Текст книги "Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание"

Автор книги: Наталья Солнцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

«Солнце мертвых» – о смерти. Девочка Анюта выпрашивает «крупки на кашку»: «…маленький у нас помирает, обкричался…». Старой татарке отдали тело сына-офицера, забитого шомполами. Тело фабриканта консервов валялось на солнце, рот, из которого выбили золотые зубы, был разинут. У самого моря живет старуха с двухлетним внуком – ее сына-лейтенанта убили. В Ялте убили древнюю старуху: она держала на столике портрет покойного мужа-генерала; она не могла идти, и ее толкали прикладами. Каратели взяли семерых моряков-офицеров, угнали за горы и расстреляли. Шмелев рассказывает о расстреле старика – отставного казначея: он донашивал серую, погонную шинель; о расстреле юнкера-мальчугана, вернувшегося больным с германского фронта. Итак, «от самого Бела Куна свобода убивать вышла!». Доктор насчитал только в одном Крыму за три месяца восемь тысяч вагонов расстрелянных без суда и следствия, «десять тысяч тонн свежего человечьего мяса, мо-ло-до-го мяса! Сто двадцать тысяч го-лов! Че-ло-ве-чес-ких!!».

Шмелев максимально приблизил художественное повествование к реальной жизни. В 1927 году в обращении к швейцарскому адвокату Теодору Оберу, защищавшему на Лозаннском процессе убийцу Воровского Морица Конради («Защитнику русского офицера Конради – г-ну Оберу, как материал для дела»), он сообщал о фактах крымских репрессий, среди которых встречаются и описанные в «Солнце мертвых». Писатель выступил в своем обращении как свидетель преступлений: он рассказал о том, как убили московского фабриканта Прохорова и его сына, как расстреляли престарелую княгиню Барятинскую (она не могла идти и ее толкали прикладами), как расстреляли писателя Бориса Шишкина и его брата, как расстреляли всех офицеров, как расстреляли его сына («Тов. Островский расстрелял моего сына»). Он старался беспристрастно излагать факты, но не мог подавить своего ужаса и омерзения. Он желал отмщения – и взывал к чувствам европейцев. Он рассказал о том, как гнали солдат Врангеля зимой за горы, «раздев до подштанников, босых, голодных», как они укрывались мешками, как народ смотрел на них и плакал. Бредиус-Субботиной он писал 6 ноября 1941 года: «Тогда вечерами громыхали грузовики – полные трупов, и на ямах мостовой – эти трупы подскакивали, вздымались плечи, головы, руки… – и падали. Тоже – и ребят – грудами, как мерзлых поросят – возили»[131]131
  И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина. Т. 1. С. 240.


[Закрыть]. Так что эпопея «Солнце мертвых» документальна, и в частности и по сути.

Умирают растения, животные. Всякой твари рассказчик сострадает. Сочувствует павлину, которого нечем кормить: он, как люди, сам добывает себе пропитание, становится дерзким вором, оклевывает у греков пшеницу. Шмелев жалеет курочек: «Бедные мои птицы! Они худеют, тают, но… они связывают нас с прошлым. До последнего зернышка мы будем делиться с ними». Умирает на его руках курочка Торпедка, но сам рассказчик не смеет ее есть и закапывает в землю. Из октябрьского 1921 года письма к Вересаеву становится понятным трогательное отношение к курочкам – с ними связаны воспоминания о сыне: «Есть 6 кур, но их не могу. <…>. Я их кормлю сухим виногр<адным> листом. Это единое наше. Посл<еднюю> крошку делим. О, я мог бы много ласкового сказать о них. Об их уме, о многом. И все, все связано с мальчиком»[132]132
  «Последний мой крик – спасите!». С. 183.


[Закрыть]. Умирают кони, брошенные в Крыму ушедшей за море армией добровольцев. Погибает природа: чернеет море, убит каменистый клочок земли. Разрушаются дома: ослепла разоренная ворами дачка екатеринославской учительницы. «Солнце мертвых» потрясало этой древней, роковой безысходностью, библейскими масштабами гибели.

