Текст книги "День поминовения"
Автор книги: Наталья Баранская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
Старичок-сторож из госпиталя сделал Нонне железную печурку, в годы гражданской войны он смастерил немало таких, прозванных “буржуйками”. Почему их называли так, теперь уж не помнилось, но, может, тогда не было никого богаче печки, раскаленной щепками, бумагой, сломанной мебелью или маленькими полешками? Она топилась с треском, с дрожью и дребезжанием железной дверцы, всасывающей сквозь дырочки воздух
Как только сторож установил в одной из комнат “буржуйку”, жить стало веселей. Ребята увлекались заготовкой топлива, готовы были сидеть у печки часами, пока она топилась, следить за мельканием огня и подкладывать дровишки.
Дважды Нонна обращалась с просьбой послать ее на фронт. Она знала примерно, где находится медсанбат Алексея, туда и просилась. В последний раз ее отчитал начальник госпиталя, бывший заведующий терапевтическим отделением в клинике. Чего она добивается? Мать двоих детей, она не подлежит отправке на фронт. Доктор Корнев на фронте, достаточно и этого. Здесь, в госпитале, она нужна вот как – и начальник провел ребром ладони по своей шее. Или она думает, что тяжелых ранбольных можно бросить на старух сиделок? А вообще-то, товарищ военфельдшер, Нонна Романовна, детишек следовало давно отправить из Москвы, и зря вы этого не сделали. Ну да скоро, возможно, и наш госпиталь двинется на восток...
Нонна признавала про себя, что с тягой на фронт ей следует бороться. И здесь она делает то, что необходимо фронту. Неужели положение столицы так опасно, что из нее думают эвакуировать госпитали? Ведь они нужны здесь, ближе к полям сражений. Нонна Романовна знала, что эвакуация раненых идет по плану, по инструкциям Намек начальника встревожил ее
А насчет детей она согласна, это действительно упущение Налеты, холод в доме, недостаточное питание... Да, надо разузнать, не соберут ли еще группу ребят. Есть, слышала она, хороший интернат для детей медработников-фронтовиков где-то на Алтае.
6 ноября 1941 года, в двадцать четвертую годовщину Великой Октябрьской революции, все услышали речь Сталина – короткую, полную силы и уверенности в победе. А на следующий день, седьмого ноября, на Красной площади состоялся военный парад! Этого совсем не ожидали. И Нонна исполнилась радостной энергии. Она готова была работать круглые сутки. Мешало только беспокойство за детей, за тетушку.
Старенькая Незабудка растерялась, быстро уставала, слабела. Нонна подозревала, что тетушка отдает свою еду детям, несмотря на ее запрет.
Нонну любили в госпитале. От нее, казалось, исходил ток жизненных сил и передавался тем, к кому она прикасалась. Кроме работы в операционной, перевязочной была еще работа в палатах: переливание крови, внутривенные вливания. Но и этого было мало Нонне: она хотела сама ухаживать за ранеными и включилась в расписание подменной палатной сестрой к тяжелым.
В эти суровые месяцы Нонна сама посуровела. Она была строга дома с детьми и тетушкой, в госпитале требовательна к санитаркам и палатным сестрам, зато с ранеными тепла и ласкова. Казалось, вся ее материнская нежность перенеслась теперь в палаты тяжелых, которых надо было выхаживать. Все, что следовало делать для них, Нонна делала охотно, не брезгуя никакой работой. Работая, она приговаривала ласковые ободряющие слова, а то весело шутила, чутко улавливая, что нужно здесь, сейчас этому человеку. Она прикасалась теплыми ладонями к лицам, приглаживала волосы, брала руку посчитать пульс. Ласка ее – женская, материнская – принималась с благодарностью, утешала, целила.
Руки ее правда были замечательны: сильные и крепкие, они были мягки и нежны, а в движениях и смелы и осторожны Она не причиняла лишней боли, а когда боли нельзя было избежать, помогала перетерпеть участливым словом.
