарики красного дерева, внизу зверино-птичьи лапы. Смотреть в пылающий камин можно было часами, ничего лучше этого камина я в жизни не видела и прекрасно понимаю смысл выражения «тепло родного очага», – для меня он был то же, что для тебя твоя валдайская лежанка с овчинным тулупом да ситцевой подушкою в зимние сумерки особо холодных зим, разрисованных наглухо морозными узорами окна. Петербургские зимы тогда были еще всякий раз особо холодными.

Дядюшка носил меня на закукорках, я доставала рукой матовую лампу на цепях, могла опустить ее или поднять. Я входила в роль всадницы, командовала, не желала слезать, дядюшка говорил: «Мадмуазель Батерфляй, шагом марш на паркет, а то посажу на печку, отец без вас уедет, а вы будете у меня на печке жить».

Но самым сильным впечатлением от дядюшкиного дома являлись не поленницы, не любимец-камин с душкой-голландкою, не закукорки; им был, несомненно, Жоржик.

Домработница звала Жоржика Жориком, то ли для удобства произношения, то ли за его исключительную прожорливость. Мало того, что Жоржик из петербургской породы котов, отличавшейся солидными габаритами и тигровым серым окрасом, он был кот кастрированный, страдавший к тому же ожирением сердца. Все это вместе взятое плюс любовь к жратве и малоподвижный образ жизни клинического сердечника и создало, надо полагать, несусветный преувеличенный размер дядюшкиного кота. Всяк, увидевший его впервые, как-то столбенел, ощущал нарушение масштаба, кошачьего ли, квартирного, дефект ли собственного восприятия, – а иногда все перечисленное чохом.

Жоржиков тюфячок лежал в углу прихожей. Вид спящего Жоржика ввергал в задумчивость. Каждый раз сомнение охватывало: что за животное спит в уголке? барсук? собака? Стоя перед ним, я долго глядела на его гигантскую спину и пространные бока, потом произносила тихо: «Жоржик… ксс-ксс, кис-кис, Жорж, Жо-рик…» Он просыпался, поднимал голову, фантастическую башку рыси или марсианского камышового кота. Язык кот держал чуть прикушенным, во взоре проснувшегося существа читалось: «Что тебе надо, обло стозевно? Зачем подло разбудило? Оно благородно спало и тебя не трогало». Клянусь тебе, каждый, впервые увидевший Жоржика, казался себе полным идиотом.

Ходить Жоржику было трудно. Гулять его выносили на руках. Его сажали на травку или на поленницу, чтобы воздухом подышал. И минут через пять со всей Коломны начинали стягиваться кошки. Домашние, выпущенные погулять, бездомные, бродячие, помоечные, холеные, задрипанные, здоровые, больные, тощие, тонкие, короткохвостые курцхаары, длинноухие, рыжие, черные, белые, трехцветные, молодые, старые, беременные, сексуально озабоченные, половые разбойники, ворюги, опытные облезлые философы, малые недоумки-котята – все потомки священных египетских животных, обитающие в пределах досягаемости, являлись посмотреть на своего суперкота, на дядюшкиного мутанта. Кошки садились вокруг Жоржика, образуя концентрические круги – центром служил Жоржик, – и молча смотрели на него. Возможно, они поклонялись ему как кошачьему божеству.

Некоторое время Жоржик стоял в центре огромного кошачьего сборища. Все собравшиеся хвостатые стояли, оцепенев от восторга ли, ужаса ли, не отрывая глаз от идола своего. Наконец, устав, он ложился. И тут же, как по команде, ложились все. Мне становилось всякий раз не по себе от подобного зрелища и казалось: все коломенские мыши в это мгновение тоже ложатся, кто где стоял, валятся замертво почти, глазки закатив, полный столбняк, кататония, носик на запад, хвостик на восток, как положено, такая мышиная стрелочка буссоли окна в Европу, повинующаяся магнитным линиям чувственных полей игры в кошки-мышки.

Все кошачье-мышиное коломенское братство лежало, пока Жорик не поднимал из горы кошачьих телес круглую большую башку с прикушенным языком. Тут все вскакивали. Оглядев свой народ, Жорик опускал башку на лапы, вновь погружаясь в дремоту. Все ложились. Периодически повторяясь, минут десять-двадцать длилось кошачье-казарменное лечь-встать; думаю, то же делали и загипнотизированные мыши, судорожно вскакивая и валясь без сил, повинуясь коллективному магнетизму.

