Текст книги "Могаевский"

Автор книги: Наталья Галкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

В частности, о московских. Вспоминалась ему любимая картина «Московский дворик» Поленова, как объяснил экскурсовод, одна из лучших картин русской живописи. В поленовский московский дворик половником плеснули России, там косогорчик с зеленой травою, лужок, на котором сидит, вытянув ножонки, дитя, набирается мудрости, глядя, как шмель набирается меда; там задник поместья, сенная девушка с коромыслом, пересечения троп. В ином натуральном московском дворике можно было найти все тот же половник простора родины, деревянный флигель, малую церквушку вроде выросших подобно грибам из холмов беленьких невеликих новгородских храмов.

А питерские дворы-колодцы наливались летом и в белые ночи светом, отдавали его после круглый год, в их глубинах стоял белонощный неисчерпаемый воздух.

Что у нас там? Любимые брандмауэры и флигельки Добужинского? Башня алхимика-аптекаря Пеля, чьи кирпичики помечены недрогнувшей рукою таинственными цифрами, в коих, поговаривают, заключен код Вселенной? Группа скульптурных обезьянок в виноградных лозах? Пекарня с прачечной, снежный запах чистого белья, благоухание свежего хлеба? Гаражи для избранных? Плотницкая? Уцелевшая кузница? Одноэтажные и двухэтажные флигельки, где еще жив уют, не нуждающийся в доходных домах, где пока еще можно растопить печь-голландку или забытый камин?

«Почему бесы стенные пишут свои отрывочные слова и фразы латиницей? Протестуют против Кирилла и Мефодия?»

Расчетверенный конюший с укрощаемым конем Аничкова моста, удивлявший и очаровывавший его в детстве и в юности, встретился ему в зрелости в одном из первых путешествий в Европу, конь и конюший, укротитель или конокрад, покинувшие Фонтанку беглецы, поразили его внезапным появлением на других широте с долготою, как преследующие время от времени горожан неправдоподобные архитектурные сны.

Вот только на постаментах их не было выбоин, как у четверки с Аничкова, а также пояснительной таблички, поясняющей, что выбоины эти – следы обстрелов блокадных лет.

По Фонтанке на лодочке, позаимствованной на лодочной станции возле моста, катал он по фонтанным заколдованным водам реки судьбы любимую невесту, вскоре ставшую любимой женою. То были для рек и каналов тихие годы, никаких старинных деревянных барж с товарами и снедью, никаких прогулочных катеров, экскурсионных и свадебных «калош». Город лодочника и пассажирки выглядел совсем не так, как город пешеходов, набережных, мостовых, тротуаров, особенно хороши были увиденные, только голову запрокинь, гулкие изнанки мостов. Целовались ли вы когда-нибудь под мостами Фонтанки, Мойки, канала Грибоедова, или Крюкова, или Адмиралтейского каналов? А зимою в эру прочного ледостава рек на дорогах под мостами?

Угловая аптека исчезла. Он давно не ходил по Невскому. Лавка писателей, хоть была темна и закрыта, находилась на месте.

Свернув на Караванную, где в первом от проспекта дворе обитала его любимая тетушка, сестра отца, Анна, он было вознамерился навестить ее. Старинная лестница была крута, узка, невеликие своды ее монументальны и прекрасны, но никто не открыл ему дверь на звонки его. По счастью, ему было неизвестно, что недавно на первом этаже тетушкиной уютной лестницы повесили некоего молодого человека самым жестоким образом: повешенный почти касался, вытянув носки, пола, но, пытаясь на него встать, только затягивал петлю; ходили слухи, что с висельником расправились из ревности, был он будто бы нетрадиционной сексуальной ориентации, и то ли кого-то предпочел, то ли кому-то изменил. В неведении покинул он лестницу с легкими сожалениями и теплыми воспоминаниями о тетушкином неувиденном жилище.

