Текст книги "Могаевский"

Автор книги: Наталья Галкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

– О! – вскричал Могаевский. – Я знаю таких людей из числа сидевших в лагерях! Чижевский, Козырев, Лев Гумилев, Даниил Андреев, Войно-Ясенецкий, Раушенбах, Амирэджиби, Сергей Петров, Иван Лихачев, Вера Лотар-Шевченко, Станислав Ежи Лец, Галчинский... Какие, какие практики? суфийские?

– Мне неизвестны перечисленные вами люди, знакома только фамилия Гумилев; Лев? Мой первенец подростком играл с Колей Гумилевым.

– Это его сын.

– Причем играли в индуистских жрецов-душителей, боровшихся с демонами по приказу инфернальной богини Кали. Как фантастичен мир.

Время от времени Могаевский на несколько минут просыпался, чтобы тотчас провалиться обратно в то же сновидение с прогулкою по Фонтанке, и чуть ли не на то же место, где прервался было сон его; однако всякий раз что-то менялось неуловимо, слегка меняя и прерванную краткой явью Морфееву беседу.

Натуральные, вымышленные, снящиеся и прочие обитатели нашего архипелага Святого Петра во все времена тяготели к краеведению, испытывали склонность к домовладельческой прозе, страдали от любви и печали по прошлогоднему снегу, интересовались собственно домовладельцами, городскими архитекторами, городскими мифами и легендами. Не были исключением и наши два собеседника.

– Хозяин дома, Тарасов, богатейший, деловитый, несмотря на больной позвоночник (похожая хворь одолевала и брата его), не лишен был чудачеств несколько романтического характера; так, на крышах ледников, чьи стены выходили в сад «Буфф», устроил он прекрасный висячий садик, этакий изысканный вертоград, полный роз, разнообразных цветов, благоухающих трав, сидя в котором можно было наблюдать за всем происходящим в увеселительном «Буффе», а из четырнадцатикомнатной квартиры Тарасова в его миниатюрный парадиз перекинут был чугунный мостик. Сидя в любимом кресле, видел он шествующую в театр публику, открытую эстраду с ее канатоходцами, фокусниками, престидижитаторами, гимнастами, красотками, отплясывающими канкан; видел он оркестр гвардейского полка, чьи музыканты одеты были в малиновые рубахи и барашковые шапочки; слушал концерты любимиц петербургской публики: красавицы Вяльцевой, Вари Паниной, Тамары , разглядывая в бинокль висящий на шее Вяльцевой знаменитый ее талисман, белого слоника, или бриллиантовую стрелу во всю грудь, с которой выходила на сцену Тамара . Перед ним проходили сценической походкою людей, для которых весь мир – театр, знаменитые актеры Монахов, Брагин, Вавич, Феона , Пионтковская, примадонна Шувалова; шуршали разноцветными юбками да шалями, звеня серебряными браслетами цыганки из хора цыган, дефилировал в черных фраках румынский оркестр, в коем блистали особо два музыканта – первая скрипка и свирель фавна. А когда сезон закрывался, павильоны и эстрады заколачивались, облетали деревья, отцветал, скучая, тарасовский ледниковый парадиз, проходил по саду с метлою в элегической осенней печали дворник Степан, карауливший в межсезонье дремлющий сад с театром, живущий в мечтах о грядущем великолепии в подвале, где составляли ему компанию голодные крысы.

После следующего пробуждения указал ему Леман на стоящие на правом берегу три похожих дома, называемых соседями-петербуржцами «Три сестры», построенных некогда господином Полторацким в качестве приданого для трех своих дочерей, и поведал, что жил с семьей в одном из них, доме Оленина, куда некогда хаживали все блистательные российские литераторы, где встретился Пушкин с Анной Керн.

– Именно в этот дом ко мне на лекции ходили толпами желающие общаться с духами. А самому мне являлись тени старых гостей старого дома. И множество духов.

– Были ли они, ваши духи, теми, за кого себя выдавали? Не было ли среди них бесов? – неожиданно для самого себя спросил Могаевский.