Прогулка заканчивалась. Жоржика брали на руки и уносили, тяжести он был сверхъестественной, этакая гиря для Жаботинского, собака его параметров показалась бы пушинкой, представительницей категории наилегчайшего веса или веса пера. Дядюшкин кот был налит земным притяжением по самую маковку, ему поэтому и ходить-то было невмоготу. Стоило взять обреченного на возвращение домой фараона на руки, как все сонмище илотов вскакивало и начинало выть на все голоса, как выли бы на луну волки либо шакалы. Кошачий хор резонировал, наполнял окрестность. Мышиный писк визгливо-неслышно вторил. Жоржик, по обыкновению, был глух и нем.

Кошки выли, коломенские собаки, слыша их tutti, приходили в исступление и лаяли до хрипоты. В волне воя и лая Жоржик водворялся нах хауз.

Жившая в дядюшкиной семье старая нянюшка, вырастившая ныне взрослых детей и их детей тоже, женщина простая и хозяйственная, время от времени варила кисель, беря для этой цели громадную кастрюлю, как на целый полк, и была права, поскольку гости в доме не переводились, да и чад с домочадцами было полно. Кисель, густой и вкусный, напоминавший желе, ставили на подоконник под форточку студить. Однажды, в первый и единственный раз, все услышали вечно немотствующего Жоржика, его трубный утробный подвыв, фараоново «вау-у! вау-у!». Бросившись на вопль, маленькая толпа домашних замерла на минуту в дверях кухоньки. Жоржика очаровал, очевидно, летне-весенний свежий теплый воздух из форточки, полихромный дворовый запах; кот, вспомнив юность, решил, на форточку вскочив, обозреть окрестность. Попытавшись вскочить, он сорвался и всей тушею плюхнулся в остывающий кисель, его заклинило в кастрюле, он выл от омерзения находиться в клейкой сладкой среде человеческих извращенных забав со жратвою, от унижения и страха, от осознания кошачьей своей горькой судьбины, видя кошачий Рок, ощущая вес меховой шапки кошачьего Мономаха, с которой стекал на его колоссальную рожу теплый мутный кисель. Кота достали, отмыли, в его честь зажгли камин, он обсыхал на своем тюфячке, жмурясь на угли. Окрестные кошки, слышавшие, надо думать, вопль фараона, в ту ночь кошачьих концертов на поленницах и соседских крышах не закатывали; немо было в Коломне, не пищали и мыши, даже собачьего лая было не слыхать. В угрожающей животной тишине двигался к западу лунный свет, а тени дерев, трав и редко встречающихся в скверах цветов шли на восток.

Впрочем, на следующую ночь весенне-летние игрища возобновились с удвоенной силою, ибо каждый мардарий, все васьки, барсики, мурзики осознали: сколько б ни метелили они друг друга в рыцарских поединках, ни чистили друг другу усатые вывески, побеждая голосом, или взглядом, или тривиальным лапоприкладством, их развратные мурки мечтают о кошачьем божестве по имени Жорж, не снисходящем к данаям девственном зевсе, стало быть, все кошачьи подвиги втуне: можно победить кота, а как победить мечты глупых кошчонок? Глупым кошчонкам снились котята, вырастающие в стада кошачьих мастодонтов, состоящие из жоржиков; проснувшись, каждая задрипанная кошачья шлюшка чувствовала себя спросонок праматерью полубогов и полубогинь.

Кстати, я полагаю, привидение Жоржика просто обязано являться если не людям, так коломенским квадрупедам, особенно по весне.

«Коломенским кошкам, котам и мышам, а также псам (но иногда и кошачьему населению других островов архипелага Святого Петра) иногда является привидение Кошачьего фараона – преувеличенно большого кота. Кошки следят за ним, обмерев, провожают глазами в воздухе нечто невидимое; людям явлена одна траектория движения их взглядов и голов.

Не удивляйтесь, увидев в Зимнем саду или в Ледяном доме Кошачьего фараона. Его призрак безопасен, даже в некотором роде является амулетом – приносит счастье».