Вернувшись на Невский, посожалел он и о пропаже магазина «Фарфор – стекло». Зато на месте оказался полуподвальный «Спорт – охота – рыболовство», где покупал он разноголосые рыболовные колокольчики для любимой, а также совершенно натуралистических (поскольку рыбы, для которых наживка предназначалась, признавали реализм и только реализм) пластмассовых больших мух-жужелиц, чтобы пошутить над нею, подложив муху в молоко или в мороженое. Впрочем, дни сего оазиса были сочтены.

В Елисеевском исчез большой аквариум с живой рыбою, чтобы вынырнуть, вернуться через несколько лет.

А вот и волшебное кондитерское заведение «Север», прежде носившее имя «Норд»; после ужасов войны и блокады ничего нордического в городе не должно было остаться. Они побывали тут с мамой Олей, полуподвал, окна серо-голубого стекла, фарфоровые огромные белые медведи; пейте глясе, клиенты, посетители, вы в безопасности, как в бомбоубежище, что там, за закамуфлированным светящимся окном, и не спрашивайте, забудьте, вон идет красотка официантка в белоснежном фартучке, накрахмаленный сахарный кокошник надо лбом, скажите ей волшебный пароль: «Эклер!»

Католическую церковь миновал он, по обыкновению, читая надпись на фронтоне:

«Domus mea domus orationis»; перед ступенями толклись художники-халтурщики, продающие непомерного уродства картины с налетом невиданной красотищи; всякий раз приходилось ему сдерживаться, чтобы не вляпаться в искусство, не купить одно из полотен в подарок жене.

Если мимо небольшой цвета небесного, трогательно бирюзовой армянской церкви, ввергнутой в глубину с линии домов проспекта, шел он с улыбкою, всегда случалось ему остановиться против Петрикирхе, даже подобраться поближе ко входу, постоять недолго.

В кирху ходил его дед и водил туда за ручку его маменьку.

Маменька была немка, звали ее Эрика.

Недавно появившийся возле Петрикирхе бюст Гёте напоминал ему деда.

Он глядел на дверь немецкого храма, всегда стаивал тут не меньше четверти часа, но внутрь не заходил никогда.

Перейдя Невский на углу, занимаемому некогда прекрасной «Демкнигою», где покупали календари, детские книжки, книги по искусству, невиданные репродукции, в магазине постоянно толклись переводчики, страны народной демократии издавали книги стихов современных поэтов всего мира, можно было найти романы и эссе на немецком, толклись и художники, круг постоянных посетителей, знакомых лиц, с которыми всегда раскланивался с улыбкою узколицый веселый продавец с торчащими вперед, словно у зайца, зубами, Сережа по прозвищу Зубки, стал он сожалеть и о магазине, и о продавце: Сережа осуществил в девяностые юношескую мечту – купил кожаный пиджачок, его нашли с проломленной головой, без этого, будь он неладен, кожаного пиджачка, о котором, видать, мечтал и его убийца; Сережа умер в «скорой» по дороге в больницу.

За «Демкнигою» когда-то привлекало богатеньких модниц шикарное дорогущее ателье «Смерть мужьям». Вторая жена отца Ольга за фешенебельными прикидами советских лет не гонялась, так же как и Эрика. Он старался не вспоминать о матери, хотя мыслей его прочесть никто не мог, о них и речи не было, отец взял с него слово, что он никогда с ней не увидится и никогда не станет искать встречи с ее родственниками.

– Ты мужчина, – сказал отец, – и должен слово держать.

А сама Эрика когда-то говорила ему:

– Ты немец и должен слово держать.

Помедлив, он перешел Невский по тому же переходу, вернулся, чтобы пройти мимо доски, оставленной на доме с военных времен: «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Как всегда, около надписи лежали цветы.

