Текст книги "Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание"

Автор книги: Наталья Солнцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

Шмелеву жалко и Хмурова, и его сына. Писателю уже тесно в рамках социальной проблематики – над всеми страстями и идеями он ставит свою любовь к человеку. «Распад» – одно из тех произведений, начиная с реалистической повести «Мать» (1907) М. Горького до символистского романа «Петербург» (1912) А. Белого, в которых социальные потрясения проецировались на отношения детей и родителей. И «Мать», и «Петербург» появились после «Распада». И все же горьковское присутствие в произведении Шмелева очевидно. Сама тема нового сознания детей, их выламывания из собственной среды прозвучала много раньше – в 1899 году была опубликована повесть Горького «Фома Гордеев»: молодой купец не видит смысла в традиционном купеческом укладе, в деньгах как пути к власти, в итоге он сломлен купеческой средой. Родственность текстов есть, но среда у Шмелева «не заедающая», мир не поделен на плохих и хороших, своя трагедия достается и самодуру-купцу, и нигилисту. Рассказчик размышляет: что же страшного в нигилистах, если Леня среди них?…просто в доме ничего о них не знают… их напрасно боятся. Уклад купеческого дома порушен, жизнь семьи съехала с наезженной колеи; через три года дела Захара пришли в упадок, его разбивает паралич, новый владелец разрушает старый деревянный дом и строит каменный.

Шмелев написал «Распад» в пору первой русской революции. Заметим, он не осудил и не оправдал своего нигилиста. Каким было отношение Шмелева к революции 1905 года? Романтическим, и в этом – традиция русской интеллигенции. Например, столь привлекавший Шмелева в более поздний период жизни К. Леонтьев, религиозный мыслитель, идеолог панславизма, вспоминал о себе: «Даже и революция мне нравилась; но, припоминая теперь свои тогдашние чувства, я вижу, что мне в то время нравилась только романтическая, эстетическая сторона этих революций: опасность, вооруженная борьба, сражения и „баррикады“ и т. п. О вреде или о пользе революций, о последствиях их я думал в те молодые годы гораздо меньше. Почти совсем не думал»[20]20
  Леонтьев К. Два графа: Алексей Вронский и Лев Толстой // Леонтьев К. Записки отшельника. М., 2004. С. 5.


[Закрыть]. Понимание Шмелевым первой русской революции не было партийным, его увлекала стихия всеобщего подъема, он услышал в героических и трагических событиях того времени пробуждение жизни. Критик В. Львов-Рогачевский вспоминал, как Шмелев говорил ему о том, что движения 1900-х дали ему новые ощущения: «Я чуял, что начинаю жить»[21]21
  Львов-Рогачевский В. Новейшая русская литература. М., 1927. С. 276.


[Закрыть]. Рассказчик «Распада», сочувствуя жертвам трагедии, тем не менее пишет: «Я смотрю и не печалюсь: пусть… Все пришло и уйдет, и на смену незаметно проглянет новое…».

Шмелев писал о людях, униженных жизнью. В «Распаде» были и обманутые рабочие, и сын сапожника Васька, который умер, потому что не было денег на его лечение. Под впечатлением революции были написаны «Вахмистр», «Иван Кузьмич», «Гражданин Уклейкин». Однако в этих рассказах нет и следа революционной страстности. Шмелев сочувствует и наблюдает, он не готов принять ту или иную сторону, и в этом он не похож на автора «Матери». Один его герой, жандарм, видит на баррикадах своего сына и переходит на сторону восставших; у другого героя во время уличных столкновений погибает племянник – так пресекается его род; третий его герой, пьяница-сапожник, не понимает смысла революционных речей… Шмелев, как Розанов в «Опавших листьях» (1913), будто задавался вопросом: есть жалость в мире? смысл есть… а жалость?