Похоже было, что сердцем Нонна переселилась в госпиталь
Наконец собралась группа детей, не уехавших из Москвы своевременно, и Нонна решилась: она отправит Ромушку и Маринку. Детей везли на алтайский курорт, в село Новую Белокуриху, в интернат для детей военврачей. В группе было двадцать ребят, сопровождали трое взрослых. Тетушку Надежду Сергеевну зачислили нянечкой.
Нонна сомневалась, сможет ли тетя Незабудка делать, что положено няне. В сборах к отъезду выяснилось, что тетушка сильно сдала. “Какая ты худенькая, тетечка”,– говорила Нонна, чувствуя себя виноватой перед старой тетушкой, испытывая страх за нее и ребят, которых вверяла этим немощным рукам.
У Нонны защемило сердце, и все предотъездные дни она старалась быть больше дома.
“Совсем ты нас бросила, Нонна”,– жаловались раненые. Она отвечала: “Вот отправлю ребят, переселюсь в госпиталь”.
Наступил день отъезда. Нонна знала, что путь предстоит долгий и хоть безопасный,– в тех местах не летали немецкие бомбардировщики, – но трудный, с пересадками, и это ее тревожило. На вокзале Ромушка и Маринка приуныли, тетушка совсем сникла, боролась со слезами. Провожающие тащили ребячьи вещи, и было ясно, что этих вещей слишком много, распоряжение – одно место на человека – не выполняется. Детей устроили в пассажирском вагоне, по двое на полку, это было хорошо. Матери укладывали вещи, вынимали из свертков подушки, одеяла, совали детям в руки мешочки с едой и сладким, хотя решено было, что все родительские подношения поступят в распоряжение главной сопровождающей и будут разделены поровну За группу отвечала молодая энергичная медсестра из другого госпиталя, она везла также своих двоих Неясно было, как справятся женщины с этой кучей вещей, с малышами, ребят постарше было немного.
Нонне было тревожно, тоскливо, она бодрилась, повторяла строго: слушайтесь бабулю, держитесь крепко за бабулю-Незабулю (так они звали тетушку), не растеряйтесь, уверяла Ромушку, что будет преинтересное путешествие и он увидит много замечательного в окно. Ой, как малы они были: Ромке шесть, Маринке четыре, как только она решилась отрывать таких от себя. И Нонна жалела, что не послушалась Алексея – не уехала с детьми. А работа, такая же, как здесь, нашлась бы и в тыловом госпитале.
Вагон заполнялся, становилось тесно, к ребятам на полки подсаживались посторонние, проходы заваливались вещами. Надо было выбираться на платформу, женщины целовали детей, некоторые крестили, дети плакали, хватались за матерей.
Поезд тронулся, Нонна махала платком, слезы на глазах мешали рассмотреть окошко, в которое глядел Ромушка.
“Ну что ты закручинилась, не под бомбы их увезли, а на сытую жизнь”,– успокаивала ее толстая веселая санитарка. И Нонна, приказывая себе не хандрить, побежала в госпиталь, перебирая в уме все необходимейшее, что надо успеть до вечера.
Дома се ожидало письмо от Алексея. Первое письмо. Листик из тетрадки, сложенный треугольником, короткая весточка. Она читала и перечитывала несколько строк, угадывая трудное и страшное, что было там, у него. Даты не было, штамп неразборчив, треугольник затерт в нелегком, как видно, пути, может, давнишнее письмо
Ноннушка!
Первый раз за это время пишу тебе. Не сердись – сутками в операционной за столом. Много работы. А еще неразбериха, нехватка материала. Спать почти не приходится. Вчера на мой стол попала девчушка, вроде нашей. Обстреливают дороги с воздуха. Очень прошу, береги детей, тетушку. Уезжайте в Саратов, а еще лучше дальше, на восток. Меня зовут, иду. Обнимаю крепко и целую всех вас.
Твой Алексей.