В пещерном существовании умирает и человеческая мысль. Встретилась «замызганная баба» с «лицом без мысли, одуревшая от невзгоды». Рассказчик, послушный инстинкту самосохранения, убеждает себя отказаться думать: «Надо разучиться думать!» Но как это противоестественно, и какие у девочки Ляли умные русские глаза. Примечательно, что Евгения Герцык, также пережившая крымскую трагедию, в ночь судакских расстрелов записала в дневнике 1 марта 1921 года: «Страшная ночь 18 января, когда я тупо, механически кончала все дела дневные <…>»; 15 апреля 1921 года – о своей реакции на репрессии: «И какая я лежу опустошенная, обессмысленная и разбитая, когда уводили Б<обу>, и после этой ночи страшной, ночи смертей, и после лица его на вокзале. Отчего было это чувство, когда стояла, провожая каторжников, что это уже было, точь-в-точь так же?»[133]133
  Герцык А. Воспоминания. М., 1996. С. 252.


[Закрыть]. В созданном в Туапсе стихотворении «Изгнанники» (1920) Ирина Кнорринг, камерная поэтесса, путь которой из Крыма лежал в африканский лагерь русских беженцев, писала: «В нас нет стремленья, в нас нет желанья, / Мы только тени, в нас жизни нет <…> / У нас нет жизни – она увяла, у нас нет мысли в немых сердцах. / Душа стремиться и жить устала – / Мы только призрак, мы только прах!»[134]134
  Кнорринг И. Очертания смутного Крыма… // Крымский альбом. 2003. С. 122.


[Закрыть] Описывая в дневнике крымские расстрелы, Евфалия Хатаева заметила: «Привыкли, что ли, мы к крови, к смерти, болезни, страданию…»[135]135
  Хатаева Е. Жизнь в красном Крыму. С. 140.


[Закрыть] Угасание интеллекта, притупление психических реакций как итог репрессий, каждодневного страха отмечены и в «Окаянных днях» (1918–1919) Бунина: большевики, приучая человека к ужасу, делали его невосприимчивым. Показательна реакция А. Амфитеатрова на «Солнце мертвых»: «…никакого сопротивления торжествующему большевизму нет и уже быть не может, хотя бы в самой тайной и пассивной форме, ибо население под двойным бичом рабства и голода ОСКОТИНЕЛО»[136]136
  Возрождение. 1926. 17 нояб.


[Закрыть].

Бесчувствие, механистичность существования заострены Шмелевым в мотивах людоедства. Собственно, Шмелев описывал все, как было. Он ввел в повествование сюжет о Бабе-Яге; она – древний образ хозяйки мира мертвых, в мифе о ней есть несомненная связь с Персефоной, которая, похищенная Аидом, стала богиней мертвых[137]137
  А. А. Потебня обратил внимание на сходство славянской Яги, «пожирающей смертью», с «мрачной и жестокой» Персефоной. См.: Потебня А. А. О мифическом значении некоторых обрядов и поверий // Потебня А. А. Символ и миф в народной культуре. М., 2000. С. 243.


[Закрыть]. Помело Бабы-Яги – это помело репрессий: «Шумит-гремит по горам, по черным лесам-дубам, – грохот такой гудящий! Валит-катит Баба-Яга в ступе своей железной, пестом погоняет, помелом след заметает… помелом железным». В Бахчисарае татарин съел жену, и доктор прокомментировал: «Значит, Баба-Яга завелась…» Яга у Шмелева – символ реального каннибализма. В воспоминаниях дочери генерала Николая Петровича Квашнина-Самарина Марии Николаевны Квашниной-Самариной о крымском ужасе такое свидетельство: «Как-то раз ко мне подошла маленькая девочка – дочка санитарки – и сказала с восторгом: „Сестрица, какую вкусную человечину я ела!“»[138]138
  Квашнина-Самарина М. Н. В красном Крыму // Минувшее. № 1. М., 1990. С. 352.