В судьбе самого Шмелева куда значительней оказалась не пережитая Россией революция – в ней он занял позицию неучастия любопытствующего наблюдателя, а личная жизнь, его новый статус – он стал писателем. Он оставил службу, и семья вернулась в Москву. Отныне Шмелевы жили на гонорары. Получая их, он испытывал сладкое удовольствие от траты денег в хороших магазинах, ему нравилось быть расточительным, и он покупал у Елисеева закусок на двадцать человек, у Эйнема – шоколад.

Шмелев вошел в круг литераторов, был принят в знаменитое в XIX веке Общество любителей российской словесности, в котором состояли и Пушкин, и Толстой, и Фет, и Тютчев, и Тургенев, и Хомяков, и многие другие блистательные писатели и мыслители. В начале XX века Общество уже не играло той значительной роли в гуманитарной жизни России, как это было прежде, но в его составе были яркие на литературном Олимпе фигуры: Чехов, Андреев, Бунин, Зайцев, Вересаев, Горький, Мережковский, Бальмонт, Брюсов, Белый… О членстве Шмелева в Обществе говорится в воспоминаниях Бориса Зайцева «Былое»: «Но свое вступительное чтение хорошо помню, несколько позже, в 1909 году. Так полагалось: новичок должен произнести речь или прочесть что-нибудь свое <…> ненарядны, но основательны, прочно-интеллигентского тона были и слушатели – верней слушательницы, больше немолодые дамы просвещенного круга, профессора. Из писателей помню И. С. Шмелева, тогда еще не члена Общества – его выбрали позже»[22]22
  Зайцев Б. Собр. соч.: В 11 т. / Сост. Т. Ф. Прокопов. М., 2000. Т. 9. С. 366–367.


[Закрыть].

С 1909 года он стал участником образованного еще в 1899 году по инициативе Николая Дмитриевича Телешова литературного кружка «Среда», в котором объединились демократически настроенные писатели, и среди них Л. Андреев, И. Бунин, В. Вересаев, М. Горький, Б. Зайцев, А. Куприн, С. Скиталец, А. Серафимович. Шмелев среди этого блистательного писательского собрания не чувствовал себя неофитом и, не мысля гордый свет забавить, проявлял неуступчивость к замечаниям в свой адрес. Вот фрагмент из воспоминаний Веры Николаевны Муромцевой-Буниной о небольшом конфликте Шмелева и Бунина, о столкновении писательских амбиций:

Не помню точно числа, когда я впервые увидала Шмелева, но помню ярко тот вечер, когда я познакомилась с ним у Малаховых.

Хозяин дома, драматург Разумовский, собрал московских писателей на пьесу Шмелева. Была ли это «Среда» или просто литературный вечер? В памяти встают уютная квартира во втором этаже (по-русски) деревянного дома, гостеприимные хозяева, обильный ужин с горячими закусками. Но ярче всех я вижу Ивана Сергеевича Шмелева. Небольшого роста, с нервным асимметричным лицом, с волосами ежиком, с замоскворецкими манерами, он произвел впечатление колючего и самолюбивого человека. Видимо, он волновался и был рад приступить к чтению. Содержание пьесы выпало у меня из памяти, но, вероятно, что-то из военной жизни, так как один герой был денщик. Ян после чтения сказал:

– Вот у вас денщик говорит: «Так что, ваше благородие» – уж очень это истрепано, во всех анекдотах…

Шмелев неприятным тоном:

– А что ж, ему по-французски, что ли, говорить прикажете?

Было не в обычае услышать такой тон среди писателей. Конечно, у Яна пропала охота делать дальнейшие замечания[23]23
  Муромцева-Бунина В. Н. Встречи с писателями в 1907–1908 гг. // Муромцева-Бунина В. Н. Жизнь Бунина. Беседы с памятью. М., 1989. С. 415–416. Ян – И. А. Бунин.


[Закрыть].

В 1910 году возникло объединение «Молодая среда», возглавляемое Юлием Алексеевичем Буниным. В его составе насчитывалось сто четыре литератора, и среди них И. Бунин, Б. Зайцев, В. Новиков-Прибой, А. Серафимович, А. Соболь, Н. Телешов, А. Толстой. Шмелев также член этого объединения.