Оказавшись сызнова на нечетной стороне, оглядел он кассы Аэрофлота, их венецианский дворец дожей принимал он в юности за здание банка гриновского «Крысолова», затем остановился у дома номер пять, где некогда красовался любимейший Учпедгизовский магазин наглядных пособий, куда хотелось зайти словно бы вовсе без цели, ради одного только удовольствия, то был не то что маленький храм науки, а вроде как ее натуральное наглядное пособие. Все очаровывало его: скелет в углу, сложенный из пазлов торс из папье-маше, чьи части вынимались, открывая по мере необходимости бутафорские потроха – сердце, легкие, кишки, печень, селезенку, все разноцветное, лакированное, поблескивающее. Таблицы, развешанные по стенам, являли оку географические, астрономические, исторические картины. Эмбрионы (или все же эмбрионы плавали в прозрачных банках там, за Невою, в Кунсткамере?), заспиртованные змеи, глисты, черви, коллекции бабочек, жуков, минералов, электрические игрушки, чьи молниеподобные разряды зримо доказывали существование электричества, чучело глухаря; а колбы всех форм и размеров, бюретки, пробирки... Будь у него деньги, он купил бы себе несколько учебных пособий, но денег не было, да он и не знал, имеет ли право частное лицо, не достигшее совершеннолетия, в сем волшебном месте обзавестись черепом либо заспиртованным чудом природы – или их выдают только представителям народного образования. В конечном итоге, уже будучи студентом и заядлым туристом, он купил два компаса: себе и любимой девушке, которая после нескольких общих походов стала его женой.

Он увлекся туризмом в последних классах школы, городские соревнования по спортивному ориентированию, но и не только, кроме хождения по азимуту с точным определением расстояния до секретки с указанием координат последующей части маршрута, требовалось на время правильно сложить рюкзак, зажечь единственной спичкой костер под моросящим дождем, поставить палатку, залезть на дерево, претерпеть испытание под названием «переправа». В те годы словно вся страна помешалась на туризме, значки, маршруты, команды, тройки, одиночки; что это было? Молодежный протест против «мещанского уюта»? форма бродяжничества? тяга к кочевью? игра то ли в партизан, то ли в индейцев? не горожане, не труженики расформированных эпохою деревень: крутые, бывалые ребята – туристы! Свои герои, свой фольклор, свои охотничьи рассказы, свои песни. «Милая моя, солнышко лесное, где, в каких краях встретимся с тобою?», «Сиреневый туман», «Если им плохо, не плачут они, а смеются...» и т. п., – сентиментально, мило, как бы романтично. Окуджаву почти не пели, то ли он возник позже, то ли сочинял для других. Зато задолго до рэпа горланили ничему не подобное хор и солисты рэпообразное: «С деревьев листья опадают, пришла осенняя пора, а я, молоденький мальчишка (лет семнадцать, двадцать, тридцать), на фронт германский ухожу!» Далее следовало описание переполоха в доме новобранца: «Мамаша в обморок упала (с печки на пол), сестра сметану пролила. Мамашу с пола подымите (взад на печку), сестра, сметану подбери (языком)». Последующие сцены включали армейские будни и военные действия: «Здорово, братцы-новобранцы, матерь вашу! (вашу тоже)» {...} «Бежит по полю санитарка, звать Тамарка (в больших кирзовых сапогах) (...) Бежит по полю Афанасий, восемь на семь (метров морда)...» И тому подобное. Звучал макаберный романс: «Когда ты умрешь, когда мы все умрем, приходи ко мне, погнием вдвоем».

Некое событие отменило для всей его туристской компании этот бобок-романс, как все другие полуромансы и гимны-песни, а для него с невестою весь многолетний сюжет с рюкзаками, палатками, картами, кострами, сиреневым туманом.

