Текст книги "АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА"

Автор книги: Наталья Галкина

ПЕТРОВСКИЙ ОСТРОВ

Железный лужок наш, прогулочное плавсредство, доставил нас, не особо спеша, на Петровский остров (некогда именовавшийся Столбовым, что за странный топоним? впрочем, большинство топонимов таковы), выдвинул сходни, остался ждать нас у берега. Мы. как загипнотизированные, высадились на берег и, побродив по острову, вернулись на подводную лодку, хотя могли запросто перейти Мало-Петровский мост через Ждановку, очутиться на Петроградской стороне, двинуться к дому: но ведь зачем-то нас ждали?

Похоже, кому-нибудь из жителей архипелага Святого Петра периодически приходила в голову мысль о присвоении островов, получении одного из них в личное пользование, завести невеликое королевство свое, погубернаторствовать, попрокураторствовать, что ли. Петровский остров был собственностью Петра Первого (в нагрузку к России). Васильевский остров не с незапамятных, а с глубоко забвенных являлся личным островом неведомого Василия, каждый день на нем был Васильев день. Острова меняли хозяев: Матис, Берд, царевна Наталья, Елагин, Белосельские-Белозерские, Гоноропуло (или Горнапуло, наконец?!), Меншиков, Екатерина I, граф Головкин, Бестужев-Рюмин, Новосильцев, Гутуев, Шафиров, Миних, Разумовские, Павел I, Мекленбург-Стрелицкие, Саксен-Альтенбургские.

Лиловое небо над нами не меняло цвета, не светлело, не темнело, мы не видели солнца, казалось, время остановилось. Мы медленно шли вокруг озера, по правую руку от нас на почтительном расстоянии маячил стадион, по левую, где-то дальше, дальше, располагалась очередная канатная фабрика, несколько неуютных жилых кварталов, ялики яхт-клуба, некое заводское заведение, несуществующий дворец Петра Первого, оба несуществующих деревянных дворца у взморья, и обветшавший, и сгоревший, а также один из первоначальных домиков царя, амбар для амуниции (про который нечего и вспоминать), избы для придворных шутов. Вместо стадиона и канатной фабрики некогда стояли тут юрты ненцев, жилища саами либо чукчей, пригонявших к началу зимы оленей для катания по замерзавшим в те времена намертво рекам. Олени паслись на острове, один из них вышел нам навстречу из кустов со стороны Петровской косы, важный, с чувством собственного достоинства, с венчиком бубенчиков на шее.

– Самолет – хорошо, – запел я, – вертолет – хорошо, паровоз – хорошо, а олени – лучше!

– А оленя – лучше! – откликнулся выходящий из кустов вслед за оленем чукча с бубном (возможно, то был эвенк либо нивх, ханты-манси, твоя люди моя люди понимай нет).

Этим он исчерпал все свои познания в русском языке, с подозрением вгляделся в чуть узкоглазое, слегка скуластое личико моей Турандот и спросил ее, указывая куда-то западнее Петровской косы:

– Иамх?

– Там залив, – нерешительно ответила она.

– Заливливмиф?! – он был удивлен несказанно, ударил в бубен, всмотрелся в нас, оглядел с головы до ног, что-то ему не понравилось, может одежда.

Он отступил, насупился, топнул ногой, надвинул на брови шапку, забил в бубен, закружился, заскакал в пляске, выкрикивая то ли слова, то ли слоги, то ли заклинания, равно непонятные нам.

– Милк! милк! милк-рэг-нд! Лотя манг! Лотя кувр! Пхынд сыврк! Сыкм сыврк!

Он удалялся вслед за оленем, припрыгивая, покачиваясь, с ноги на ногу переваливаясь, брякая в бубен:

– Толмиф ур! Ту тунгур! Твах пагвагд! Урд ур урлаф! Урлаф урк!

Наконец, выкрикнув: «Наргу лён! Мухитьи лён! Тло лён! Тлымиф ур!» – он вышел за пределы видимости и слышимости.

– Надеюсь, – сказала Настасья, – он не наслал на нас своих злых духов. Это надо же. Тло лён тунгур милк.

– Он решил: мы и есть злые духи. Просил нас удалиться. Я его понял так.