Кроме того, в 1910 году он вошел в товарищество «Знание». Оно было создано в 1898 году, но особенно заявило о себе с приходом Горького в 1900 году; в 1902-м шесть пайщиков продали ему свои доли, и в товариществе осталось два полноправных члена – К. П. Пятницкий и Горький, вклад первого составил сорок тысяч рублей, вклад второго – девяносто тысяч. По сути, литературную политику товарищества определял Горький, начиная с 1904 года он издавал «Сборники товарищества „Знание“», современные беллетристы получили возможность выпускать в свет свои книги в издательстве товарищества, а это пятьсот томов большими тиражами; авторы получали гонорары более высокие, чем в других издательствах. Шмелев тоже стал знаньевцем, и его творчество идейно и эстетически как нельзя лучше соответствовало демократической и реалистической, антидекадентской направленности писателей этого круга. «Знание» прекратило свое существование в 1913 году, причиной стали разногласия Горького и Пятницкого в ведении издательских дел.

В январе 1910 года Шмелев отправил Горькому рассказ «Под горами» с просьбой опубликовать его в «Сборнике товарищества „Знание“». Рассказ появился в том же году в XXXI сборнике. Горький знал Шмелева по его прежним произведениям, читал он и его «Распад». Он не только поддержал Шмелева, но и попытался придать его прозе то русло, которое сам считал нужным для литературного процесса того времени. Подчеркнув в рукописи рассказа неудачные, с его точки зрения, обороты, он обнадеживал автора: у него есть свой язык, и язык этот разовьется, только надо избегать вредных влияний. Он писал ему: «Искреннейше советую: избегайте сологубовской слащавости и андреевских устрашений! В этом рассказе у Вас и то и другое пущено, к невыгоде Вашей»[24]24
  Переписка М. Горького: В 2 т. / Под ред. Н. К. Гея. М., 1986. Т. 1. С. 411.


[Закрыть]. Упоминание Андреева, писателя тогда чрезвычайно модного, имело свою предысторию: в 1907 году ему было предложено редактировать сборники «Знания», он потребовал прекратить издавать демократическую публицистику и привлечь к сотрудничеству модернистов; Горький, конечно, не согласился, а Андреев от редактирования отказался. Горький, высказывая Шмелеву свои пожелания, проявлял корректность и предупредительность, в его фразах не было ничего, что могло бы спровоцировать автора рассказа на строптивость. Никаких, в бунинской манере, колкостей по поводу анекдотов и истрепанных фраз, напротив:

За советы же – извините меня, если они неприятны Вам. Поверьте, что у меня нет желания выступать перед Вами в роли унтер-офицера от беллетристики. Я просто – человек, влюбленный в литературу от юности моея, и всегда хочу видеть ее сильной, простой, ласковой, честной, красивой и еще красивой![25]25
  Там же.


[Закрыть]

Письмо было написано 22 февраля 1910 года. В ноябре того же года умер Толстой. Горький, конечно, еще не был патриархом, хотя словечко «подмаксимовики» вошло в литературный обиход. Шмелев был искренне благодарен Горькому, он принял его замечания, тем более что сам избегал стилевой вычурности. В 1910 году через посредство Горького в «Знании» вышло отдельное издание книги Шмелева «Рассказы». Шмелев находился под обаянием Горького, он писал ему в 1911 году о том, что если ему и суждено сеять разумное и доброе, то обязан он будет ему, Горькому.

Но при всей признательности Горькому Шмелев все-таки шел своим путем. Он хотел писать о родном. Все настойчивее в его прозе проявлялась тема, ставшая впоследствии для него главной: он писал о русском, вкладывая в это понятие свои представления и о бытовой культуре, и о народной духовности. Через семнадцать лет в письме к своему другу философу И. А. Ильину он определил русскость как «высокую и одухотворенную человечность»[26]26
  Письмо от 22. 01.1927 // Ильин И. А. Собр. соч.: Переписка двух Иванов (1927–1934) / Сост., коммент. Ю. Т. Лисицы. М., 2000. С. 14.