В начале 1959 года в первые дни февраля на Северном Урале в Ивдельском городском округе, между горой Холатчахль и безымянной высотой 905 погибла группа туристов; кажется, то были начинающие альпинисты. Трагическая гибель студентов при загадочных обстоятельствах стала одним из засекреченных событий для узкого круга лиц. Хоронили погибших в закрытых гробах, одну из двух девушек нашли без глаз с вырванным языком, у другой, по слухам, вырезана была на затылке пятиконечная звезда. Слухи, желание родственников и близких выяснить, что случилось с группой Дятлова (так назвали этих девятерых по имени руководителя, а потом и перевал, подле которого застала их страшная смерть, назвали перевалом Дятлова), сделали эту историю достоянием всей страны, о происшествии знали альпинисты, туристы, геологи, археологи, биологи, ботаники, каждая и всякая экспедиция обсуждала этот мрачный реалити-детектив без разгадки, развязки и наказания убийц. Позже возникло даже негласное сообщество исследователей «Перевал Дятлова», пытались найти свидетелей, писали книги, по-разному трактовавшие происшедшее, проводились гласные и негласные конференции, на которых обменивались мнениями, рукописями, сначала только самиздатовскими, потом изданными малыми тиражами. В местах, где погибла группа Дятлова, находились: гулаговский Ивдельлаг, ракетодром – на некотором расстоянии,– на котором испытывались разного рода ракеты, гора Мертвецов, поселение манси, пещерное мансийское святилище, где приносились жертвы разного рода языческим божествам (ходила легенда, что «туристы осквернили святилище, разграбили, взяли принесенное в жертву золото», а за это манси во главе с шаманом «их угробили»), немецкий бункер (некоторые говорили «фашистский», он недоумевал: откуда под Свердловском мог таковой взяться?), секретный аэродром, а также тайные тропы, урочища да лабазы охотников-хантов, браконьеров, снежных людей и золотодобытчиков.

Однажды, будучи в командировке в Свердловске, он попал на конференцию из вышеупомянутых, проводимую в выходной день в одном из НИИ. Среди версий, озвученных докладчиками, были естественно-природные (лавина, ураган, мороз), криминальные (нападение беглых зэков, гибель от руки манси, ссора между туристами, нападение браконьеров-сотрудников МВД), «техногенно-криминальные» (испытание нейтронной бомбы в районе Плесецка, очередная авария с ядерным топливом в закрытом Озерске), шпионские (с десантом шпионов иностранного государства, со встречей со шпионом при передаче «контролируемой поставки»), мистические и фантастические (нападение йеху, то есть снежного человека, нашествие инопланетян, восстание духов горы Мертвецов, где в недатирумые времена уже погибли девять человек, а дятловцев тоже было девять).

В перерыве между заседаниями участники были приглашены на чай в местный буфет.

Он оказался за одним столиком с лысым человеком в очках, и они разговорились.

– Вы из Свердловска?

– Нет, из Ленинграда. Я впервые на таком мероприятии, почти случайный слушатель, я тут в командировке.

– Что значит «почти»? – поднял брови его собеседник.

– Видите ли, я из компании туристов, несколько лет ходившей в походы в разных частях страны. А когда погибли дятловцы (мои ровесники), стали мне сниться кошмарные сны, хотя к трактовке снов и страхам был я не склонен, мы с моей невестой, девушкой из нашей группы, в этих снах оказывались в заснеженной палатке среди дятловцев, я слышал сквозь вой вьюги шаги и голоса подходящих к палатке убийц, просыпался с криком, сны повторялись, и меня одолел такой страх за судьбу любимой девушки, что я поклялся покончить с походами и увести из нашего туристского братства мою любимую под благовидным предлогом. В качестве предлога сделал я девушке предложение, последовали смотрины, знакомство родителей, свадьба, обмен комнат, переезд и тому подобное, – и семейная жизнь вкупе с новой работой, из которых испарились познакомившие нас туристские приключения. Скажите, а у вас есть своя версия происшедшего с группой Дятлова?

– Да.

– И какова она?