– Стало быть, удаляемся. Мне здесь не нравится. В молодости я ездила сюда загорать, ума не приложу почему.

– Летом в теплый солнечный день на зеленой траве у пруда, – предположил я, – тут ничего.

ЕКАТЕРИНГОФ

Мы плыли медленно, плавно, тихие волны расходились по воде за нашим плавучим островом; он обошел Подзорный дворец, вошел в небольшую речку.

– Екатерингофка, – сказала Настасья. – Мы направляемся в Екатерингоф. С острова царя на остров царицы.

– Что нас там ждет, царица моя?

– Мерзость запустения, вот что.

Четыре девушки опять появились на противоположной оконечности плавучего острова, они смотрели, как играет их брат, он играл тихо, осторожно, скованно, не по-детски, не по-мальчишески – так показалось мне.

«Фантомы плавучего рукотворного Железного острова, в отличие от многих отечественных и зарубежных призраков, полны тихого счастья; на лицах их лежит зеркальный отблеск радостей былых.

Заметив, к слову (см. статью А. П. Теодоровского ”Призраки Европы и Азии; черты сходства, черты различия"): большинство привидений архипелага Святого Петра глубоко своеобразны, в них силен личностный элемент, не характерный для призрака как такового, черты клишированные и ритуальные в них стерты. Как ни странно, это относится и к архитектурно-пространственным фантомам (колокольня Смольного собора, Ледяной дом, Зимний сад, попутные дворцы, Екатерингоф и т. д.)».

Настасья тихо рассказывала мне о царевнах и царевиче то, что знала. Я все время ловил себя на том, что совершенно не боюсь полупрозрачных девушек и тихого эфемерного ребенка, двигающихся почти неслышно в нескольких метрах от меня; страх внушала мне мысль о их гибели, расстрелянные сестры и их маленький брат-инвалид точно не знали, какая участь их ожидает; возникающий и постепенно гаснущий смех девушек казался пугающей, чуть отстающей от движений и мимики фонограммою, мы слушали его с почти физической душевной болью. Сказку о мертвых царевнах – читали? читали, читали, свердловское издание, он же Екатеринбург. Екатеринбург, Екатерингоф… Видал я одну Катерину родом из Екатеринбурга, красавица была. Одна из девушек, в легком свечении наклоняющая голову, глянула на нас, не видя. «Одна из них – моя тезка, – шептала Настасья, – но я не знаю которая». Я вообще не знал, как их звали, в школе мы их не проходили.

Мы потеряли царевен с царевичем из виду в Екатерингофском парке, они убежали от нас по одной из аллей, мы вздохнули с облегчением.

– А мне жаль, что я так плохо их разглядела, – неожиданно сказала Настасья, – мы ведь больше никогда их не увидим.

В запущенном парке проступали очертания былого Екатерингофа, его дорожки, дворец, фонтаны, боскеты – все объемное, цветное, цвет слегка ослаблен, фрагмент виртуального пейзажа. Мы могли войти во дворец, но не захотели.

Точно буря, по частным владениям прошли волны народных гуляний, вытаптывающих всё, подобно следам стад мамонтов, выпивающих воздух, не успевающий восстановиться к следующему гулянью. Народное гулянье, миниатюрное восстание масс, обладало, надо отдать ему должное, безукоризненным вкусом, стремясь сделать ландшафт соответствующим стилю эпохи, духовной сути эпохи бездушной принципиально, в ее невыразимой помоечности, истовой страсти к свалке. С каждым годом народное гулянье крепчало и выдыхалось одновременно. Наконец, приведя окружающую на данном клочке земли среду в бездыханное состояние, гулянье иссякло, развеялось, вымерло, словно не было его никогда.

Я знаю совершенно точно: вся городская печаль, подступающая к нам, приходящая по нашу душу на данных островах, ползет, подобно туману, из испоганенного недоумевающего Екатерингофа. Неведомо почему. Неизвестно зачем. Так уж вышло. Вот она опять, ночью ли, днем ли, она заползает в ноздри, в уши, заполняет все мое существо, заполняет пуще любви, сильнее страха. Я больше не могу, не хочу, выхожу из племени островитян, пустите меня в Лаврики, в Мурино, в Медвежий Стан, в Царское Село! Я тоже не хочу, не могу, я хочу в Токио, в Киото, в Яжельбицы, в Москву, ну, хоть в Москву! Не тушуйся, моя кралечка, успокойся, все хорошо, ужо мы отдохнем, очухаемся, жди, увидим небо в алмазах.