[Закрыть]

Большевик для Шмелева все равно что старьевщик, который для будущего наварит из человечьих костей клей, из крови заготовит бульонные кубики. В «Солнце мертвых» есть несколько таких старьевщиков. В городок приехали те, «что убивать ходят», они днем спали, ночью убивали, они уставали от работы: «Нужно было устроить бойни, заносить цифры для баланса, подводить итоги. <…> Убить надо было очень много. Больше ста двадцати тысяч. И убить на бойнях». Теоретиков социализма доктор называет «кровавенькой сектой». Матросы, «одуревшие от вина, мутноглазые», – дикая орда: они били о камни бутылки с портвейном, мускатом, руками вырывали у баранов кишки, плясали с гиком вокруг огня, «спали с девками по кустам», били пушкой по татарским деревням.

Мелкозубый музыкант Шура – это местная большевистская элита: он хорошо одет и сыт, он «принимает женщин», «он один на коньке ездит, когда все ползают на карачках». Сытые победители – реальность. Сытые победители вызывали в Шмелеве страх за существование всеобщее. Они вызывали в нем и брезгливость. Как-то он и Тренев шли по городу и вдруг услышали томный, полный неги мотив, что само по себе казалось диким совокуплением смерти с чумой; над угловым входом одного из домов была вывеска «Студия ритмического танца – дунканизм»; заглянув в окно, они увидели страстно раскачивающиеся тела, полные плечи, серьги в ушах, «ангельские» прически и жующие рты; они увидели два стола: «…на одном – колбаса (не зеленая), сыр, яйца… На другом: груды хлеба пшеничного – глаз режет белизна! – молоко в бутылках, стаканы, сливочное масло глыбой, варенье. Два жида-юноши у входа, с… винтовками! Те пары потанцуют, прижимаясь этими местами, – к столу, запихивают до растопыренных ушей все и – все напев истомный, напев Востока. Музыканты во фраках-рвани – тоже жуют… все жует-поет телом пухлым – льнет друг к другу – прилипает – и все плывет – покачивается – в ритме – танце – в „дунканизме“. А кругом, под окнами – издыхают»[139]139
  Письмо И. С. Шмелева к О. А. Бредиус-Субботиной от 6.11.1941 // И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина. Т. 1. С. 239–240.


[Закрыть]. Увиденное он понял как зловещий символ, мерзкий ритуал – как соитие на трупах.

Крымские подвалы были превращены в тюрьмы, и Шмелев писал об этих подвалах в «Солнце мертвых». Герой Гамсуна в поисках приюта идет на хитрость, и ему удается переночевать в уютной камере полицейского участка; темнота камеры возбуждала страх, герой боялся раствориться во мраке, он был близок безумию; его ночные тревоги – следствие добровольного заточения, голода и нервного возбуждения. В «Солнце мертвых» тюремное, подвальное, существование предсмертное, из подвалов людей забирали на расстрел. Шмелев пишет о подвальных смертниках: «В зимнее дождливое утро, когда солнце завалили тучи, в подвалах Крыма свалены были десятки тысяч человеческих жизней и дожидались своего убийства». Мотив подвальных смертников мы встречаем и в очерках и стихотворениях Аделаиды Герцык. Живя в Крыму, она знала о крымском существовании Шмелева. Так, в марте 1922 года она писала И. А. Новикову, в редакцию издательства «Костры»: «О местонахождении Шмелева и Сергеева-Ценского Вам, верно, уже сообщил Волошин»[140]140
  Письмо от 10 (23) марта 1922 // Сестры Герцык. Письма. С. 479.