– Возможно, – сухо ответил Леман.

Последовала пауза, за время которой прошли они большой отрезок набережной.

– Скажите, видели ли вы когда-нибудь, ну, хоть во сне, хоть в человеческом обличье, не к ночи будь помянутого?

– Нет, – отвечал Могаевский, – но его видела подруга моей троюродной сестры.

Он было уже и рот открыл, чтобы рассказать о подруге кузины, но отвлек его лай собак.

– Что это?

– Это прислышение, – отвечал Леман. – Полтора столетия назад на месте Обуховской больницы находилась псарня Артемия Волынского. Кстати, подопытные собаки Военно-медицинской академии, ныне тут расквартированной, всегда напоминали мне призраков сей блистательной псарни. Но я с нетерпением жду истории подруги вашей родственницы о встрече ее с врагом рода человеческого.

Могаевский, прежде чем рассказать собеседнику ожидаемый эпизод, внезапно запнулся вторично, не понимая, как сообщить снящемуся ему Леману, человеку правил и привычек девятнадцатого столетия, к тому же жившему в детстве в Москве, что огромный московский собор – обетный, победный, построенный в память о героях войны 1812 года, на который средства собирала вся страна, – был взорван в годы анти-религиозной пропаганды, на его месте собирались возвести «самое высокое в мире здание», Дом Советов, а в итоге в котловане непостроенного вышеупомянутого зиккурата соорудили открытый громадный плавательный бассейн. Потом подумал он: а знает ли снящийся ему, что умрет перед Первой мировой войной нестарым от скоротечного неоперабельного рака желудка, оставив без средств к существованию первую разлюбленную жену с двумя детьми (не давшую ему из ревности развода) и вторую – любимую – с восемью? Наконец прервал он затянувшуюся паузу, решив говорить как есть, положившись на волю Провидения.

– Подругу кузины, как молодого специалиста, отправили на повышение квалификации в Московский институт работников телевидения. Кроме учебы, странствовала она по достопримечательностям незнакомой ей прежде столицы. Одной из самых первых находок будущей тележурналистки стал уличный открытый плавательный бассейн «Москва» с подогреваемой водою, находившийся на месте взорванного храма Христа Спасителя и, соответственно, на месте невозведенного, оставшегося проектом Дворца Советов, задуманного как самый высокий небоскреб в мире со статуей Ленина стометровой высоты на крыше.

Надо сказать, что поход в бассейн был для девушки неслучайным, родилась она на Сахалине, где плавать и управлять лодкой учатся кто до школы, кто в школе начальной, как большинство островитян всех островов мира; и тяга к плаванию научившегося преследует всю жизнь, пловец – это отчасти маниакальное состояние.

– Знаю, – подтвердил Леман, – я сам в молодости был отменным пловцом и всегда скучал по воде.

– Итак, наша девица отправилась на Кропоткинскую поплавать, точнее, на Волхонку; если еще уточнять – в историческую местность, называемую с четырнадцатого века Чертольем (по названию ручья Черторый).

Декабрь, снег, девять часов вечера, темень.

Ей выдали купальник, отправили в узкий, пахнущий известкой коридор, заканчивающийся заполненным водой отверстием трубы, нужно было нырнуть в черную неизвестность, и хоть она хорошо плавала, ей стало не по себе.

Вынырнула она в слабо освещенное водное пространство, над которым клубилс пар; головы плывущих были еле заметны в клубах пара, как в сильном тумане.

В центре на некоей конструкции вроде большой этажерки угадывалась высокая фигура в черном плаще до пят и в колпаке средневекового покроя – или то был капюшон? При легком повороте головы стоящего казалось, что на нем венецианская маска врача времен средневековой чумной эпидемии, с длинным острым клювом. Впрочем, и сама она, и все очевидцы, с коими пришлось ей говорить позже, утверждали: стоящий в плаще всегда был повернут к смотрящему спиной. В руках его был огромный шест. У нее было чувство, словно она узнала не-к-ночи-будь-помянутого, будто видела прежде.