Нам явлены были и Елисаветгоф с Анненгофом. Потом резко рассвело, мы очутились в осеннем, точнее, круглогодичном разоре полузаброшенных мест. По рекам и прудам плавали щепки, шины, старые проколотые мячи, щербатые кастрюли, ущербное отражение месяца и текущего момента (такового же, надо полагать), из высохшей пожухлой травы, забывшей давным-давно о цветниках и газонах, торчала загадочного назначения проволока, земля была традиционно и планомерно усеваема обрывками газет, реликтовыми мятыми комочками сигаретных и папиросных пачек, консервнобаночной ржавчиной и прочими прелестями. Помесив вечную грязь (откуда она тут взялась? вроде и дождей особых не было), мы выбрались на асфальт, нас подхватил расхлябанный красный трамвай, повлек на Большую землю мимо чарующего завода имени Стеньки Разина, где рекой лилось пиво, пивной Летой, питающей неиссякаемые артезианские источники пивных ларьков, места сборищ спившихся философов, перекидывавшихся экспромтом тающими на ветру максимами, афоризмами и поговорками всех словарных срезов, а из пены пивной при том для пьянчужек и их подружек постоянно рождалась крохотулечная пивная Венерка.

ТЕАТР НА КАМЕННОМ ОСТРОВЕ

В какой именно день оказались мы с Настасьей в Каменноостровском театре? ума не приложу.

Для меня Каменный остров – Настасья в огромном разлапистом венке кленовой листвы, в ауре счастья, запах ее духов, бранзулеток ее серебряное динь-ди-линь, вкус редкостной карамели ее рта.

Рассказы об очередных жертвах онкологического сюжета Березовой аллеи были словно бы из другого среза другого царства, одного из параллельных миров.

Уже расставшись с Настасьей – давно и навсегда, – я читал о тайных встречах Екатерины Второй с Понятовским в Каменноостровском дворце Бестужева-Рюмина, встречах царицы с романтическим поляком, будущим польским королем, вернувшимся, когда его свергли, умирать в Россию; читая, я примерял камзол Понятовского, тихо надевал на Настасью корону, мы шли рука об руку, перебрасываясь уклончивыми репликами осьмнадцатого столетия, по залам парадной резиденции в стиле барокко.

То был остров заговоров и тайных встреч.

Екатерина, как известно, подарила остров сыну, Павлу Петровичу.

– Ты хотел бы. чтобы тебе принадлежал остров, и ты мог бы его кому-нибудь подарить?

– Да я тебе хоть всю Евразию подарю, ты только намекни.

– Зачем мне Евразия, она слишком большая.

В Каменноостровском дворце свергнутый Станислав-Август Понятовский провел последние месяцы жизни, последнюю осень, а потом переехал в Мраморный дворец – не зимовать, а умирать, словно не хотелось ему умереть в местах счастья молодости, короля похоронили в костеле святой Екатерины на Невском, костел носил имя его царственной возлюбленной.

Он переехал в Мраморный дворец с Каменного острова, было холодно, он глядел на Неву, какая, однако, отчужденная река оная Ню, все было кончено, ни королевства, ни любви, ни сентиментальных каменноостровских воспоминаний; ему пришлось умереть, старость, смерть, ох, млосно мне, млосно, даже его праху не дали остаться в архипелаге: в 1939 году гроб был отправлен в Польшу, шла вторая мировая война, гробу бывшего владетеля Полонии не удалось добраться до Варшавы, однако, по счастью, добравшись до местечка Лович, в склепе родового поместья и должен бы был бывший король обрести успокоение; война, однако, уничтожила и поместье, и склеп, и прах. Я не удивлюсь ни в коей мере, если призрак Понятовского бродит не по Варшаве, не по Натолину, не по Ловичу, а по Каменному острову, потому что и для меня этот остров – золотая осень ощущений и чувств, все золото любви, и я сам когда-нибудь в виде фантома прошуршу листвой вдоль стен Каменноостровского дворца, где, говорят, Медный всадник, проскакав по мостам полиочным, сказал Александру Первому: «Молодой человек, до чего ты довел мою Россию!»