[Закрыть]. Три недели в январе 1921 года Герцык провела в тюрьме, создала там стихотворный цикл «Подвальные», после освобождения написала «Подвальные очерки». Как и «Солнце мертвых», произведения Герцык автобиографичны. В дневниковых записях 1921 года также жившей в Крыму Евгении Герцык говорится о «призрачной» жизни в Феодосии – между тюрьмой и церковью: «Это Военная улица, по которой десятки раз в день ходила, ловя знак, взгляд, улыбку в подвальное оконце и тут же вглядываясь тревожно в этих скоморохов в коже и звездах…»[141]141
  Герцык Е. Воспоминания. С. 252.


[Закрыть] На окраине Феодосии был расстрелян Сергей Шмелев… Как и Шмелев, в крымской действительности сестры Герцык видели признаки конца. Подвальное существование – сквозной мотив и воспоминаний Квашниной-Самариной («увели его в подвал», «я пришла в подвал», «меня вызвали из подвала», «втолкнули меня обратно в подвал» и т. д.). Описывая террор большевиков в Крыму, она сообщала о том, что особому карательному отряду были даны полномочия арестовывать, расстреливать и «арестованных они помещали в винном подвале дачи Капнист-Паскевич…»[142]142
  Квашнина-Самарина М. Н. В красном Крыму. С. 336.


[Закрыть].

«Солнце мертвых» – свидетельство глубочайшего духовного кризиса Шмелева. Крымские испытания породили растерянность и отчаяние, чувство богооставленности. Вересаеву в 1921 году он признался, что все прежде написанное – «глупо и ничтожно», что прежняя жизнь – «балаганная музычонка», что Бога он потерял. Вот и в «Солнце мертвых» он повторил: «Бога у меня нет: синее небо пусто». На жестокость Бога Шмелев в «Солнце мертвых» ответил сарказмом: Великий создал чашу-море и велел пить глазами – он и пил «…сквозь слезы». Несчастный доктор решил, что обанкротилась идея воскресения: пришел хулиган и сорвал завесу с тайны – водители, оказывается, прятали от непосвященных пустое место.

Шмелев – как Иов, сполна испытанный Богом тяжелыми лишениями. Прочитавшие «Солнце мертвых», конечно, увидели в эпопее библейский подтекст. Справедливо писал Лоллий Львов: «….трагический мир подлинно библейских ужасов»[143]143
  Возрождение. 1926. 28 окт.


[Закрыть]. Юлий Айхенвальд назвал книгу Шмелева «апокалипсисом русской истории», описанную трагедию – «космогонической», а большевиков – «помощниками более общего зла»[144]144
  Руль. 1923. 8 июля.


[Закрыть]. Шмелев сам в письме к Айхенвальду признавался в том, что его в Крыму охватил страх, что дело не только в политике: он наблюдал «борьбу творящего и разрушающего начала»[145]145
  Цит. по: Осьминина Е. Художник обездоленных // Шмелев И. С. Собр. соч.: В 5 т. Т. 1. С. 11.


[Закрыть].

Но приведем и точку зрения Ивана Ильина, который 18 марта 1927 года написал Шмелеву: «Я читал Солнце Мертвых – долго; растягивал – откладывал; не то боялся, что кончится; не то боялся дальше читать; не то боялся, что я упущу что-то мимо своего духовного черпала. Это один из самых страшных документов человеческих. Мне: то казалось, что человеку от стыда нельзя больше жить на свете; то казалось, что Бог ужасается, что создал человека. Солнцу нельзя быть солнцем – мертвых! Что́ книга Иова? – рефлектирующее благочестие обедневшего и захворавшего жида!.. Что́ книга ходульных аллегорий и сонных стихов – Апокалипсис!?.. Первое – эпизод; второе – сон. А это – система бытия. В средние века верили, что есть такие в небесах сконцентрированные квинтэссенции бытия – speacula mundi – образ мира, сгустки прототипические. Вот – „солнце мертвых“. Богу – меморандум; людям – обвинительный акт»[146]146
  Переписка двух Иванов (1927–1934). С. 21. specula mundi – высота мира (лат.), у Ильина speacula.