НЕОКОЛОМЕНСКИЙ НЕОПЁС

Много воды утекло с тех пор, как мы с Настасьей загляделись впервые на острова архипелага Святого Петра. Уже засыпали Введенский канал, слив воедино Таврический остров с Академическим, появился Белый остров, исчез Черный, остров Вольный слился с Голодаем, то же сделали острова Жадимирского, Кошеверова и Гоноропуло и так далее, и тому подобное.

Я уже был отцом неговорящей странной дочери с красивыми голубыми глазами. Я учил ее читать, считать, рисовать, не бояться темноты и перемещения в транспорте, – но тщетно, она все равно боялась. Ей не было страшно только и лодке или на белом пароходике, даже шум мотора ее почему-то не волновал, как многие более тихие и менее непрерывные звуки. Она молниеносно научилась плавать и нырять, как рыбка, – собственным, никому не ведомым стилем. Она была ненастоящая немая, потому что произносила некоторые слова, например: «вода», «Полесье», «Ижора», «травушка», зато настоящая островитянка.

Уже были опубликованы мои самые известные работы «Русская революция как зеркало Льва Толстого», «Иллюзион», «Гринев».

У меня уже подрастал в Новом Свете сын, я уже успел сообщить своей американской невенчанной жене Вайолет, что никогда не разведусь с матерью Ксении, поэтому не смогу переехать к ней в Бостон, хотя всегда буду чувствовать себя… ну, и так далее; а Лена, моя жена, мать Ксении, как бы простила меня… если это можно так назвать.

Мне казалось: со мной уже произошло все, ну почти все из того, что может и должно произойти.

Я зашел к приятелю, подвизавшемуся на почве безработицы на ниве фотографии и выбившемуся на данном поприще в довольно-таки приличное, а по сравнению с моим – богатое, полное довольства существование. И застал всю их команду, расположившуюся в арендованном ими для работы на сутки салоне пана Вацека, за попытками привести в мало-мальски сносное состояние нервного боксера с брезгливой мордою. Пес ходил по залу, шарахаясь периодически от невидимых страшилищ; его не могли заставить сесть, он мигрировал, рычал.

– Как его зовут? – спросил я.

– Жорик. Надо же.

– Чей он?

– Хозяин вышел, чтобы песик привык к нам и адаптировался в салоне. Хозяин собирается с ним фотографироваться.

– Новый русский? – спросил я, разглядывая образцы огромных цветных фотографий в фантастических золотых рамах. Под фотографиями были указаны тарифы фоторабот, включая стоимость золотой красотищи обрамления. Цены в основном состояли из нулей. Игра в разряды, нелюбимая игра не уважавшей математику Ксении.

– Новее не бывает, – отвечал приятель.

– Мы не можем заставить собаку сесть, – пояснил один из ассистентов.

– Песик чего-то боится, – добавил другой.

– Может, хозяин держит его для имиджа, а сам колотит почем зря? – предположил я.

– Нет, он своего Жорика обожает.

– Он от него тащится, – сказал ассистент.

– Но песик нуждается в собачьем психиатре, – сказал приятель и осекся, посмотрев на меня: не приму ли я его слова за намек на Ксюшу?

Я не принял.

– Сколько ему лет?

– Да года три, – неуверенно сказал приятель. – Давай в карточке посмотрим.

В карточке значились данные хозяина, полное имя пса, напоминавшее о всех шахиншахах мира, а также их общий адрес. Новый русский со своим выкормленным искусственным кормом, играющим синтетическими косточками новым псом жили в Коломне!

Полагаю, там свито было у них гнездышко в духе Новой Коломны: в старом доме, к ужасу соседей, бойкие молодые люди снесли в купленной на темные доходы квартире все перегородки (отчего перекосились квартиры выше и ниже этажом, потолки их и стены дали трещины, полопались обои, покосились двери и т. д.); пять долгих месяцев в образовавшейся зале делали подвесной потолок, сверлили стены под панели, зудела и сотрясала воздух перфотехника, рундела хлеще отбойных молотков, пыль столбом, весь дом с головной болью, не говоря уж о душевной, вся кубатура наполнена проклятиями и матюгами и т. п. Наконец новое жилище воссияло ярко-белыми рамами на затрюханном фасаде, фосфоресцирующе светлыми, не открывающимися никогда тюлевыми занавесками, всем тем, что на новом языке новых русских называлось загадочным словом «евростандарт», – понятие, малопонятное Европе и Азии в равной мере.