Я стану засыпать под дубом, как крыловская басенная свинья, утомившийся призрак, сморенный фантомно-блаженным сном, и…

И не придет ко мне душенька моя разбудить меня, так буду спать и спать, обведенный шаманской красной травой, любимой травой оборотней; может, оборотни проникнутся ко мне расположением за дурость, блаженность. кротость мою. Оборотней, кстати, полно на всех островах архипелага, а на тех, где имеются дворцы, как утверждает Теодоровский, пруд пруди особых редчайших призраков, «зеркальных», в ночи полнолуния они тихой чредой выходят из дворцовых зеркал или из сохранившихся зеркал особняков. Они почти безопасны, особенно если не принимать участия в их неслышных бесстрастных кордебалетных биомеханических плясках. Зеркальные – посланцы закрывшихся некогда пространств; все мы знаем на бытовом уровне, что такое «закрывающиеся пространства»: квартиры умерших стариков с убранством, мебелью, безделушками с аурой вкупе, деревни, где живали мы в детстве у дальних родственников, разоренные усадьбы, разворованные дворцы, сожженные особняки, разбитые бомбежками дома. Впрочем, архипелаг Святого Петра легко принимал нас с возлюбленной моей в призрачные реконструкции закрывшихся своих пространств.

Когда мне сказали (через много лет после нашего разрыва), что Настасья умерла, мне показалось на мгновение, что все пространство городских островов, весь архипелаг закрыт для меня, исчез, что ничего нет для меня вообще нигде, а тут – в особенности.

Я зажил неестественной жизнью, пытаясь соблюдать внешнюю канву поведения, общения, ритуалов, бытийств. Потом я написал эссе, достаточно впоследствии известное, пока писал я его, я слегка отрезвел и отчасти ожил. Я писал о том. что на нашем архипелаге некогда рванул хроио-Чернобыль, время здесь поколеблено, есть пятна будущего, прогалы прошлого, проталины настоящего, всякие плеши и флеши, пустыри хроноциклонов, кварталы времетрясений, пугающие смертоносные смерчи временных завихрений и т. д., и т. п.

У меня уже была неговорящая голубоглазая дочь, я жил и не жил и внезапно узнал, что Настасья на самом деле здравствует – за границей, куда увез ее муж, она больна, больна тяжело, смертельно, ее оперировали, ее лечат светила медицины суперсовременными средствами, есть у меня надежда хоть мельком глянуть на нее. Я бросил все дела, бросил часа на три все, поехал на Каменный остров, бродил там, не разбирая дороги, говоря вслух.

Да, говорил я вслух, мы как горы, как скалы, мы, и не видя, должны видеть друг друга издалека, в глубине временных поясов различать, прости, что я столько лет был слеп, глух, что я делал вид, что в мире есть кто-то еще, кроме нас с тобой. Мой монолог был равно родствен верлибру и бреду сумасшедшего, – малую психиатрию имею я в виду, поскольку не утверждал, что я вице-король Индии, и не требовал любимого белого слона.

Закончив монолог, я вышел к Каменноостровскому театру, к которому некогда в сумерки вышли мы с Настасьей, где встретился нам Бригонций, театральный гений, поэт, утопленник, итальянец в России, неудавшийся архитектор, безумец бедный, нужное подчеркнуть; подчеркните всё!

Впоследствии, став совершеннейшим homme de lettres, переводится как «литератор» от «литера», буква, – буквоед, бумажная душа, – я не единожды пытался найти хоть сколько-нибудь вразумительную биографическую справку о Бригонции. Возможно, мне не везло, или упорства у меня не хватало, но попадались мне отрывочные сведения. Даже фамилия его писалась по-разному: Бриганци, Бригонци, Брегонзе, Бригонций. Постоянным и достоверным являлись: факт приезда в Россию, то, что был он не только «театральный механик», но и поэт, то, что театральным механиком он был выдающимся, однако неудача в строительстве фундамента Государственного банка на Садовой (что за неудача? без подробностей) довела его до сумасшествия, в припадке коего бросился он в Фонтанку из Летнего сада, тело его нашли через несколько дней, место захоронения неизвестно. Была у него жена, Анна. Иванова дочь, – то ли Анна Иванова, то ли Анна Ивановна. Возможно, переводчик Иван Осипович Бригонци, автор «Корыстолюбивого винопродавца», был его сыном.