Снег тихо и плавно падал на головы, и так же плавно пловцы двигались по кругу. Причем под музыку «Лебединого озера»: та-а, та-та-та-та-та-та-а!.. Этот последний штрих завершал инфернальную картину. Больше желания поплавать в декабре у подруги кузины не возникло. Позже, прочтя в эссе Бориса Стругацкого о «сатане на Москве», она чуть не вскричала: да неужто и он плавал (не на пару ли с москвичом-братом?!) в ночном московском бассейне?! – но потом поняла, что то была дань любимому булгаковскому роману.

А еще позже, уже став телережиссером, поняла она, почему это плавание так врезалось ей в память: то были минуты проживания в идеальном клипе – звук, движение по мановению шеста, декорации, снег, сосульки в кудрях пловцов. Между прочим, мне встречались люди, очень горевавшие по бассейну, искренне и глубоко сожалевшие, что теперь там снова стоит чудом восстановленный храм, называвшие прорву на недовзорванном фундаменте с адским надзирателем «истинным символом Москвы».

– Ну и картинка! – вскричал Леман. – Кстати, похожую фигуру видел я на картине крепостного художника Григория Сороки. Некто в черном плаще с островерхим капюшоном, стоящий то ли на плоту, то ли на пароме в центре озера спиной к зрителю. Тогда как рыбак в белой рубахе – к зрителю лицом – вытаскивает лодку из камышей на берег. В рассказе вашей знакомой и впрямь есть нечто пугающее. Снег, пар, черный с шестом. Серой адской пахнет.

– Нет, нет! – вскричал, улыбаясь, Могаевский. – Пахло – забыл сказать – вот как раз не серой, а хлоркой, шоколадом и карамелью. Хлоркой от воды, а шоколадом и карамелью – от попутного ветра с расположенной неподалеку конфетной фабрики «Красный Октябрь».

За цирком Чинизелли серьезный человек в толстовке прогуливал маленькую обезьянку в розовом тюлевом платьишке. Личико обезьянки было печально, одной ручкой-лапкой обнимала она держащего ее на руках, в другой держала конфету.

Показался за каштанами Кленовой аллеи памятник Петру.

– «Прадеду – правнук», – сказал Леман, – мне всегда эта надпись казалась трогательной, как то, что давным-давно готовый и спрятанный от глаз памятник поставил на место его в городе, причем именно перед своим любимым замком, Павел Первый, да и в нем самом мне всегда почему-то виделось нечто трогательное. А в его матушке Екатерине Великой, верите ли, мерещилось мне нечто отталкивающее, эти перманентные собачьи свадьбы, готовые на все фавориты... Помните, как Павел, тогда еще принц-консорт, путешествовал с молодой женой по Европе как бы инкогнито, князь и княгиня Северные, prince et princesse Du Nord? Они совершенно очаровали европейцев своей воспитанностью, образованностью, молодостью, движением рука об руку.Мария Федоровна, неплохо игравшая на клавикордах, брала уроки у Гайдна. Павел бился с женой об заклад, что Моцарт выиграет ожидающееся состязание с римским маэстро Клементи.

Он подобрал в начинающей неуловимо жухнуть, терять яркость траве колючий зеленый шарик каштана с меридианной прорезью лопнувшей от зрелости и соударения с землей кожуры, в которую выглядывал свежий блестящий шоколадно-коричневый плод.

– В одном из снов я встретил возле памятника «Прадеду – правнук» своего правнука. Молодой человек, глубоко задумавшийся, нес картину; когда он переложил ее из руки в руку, чтобы наклониться за каштаном, как я сейчас, я увидел, что он несет мой автопортрет, такой свежий, словно я только что его закончил, – может, то была копия? Правнук походил на меня не только манерами, ростом, чертами лица, способностью задуматься, словно полууснув, – но этой нашей фирменной мастью, такой смолью черных волос, которую не во всякой азиатской или индокитайской волости встретишь. Откуда взялась? Так боярский род Ртищевых по матушкиной линии от татарвы и пошел, прародитель Аслан-Мурза Челеби из Золотой Орды приехал, к Дмитрию Донскому на службу поступил.