Долго, очень долго не было вестей от тети Незабудки. Нонна дала ей конверты с адресом, бумагу, просила сразу написать, как доехали, как устроены. От матерей, работающих с нею, она знала, что ребята уже на месте, а тетя Надя почему-то молчала и молчала. А может, здесь потерялось письмо, Нонна бывает дома через день, почтальон мог положить в чужой ящик. Нонна написала в интернат, в Белокуриху сама.
Ответа не было.
Наконец долгожданное письмо пришло. Нонна схватила конверт. Чужой, незнакомый почерк. Письмо не от тетушки. Первые же слова напугали Нонну: почему Нонна Романовна не ответила сразу на телеграмму? Нонна читала дальше, страх и ужас охватывали ее.
В письме сообщалось, что при пересадке в Уфе Надежда Сергеевна с детьми отстала от поезда. Писала об этом почему-то заведующая интернатом, а не медсестра, возглавлявшая группу в пути.
В письме были неважные теперь подробности, ведь прошло две недели. За это время тетя Надя должна была объявиться – дать телеграмму, позвонить Нонне, адрес интерната ей тоже известен. Однако она молчала. Значит, что-то случилось с ней. У Нонны холодело сердце.
Ранним утром она побежала в госпиталь, где работала медсестра, отвозившая детей. Сказали, что она осталась на Алтае, работает в Бийске. Нонна бросилась на Ярославский вокзал к начальнику службы движения, узнать, кто должен быть в курсе всех дорожных происшествий, как навести справку о потерявшихся, о заболевших или умерших в пути. Она подозревала все самое худшее.
В письме заведующей интернатом было сказано, что одновременно с телеграммой Нонне телеграфировали в Уфу, начальнику вокзала, об отставших, сообщали два адреса – Ноннин и интерната, ответ был оплачен. Уфа сообщила в интернат: “Принимаем меры розыску”.
Нонна выстояла большую очередь к заместителю начальника вокзала. Люди в очереди искали кого-то или что-то: родных, отставших от поезда, вещи, оставленные на станциях, потерявшийся багаж. Одни плакали, другие возмущались, все громко рассказывали о своем, советовали и советовались. Из всего этого шума возникало ощущение сумятицы, великой неустроенности и растерянности.
В кабинете, куда наконец вошла Нонна, непрерывно звонил телефон. Невыспавшийся усталый мужчина перебрал кучу телеграмм, перелистал журнал, часто переспрашивал: фамилия? Где – в Уфе? Он ничего не нашел. Нонна вышла от него подавленная, ее мучила мысль, что он мог пропустить, недоглядеть, его часто отвлекал телефон, он забывал фамилию.
Теперь оставалось одно – ехать как можно скорее в Уфу. Неожиданно для Нонны начальник госпиталя не отпустил ее. Не такое время, сказал он, чтобы бросить работу и бросаться на поиски самой. Что бы ни случилось с теткой, дети не пропадут. И он тут же начал составлять телеграммы в уфимские учреждения: милицию городскую и линейную, в эвакопункт, детский приемник, горисполком. И все от имени начальника госпиталя, где работает незаменимый, необходимый и ценнейший военфельдшер Н. Р. Корнева. “Сегодня же все телеграммы пойдут срочными, а вы наберитесь терпения на два-три дня, я уверен, мы их найдем”.
Пришлось терпеть. Спать Нонна не могла. Когда ее мучили тревога и страх, она всегда кидалась в работу с удвоенной силой. Две ночи провела Нонна в госпитале. Солдаты смотрели на нее сочувственно, они знали, что случилось. Столько было вопросов – что с ней, почему похудела, глаза запали,– пришлось сказать. Мужчины не донимали расспросами, при ней молчали, без нее обсуждали, что могло случиться, что следует предпринять. Двое выздоравливающих вызывались ехать на поиски.
На пятый день пришел ответ из Уфы. Сообщалось, что дети умершей Незабудкиной (двое), доставленные в детский приемник такого-то числа ноября месяца, распределены в детдом номер такой-то в город Бирск Уфимской области.