Кто только ни попадался мне, пока искал я своего итальянца! Певицы цыганского хора Феша, Дуняша, Сергеевна, Разорва, Лётка, Ветерочек, Бирка (впрочем, это вроде был певец), Малярка, Цыпочка, Козлик (натуральное имя Козлика – Маша), Татарка, Турчиха, Пучок и Бурбук (старуха-плясунья); гробовой мастер и учредитель «танц-клоба» Уленгут, откупщик Савва Собакин, нищенствующий поэт Петр Татаринов, монах-молчальник Патермуфий, сожженный живым за поджигательство крестьянин Перфильев, князь-разбойник Лихутьев, два брата-фальшивомонетчика графы Зиновичи, ясновидящий аптекарь Имсен, государственный контролер Бальтазар Бальтазарович Кампенгаузен, юродивая Аннушка, придворный игрок Чертков и многие другие островитяне архипелага Святого Петра, среди них спасший в наводнение 1824 года 100 человек капитан Скрыдлов, спасший четырех женщин крестьянин Сысин, да еще два спасателя утопавших: мичман Миллер и ефрейтор Малышев, а также корабельный мастер Гаврила и столяр Мишель, украшавший резьбой Зимний дворец.

К кому только я ни обращался, пытаясь хотя бы имя Бригонци узнать! В итоге в одном из архивов я выяснил: Джузеппе, само собой. Жозеф. Иосиф. Осип. В процессе моя приятельница, известная романистка С., отвечала мне в частном письме (я обратился к ней, поскольку она в те поры занималась для личных нужд осьмнадцатым веком): «…могу точно сказать о Бригонции такие вещи: он наверняка был почитателем Вольфганга Кемпелена (австрийский механик; между прочим, изобретатель автоматов); он, конечно, имел свое мнение о Месмере (создатель „животного магнетизма"); не знаю точно, застал ли Бригонций Галуппи (это композитор, работавший при Екатерине, музыкальный руководитель оркестра); думаю, они были знакомы. Вероятно, с Бригонцием мог знаться Чезаре Гаэтано, итальянский танцовщик, работавший в Петербурге. Трудились там же в то же время также Хильфердинг (правда, он умер в 1768 году) и композитор Старцер. Абсолютно точно Бр. был знаком с архитектором Ринальди и с одним из династии театральных художников – Карло Бибиена (1725-1787). Карло работал в Эрмитажном театре, делал декорации. Был знаком с Саввой Чевакинским (тот умер в 1780 году).

Бригонций любил читать Лесажа „Хромой бес", имел свое мнение о Канте и очень отличал Фонвизина (ему нравился Фонвизин – как личность). Иногда он беседовал о музыкальных инструментах с альтистом Клюзнером (прибывшим то ли из Германии, то ли из Франции), игравшим в придворном оркестре по личному разрешению императрицы (некрещеному – из личного упрямства – еврею Клюзнеру выдана была грамота: ”Еврей не в пример прочим…" – и так далее царской ручкою).

Петербургские итальянцы существовали no-разному: или хорошо приспосабливались, богатели, создавали свою школу, или прозябали в нищете, причем в такой, что даже русские удивлялись. Кстати, граф Калиостро мог быть знаком с Бригонцием. он мог интересоваться иллюзионной техникой последнего.

Что еще? Жил он (Бригонций) по-всякому: мог на квартире, мог у кого-то из богатых покровителей. Несмотря на хорошие заказы, богатства не нажил, так как всегда был в долгах; может быть, играл в карты. Климат для него был неподходящий – все итальянцы в Петербурге вечно зябли, стучали зубами и кутались, кто во что (Ринальди, конечно, кутался в хорошие меха). Дрова стоили денег, а в доме сырость, топить надо было часто, – натурально, денег не хватало. У них руки стыли; многие ходили из-за этого в перчатках даже в помещении (у себя дома – в митенках, например, – в перчатках без пальцев). Все это, конечно, детали не самые значительные. Но ведь и они интересны. Была у Бригонция в услужении какая-нибудь бабуля русская, вечно голодная, неграмотная и злая, кормившая его какими-нибудь малосъедобными шаньгами и борщом с тараканами, pardon. При этом бабуля считала его – Бригонция – немцем (всякий иностранец был немец) и дураком. А вернее так: немцем, что, собственно, и означало, по ее мнению, „дурак".