[Закрыть]. Эта тема пришла к нему не без литературных влияний, и он сам признавал огромную роль Пушкина, Крылова, Короленко, Успенского, «Записок охотника» Тургенева в зарождении в нем чувства русскости, окончательно оно сформировалось под влиянием Толстого.

Шмелев и Горького полюбил, потому что тот был «человечески хорош, русски хорош»[27]27
  Письмо к М. Горькому от 1.03.1910 // Переписка М. Горького. Т. 1. С. 413.


[Закрыть]. Ему же он попытался объяснить, что это значит: «Ширь, простая сердечная ширь в Вас. Русская ширь, рожденная тоской, и огромность родных полей, вольной природы и души, томящейся, рвущейся и стискиваемой…»[28]28
  Там же.


[Закрыть] И сам Горький, и его герои, таким образом, понимались Шмелевым как воплощение многосложности и драматичности русской ментальности. Как видим, тут и тоска, и простота, и сердечность, и душевная широта, и воля, но и состояние принужденности. Он писал Горькому о несоответствии природной данности русских и условий цивилизации, ими же созданной, о «культурной скудости» народа, о том, что народ – «бичуемый, оплевываемый и терзаемый, вечно голодный»; но он знал, что этот народ – «огромный и важный рычаг мировой машины», потому что он, народ, «смотрящий добрыми глазами и тоскующий, <…> выдвинул, выбросил во все человечество колоссов ума, сердца, простоты, шири душевной, крепкой мысли и честного прямого слова»[29]29
  Переписка М. Горького. Т. 1. С. 413–414.


[Закрыть]. Этот народ выдвинул и Горького.

Шмелев не претендовал на абсолютные знания о народе. Многое ему было неясно, но он предчувствовал, что народ суть «зерно зреющее, неведомое»[30]30
  Там же. С. 414.


[Закрыть]. Горькому был понятен порыв Шмелева, в ответном письме он тоже написал о своей вере в «исключительную» талантливость русских, в их «недурную психику» как следствие их «исторической молодости», а говоря о своей «любви к русским людям», писал: «… Вы так хорошо – горячо, нежно и верно – говорите о России, – редко приходится слышать такие песни в честь ее, и волнуют они меня – до слез! Ну да, до слез – их из меня камнем не вышибить, но – я весьма охоч плакать от радости»[31]31
  Письмо к И. Шмелеву от 6 (7).03.1910 // Там же. С. 416.


[Закрыть].

Итак, Шмелев хочет быть национальным писателем, он пишет об обычном, узнаваемом русском человеке, реалистически описывает быт, и в этом он противоположен писателям модернистского круга. Отмечая снижение национальной традиции в литературе, он горячился: «Что сейчас национального, своего, родного в Андрееве, таланте большом? А в Сологубе? И других? Под творениями их могут подписаться и англичанин и француз. Свидетельствует ли это о гениальности? Нет. Это свидетельствует об обезличении литературы, об отсутствии у нее основы, целостности, души живой. Или уж так далеко ушло время Пушкина, Гоголя, Тургенева, Толстого, Короленко, Чехова… Или уж пропало народ и наше… Потеряли и плоть, и кровь и облеклись в ткани холодных умозаключений, и страшных андреевских вопросов, мистических переживаний, и легенд сологубовских? И быт пропал, и потерял народ свои жгучие боли, стремления…»[32]32
  Цит. по: Вильчинский В. И. С. Шмелев в журнале «Родник» // Русская литература. Л., 1966. № 3. С. 189–190.


[Закрыть]

Настоящая слава пришла в 1911 году. В тридцать шестом номере «Знания» появилась повесть Шмелева «Человек из ресторана»[33]33
  И. С. Шмелев предпочитал называть это произведение романом. Об истории написания см.: Дунаев М. М., Черников А. П. Творческая история повести И. С. Шмелева «Человек из ресторана» // Записки Отдела рукописей РГБ. Вып. 45. М., 1986. С. 47–60.