– Как вы думаете, – спросил Могаевский, – правда ли, что своим розово-оранжевым цветом Михайловский замок обязан цвету перчатки, потерянной на балу фрейлиной, очаровавшей Павла? История в духе рыцарского романа.

– Павел Первый с детства играл в рыцарские романы. Думаю, правда. Играл в солдатики, в мальтийского кавалера. Построил замок неприступный с подъемным мостом. Какой замок? Времена сих строений за два века до начала строительства сего миновали. Дворцы строили, особняки, дело шло к доходным домам. Помните сумасшедшего немецкого баварского принца, строившего замок за замком, театральные, бутафорские, не для жизни? Снесли дворец, где Павел родился, отгрохали неприступный замок, вошли в него ночью преступники, заговорщики пьяной толпою, убили императора самым уголовным образом, да будет земля ему пухом.

Леман перекрестился, глядя на часовню западного фасада.

– Подождите, – сказал он, остановившись у ограды. – Где мы встретились на Фонтанке?

– Недалеко от дома Державина, возле сада « Буфф».

– В тех местах в осьмнадцатом столетии в глубине были не то что сады, а прямо-таки леса, и в чащобе лесной стоял дом Зубовых, где ночью собрались на пьянку заговорщики да и договорились, как будут императора убивать. Остатки тех лесов – сад «Буфф», Польский сад за домом Тарасова. Корни еще помнят пьяные возгласы будущих убийц. А теперь мы проходим мимо замка, где они свое злодеяние свершили.

Какую-то волну холода почувствовал Могаевский, идущую от стен Инженерного замка.

– О, да, – сказал Леман, – холодный дом, холодный, как склеп. Отстроив его и отчасти обставив, Павел устроил бал, чтобы очаровавшая его фрейлина могла потерять перчаточку; а замок был не протоплен, как свечи зажгли, поднялся в залах такой туман, что лица танцующих стали неузнаваемы без всяких масок, – просто еле видны. Эльсинор себе построил русский наш Гамлет, а прозвище сие пошло от того, что отца Павла, Петра Третьего, убил в Ропше один из фаворитов его любвеобильной маменьки. Кстати, отец намекал прилюдно, вот об этом Павел не знал, что настоящий его отец – еще один из сбродного молебна фаворитов; откуда, говаривал он, она этих детей берет? ведь мы с ней не спим. Вот только вместо призрака отца явился нашему русскому Гамлету призрак прадеда, Петра Первого, да еще возле только что поставленного Медного всадника, явился и произнес: «Бедный, бедный Павел». Я в Михайловском замке Николаевское училище окончил, странно, что ни один дух не встретился мне ни на одной из лестниц.

В военно-инженерном Николаевском училище учился некогда и родственник Лемана по материнской линии, Федор Достоевский, у них был общий пращур из Золотой Орды, родоначальник рода Ртищевых; фамилия писателя восходит к подаренному одному из Ртищевых имения Достоево. С двумя однокашниками, Тотлебеном и Григоровичем, Федор Михайлович дружил всю жизнь, Тотлебен просил царя о возвращении Достоевского с каторги.

Призраком Павла Первого пугали старшие младших, как это описано у Лескова, привидение убиенного играло на флажолете, светящуюся его фигуру видали прохожие в окнах, однако духовидца Лемана духи замка обошли. Хотя... хотя... не крались ли таемно тени бесов по дортуарам? и кто считал ступени лестниц в двенадцать часов по ночам?

Лестниц в замке было немерено, а над шпилем витали боровшиеся образы архангела и дракона.

Если сложить все здешние лестничные марши (парадные, черные, забежные, потайные, от всех выходов и входов), расположить их по вертикали – выйдет гора.