…Написание имени его в те времена именно такое: Бригонций (как и Растреллий). В „Русских мемуарах" о нем одна строчка, „славный архитектор Бригонций”. Надо, я думаю, поискать в биографиях знаменитых питерских архитекторов восемнадцатого века. Они все знали друг друга, особенно итальянцы, потому что итальянцы имеют особенность всегда собираться в мафиозные группировки. Национальная черта. У них три основные черты: тяга к мафиозным группировкам, любовь к маме и умение громко, навзрыд, плакать. Они плачут так же истово, как русский человек мается (в сие понятие входят: питие водки, разговоры о душе и выяснение отношений).

Бригонций. кстати, строил Царскосельский театр, так что. может быть, следует заглянуть в материалы по Царскому Селу».

Итак, мы вышли с Настасьей к Каменностровскому театру.

У моста, перекинутого на Елагин остров, сидел человек, в глубокой задумчивости уставясь на воду. Он был достаточно причудливо одет, но все краски одеяния его были тусклые – охристые, умбристые, серое, черное, коричневое – и особого внимания к нему не привлекали. На голове у него красовался бархатный берет а lа Рембрандт (весьма потертый), на плечи падали длинные прямые волосы. Встреть я сто лет через двадцать, я решил бы, что передо мной куртуазный маньерист. Настасья поначалу приняла его за современного композитора, большого чудака и оригинала, с которым ее несколько раз знакомили, он никак не мог ее запомнить, их знакомили сызнова, мероприятие повторялось раз в год, наподобие скользящего праздника. Сидящий говорил вслух, ни к кому, собственно, не обращаясь, – разве что к воде:

– …дурного о Смарагде никто не скажет, однако и ничего выдающегося в нем нет, так ожидать-то от него особо нечего. Дабы построить что-либо, внимания достойное, должно душу иметь, чары чувствовать, грамоты одной мало. Смарагд – птица невысокого полета, но старание имеет, и уж место теплое в райских кущах ему небось за прилежание и тщание святой ключник давно приготовил. Всякое здание – магическая игра с пространством. Здание, стоящее у воды, отраженное, повторенное водою зеркально, вниз головою, с рябью, ртутными бликами, русалочьим плеском, здание, чей перевернутый образ разламывает на множество деталей местная гондола, барка, шня-ва, лод-чонка, колдовской челн Харона, ибо любая река отчасти Лета, мне ли этого не знать, – такое здание может возводить и зодчий попроще, ибо загадка, магия, сокровенное волшебство задано самим местом, оптической тайной зеркального отражения, над коей долгие годы бился великий мастер Леонардо. Странные настали времена: такую простенькую сцену с таким примитивнейшим подъемным механизмом, такой незамысловатый зал, где галерка не особо удалена от ложи и партера, явятся проверять на прочность солдатушки, бравы ребятушки; им и пьесу покажут; нет, все это смеху подобно, все нынче и думать забыли о театральных чудесах, чарах и загадках; на подмостках и в зале царит та самая простота, которая хуже воровства; не учинить ли Смарагду и чиновникам градоначальника сюрприз с полетами, исчезновениями, раскатами грома, явлением призрака, провалами, мгновенной сменой лиц и антуража? Хотите ли вы, спросил бы я современного зрителя, если бы мог, видеть пошлую картину, наблюдая похожих на вас во всем водевильных куколок, развращенных воцарившимся в умах пагубным и лживым реализмом? Или желаете вы ощутить восторг и трепет, наблюдая пугающие внезапные превращения, метаморфозы, потребны ли вам дивные иллюзии в неверном искрящемся фосфорическом свете, где разные плоскости, в коих перемещаются герои, напоминают о мистических разных мирах? Зрители нынешнего расчетливого века, хотите ли вы волшебства?!