[Закрыть], которую он посвятил Ольге Александровне. Конечно, Шмелев тогда не мог предположить, что в 1920-е годы это произведение будет переведено на испанский, голландский, шведский, немецкий, французский языки.

От лица главного героя, Якова Софроныча Скороходова, в «Человеке из ресторана» рассказывается история его семьи. Официант известного ресторана – имелась в виду «Прага» – кротко и стойко несет бремя жизни. Яков Софроныч не умствует, живет сердцем, мечтает, чтобы сын вышел в инженеры – тогда Яков Софроныч купит домик, заведет кур и будет отпускать посуду напрокат. Он одинокий человек, изо дня в день в посетителях, этих несчастных творениях Бога, он наблюдает всю мерзость человеческую, у него умерла жена, его сын – революционер, его дочь с кем-то сожительствует, его сосед – доносчик. Наконец, из-за сына его уволили со службы. Он не ропщет, не призывает к возмездию, он знает, что надо собрать все силы, надо прощать, любить и верить в Божье провидение. Причем герой Шмелева верит по-толстовски, внецерковно: Яков Софроныч полагает, что Бог – в человеке, он как-то зашел в церковь и не получил облегчения. Читая «замечательные сочинения» Толстого, герой говорит: «Знаю я про одного человека, очень резко пишет в книгах и по справедливости. И ума всеогромного, и взгляд строгий на портрете. Это граф Толстой! И имя ему Лев! Имя-то какое – Лев! Дай Бог ему здоровья». Господь не оставил его: дочь продолжает служить в магазине, появляется на свет внучка, сын бежит из тюрьмы и чудесным образом спасается у незнакомого старичка, торговца теплым товаром. Этот старичок высказывает шмелевскую мысль о том, что без Господа не проживешь и что добрые люди имеют силу от Господа. В первых вариантах повести мотив революционной деятельности сына звучал сильнее, в окончательной редакции писатель утишает социальное звучание и обращается к вечным темам.

Шмелев принял совет Горького и отказался от первоначального названия повести «Под музыку». Финал повести жизнеутверждающий – и это тоже соответствовало пожеланию Горького, который полагал, что Шмелеву необходимо было сделать акцент на изменении характера героя. Действительно, Якову Софронычу любовь к сыну открывает высшие смыслы жизни. Но путь Ниловны не для Скороходова, эта любовь не приводит его в революцию, он не видит сродства социалистических и христианских идей.

Шмелев внимал Горькому, но шел за Толстым, у которого к Горькому интерес «этнографический», как писал сам уязвленный Горький – автор литературного портрета «Лев Толстой» (1919): «Я, в его глазах, особь племени, мало знакомого ему, и – только»[34]34
  Горький А. М. Собр. соч.: В 16 т. / Общ. ред. Н. Н. Жигалова. М., 1979. Т. 16. С. 93.


[Закрыть]. Все-таки не только. Толстой хотел узнать Горького, но не видел в его произведениях работающей самобытно мысли; Горький даже встревожил Толстого, и это была тяжелая тревога, в ней проявлялось принципиальное мировоззренческое и этическое различие этих писателей: «Читал после обеда о Горьком. И странно, недоброе чувство к нему, с которым борюсь. Оправдываюсь тем, что он, как Ничше, вредный писатель: большое дарование и отсутствие каких бы то ни было религиозных, т. е. понимающих значение жизни, убеждений, и вместе с этим поддерживаемая нашим „образованным“ миром, который видит в нем своего выразителя, самоуверенность, еще более заражающая этот мир»[35]35
  Записи 4.02.1909 и 23.11.1909 // Толстой Л. Н. Философский дневник. С. 386, 448.


[Закрыть]. Итак, ему неприятны самоуверенность и неверие Горького. И то, и другое имело одно объяснение – незнание, о чем писал Розанов; если по поводу Толстого Розанов сказал: «Но от добродетели Толстого затрещала Россия. И от ума Толстого Россия тоже треснула»[36]36
  Розанов В. В. Апокалипсис нашего времени // Розанов В. В. Собр. соч.: Апокалипсис нашего времени. М., 2000. С. 341.