Замок-миракль, из-за которого намечтал с в о й принц Норд, стоял на скале, на горе, находился на острове и назывался Мон-Сен-Мишель. На шпиле его повергал архангел Михаил дракона Апокалипсиса. Перед входом в город-замок, в горнее аббатство, стоял храм Святого Петра.

И задумал Павел Михайловский замок на воде с часовней Михаила архангела, неприступную твердыню архипелага Святого Петра, – Санкт-Петербурга.

По французскому преданию, трижды являлся архангел Михаил епископу Оберу с наказом выстроить храм на скалистой островной горе. В русской легенде (поддерживаемой Павлом) было однократное явление архангела стоящему на посту караульному на месте будущего замка.

По друидским сказаниям, там, где сейчас Мон-Сен-Мишель, некогда находилось подземное «Святилище дракона»; до строительства первой церкви (в восьмом веке) остров носил имя Могильная Гора.

Два раза в сутки остров-скала претерпевал приливы и отливы, в друидовы дни равноденствий, полнолуний, новолуний вода держалась восемь часов зимой и девять часов летом, а скорость прилива сравнивали со скоростью лошадиного галопа. В день святого Михаила море убывало, оставляло людям открытый проход по обмелевшему дну, подобный библейскому. Колдовство вод в Санкт-Петербурге вызывало наводнения, а Михайловский замок построен был на месте древней шведской мызы, называемой Перузина, и сие слово означало землю с твердым грунтом, менее прочих подверженную опасностям наводнений.

Даже характер шпиля напоминал венчающий Мон-Сен-Мишель, но не было на нем скульптур победителя-архангела и побежденного дракона: был крест.

Надеть плащ цвета перчаток Лопухиной (или хотя бы шарф), пройти вдоль стен цвета любви к трем апельсинам, собирать каштаны, бывшие весной свечами соцветий, недоумевая: почему аллея, обсаженная каштанами, называется Кленовой? Уж не потому ли, что каштаны растут во Франции? и два фасада, да и сами врата, напоминают французские?

Мы с тобой живем в городе, где тяжелой поступью ходят призраки по воздушному замку.

Пройдя ограду, Леман остановился еще раз, на сей раз на мосту:

– А ведь был и третий дом, связанный с убийством императора, где собрались убийцы праздновать удачное мероприятие свое почти что над гробом, – дом замужней сестры Зубовых Ольги Жеребцовой, выходивший северным фасадом на Английскую набережную (что удивительного, заговор в большой мере инспирирован был англичанами, готовили убийство и гуляли на английские деньги патриоты наши), а хозяйственными флигелями на Галерную улицу (вскоре вместо хозяйственных построек возвели там один из первых в городе доходных домов, чтобы было где Пушкину с молодой женой в первый год после свадьбы остановиться). А убийцы пили всю ночь, праздновали, бахвалились, грызли кости, аки вурдалаки, а как пошло дело к утру, схватил за края один из пьяных кудеяров скатерть, связал узлом все остатки пира, сделано дело, сделано, браво парни-блатари, да и шваркнул узел через окно во двор, ох и звон пошел от битых бутылок, бокалов, рюмок, тарелок, блюд, серебряных приборов, оказавшись на земле, намокал узел, обагрялся красным вином опивок и ржавчиной соусов, точно кровью. Пушкин с молодой женою жили в бельэтаже; в одной из комнат в стену было вделано огромное зеркало. Прожили в квартире недолго, то ли была она слишком дорогая, то ли неуютно было поэту жить рядом с двором, в котором разбился узел с остатками пира цареубийц.

Довелось и мне, о читатель, побывать в бельэтаже вышеупомянутого дома на Галерной. На доме теперь мемориальная доска, а двухсотлетнее зеркало, в котором отражались молодожены, цело и налито до краев невозмутимой водой былого.

– Но вот и мой катерок, – сказал Леман.

Катер качался на водах Мойки возле небольшого деревянного самодельного причала, стоял в катерке капитан, худощавый юноша в кожаной куртке, в кепи, надетом козырьком назад, помахавший Леману рукою.