– Хотим! – вскричали мы с Настасьей со слаженностью сестер Федоровых. Он с необычайной живостью обернулся к нам. разглядел нас за секунду, захлопал в ладоши и крикнул нам:

– Браво! Браво, сударь! Брависсимо, синьора! Molto, molto bene! С вашей помощью мы и покажем, что есть театр, что есть волшебство, не будь я Бригонций!

Он вскочил, схватил нас за руки и увлек к малозаметной дверце в стене, противоположной фасаду с колоннами. Дверца распахнулась, повеяло тьмой, сыростью, запахом стружек, краски, грима, не определимым словами запахом театра. Мы оказались то ли в уборной, то ли в костюмерной, находившейся, судя по всему, на уровне оркестровой ямы сбоку от сцены.

– Друзья мои, я счастлив, что вы появились на моем пути в нужную минуту! Так являются только герои пьес, повинуясь причудливому ходу мысли автора. Если вы не против, мы сейчас разыграем с вами отрывок из пьесы, да только не из той, которую ожидают увидеть представители городских властей.

– А суфлер-то хоть имеется? Мы ведь ролей не знаем, – робко промолвила Настасья.

– Я буду и исполнителем, и суфлером, прекрасная синьора, с вашего позволения. Надеюсь, вы мне не откажете. Вы храбрые веселые люди, склонные любить все чудесное; к тому же вы влюблены; стало быть, нет ничего, что было бы вам не по силам.

– По-моему, мы с треском провалимся, – сказал я.

– В какой-то момент вы лично провалитесь, но безо всякого треска и опасности для жизни. Меня всегда называли великим мастером сцены: мои махины меня не подводили… если бы не козни… но это неважно. Шутки ради поработал я и над сценой Каменноостровского театра Смарагда. Верите ли. народ так испошлился за столетие, что никто и не помнит истинного назначения и смысла театрального действа.

Великий мастер сцены натянул бело-голубой балахон, надевая красную треуголку с бубенчиком и полумаску с причудливым носом; рот его полумаска не прикрывала. он быстро провел по губам алым гримом, под носом намалевал черные усы, переведя их в бородку, то есть замазав черным подбородок.

Мне достался тюрбан изумрудного колера с серебряным отливом и перышком, укрепленным сверкающим стразом, короткий ярко-зеленый плащ с синим в звездах подбоем. Настасья выступала в полумаске с китайскими прорезями для глаз, полумаска завершалась черной шапочкой с множеством торчащих в разные стороны золотых шпилек, розовом одеянии с прозрачной накидкой, веером в блестках.

– Китайская принцесса? – неуверенно спросил я. – Принцесса Турандот?

– Вы знаете эту пьесу? Фантастика! Превосходно! Она действительно китайская принцесса, загадывает загадки, вы отгадываете, вы жених, предыдущих неотгадавших женихов уже казнили, но она влюбилась в вас по уши и хочет за вас замуж. Ее имя не Турандот, а Люили.

– Мадам Тюлюлю в роли принцессы Улюлю, – сказал я Настасье.

– Люили, – поправил наш наставник, – но если вы будете путать ее имя, это не страшно, это одна из сцен, где допустима импровизация и даже желательна.

– А вы кто? – спросила Настасья.

– Я Бригелла, не будь я Бригонций, Бригелла из Бергамо, бывший жулик, неудавшийся поэт, ныне китайский придворный некромант, ваш наперсник, прорицатель, гадальщик и советчик.

– Как меня зовут? – спросил я.

– Барзах. Когда я махну платком, вы встанете на обведенный белым квадрат и после слов «провалиться мне на этом самом месте!» – провалитесь. Не бойтесь. Все будет хорошо.

– Я не боюсь, – промолвил я неуверенно.

– Люили будет сетовать на то, что она сирота, никто из родителей не может дать ей совет – как поступить, выходить ли замуж? Тут опять последует удар грома, и по сцене пройдет призрак ее отца. Призрак пройдет сквозь вас, не пугайтесь.

– Спасибо, я не хочу, чтобы призраки проходили сквозь меня.

– Да это не настоящий призрак, – сказал Бригонций-Бригелла, – настоящий – я; это артефакт, результат оптической иллюзии, созданной системой зеркал.