Нонна горячо доказывала необходимость ехать за детьми, и ей дали увольнительную на восемь дней, строго рассчитав время на дорогу до Бирска, затем на Алтай, в Новую Белокуриху, и обратно в Москву.
От Уфы до Бирска Нонна добралась на попутке, нашла детский дом – двухэтажное деревянное строение, стоявшее на заснеженном дворе рядом с одиноким большим деревом. От дворника, старика, махавшего метлой, Нонна узнала, что сейчас обед и что сперва надо пойти к заведующей на второй этаж. Не было времени и терпения ждать, когда придет в свою комнату заведующая,– дверь заперта, ключ в замке. Нонна оставила чемодан у двери и пошла по коридору – запах капусты указывал путь в столовую.
Стояла тишина, странная для дома, наполненного детьми. Нонна подошла к открытым дверям большой комнаты, заглянула в нее. На скамьях по сторонам узких деревянных столов сидели дети – за одним столом постарше, за двумя другими – маленькие. Перед каждым ребенком лежал тоненький ломтик черного хлеба и алюминиевая ложка. Старшие украдкой отщипывали от своих ломтиков, младшие застыли, положив на столешницу маленькие посиневшие руки ладонями вниз. В стороне раздаточный столик, на нем эмалированный бак с супом и стопка алюминиевых мисок. За столиком – женщина в белом халате с черпаком в руке.
– Вы что, не видите, у нас обед,– сказала она сердито.
Нонна остановилась в дверях, глазами обводя столы, искала своих. Но все дети, остриженные под машинку, в темных бумазейных платьицах и рубашечках, казались одинаковыми. “Неужели их здесь нет?” Сердце у Нонны сжалось.
– Как фамилия? – не выдержала воспитательница.
– Корневы.
– Таких нет.
У Нонны дыхание остановилось. Теперь она оглядывала одно за другим детские большеглазые личики. И вдруг узнала Ромушку. Он глядел на нее испуганными круглыми глазами и молчал. Дети за столом не шевелились, будто задеревенели, их маленькие озябшие руки по-прежнему лежали на столешнице ладошками вниз. Не шевелился и Ромушка. Вдруг громко заплакала Маринка, закричала:
– Мама, мама!
Нонна не выдержала, побежала вдоль стола к дочери. Все вскочили с мест, загомонили, малыши заревели в голос.
– Что вы наделали,– закричала воспитательница,– вы нам сорвали обед.
Нонна тянула Маринку из-за стола, держала за руку подошедшего Ромку.
– Маринка, не реви,– сказал мальчик,– мама, дай же нам пообедать, мы голодные. Мы без тебя никуда не уйдем, не бойся. Ешь, Маринка, мама нас подождет.
Нонна вышла в коридор. Стук ложек об миски становился все громче, голоса и плач утихли. Нонна села на подоконник ждать окончания обеда. Сын говорил совсем как взрослый – натерпелись детишки. Перед глазами Нонны так и стояли ряды остриженных голов и руки, лежащие на столах ладонями вниз. И от этого Нонна ощущала войну с таким же страхом, как во время бомбежек.
После обеда она взяла детей, переодела в домашнее, кое-что теплое она привезла с собой.
– Ты знаешь, мы теперь Незабудкины,– сказал Ромушка,– так нас назвали, и ты теперь говори так: Не-за-буд-ки-ны. Запомнила?
Пока добрались до Уфы, пока выстояли очередь в воинскую кассу прокомпостировать билет, наступила ночь. Ребят Нонна держала за руки, не отпуская, они и сами вцепились в нее, так и висели на ней, полусонные, усталые, до самого поезда.
Из всего, что Нонна узнала на уфимском вокзале еще на первом пути, а также потом из ответов Ромушки на ее осторожные вопросы, прояснилось случившееся.
В Уфе вся группа выгрузилась из вагона, устроились на вокзале,– до нужного им поезда было два с половиной часа. Надежда Сергеевна устала, она тоже носила мешки и чемоданы. Ее оставили с ребятами, пока другие женщины ходили в кассу, к начальнику вокзала, чтобы достать места на первый же поезд до Барнаула. Такого поезда не было, надо было ехать до Новосибирска, там еще раз пересаживаться. Они вернулись с билетами, и бабушка Незабудка захотела выйти на улицу – подышать, у нее болело сердце.