– Очень простая: все версии верны, но сплетены между собой не так, как можно себе представить. Сначала об инопланетянах, которых давно уже носит над нашими головами; если они и пролетали в тот момент над горой либо перевалом, то вели себя скромно, традиционно: глядя на человеческие забавы, инопланетяне репу чешут, буркалы протирают и чакрами трясут. Йеху вкупе с менквом, похоже, тоже в числе неподсудных. Авария с радиацией (а следы радиации найдены были на остатках одежд всех дятловцев) произошла за год до событий на перевале в Озерске, и следы ее можно было найти на половине Урала несколько лет. Шпионы, конечно, могли по Уралу шляться с дозиметрическим заданием, чтобы разведать степень последствий озерской аварии (кстати, один из дятловцев, Кривонищенко, был в числе ее ликвидаторов), даже стащить что-нибудь из одежды ребят, дабы изучать следы атомного происшествия годичной давности дома на досуге. Охотники манси присутствовали, знали, что произошло и почему, но от страха молчали и продолжают. Заключенные включены в события, участвуют в их цепочке, виделись со студентами в поселке Ивдельлага, возможно, входили в группу киллеров. Браконьеры же являются первопричиной произошедшего.

– Помилуйте, – перебил его наш герой, – какие браконьеры? Об этом сегодня речь шла. Там не на кого охотиться.

– При чем тут охота? К теме данного браконьерства относится последняя мистическая линия версии и ее главное действующее лицо – Желтый дьявол.

– Но... «желтый дьявол» – ведь это золото?

– Именно. Знаете ли вы, какое наказание предусматривалось в те годы за незаконную добычу золота? Что за это полагалось?

– И что же?

– Вышка, молодой человек, высшая мера наказания – расстрел. Студенты-дятловцы могли узнать или увидеть о добыче золота лишнее. На уральских реках золото моют круглый год.

– Но не зимой же.

– Круглый год. Зимой в том числе. Ходили слухи, что Игорь Дятлов повел свою команду не просто в поход энной сложности с ночевкой зимней на горном склоне и лыжной дистанцией определенной, за что ребята должны были получить значки туристские (или даже альпинистские) следующей категории, но что у них было некое секретное задание. Возможно, помешать встрече шпионского характера. Или разведать, не ведется ли в определенном районе нелегальная добыча золота. И они не просто увидели  и отчитались, как положено наблюдателям, но решили инициативу проявить. Однажды на одной из наших конференций прозвучало сообщение, что они побывали в конце января неподалеку от поселка лесозаготовителей Сорок Первый Квартал в знаменитой Ушминской пещере (она же Лозвинская или Шайтан-яма), даже фотография прилагалась с одной из их пленок. Потом, как я ни старался, как ни расспрашивал, сколько ни читал материалов общества «Перевал Дятлова», фотографию эту найти не смог, текста о пещере тоже, только некую цитату один из докладчиков зачитал: «Манси, путешествуя по Лозьве мимо Ушминского святилища, высаживали женщин и детей за два километра от пещерной скалы, чтобы те обходили священное место сперва болотистым, потом густонаселенным берегом, и им запрещено было даже смотреть в сторону капища». А в потерявшемся дневнике одной из девушек было написано, что в пещере, кроме неких полугеометрических идолов и знаков, находилось шаманское захоронение, нечто вроде мумии шамана, а в качестве жертвоприношений, кроме непонятных предметов, веток лиственницы, птичьих перьев и тому подобного, лежали горсти мелких золотых самородков, золотого песка, колчедановых блесток, кристаллов в породе, напоминающих алмазы в кимберлите. И то ли взяли понемногу каждый себе на память, то ли запаковали все чохом, чтобы сдать государству. На следующий день совершен был пеший переход вверх по Лозьве к заброшенному поселку золотодобытчиков Второй Северный. Тех, кто отвергал в гибели студентов « мансийский след» (хотя следствие в 1959-м началось с ареста манси, их допрашивали, даже пытали, да все безрезультатно, отпустили их в итоге), утверждали: это мирный неагрессивный северный народ. В то время как с довоенных времен в памяти многих геологических партий осталась история про женщину-геолога, дерзнувшую посетить по неведению одно из святилищ, в результате утопленную мирным народом. После посещения пещеры сперва отправились в поселок лесозаготовителей Вижай, потом сложили рюкзаки на подводу и двинулись в заброшенный поселок Второго Северного рудника, входивший ранее в систему Ивдельлага. Поселок был пуст, дома безжизненны, полуразрушены, однако имелись сторожка (то ли Сторожа, то ли Лесника, который то ли был, то ли нет) и целехонькое, в полном порядке пребывающее кернохранилище с кернами, образцами пород. Один из кернов туристы разобрали по кусочку, каждый положил в свой рюкзак частички его со следами пирита и с искрошенными кусочками сульфата меди, антидота от ожогов и отравлений белым фосфором; последнее звучит как напоминание, что в Уральском политехническом читал лекции по радиобиологии Зубр – Тимофеев-Ресовский. Заболевший или сказавшийся больным Юдин по поручению или с разрешения Дятлова путь на Холатчахль с группой не продолжил, уехал с образцами из кернохранилища назад в Вижай, а затем в Свердловск. Возможно, в одном из поселков обнаружено было ребятами таемное припрятанное золото, к нему добавили находки Ушминской пещеры. В керне могли быть халькопирит, серебро, радий, палладий, осмий, следы пород россыпных приисков на притоках Лозьвы, где добывали золото, платину, бриллианты. И вот этот самый керн, не считая остальных вещдоков, посланных на Большую землю с Юдиным, был знак о лишнем знании, то есть смертный приговор. Я понять не мог долго, почему выживший Юдин потом повторял (и на каком жаргоне?): «Их зачистили...» Цепочка черных золотодобытчиков, слишком разветвленная и длинная, вела в Москву. А там те, кто знал о происходящем и хотел бы, чтобы его не было, не мог разрубить коррупционную схему быстро, нужны были ходы, как в шахматах, и время, как в росте кристаллов. И что же – из-за каких-то девяти молокососов этакой толпе всех уровней и широт под вышку идти?