[Закрыть]. Шмелев ему ответил 28 марта 1927 года: «Солнце мертвых» для него книга жуткая, он в нее не заглядывает, не знает, как смог ее одолеть, корректуру читать было мукой – все равно что смотреть в незасыпанную могилу. «Господи, да сколько же мук-то неизбывных в мире! И не верится, как еще живешь, как еще свистят и попрыгивают люди! Выть надо, как собаки на месяц. Нет, не воют, а – всеобщий канкан! Да ведь не только у „именинников“, у Европы победоносной, чуть ли не 10 миллионов утратившей на войне (а у каждого трупа хоть по 5 родственников), а и у нас, там и здесь! Канкан! Как послышишь – да что тут „провалы“ Достоевского! Не снилось и Ф<едору> М<ихайлови>чу! Он лишь зарисовочки и „кроки“ дал. Глубже – или – п́лоще? – натура человека? <…>» – спрашивал Шмелев Ильина и продолжал: «Я положил на сердце слова Ваши (Слово Ваше) о „С<олнце> М<ертвых>“. Нет, не приемлю, недостоин. Мука моя писала… М.б. и не надо было, но не мог я, с этим и сюда ехал»[147]147
  Там же. С. 23.


[Закрыть].

Итак, «Солнце мертвых» вписали в контекст Ветхого Завета. Иова надо бы вспомнить не столько в связи со страданиями героя «Солнца мертвых», сколько в связи с тем, что он, как библейский герой, испытал ужас, но от Бога все-таки не отступил («…знаю, что Ты все можешь, и что намерение Твое не может быть остановлено». Иов, 42, 2). И если в Крыму Шмелев решил, что Бога нет, то когда писал свою эпопею, думал уже иначе. Из кризиса Шмелева выводило, по всей видимости, само «Солнце мертвых». Он писал это произведение и утверждался в мысли о силе человека и помощи Бога. Все же рассказчик слышит неумирающий голос с минарета – весть о том, что над всем «пребывает Великий Бог и будет пребывать вечно, и все сущее – его Воля». Он все же верит в Царство Божие: «Не надо бояться смерти… За ней истинная гармония!»

И примеров жизнеутверждения в эпопее достаточно. В древней, классической, эпопее героика – непременная черта и сюжета, и характера. В «Солнце мертвых» развернут сюжет о зеленых, о «рангелевцах», поверивших в амнистию, арестованных, но не смирившихся: шестеро убежали, один погиб при побеге. Шмелев показал, как человек в условиях тотального голода и репрессий все-таки не утратил восприимчивости. Старая барыня учит нянькиных детей правильно говорить по-русски, она намерена заниматься с девочкой Лялей французским языком. В Крыму Шмелев сам изучал французский. Старая барыня словно напоминает рассказчику о том, что и в обители Аидовой сохраняются аксиомы земной жизни: надо умываться, чистить дверные ручки, заниматься географией – «надо уцепиться и не даваться». Потому у голодающего профессора «один Ломоносов в голове». Надеется написать о детском – о ясном и чистом – молодой писатель Шишкин, опухший от голода. Источником их силы были вера и любовь.

О спасительной силе любви в «Солнце мертвых» сказал в рижском «Слове» Иван Лукаш, ставший в эмиграции известным автором исторической прозы. Он писал: «О чем книга И. С. Шмелева? О смерти русского человека и русской земли. О смерти русских трав и зверей, русских садов и русского неба. О смерти русского солнца. О смерти всей вселенной, – когда умерла Россия, – о мертвом солнце мертвых… Так значит конец? Нет – начало… В громадном образе русской смерти, принесенном И. С. Шмелевым, – движется океан света. Его смерть побеждена, пронзена огненными стрелами любви…»[148]148
  Слово. 1926. № 343.