“У вас час времени, не опоздайте”,– сказали ей. Роман и Марина не захотели оставаться без бабушки, просились с ней, им уступили. Ромушка рассказал.
– Мы прошли немножко по бульварчику, совсем немножко. Бабуля устала, села на скамейку, она зевала, хотела спать и заснула. А мы играли с Маринкой в классики, там были нарисованные мелом классики. Играли, играли, и нам надоело. Мы подошли будить бабулю, а она никак не просыпается и вдруг падает, упала совсем на землю. Мы закричали, заплакали – испугались, когда она упала. Подошли люди, потом пришел милиционер, потом пришел какой-то дядя в белом. И они сказали, что бабушка уже не проснется, ее возьмут в больницу. Нас привели в милицию, спрашивали, кто мы, откуда едем. Пока мы разговаривали, поезд ушел, а я не знал, куда нам надо было ехать, сказал “на Алтай”, вот и все. Из Москвы на Алтай.
Московский адрес Ромушка с испуга перепутал – ошибся в номерах дома и квартиры. Он и сейчас был очень возбужден, все время что-то вспоминал и рассказывал:
– Нас записали Незабудкины по бабушкину паспорту, и нам сказали, что мы не из Москвы, а из Саратова, так написано в паспорте.
Маринка, наоборот, была молчалива, подавлена и мочила штанишки, как маленькая.
“Когда они еще отойдут,– думала Нонна,– и как я оставлю их, может, в лучших условиях, но опять в чужих руках”.
В Уфе, перед отъездом в Бирск, Нонна пошла в указанное ей место. За станцией Товарная, рядом с железнодорожными путями, было новое неогороженное кладбище. Ровное место, без деревьев, без кустов, рядами – холмики глинистой земли, на каждом необструганный, в коре, столбик с прибитой фанерной дощечкой. У ближнего края Нонна быстро нашла могилу тети Незабудки. На кусочке фанеры надпись химическим карандашом, еще не смывшаяся: “Незабудкина Н. С. ноябрь 41 г. из Саратова”.
“Бедная моя, замучили мы тебя, прости” – эти слова, не произнесенные вслух, были единственным похоронным обрядом над умершей. Нонна низко поклонилась могиле.
Она повернулась уходить, как вдруг увидела надпись на таком же кусочке фанеры над другой могилой. Эти слова Нонна в ужасе повторяла до самого Бирска, не забыла и теперь. На фанерке было написано: “Ребенок Женя ок. 4-х лет без фамилии”.
С трудом Нонне удалось в Новосибирске сесть в московский поезд. Она пристроилась на нижней полке, где уже сидели несколько человек, с краю.
“Удивительное дело – ехали на восток, была теснота, едем на запад,– опять полно народу”. Правда, народ был разный. На первом пути больше женщин – с детьми и без детей, сейчас больше мужчин. Отпускники? Демобилизованные? Привычным глазом Нонна отмечала выписанных из госпиталя, недавних раненых. Одни возвращались на фронт, другие отвоевались: кто на костылях, кто с пустым рукавом. Ехали старики и старушки с котомками, с кошелками – к родным, от родных; ехали разыскивать, ухаживать, нянчить. Шло великое мотание и метание в поисках и надеждах, в страхах и горестях. Ехали спасения ради, не для удовольствия, без удовольствия – через силу.
Пожилой мужчина в военной гимнастерке с нашивками за ранения уступил Нонне среднюю полку – на время, поспать. “Вижу, вы крепко устали, товарищ военфельдшер, отдохните, а я належался на год вперед, посижу”.