– И вы написали книгу об этой вашей версии?

– Почти дописал. Собираюсь напечатать малым тиражом и припрятать, чтобы никто не нашел. Знаете, в этой мрачной детективной истории есть еще почти невидимые действующие лица, которые сами видят все. Лесник, охраняющий кернохранилище, Проводник, показывающий всем (самим студентам, тем, кто их преследует, потом поисковикам) мансийские тропы, Охотник, возник и снова канул в Лету этот Охотник, видевший издалека склон горный, черные фигурки на белом снегу (известное видение), где одни человечки забивали других насмерть дубинками. Охотник, стоявший на опушке леса, ретировался: быстрей, быстрей в лесную глубину, не было меня тут и ничего я не видел. Летчик, с которым встречался Дятлов, мне сверху видно все, ты так и знай; Летчик после гибели дятловцев начал проводить собственное расследование и вскоре разбился на своем самолетике, а его приятель Следователь покончил с собой. Потом через годы вынырнул из небытия еще один Охотник (у которого Свидетель рассматривал шикарное дорогущее иностранной марки охотничье ружье), сказавший: «Да слышал я. слышал историю о погибших студентах. Они осквернили мансийское святилище, манси их выследили, шаманы напустили в палатку дурманящий дым, а потом всех туристов угробили». Еще помню я рассказ о том, как дятловцы смеялись над «гостиницей», где поселили их в Вижае, ничего себе гостиница, обшарпанная изба с железными кроватями. А гостиница была для приезжавших к арестантам за тридевять земель женщин, жен или подруг по переписке, домашняя еда, своя женщина под боком, свидание на три дня. Слушавшие их зэки чувствовали к этим заевшимся маменькиным сынкам неприязнь, да и девчонки были не марухи, не жены, не любовницы, а так, соплячки, задиравшие нос. Есть фото на крыльце этой гостиницы, где дятловцы стоят вместе с зэками. Сидели в Ивдельлаге уголовники, враги народа, дети врагов народа. Если хотите, наша невеселая история – еще и о войне разных миров: в одном манси со святилищами, менквом, духами, в другом заключенные от блатарей до страдальцев, в третьем честные начальники, в четвертом нечестные, в пятом прямолинейные дети-комсомольцы, не знающие жизни, и тому подобное вплоть до правительственных чиновников. Где живем? Где лоскуты разных миров, а между ними межи: дикое поле.