– Псу является призрак Коломенского кота, – заявил я безапелляционно.

Пес посмотрел на меня красными, полными слез глазами навыкате, вполне меня поняв и наклоном головы подтвердив предположение мое.

– Что?! – спросили фотографы хором.

– Он видит Кошачьего фараона, районное привидение, – пояснил я. – Сейчас мы собачку в чувство приведем. Ваш Жорик нуждается в хэндлинге.

– В чем?! – спросили фотографы.

– В хэндлинге. Это всего-навсего объятия, но достаточно крепкие и обездвиживающие. Вот такие.

И я прихватил сзади боксера Жорика и зажал его как следует. Пес в полном ужасе и недоумении пытался освободиться, но не тут-то было. У меня был опыт удерживать бьющихся в припадке ярости безумных детей: и саму Ксюшу, и ее товарищей по несчастью. Через пару минут я боксера отпустил. Фотографы отступили к стенам, думая, что песик сейчас начнет рвать меня в клочья. Жорик тут же лег, тяжело дыша, дрожа, в полной кротости.

– Сидеть!!! – заорал я на него.

Пес тихо сел, глядя на меня, но не в глаза, а куда-то в поддыхало.

– Где хозяин-то? Снимайте собачку.

– Хозяин в комнате для отдыха альбомы смотрит. Побежали за хозяином.

– Что за альбомы? – спросил я приятеля. – Голых девок, что ли?

– Само собой. Только ты не уходи, пока мы их не сфотографируем. Ты переквалифицировался на кинолога? Поздравляю.

– Я по-прежнему искусствовед, увы, подрабатывающий переводами детективов.

– Тебе надо собак дрессировать. Призвание. Талант. Озолотишься.

Я воззрился на вошедшего при этих словах хозяина боксера, как некогда коломенские кошки на дядюшкиного кота.

Объем хозяина превосходил воображение мое. Руки его торчали по обе стороны грандиозного туловища, руки по швам из-за жира держать он бы не смог, мечта диетолога. Стриженый стесанный затылок со свиными складками был у него типовой, но вот толщина… золотые браслеты и кольца… золотая цепь на шее… туфли на каблуках… необозримого размера джинсы… Короче, то был ходячий рекорд Гиннесса.

Когда он присел на подиум на корточки, обняв за шею сидящего рядом боксера, все ахнули тихо: ни у кого не было уверенности, что подиум не проломится, что хозяин песика потом встанет сам, все уже с болью в пояснице представили, как придется его поднимать.

– Хорошо бы, чтобы песик открыл пасть, – робко сказал ассистент, – ну, как бы улыбнулся…

Все выжидательно посмотрели на меня. Я спросил хозяина:

– Есть ли у него какое-нибудь слово, на которое он реагирует с агрессией?

– Есть, – отвечал с готовностью хозяин, – «Друзья».

– Приготовьтесь, – сказал я фотографам. – А потом заорал на пса: – Жорик! Сидеть!! Друзья!

Пес было дернулся вскочить, но усидел, вспомнив мои объятия, зарычал во всю пасть, улыбаясь.

Уходя, боксер шарахнулся от возникшего в дверях видного одному ему Кошачьего фараона.

– Какой из тебя получился бы дрессировщик! – сказал приятель.

Из меня мог бы выйти в принципе кто угодно, в том мое несчастье и заключается.

– Вы очень способный, – подтвердил ассистент.

– Ну, да; известная цитата: «Способный. Очень способный. Способный на все».

– Неправда, это не про тебя, – сказал мой приятель.

Конечно, не про меня.

Позже приятель рассказал мне, что хозяин боксера пришел смотреть контрольки без пса, один, выбрать ничего не смог, поэтому заказал шесть портретов и сказал, уходя:

– Они все Жорику очень понравятся!

– С нас причитается, – сказал, улыбаясь, приятель, – он выложил кругленькую сумму; давай мы с тобой поделимся.