Нонна поблагодарила, положила под голову сумку с вещами, накрылась шинелью, повернулась к стенке. Но заснуть не могла – тревожные мысли гнали сон. Она перебирала в памяти всю поездку – за детьми в Бирск, с детьми в Новую Белокуриху. Было тяжело вспоминать, как плакала, прощаясь, Мордашка, просила взять ее домой, как боролся со слезами Ромушка и вдруг, когда она наклонилась поцеловать, оттолкнул ее. Прощались наспех, Нонна торопилась, часа не было побыть с детьми.
В интернате Нонна познакомилась с заведующей – солидная, даже величественная женщина. Умеет вести свое дело. “Не беспокойтесь, дети быстро у нас поправятся, мы на санаторном питании”. Это было хорошо, однако не все, что хотелось бы знать. И снова пошли тревожные мысли: дети напуганы, подавлены и опять они в чужих руках, неизвестно с какими людьми.
“Ладно, хватит,– оборвала себя Нонна,– война, надо терпеть. Не у всех есть такая возможность устроить детей, скажи спасибо”.
Нонна проспала часа три и спустилась вниз, где дремал сидя хозяин верхней полки. Вагон замолк – на вторых и третьих полках спали крепко, со вкусом, храпели и бормотали. Внизу мотали сонными головами, то притыкаясь к стенке, то пристраиваясь к сумке, поставленной на колени, а то просто уронив голову на грудь. А те, кто не мог уснуть, маялись, перебарывая сон, с трудом раскрывая слипающиеся веки.
Утром Нонну угостили кипятком из жестяной кружки, хлеб у нее был. В конце дня уступил ей самую верхнюю, третью, полку другой выспавшийся сосед, и она проспала до раннего утра, до самой Москвы.
Заехала домой – посмотреть в почтовый ящик, помыться, переодеться. Письма не было. Пустой дом напомнил о детях, об умершей тетушке. Разбросаны оставленные вещи, которые не влезли в чемоданы. Разоренный нежилой дом. Нашлось немного наколотых щепок и палок, согрела кастрюлю воды, помылась тут же, у печки. Есть было нечего. К девяти пошла на работу.
Солдаты в палатах встретили ее радостно, расспрашивали, где нашла детей, что случилось с тетей, жалели ее, сибиряки хвалили Алтай, успокаивали Нонну – дети быстро поправятся в целебном климате.
Удивило Нонну отношение персонала: товарищи ее ни о чем не спрашивали, были странно безразличны, а если кто и задавал вопрос о детях, то на ходу, не вслушиваясь в ответ. Нонне показалось, что они отводят глаза, будто боятся взглянуть. Но были и такие, которые смотрели на нее участливо, даже с жалостью, но вопросов не задавали.
Поле напряжения окружало Нонну, и, тревожась, удивляясь, работала она до полудня. Главный врач прислал за ней, она приготовилась к выговору за опоздание на половину суток.
В кабинете у главного были люди, которые тотчас же вышли, как только она отворила дверь.
– Садитесь, Нонна Романовна,– сказал доктор Чесноков,– я знаю, вы мужественная женщина, стойкий человек...
Нонна сжалась, ожидая удара. “Сейчас, сейчас он скажет мне...” Она уже догадалась.
– Алексей? – голос охрип, перехватило горло.
– Да, голубушка, мы получили горькое известие: фашистские гады разбомбили полевой госпиталь. Погиб весь медсостав, Алексей Борисович делал операцию. Погибли и раненые. В живых остались два-три человека, случайно. Мы тоже скорбим и сочувствуем от всей души. Такое несчастье, его трудно перенести, я понимаю. Держитесь. Вы знаете, как вы нам нужны...
Нонна молча поднялась, вышла, закрыла дверь. “Вот и конец, все кончилось, кончилась наша жизнь”. Нонна вернулась к раненым. Взялась за работу. Начальник отделения предложил освободить ее на три дня. “Зачем это?” Нонна знала: только работа, работа, работа, и чем больше, тем лучше. Спасение только в работе. А вот от операционной просит ее пока освободить. Вид крови, ее запах – этого она не вынесет. Освободить на несколько дней. Она не спросила, где их похоронили. Неважно, потом, потом. Она не будет плакать. Она плакать не хочет. Если бы налететь, разбить, разгромить немецкий штаб, гитлеровский проклятый бункер! Но это невозможно. Спокойно, а то будут дрожать руки. Она хочет хорошо делать все, что надо. Спокойно, спокойно...