– Мы встретились у дома Тарасова, где получил я бесценные куски дерев для скрипок моих. И с тех пор стало посещать меня повторяющееся сновидение: вот стою я на берегу теплого моря-океана, выкатывает мне под ноги волна обломки древнего затонувшего корабля, и является мне мечта: добыть со дна морского остатки отлежавшихся на дне галиотов, бригов, баркентин, шхун и сделать из них волшебную скрипку. Я придумал ей имя. Сначала хотелось мне назвать ее «Шторм», но в третьем сне я передумал, назвал ее «Буря». Одно из ее волшебств было бы в том, что, кроме слышного голоса, заложен был бы в ней неслышный, она умела бы привносить в наш полный грязных звуков мир небесную тишину.

Катер промчался под мостом, на котором стоял Могаевский, пронесся к Фонтанке, а он не успел увидеть, куда свернули, к истоку или устью? и там, и там была Нева; где лежал путь в Стрельну? должны ли были Леман с капитаном проследовать мимо Петропавловки или, миновав всю Фонтанку, двигаться к привидению Подзорного дворца? и сколько им плыть туда, где хорошо, к рыбацким причалам Стрельны, к ее водопаду между водоемами, где собираются все окрестные туманы, помнящие голоса перекликающихся плавсредств, к ржавым мостикам, а ведь в Стрельну можно приехать, приплыть, прилететь, прибыть...

Его будила жена.

– Вставай, вставай, завтрак на столе, скоро машина придет. У тебя вид усталый спросонок, может, не полетишь?

– Да что ты, так удачно договорились, погода позволяет, ситуация позволила, военным вертолетом до места, лучше не придумаешь, я хоть и предпенсионный, а все еще ректор, государственный человек.

Кроме двух пилотов, в вертолете военного ведомства летели четверо пассажиров: двое молодых военных, один с планшетом, другой с плоским металлическим чемоданчиком, Могаевский и некто в штатском, в коем Могаевский, по обыкновению, тотчас угадал особиста, они были узнаваемы всюду и всегда, начиная с кинокомедий всех стран и народов, главным образом, по дресс-коду. Что за засекреченные ателье шили их специальные черные костюмы по своеручным лекалам? Впрочем, по особому блату (или благодаря промышленному шпионажу?) таковые же шили для себя мафиозные и охранники, незнамо чьи шестерки и прочие цирковые униформисты. Всегда малые серии, даже ширпотребом не назвать, никакого индпошива, почерка закройщика и прочих человеческих глупостей.

«Интересно, за каким псом этот старомодный наученный работник прется в по-именованную станицу, то есть железнодорожную станцию? – думал особист. – Вроде там ни НИИ, ни лаборатории, ни секретного производства не имеется».

– Вы летите в командировку? – осведомился он вслух.

– Нет, – отвечал Могаевский, – цели у меня сугубо личные. Мне хотелось бы найти хозяйку, у которой мы с матушкой после эвакуации жили во время войны.

«Вот оно как. Ну, что матушка твоя в оккупации работала в немецкой комендатуре, не новость, а что и ты был с нею, я не знал. Пропустил? Недочет информации?»

– Сколько же ей лет, этой хозяйке?

– Я надеюсь, она жива. Если нет, надо бы посетить ее могилу, нанять кого-нибудь из кладбищенских работников, чтобы за могилой следили. Может быть, небольшой памятник поставить.

– Можно было бы навести справки по Интернету. Вы ведь знаете ее имя, отчество, фамилию, год рождения?

– Года рождения и отчества не знал никогда. Звали ее Христина Клюге.

– Немка?

– Муж был немец, должно быть, из колонистов.

– А вам сколько было лет, когда жили вы у этой фрау Клюге?

– Неполных пять.

– Фантастика, что вы ее помните! И хотите, чтобы кто-то следил за ее могилой. Почему же вы решили посетить памятные для вас места именно сейчас?

– Раньше времени не находилось, – отвечал Могаевский, отворачиваясь к иллюминатору.