Я отказался. Однако, придя домой, обнаружил в кармане плаща сто баксов, каковые и отдал жене, к ее большому удовольствию. На собачьи деньги мы купили Ксении новые кроссовки, куртку и желанную, но частенько недосягаемую огромадную бутылку «Миринды», которую дочь моя пылко прижала к груди, произнеся:

– Вода моя!

СЕВЕРНАЯ ПАЛЬМИРА

Иногда я не мог определить: был ли тот повторяющийся с вариациями сон собственно сновидением или отсветом яви?

Постепенно, с годами, до меня дошло: я имею дело с особым призраком архипелага Святого Петра, с привидением-сном.

Первым видел подобный сон Петр Первый.

Призрак Северной Пальмиры заложил в сознании царя свой краеугольный камень. Посему Петр и пытался претворить в явь свой морок сонный.

Движимые любопытством и любовью, мы сверяем наши сны, как сверяют часы. Мы сверяем географию являющейся нам по ночам Северной Пальмиры, призрака-сна, улицы, тупики, дома, ансамбли, районы, частотность, как выразился бы Теодоровский, ее призрачных особенностей. Мы пытаемся сиять кальку с несуществующей карты, синьку, ксерокс, несколько экземпляров, сколько-нибудь.

Наши наблюдения, конечно же, глубоко нелепы. Строго говоря, они недостоверны изначально. Но мы упорствуем.

Ибо в наших снах есть нечто глубоко реалистическое, не разъять, не истолковать, нечто неделимое: мир наших чувств. Наши объятия во сне, в сновидении, точно таковы, как объятия наши наяву, например. Я люблю тебя, и приснившуюся, и настоящую, одной и той же любовью. Просыпаясь, я начинаю доверять снам, а также приснившимся ведутам, мы всерьез расспрашиваем друг друга о парках и дворцах Северной Пальмиры: где? как проехать? как пройти? что ты там видела сегодня? что ты там видел?

– Сегодня я видел золотой шар, катающийся по крыше часовни на берегу, золотой шар, управляемый системой рычагов, некий маятник Фуко, изобретение Нартова, или Бригонци, или Берда, неважно чье, кроки руки Петра, зарисовавшего поутру сонное видение, запечатлевшего его в потаенном дневнике архитектурных фантазий Пальмиры-сна. Из воздуха болотного взявшийся оттиск; небесная механика – механика земная – наука – архитектура – космогония – магия – торжество века просвещения – какой ужас.

– А я видела свое любимое кафе в низочке возле дворца Белосельских-Белозерских. Мы сидели за столиком у окна в полуподвале, ели пирожные, пили шампанское, заедали мороженым, запивали кофе.

– А если в твоем сне нас двое и в моем сне в ту же ночь нас двое, сколько нас в мире на самом деле? – спросила вдруг она с некоторым истовым детским дикарским серьезом, ей, впрочем, свойственным.

– А если мы еще кому-то снимся? Выкини из головы. Натуральных нас двое. Остальные фантомы. Длинный шлейф фантомов ночных.

– Скажи, а в твоей Северной Пальмире можно войти в квартиру, а потом ходить бесконечно долго, из квартиры в квартиру переходя, из дома в дом, по коридорам и переходам, снова квартиры, потом учреждения, самые разные, то больницы, то канцелярии, снова жилые места и опять квартирный город непрерывный, а потом выходишь на улицу, как из подземелья, из лабиринта, из катакомб, и уже окраина, Средняя Рогатка, старинная усадьба, являющаяся границей города, привычная глазу, не существующая на самом деле речушка (или закопанная когда-то?) – и зелень полей?

– Из квартиры в квартиру? Из банка в больницу – и по квартирам опять? Что за грезы домушницы, квартирной воровки, дорогая?

Подстерегаем тебя, сон, ату тебя, ату!