В дверях улыбающаяся девушка звонила в колокольчик.

– Все, кончилось чаепитие, пошли на конференцию.

– Нет, я ухожу, у меня поезд скоро. Спасибо вам за компанию и за беседу. Желаю удачи.

Им оставалось только улыбнуться друг другу и разойтись.

Идя к выходу, прошел он мимо зала конференции и ненадолго остановился. В речь докладчика он не вслушивался, смотрел на фотографию диапозитива на экране, ста-рое черно-белое фото с пленок дятловцев, должно быть, это Вижай. На крыльце темной избы («гостиницы»?) высыпавшие на крыльцо зэки, на переднем плане группа туристов с лыжами, ребята в светлом, зэки в прокопченных судьбою униформах черных ватников. Выглядят как волки и овцы, но улыбаются все и каждый. «Уголовники, враги народа, дети врагов народа... А моя мать? Не была ли она в Ивдельлаге? Могла быть где угодно. А сам я? Если бы не заступничество отца, оказаться я мог в толпе черных ватников».

Но время, сначала сжавшееся, подобно пружине, уже распрямилось, он почти опаздывал на вокзал, стал спешить и думать о предстоящей дороге.

Отца с его новой женою навещал он редко, с новоявленной мачехой всегда чувствовал себя неловко, она была приветлива, вежлива, холодна, однажды он явился раньше отца, не знал, о чем и как с ней говорить. Отец пришел мрачный и прямо с порога сказал: заходил в клинику кто-то из родных бывших моих вылечившихся больных, не знаю чей, не назвался, убыл, а для меня в конверте передал кисет с золотишком, возможно, краденым; денег за операции, все знают, не беру, самодельные торты и грузинских жареных поросят принимаю в качестве гостинцев, а до уголовных презентов дело пока не доходило.

Содержимое кисета отец высыпал прямо на скатерть. Маленькие тускло-бронзовые с желтизною асимметричные самородки, желтые дьяволята.

– Какая прелесть!– воскликнула третья жена отца.

– Что с тобой? – спросил отец, видя, что сына передернуло.

А он подумал: уж не из-за этих ли тусклых тяжелых зерен зверски убили дятловцев? И ответил отцу:

– Не знаю. Ничего.

– Я бы их с удовольствием куда-нибудь сдал, – сказал отец, – так ведь затаскают, не оберешься: откуда взял?

– Нет, нет, они чудо как хороши! – сказала третья жена, перебирая золотые комочки. – Их можно превратить в золотые коронки. Или в браслет, если найдется подходящий ювелир.

Она любила украшения.

– Не вздумай ювелира искать, – сказал отец, ссыпая самородочки в кисет.

– Можно, я положу их в свою шкатулку с драгоценностями?

– Клади, куда захочешь. Что у нас на ужин?

– Сегодня домработница приходила, котлеты с пюре. И торт к чаю. Какие они тяжелые.

Последняя фраза относилась к содержимому кисета.

Выйдя за дверь, он услышал: «Я не хочу, чтобы в моем доме находился этот воровской кисет».

Фраза отца о доме и кисете возымела продолжение через двадцать пять лет, у его сошедшей с ума вдовы горсть самородочков украла одна из сиделок, все виды уголовщины так и липли к продуктам приисков, что не ново и не одно столетие людям явлено.

Увлеклись они с молодой женою прогулками по городским дворам, это скромное самодеятельное краеведческое увлечение отчасти заменило им былую страсть к туристским походам.