[Закрыть], то причину горьковской социальной и писательской активности он увидел в незнании, породившем самоуверенность: Горький думал, что успешен, потому что талантлив, а был успешен, потому что попал в определенное «историческое положение» – его, «человека совершенно необразованного», «употребляли» и «тащили» радикалы и революционеры; он расправлялся с Францией или с Соединенными Штатами, выступал арбитром Востока и Запада, веков и культур, сам при этом написав о «проститутке» в «Мальве» (1897), о воре в «Челкаше» (1895), о «воровском и проституционном сброде» в «На дне» (1902) и обругав сословия и классы «сущих людей»[37]37
  Розанов В. В. М. Горький и о чем у него «есть сомнения», в чем он «глубоко убежден»… // Розанов В. В. Собр. соч.: О писательстве и писателях. М., 1995. 619–621.


[Закрыть].

Шмелев не обругивал «сущих людей». В «Человеке из ресторана» нет того критицизма, который был у Горького – автора написанных тогда же «Городка Окурова» (1910) и «Жизни Матвея Кожемякина» (1910–1911). В «Человеке из ресторана» и падшие показаны как заблудшие, там и доносчик – человек несчастный, со своими болячками.

Якова Софроныча Шмелев уважает, потому как Яков Софроныч – выразитель нравственных абсолютов народа. Казалось, знакомая по произведениям Достоевского картина страданий городского человека. Последователь Достоевского в изображении несчастных людей, в повышенном тоне нравственной проповеди, Шмелев, как писал яркий критик русского зарубежья, литературовед К. Мочульский, «преодолел абстрактно-гуманитарную схему Достоевского, превращая формулу в образ»[38]38
  Мочульский К. О Шмелеве // Мочульский К. Кризис воображения / Сост. // С. Федякина. Томск, 1999. С. 125.


[Закрыть]: если герои Достоевского, например Карамазов, существуют как функция своей мысли или порождение чьей-нибудь бредовой фантазии, например Смердяков, то Яков Софроныч – не носитель идеологии и философии, он существует с полной самоочевидностью, он неразложим на «элементы» и «идейки», он говорит настоящим, личным языком, по выразительности не уступающим языку героев Лескова; если, продолжал Мочульский, люди Достоевского – призраки, они не драматичны, потому как в них проявляется прежде всего огромный динамизм мышления автора, то Шмелев исходит из дыхания человека.

Повесть тронула читателей подлинностью героя. Именно тронула. К. Чуковский в обзорах литературной жизни в «Ежегоднике газеты „Речь“» писал о том, что, оказывается, еще не истрачены силы «бесхитростного» реализма, что «бытовик» Шмелев написал повесть «совершенно по-старинному» и «всю ночь просидишь над нею, намучаешься и настрадаешься, и покажется, что тебя кто-то за что-то простил, приласкал или ты кого-то простил»[39]39
  Чуковский К. Обзоры литературной жизни // Чуковский К. Собр. соч.: В 6 т. М., 1969. Т. 6. С. 407–408.


[Закрыть]. Любовь писателя к героям – неподдельная, великая душевная сила, и произведение получилось, как отмечал Чуковский, задушевным, форма его – безукоризненной. К. Сомов отметил в дневнике 8 мая 1916 года: «Читал чудесный рассказ Шмелева „Человек из ресторана“»[40]40
  Сомов К. А. Письма. Дневники. Суждения современников / Сост. Ю. Н. Полякова, А. Н. Свешникова. М., 1979. С. 159.


[Закрыть]. К. Гамсун, много позже прочитавший «Человека из ресторана» в переводе, писал в 1927 году Шмелеву о том, что считает это произведение, которое он читал всю ночь, гениальным.