В конце сорок первого немецкий летчик сбросил бомбу на полевой госпиталь, где работал Алексей. Прямо на крышу, там, в белом квадрате, был большой красный крест. Хорошая цель. Прямое попадание.
Узнали об этом после того, как Малый Ярославец и прилегающие места были освобождены нашими войсками, в начале сорок второго года. Местные жители рассказали, как погиб госпиталь со всем персоналом и ранеными.
В братской могиле лежат все вместе.
Солдаты в Нонниных палатах узнали о гибели медсанбата, смерти Алексея. Выздоравливающие – им скоро на фронт – клялись отомстить. Нонна сама только что хотела мести, но сейчас понимала: местью ничего не поправишь, его уже не вернешь, мучение ее не станет легче. Она не увидит Алексея. Ни живого, ни мертвого. Никогда. Никогда.
Прошло два месяца. Нонна плохо справлялась с горем. Множество людей выражало ей сочувствие, ее жалели. Но это не утешало, только бередило рану Ей хотелось спрятаться от людей. Уехать туда, где не знают ни ее, ни ее горя. Она начала хлопотать о переводе в тыловой госпиталь и в сорок втором уехала работать в Новосибирск.
Взять к себе детей Нонна не могла – жила в общежитии, в городе было трудно с жильем. Да и не было смысла тащить ребят в неустроенную жизнь Воспитательница младшей группы изредка писала, сообщала, что Ромушка и Маринка привыкли, вкладывала в конверт рисунки ребят: Ромушка изображал бой танков или самолетов, Маринка рисовала смешных человечков с растопыренными шестипалыми ручками. От Новосибирска до Белокурихи было недалеко, хотя и с двумя пересадками. Иногда Нонна навещала детей. Однажды по просьбе воспитательницы старших Нонна рассказала ребятам о работе военврача, о госпиталях, санитарных поездах. Слушали, замерев, много спрашивали. Воспитательница была довольна. Но заведующая не одобрила эту беседу – “совершенно не детская тема”.
В новосибирском госпитале Нонна встретила немолодого солдата, который был ординарцем у Алексея. Он уцелел при взрыве бомбы – находился на некотором расстоянии от здания, где был развернут госпиталь. Иван Филиппович Ермаков был контужен и изранен осколками, перенес несколько тяжелых операций. Только недавно вернулись к нему речь и слух. Кто его спас, как его довезли, куда – он не помнит. Об Алексее он говорил тепло, с большим уважением, называл его “наш доктор Алексей Борисович” и только изредка “майор Корнев”.
Во вторую встречу с Нонной Иван Филиппович передал ей ветхий конверт с несколькими клочками исписанной бумаги “Так уж получилось – не донес я этого письма до почты. Только отошел от госпиталя, тут и трахнул немец. Письмо в кармане уцелело, да истерлась бумажка. Но и лоскутки эти я берег. Думал, когда выпишут, непременно вас найду и отдам как последний привет от мужа.
Алексей Борисович очень радовался, когда от вас письма приходили. При людях не открывал, читал, когда один. Про вас не рассказывал, а про деток говорил. У меня тоже их двое. Только для разговора у нас времени было с минуту”.
Нонна ушла в перевязочную, сейчас пустую, разложила на столе бумажные лоскутки, собрала письмо, последнее, что написал Алексей.
Вот что осталось от письма: ...быть в аду и остаться живым... буду надеяться... На всякий случай... выходи замуж, он будет отцом ребятам... говори обо мне детям... выросли здоровыми, умными и добрыми... простишь мою вину... Знаю, ты никогда меня не забудешь... так много вокруг страшного... Прости – без сна трое суток... ребят целуй... Обнимаю, люблю...