Ой, кто это, кто это там таится в зеленях фоменей наших? Лаокоон со своей групповухой? Остолбеневшие в виде болванов мраморяных очеловеченные, некогда могущественные боги? Слоновьи ноги колонн? «Мир хижинам, война дворцам!» – кричит наглядевшийся царевых снов пробуждающийся народ. Это каким еще, кстати сказать, хижинам? Избушке, что ль, Бабы Яги, которая то передом к герою: чего изволите? – то задом? Какая такая ваша партейная, тов-депутат, гр-депутат, госп-кандидат, при-над-леж-ность? А я сексуальный меньшевик, трах-ти-би-дох. Так что хрен вам хижины, будут вам дворцы. И к каждому дворцу будет приставлено в качестве спецназа по отряду конной милиции (из-за леса выезжала конная милиция, поднимайте, девки, юбки, будет репетиция); зачем, зачем, как это зачем? Чтобы народ не написал на каждой колонне магическое слово из трех букв. При написании слова из трех букв (магического) некоторые дворцы и храмы сразу взлетают в воздух, а некоторые разваливаются сами, но медленно, слишком медленно, десятилетиями.

«Среди жителей архипелага имеется множество адептов тайного фаллического культа, столетиями преследуемого властями, но не очень строго преследуемого. Адепты пишут обозначающее фаллос слово из трех букв на стенах архитектурных сооружений, робко рисуя рядом почитаемый в качестве божества фаллос; в отличие от рядовых адептов, привилегированные представители культа возводят в городе стелы и обелиски. В разговорной речи и те и другие употребляют любимое слово из трех букв в качестве синонима заменителя множества слов и понятий.

Даже Пальмира-сон хранит на своих стенах следы граффити адептов вышеупомянутого культа».

Кстати, на топких неверных землях наших мест (вам не кажутся перебором острова-болота? ты, говорит, не смотри, что у меня наверху болото, у меня зато в глуби трясины гранит, камень, каменюка, брошен камень во трясину, хоть брось, хоть подыми; у меня и вокруг вода) все мороки взлетевших на воздух, обращенных в дым, разобранных, развалившихся строений давно уже собрались в воздухе в остров Самолетный, подобный ковру-самолету, парящий незримо. Надпиши конверт, дорогая: архипелаг Святого Петра, остров Самолетный, улица Безымянная, номер пять, дом Суботы Похабного, жильцу.

Был бы я царь, стал бы я строить свой каменный рай? Возводить свой каменный сон?

Был бы я царь, построил бы себе у воды дом, ля изба а-ля рюсс, с яблоней у крыльца. Но состарилась бы царица моя, и понеслось бы: не хочу, говорит, а хочу, говорит, корыто, скампавея, терем, дворец, да с ходу римский, венецианский! Корчуй, кричит, дубы! Строй, кричит, форум, старый козел! Пришел я на форум, а там полный кворум. А под дубами хорошо было, чай, ижорке, ведьме, плясать-колдовать. А кто придумал про фоменскую фауну и флору басню «Свинья под дубом»? Кто такой умный? Из строя три шага вперед! Дедушка Крылов? Дедушка Лафонтен? Развели дедовщину, Эдип вашу мать, Эзоп вашу мать.

Вот и смотри теперь сны про Северную Пальмиру, житель здешний, мечтатель несчастный. О чем мечтаешь, сельская душа? О путешествиях небось? Небось! Куда ж тянет тебя из блистательного Санкт-Петербурга? Не в Париж ли? Не в Рим ли? Ну уж, нет уж, дудки. В Ависту, в Саболу, в Халаву, в Антолу, в Кемейоки! А также в Манолу, в Вахтолу, в Кисконе, в Кошкино, в Алтынец, в Кандую, в Сабирино, в Минкино, в Гринкино! Да где ж такое?! А все на тутошних островах. Мир тебе, путник!

– Снятся ли вам зеленые аллеи у воды?

Свет в лицо.

– Да.

– Снятся ли вам анфилады бесконечные царевых монплезиров?

Свет в лицо.

– Да!!

– Снится ли вам…

Пауза.

– …Северная Пальмира?!

Свет в лицо.

– Да!!!

– Проснись, проснись, что ты кричишь?

– Я только что признался во сне, что она снится мне.

– Лучше признайся мне в любви наяву.

– Ох, не сейчас.

– Сейчас, сию секунду, стану в лицо светить, как Психея Амуру, как на допросе: признайся, что любишь меня, божество!

– Иди сюда.

Иди ко мне, пока темно, пусть утреннее солнце пытает меня светом, ища лучами сонные веки мои.

Северная Пальмира, город-сон, оставь нас, отложи до следующей ночи, до других ночей свой архитектурный триллер, прорабское фэнтези, царский боевик.