Особенно любимыми стали проходные дворы, из одного из них можно было попасть на три улицы (Восстания, Жуковского, Маяковского) и на один (Невский ) проспект. Во дворе стояла краснокирпичная школа, благоухала пекарня, снежной белизной дышала прачечная, исходил бензинным ореолом гараж, шумели деревья, тянулись толстые, толще слоновьих ног, трубы центрального отопления, таился мелкий невзрачный флигелек то ли котельной, то ли кочегарки, то ли уединенного домика старорежимного дворника. Эти мелкие домишки, окрашенные либо в тихий серый, либо в любимый петербуржцами и ленинградцами желтый, бедняцкий домик Петра Первого, подходящий по масштабу (как изба или чум) человеческому существу подобно петергофскому Монплезиру, – о, где вы?

Из окна на Тверской, где жил он с отцом и мамой Олей, видны ему были снег, забор, деревья, улица, ведущая к проспекту, любимый малый домишко. Он надеялся увидеть флигелек вновь, показать жене, но показывать было нечего, огромный новый дом стоял теперь на углу, занимая почетное место на двух улицах. Разочарованный, провел он ее к своей школе неподалеку от пропилей, где на первом этаже золотой антиквой на белом мраморе красовались фамилии золотых медалистов, в том числе его имя и фамилия; жена была в восторге.

Особо привлекали наших любителей пеших прогулок проходные дворы с секретом, с переходами, с двойным или тройным дном, отличительная черта нашего к в а р т и р н о г о города, проходимого, как во сне, насквозь: иногда следовало по лестнице черного хода подняться на чердак, пройти пыльные чердачные кубатуры, по другой черной лестнице (а то и парадной) соседнего дома спуститься на другую улицу.

Любимый многими, разнесенный репродукциями с открыток по всей стране «Московский дворик» Поленова напоминал макет России помещичьей; не то петербургский двор, модель секретера с тайниками.

Хорош был случайно открытый ими двор со спрятавшейся от современности усадьбой Демидова в переулке Гривцова, прежде именовавшемся Демидовым переулком. А также единственный в своем роде полый двор на Чайковского с потаенными пространствами подземного лабиринта под ногами; мало кто знал о дворовой тайне, никто не следил за потолками гулкого подполья, пока однажды в отверзшуюся в его катакомбах яму не провалилась легковая машина.

Неподалеку от вышеупомянутого подземелья на четной стороне улицы встретило их, приотворив ненадолго обычно закрытые напрочь врата арки, крылечко со скульптурами, с козырьком на колоннах, обвитых тщательно отмоделированными виноградными лозами, на которых сидели веселые южанки – обезьянки, басенные мартышки.

Волшебны были малые просторы с египетскими атлантами и непохожий на льва лев, таящиеся за фасадами неподалеку от Большого дома.

Еще одно крылечко со скульптурами животных встретилось им в одном из загадочных дворов-янусов Галерной, занимавших весь массив, выходящих одной стороною на Галерную, другой – на Английскую набережную Невы.

Видели они воочью дворик послереволюционного Дома искусств с графического листа Добужинского (вот кто, похоже, знал о здешних дворах все, об их расцвете, о страшном времени их разбитых окон, порушенных статуй поры призраков былого); по одной из городских легенд, арестованного Гумилева расстреляли прямо в этом дворе, ни до следствия, ни до тюрьмы дело не дошло.

В предзакатные часы их встречали световые колодцы, хранители петербургских тайн, и стены их, увенчанные мезонинами, башенками, оконцами чердаков, напоминали сориентированные на явления звезд и фазы Луны монолиты Стоунхенджа.

Аршин-мал-Алан,

Хожу по дворам! —

пел он новобрачной своей, она смеялась, это ведь из фильма, из музыкальной комедии, но что за фильм и видели ли они его, оба не могли вспомнить.

В нашем бессолнечном городе, где солнечные часы смешны и нелепы, – куда падает тень Александрийского столпа, помечая время суток? Дай мне руку, постоим секунду в этой тени, точно фигурки средневековых заветных часов; нет, погоди, мы никогда не ходили за руку, я не знаю, какова рука твоя на ощупь, я схвачу тебя за рукав черного осеннего пальто.