«Еще и рыло от меня воротит, – подумал особист. – Тоже мне, писатель. А какой псевдоним-то придумал! Имя и фамилия польского образца, чует, знает, что в новой стране нашей столько политиков и просто людей тяготеют к Польше. И не времени не находилось, а подозревает – скоро на пенсию отправят, заменят кем помоложе, по-борзее и пооцифрованней на нужный лад. И никто катать в казенном летательном аппарате не станет».

Двое молодых военных сидели, как влитые, молчали, глядели в оконца.

Итак, они летели в оливковом военном вертолете, облепленном неопознанными множественными элементами таблицы Менделеева, а движущиеся там, внизу, окрестности, долы, холмы, леса, рощи, поля были поваплены неопределимой безымянной пыльцой серебристой. Даже пыльца на крылах бабочек, всякой малой летядлы, взывала к счетчику Гейгера. Что там Ариадна со своей самодельною тканой красною нитью! у нас всякая Одарка норовит вплести в домотканый старомодный половичок нити вольфрамовые, титановые, и прочие, и прочие, чтобы возлюбленный, встав с постели и ступив на рукоделье ее, был приворожен, околдован, зачарован, закольцован, охмурен под завязку и не мог в ближайшие сто лет без своей рукодельницы и шагу ступить.

«Да что ж это такое лезет мне в голову, уж не новая ли книга проклевывается, раз теперь я писатель? Нет, нет, отдохнуть, отвлечься!»

Засим вынул он из портфеля, купленного некогда в зарубежном городе Д. и сделанного тамошними кожемяками из овчины ягненка, шикарно изданный журнал с картинками для богатых любопытных людей в целях поддержания в них навыка чтения и восприятия красотищи, а заодно заманить куда следует в качестве туристов; однако читать не стал, задумался, держал на коленях, пока особист не попросил дать ему фешенебельное типографское изделие посмотреть. Из журнала при передаче из рук в руки выскользнул листок бумаги, спланировал на пол летящего винтокрыла. Особист поднял листок, передал Могаевскому, в соответствии с профессиональным навыком успев выведенное на листке прочитать.

А прочитав и передав, забыл о навыках и спросил с нескрываемым людским любопытством:

– Это что же у вас такое? Шпаргалка для алхимических экспериментов? Тут есть связь с вашей работой по части натовских экологических лабораторий? Я не силен ни в химии, ни в физике, слов таких не знаю. Надеюсь, не шифровка?

Глянул на листок и хозяин его:

ауреолин                                     ализарин

кобальт                                             пепел

кадмий                                           люмьер

церулеум                                        мадера

ганза                                       нейтральтин

индантреновый                    свечная копоть

сажа газовая                             хинакридон

гелиос алый                               тиоиндиго

мажента                                       виридиан

сатурновая                              фталоцианин

тициановый, прусская, фландрская, веницейская, индийская, неаполитанская, английская красная, сатурновая, марсианская, шахназарская, гутангарская

окись хрома                          зелень Хукера

                         серая Пейна

– Человек не обязан все на свете знать, – отвечал Могаевский с улыбкою. – Одна из моих внучек поступила в художественную школу, это список красок, которые мне велено привезти ей из ближайшей зарубежной поездки. Я и сам, признаться, когда читаю: «серая Пейна» – понимаю ровно половину и всякий раз спрашиваю себя: почему именно Пейна и кто он такой? Может, слово вообще женского рода как Сиена и Охра...

Особист вдруг почувствовал некую симпатию к Могаевскому, словно общая область невежества сблизила их.

– Куда едем? – спросил шофер.

– Адреса не знаю. Деревянный дом рядом с излучиной реки.

– Да откуда же взяться деревянным домам? Никогда их там не было.

– Я жил в одной из окраинных изб во время войны.

– Н-ну... Вы бы еще позапрошлый век вспомнили. Все переменилось. Мы уже давно не деревня, а город.

– Я вспомнил улицу! – вскричал Могаевский. – Терская!

– Поехали, – сказал шофер. – Убедитесь, что ищете вчерашний день. Терскую знаю.