[Закрыть] Об этом же писал в своей рецензии и Львов: «…сплав ужасного и трагического с подлинно прекрасным»[149]149
  Возрождение. 1926. 28 окт.


[Закрыть].

Шмелев возвеличил способность человека возлюбить ближнего. Соседка присылает рассказчику табак. Еще одна добрая душа угощает его молоком. Учительница хочет испечь ему лепешку. Старый татарин Гафар присылает корзину с яблоками, сушеной грушей, мукой, бутылкой бекмеса, табаком. Гафар – как вестник неба, посланный в момент крайнего отчаяния: «Небо! Небо пришло из тьмы! Небо, о Господи!..» Теперь жить не страшно: «Знаю я: с нами Бог! Хоть на один миг с нами. Из темного угла смотрит, из маленьких глаз татарина. Татарин привел Его! Это Он велит дождю сеять, огню – гореть. Вниди и в меня, Господи! Вниди в нас, Господи, в великое горе наше, и освети! Ты солнце вложил в сучок и его отдашь солнцу… Ты все можешь!»

Итак, Шмелев повторил слова Иова: «Ты все можешь!» Страшный, киммерийский, смысл «Солнца мертвых» потеснен библейским. В эпопее зазвучала мысль о спасении.

И как необычно для трагедии, как удивительно хорошо закончил Шмелев свою эпопею – весенней песней дрозда. Дрозд этот сидит на старой груше, на светлом небе видно, как сияет его нос. «Он любит петь один. К морю повернется – споет и морю, и виноградникам, и далям… Тихи, грустны вечера весной. Поет он грустное. Слушают деревья, в белой дымке, задумчивы. Споет к горам – на солнце. И пустырю споет, и нам, и домику, грустное такое, нежное…». Когда солнце село и забелели звезды, дрозда уже не было видно, но он все еще пел, а потом там, где прорубили миндаль, запел другой дрозд. Этот, заключительный, фрагмент придает эпопее элегическую тональность. Шмелев писал об этой концовке Бредиус-Субботиной: «Но я все ужасы, все смерти – закрыл… – ты знаешь? – песенкой – такой простой, и такой грустной… песенкой… дрозда. Конец, сведение всей эпопеи (это – эпопея, ибо захватывает эпоху, весь народ, скажу – мир!) я дал очень тихо, pianissimo…»[150]150
  Письмо от 4.12.1941 // И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина. Т. 1. С. 301.


[Закрыть]

В духовном преодолении крымского кошмара Шмелев не одинок, и тут опять надо обратить внимание на то общее, что объединяет произведения о Крыме. Первое стихотворение цикла «Подвальные» А. Герцык начинается так: «Нас заточили в каменный склеп. / Безжалостны судьи. Стражник свиреп»[151]151
  А. Герцык. С. Парнок. П. Соловьева. Черубина де Габриак. Sub rosa. М., 1999. Здесь и далее цит. по этому изданию.


[Закрыть]. Но лейтмотив цикла – Божья помощь в страданиях: «Что нам темница? Слабая плоть? / Раздвинулись своды – с нами Господь…» («Нас заточили в каменный склеп…»), «Сердце учится молиться и молчать» («Ночь ползет, тая во мраке страшный лик…»). Герцык относилась к своему узничеству как испытанию, посланному свыше. Об этом стихотворение «Я заточил тебя в темнице…»: смысл заточения – познать, кто Судья и «чем дух живет», потому и плен для нее «сладостен». В «Подвальных» через христианское смирение открываются высшие смыслы крымских мучений. Шмелев, конечно, не помышляет о сладостности плена, он предельно жесток. Жесток даже в намеренной нечувствительности описания страдания, что отвечает самому жанру эпопеи, что выдает его эпическое видение прошедших событий.

Однако вот что удивительно: не все в эмигрантской печати приняли эпопею. Шмелев писал Зайцеву в феврале 1926 года о том, что «Солнце мертвых» многим стало «поперек горла»[152]152
  Мосты. 1958. № 1. С. 408.