– Как в книжке "Занимательная физика"?

– Не читал.

Он инструктировал нас быстро, жестикулируя, гримасничая.

Над нами мерно заходили зрители: солдаты строевым шагом заполняли театр. Только первый ряд постоянно сбивался с ритма: там семенили, шаркали, топали, хромали, ходили туда-сюда: рассаживались члены комиссии, представители городских властей, строители, главный архитектор.

– Музыка будет? – спросил я.

– Маленький духовой оркестр, – бойко отвечал Бригонций-Бригелла, потирая руки, – играют в основном на похоронах; я их уговорил. Будет, будет музыка. По моему сигналу.

Он взял медные тарелки.

Настасья прикрыла рот веером. Я прижал к груди руку со свитком, где написано было приветствие китайской принцессе, а заодно и остальная часть роли. Сверху аккуратно и тихо постучали.

Бригонций изо всех сил шарахнул тарелки одну об другую, я оглох и ослеп одновременно, поскольку вылетел на сцену в луч ярчайшего голубого софита.

Изумленные зрители зааплодировали. Духовой оркестр исполнял «Прощание славянки». Я огляделся, приметив люк в полу сцены, увидев задник с мерцающими звездами, китайский розовый освещенный изнутри павильон, где восседала моя Илаяли, обмахиваясь веером, огромную луну за павильоном, летающих в воздухе птиц и бабочек, весьма меня напугавших; мне стало казаться, что одна из них непременно въедет мне в рыло посередине действия и я все испорчу.

Поэтому, оборотясь к павильону, я нагло запел, хотя меня о том не просили, мелодия известная, свой дурацкий текст я кое-как экспромтом начирикал на своем свитке.

 
У ней такая маленькая грудь
и губы алые, как маки.
Меня моя любовь послала в путь,
я видел светлый Нил и Ганг во мраке.
У ней татуировки на руках,
у ней свои законы и повадки,
и вот я тут, влюбленный принц Барзах,
готовый выслушать китайские загадки.
Все женихи ее давно мертвы,
всяк недогадливый закончил жизнь на плахе,
но мне без Люили моей, увы,
все розы – прах, все девы – прах на прахе.
И потому, хоть долог был мой путь,
я счастлив, что судьба идет на убыль,
что вижу эту маленькую грудь,
и веер, и трепещущие губы.
Загадочней любви загадки нет,
ее никто разгадывать не станет.
Ты мой вопрос – не я ли твой ответ?
А если нет, луна меня помянет.
 

Когда я завершил свою песню, я неосмотрительно запустил свиток в принцессу, ловко поймавшую его и вскочившую с трона, и тут же сообразил, что вся моя роль теперь в руках Лиюли, то есть Люили или Улюлю, что я теперь никогда не выговорю, как ее звать. Солдаты одарили меня щедрыми аплодисментами (полагаю, за строчку про маленькую грудь); комиссия вертела головами: не повалится ли из-за таких аплодисментов какой-нибудь завиток лепнины.

Все аплодировали, покуда откуда-то сверху не донесся громовый голос Бригонция-Бригеллы: «Ты слишком занят собой, чужестранец, вспомни, для чего ты сюда явился. За тобой уже выстроилась очередь из других женихов. Поведай принцессе о своей стране, выслушай ее загадки и, если не решишь их, уходи к палачу, не заставляй ждать столько народу».

Делать было нечего, я немножко поврал принцессе про Самарканд, принцем коего я как бы являлся (за каким лядом перся я в Китай из Самарканда через Нил и Ганг, осталось моей маленькой географической тайною); я врал, и совершенно истово, что не нужен мне ни китайский фарфор, ни китайский порох, ни подданные, ни престол, а нужна мне она одна, и счастлив бы я увезти ее в Самарканд, где пьяные дервиши поют хвалу винам, а гюль-муллы славят розы мира, где небо бирюзово, все купола мечетей и минаретов бирюзовы, где на каждый пальчик ее надену я колечко афганской с прожилками бирюзы, а на шею ее повешу изумруды и лалы, а по ночам, пока считает она завитки на расписном бирюзовом потолке опочивальни, стану я считать родинки на теле ее. Солдаты опять оглушительно зааплодировали.