«Вчерашний? Я позавчерашний ищу».

Нашлась Терская, вернее, незнакомая улица с таким названием, уставленная кубиками хрущоб, между которыми, подобно небоскребам, торчали три семиэтажных вы-сотки. За последней семиэтажкой в проемах детских площадок видна была и речная излучина.

– Вот, сами видите. Где вас высадить?

– В конце улицы выйду.

– Там начало.

Некоторое время стоял он в нерешительности, ухватившись за ручку телячьего портфельчика своего. Окружало его подобие спального района, имя которому было легион.

Решив выйти к реке, обошел он соседний дом. Обнаружилось, что городок заканчивается, обрывается, дальше размещались пустыри, пыльные кусты, холмы, восхолмия, тропы вместо асфальта, огибающего незнакомые жилые коробки. Он послушно побрел по асфальту, чувствуя глубокое разочарование, печаль, дурость и старомодную сентиментальность прошлого, Христины, детства, жизни с матушкой Эрикой, надежд на уникальный по тем ветхозаветным годам фотоаппарат соседа, который мог сфотографировать их с матушкой, хозяйкой, соседскими ребятишками; по дороге ему мерещился потертый альбом с этими несуществующими вещдоками утраченного бытия девять на двенадцать.

Между белой коробкой новых жильцов и полосой прибрежного песка берег пошел под уклон, зашелестел травой забвения, – и увидел он избу дальних дней, обведенную полусломанным, кое-как чиненым-латаным серебристым забором.

Покосившаяся изба не напоминала аккуратный ухоженный домик Христины, но окна не были заколочены, к подгнившему кривому крыльцу протоптана была тропка; какая-то нелепая фигура ковырялась с лопатою в земле картофельного надела, перед которым помахивал драными неопределенного оттенка рукавами двойник обитателя избы – огородное чучело в некогда соломенной шляпе.

– Хозяин!– крикнул Могаевский. – Хозяин!

С неожиданной бойкостью и скоростью копающийся в ботве человек, хромая и опираясь на свою лопату с коротким черенком, сходившую при случае за трость, поскакал к калитке, крича:

– Ты опять приперся?! Тебе надысь и третьего дня было, блин, сказано: вали, хромай отсюда, падла чиновная, своим портфелем с документами не тряси, не съеду, ни хрена не подпишу, фиг вам, чекайте, трохи чекайте, вот вскорости сдохну, тогда сносите дом, сводите участок, разводите свое говенное благоустройство, – тут он произнес тираду на прокуренном матерном в качестве вводных слов, – а пока я жив, блин, не съеду, не съеду, ни фига не подпишу, ну, ты оборзел, в третий раз рожу свою показываешь, я тебя уже дважды послал.

– Какой же третий раз, – сказал отработанным своим спокойным педагогическим тоном Могаевский, на всякий случай сделав от калитки шаг назад, глядя на многофункциональную лопату, – и какое надысь, если я только что из столицы прилетел?

– Прилетел? – спросил, стихая, хозяин последней избенки. – Это на чем же? На палочке верхом? Аэропортов не держим.

– На военном вертолете.

– Должно быть, не брешешь, вертолет военный пролетал.

Пока он произносил свой монолог, Могаевский разглядел его во всех подробностях.

Одет хозяин избенки был в неведомого цвета недатируемое галифе с лампасами и ватник с пуговицами разного размера и фасона, кое-где на ватнике из мелких дыр торчали фонтанчики ваты, словно предприимчивые пичуги выклевывали оную для утепления гнезд; в нескольких местах ватник был прожжен, украшен угольно-коричневыми пятнами одежного пала. Под ватником на голое морщинистое тело надета была доисторическая майка. На шее болтался гайтан без крестика, на голове красовалась не потерявшая еще стертых признаков новизны круглая восточная войлочная шапчонка, а ноги в разноцветных вязаных носках обуты были в калоши.

– И в портфеле у меня никакие не документы, а бутылка коньяка, коробка конфет и консервы.