В определенной степени ощущение подлинности усиливалось за счет того, что Шмелев придал герою собственные переживания. Например, на появление фрагмента о найденных героем в ресторане деньгах, которые он, преодолев искушения, отдал владельцу, повлиял случай, описанный Шмелевым в 1945 году в письме к Ильину:

И вот, помню, лето подошло… и мы – четверо – с мальчиком и няней – на мели… и решили поехать на месяц – подкормиться к матушке в подмосковную усадьбу. Крутое у нас было воспитание… всего хлебнул. Ну-с, и было у нас грошей – только на конке до Никол<аевского> вокзала доползти и на три билета 3 кл<асса>, а всего 80 коп., в обрез к<а>к раз. Поднялись по каменным ступенькам, смотрю, – Оля моя – вся красная… и шепчет, как в испуге – «три рубля нашла…» – и так робко и радостно в глаза смотрит, и будто ей стыдно. И мне стало неловко: «кто-то ведь обронил!» – без портмонэ, голая трешница-зелень. И так мы минут пять стояли, и чего-то ждали, Оля так, на виду, и держала бумажку – не подойдет ли кто, не спросит ли… ведь мож<ет> б<ыть> бедняк последний, как и у нас, деньги потерял. А уж ко 2-му звонку! Так никто и не подошел, не взял бумажку. <…> Случай с «3 руб.» дал мне «опыт», м<ожет> б<ыть> вспомните, в «Челов<еке> из ресторана» мой Скороходов находит после кутежа под столом деньги, и что с ним произошло – как бежал домой-то!..[41]41
  Письмо от 3.07.1945 // Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 319–320.


[Закрыть]

Шмелева влекли темы на все времена и для всех сословий: он писал о жалости к обиженному и оскорбленному, о любви к ближнему. Такая любовь была связана у Шмелева с воспоминаниями об отце – великодушном, красивом и трудолюбивом. В том же 1911 году в журнале «Родник» был опубликован рассказ Шмелева «Рваный барин» о самоучке, оформившем по заказу отца подряд на украшение праздничной Москвы: «Отец был простой, необразованный человек, но он имел сердце и умел понимать другого». Герой рассказа – талантливый, но нищий архитектор, которого в насмешку звали рваным барином, мечтает построить всесветный храм, однако ему не дают даже пустяковых заказов, его не пускают в хорошие дома, у него воруют идеи. Лишь отец рассказчика, успешный и известный московский подрядчик, поверил в способности самоучки и не ошибся: сооруженное по его проекту праздничное украшение восхитило москвичей. Сюжет рассказа выразил не только идею человеколюбия, но и мысль автора о Божьем промысле, о справедливом воздаянии униженному таланту. Как и в «Человеке из ресторана», в «Рваном барине» просматриваются мотивы Достоевского. Но где у Достоевского страдания, там у Шмелева их преодоление – и здесь, и, конечно, за порогом земной жизни:

«В праздник освящения плодов был я с отцом в ближнем монастыре, где за стенами покоятся мои близкие. Там пышно разрослись яблочные сады бок о бок с могилами, увенчанными крестами и памятниками. Там много часовен, гранитных глыб и надгробий. Там много успокоившихся.

– Пройдем-ка сюда… – сказал мне отец.

– Куда?

И он повел меня в глубь монастырского кладбища. Отступили глыбы и величавые памятники. У самой задней стены, под вербой, на свеженасыпанном бугорке стоял железный крест, сделанный под березу На нем жестяной свиток.

– Вот где теперь он, наш архитектор… – сказал отец. – Не забыл?

И прочел я на жестяном свитке:

„…Не имеющий чина и звания архитектор Василий Сергеич Коромыслов“.

И еще ниже, славянской вязью:

„Блаженни есте, егда поносят вас…“».

В 1911 году завершился первый – и очень успешный – этап творческой жизни Шмелева. Он уже сказал читателю свое слово, а ему было что сказать.

Ну а в 1912 году в его рассказах появилось нечто новое – ранее в его творчестве небывалое и чрезвычайно яркое в литературе Серебряного века.