[Закрыть]. В «Последних новостях» (1924. 8 мая) М. Бенедиктов отмечал не только силу впечатления от текста, но и некоторую истеричность повествования; Б. Шлецер («Современные записки». 1924. № 20) увидел в «Солнце мертвых» сырой материал, вызывающий скуку. Советские рецензенты писали об эпопее как книге злобной. В Советах книгу справедливо считали антисоветской. О ней писали И. Аксенов («Печать и революция». 1923. № 3), Н. Смирнов («Красная новь». 1924. № 3), А. Воронский («Прожектор». 1925. № 13) и др. По поводу хулы Шмелев заметил: «Книга, конечно, делала свое в душах… и будет. Но „бесы“ и иже с ними… они корчились от злобы. Они прятали это „Солнце“. Они называли его „книгой злобы и ненависти!“ Да, большинство левых, масоны <…> И там было решено: ты понимаешь, что было решено. „Собрашеся архиереи и старцы…“ И травля началась… о, какая! Только Оля знала да я. И так я кипел, делая, вскрывая днями мира язву – ужас красный – бесов!»[153]153
  Из письма И. С. Шмелева к О. А. Бредиус-Субботиной от 4.12.1941 // И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина. Т. 1. С. 302. Собрашеся архиереи и старцы… – Мф. 26, 3–4: «Тогда собрались первосвященники и книжники и старейшины народа во двор первосвященника, по имени Каиафы, и положили в совете взять Иисуса хитростью и убить».


[Закрыть]

Эпопея представила Европе жуткую картину. Она заставила Европу сопереживать. Иван Лукаш, признававшийся, что читал «Солнце мертвых», «задыхаясь» – «точно из глубины поднялась сдавленная волна, затопила, обрушилась, не давая передохнуть, набрать воздуха, выбраться прочь», утверждал: эта книга «хлынула, как отровение, на всю Европу»[154]154
  Цит по: Кутырина Ю. А. Иван Сергеевич Шмелев. Париж, 1960. С. 41–42.


[Закрыть]. Г. Струве в поздней монографии «Русская литература в изгнании» также свидетельствовал о том, что эпопея Шмелеве повлияла на европейцев, в ту пору довольно равнодушных к историям о жертвах большевиков. Бальмонт переслал Бунину с просьбой показать Шмелеву заметку из «Народных Листов» (5 апреля 1928), автор которой, чешский переводчик и журналист В. Червинка, определил Бунина, Шмелева и Бальмонта «наизвучнейшими литературными именами Русско-Парижской колонии», писал о том, что появление «Солнца мертвых» в Нью-Йорке вызвало «взволнованное впечатление и <…> новую волну противоборства в отношении к коммунистическому режиму в России»[155]155
  Цит. по: С двух берегов: Русская литература XX века в России и за рубежом. М., 2002. С. 78.


[Закрыть]. Лагерлеф писала Шмелеву о пережитом потрясении от прочтения «Солнца мертвых». Известен восторженный отзывы Т. Манна («кошмарный, но окунутый в поэтический блеск документ»[156]156
  Возрождение. 1926. 12 авг.


[Закрыть]).

Наконец, эпопея стала показателем жизнеспособности эмигрантской культуры. И если А. Туринцев в статье «О новой русской литературе» («Годы». 1926. № 2) утверждал, что русская литература создается только в СССР, то в четвертом номере этого же журнала В. Кадашев в статье «Несовременные мысли (По поводу статьи А. А. Туринцева в № 2)» возражал: советская литература не создала произведений, равных «Солнцу мертвых» И. Шмелева, «Золотому узору» Б. Зайцева, «Митиной любви» И. Бунина, «Эгерии» П. Муратова; названы были также «Тяжелая лира» В. Ходасевича, воспоминания С. Волконского, произведения А. Ремизова, М. Алданова.