Текст книги "Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание"
Автор книги: Наталья Солнцева
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)
Та народная правда, которую Шмелев в победном мае искал у Чехова, была увидена им и в народе России. 27 мая 1945 года ему довелось поговорить с человеком из Советского Союза. То был прошедший всю войну выпускник филологического факультета, который, зная дореволюционное творчество писателя, в военное время прочитал «Лето Господне» и «Няню из Москвы» и принял их. Кроме того, Шмелев знал о том, с каким интересом, нарасхват, читалась его «Неупиваемая чаша» в Берлине вывезенными из СССР рабами. Он советской власти враг, но не народу. Гитлер – воплощение смердяковщины, пошлый ум – напоролся на Россию! не на большевиков! Гитлер напоролся на Россию, и это символично, являет чудо. «Так было назначено», – писал он Ильину[541]541
Письмо к И. А. Ильину от 28.09.1945 // Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 360.
[Закрыть].
По поводу победы СССР над нацистской Германией Шмелев ликовал. К радости примешивалось отчаяние: сколько жертв положено, чтобы сбросить гнет расизма, германизма в его отвратительнейшем образе… Всегда возводивший в абсолют правду народную, Шмелев и в поражении Германии увидел силу этой правды. Он славил победу русского народа и благодарил Бога за великую духовную силу народа, презираемого фашистами: это презрение прикрывалось антикоммунизмом.
В 1946 году в разговоре с М. М. Коряковым, публицистом «Нового журнала», он высказал мысль о том, что Советская власть украла победу у русского народа. Об этом же он писал и в письмах. Мысль эта была близка многим. Б. Зайцев, например, полагал, что победа не послужит возрождению России и освобождению народа. Шмелев размышлял о том, что майская победа далеко не полная, что жертвы неокуплены, что в мире много ужаса. Соловки и Бухенвальд для него были трагедиями одного порядка.
Ход событий не вполне отвечал надеждам Шмелева. Уже в августе 1945 года он решил: все подчинено высшему плану, а человеку отводится место свидетеля, участника, но не более. Не раз он обращался к «Цицерону» (1830) Ф. И. Тютчева и там находил ответы на вопросы о смысле истории и месте в ней человека: он – «их высоких зрелищ зритель». И что есть высший план? Почему все помимо Его воли? А совершилось новое грехопадение, пусть неосознанное и невольное, и оно по сути – вызов Высокому Ковалю порядка-плана. И вновь Тютчев ведет мысль Шмелева, и ему страшно «шевеленье Хаоса» – «смертоносное, мириады веков скованное, во имя Плана, – ныне – принявшее вид игрушки-смерти в руках человечества-младенца! Случайно ли это все?!.. Нет… это как-то входит в неведомый План, новое грехопадение, как, м<ожет> б<ыть>, последнее следствие библейского»[542]542
Письмо к И. А. Ильину от 28.09.1945 // Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 330.
[Закрыть], – делился Шмелев своими сомнениями с Ильиным в августе 1945 года.
После войны человечество не может жить привычно! 1945 год Шмелев понял как начало рубежа. А за рубежом – конец или возрождение?.. И он не может со всей определенностью ответить на этот вопрос. Что, если человечество лишь утешает себя? Но он, как и человечество, тоже хочет поверить в то, что не только шевеление Хаоса ощущается, но есть и «дуновение Божества» – и «откроется видение Вечности», и наступит всеобщее и окончательное Преображение, и будет Суд над дерзновением. Только до этого еще будут страшные человеческие деяния, поражение гуманизма. Обратившись к Евангелию, он написал Ильину 22 августа:
Проснусь ночью и содрогнусь, и пронзит острое отчаяние. Так бесславно, так невнятно-дерзко, так… бездарно кончать Историю! И при таких-то возможностях! При таком-то «награждении», при таком доверии: «будьте совершенны, как Отец ваш небесный совершен есть»! Такое приравнение к Себе, такая любовь, такая… свобода… – и какой же… дивертисмент! Плюнуть – и растереть?!.. Ведь дано же задание – о, дивное! – освободи бесконечную силу твоего духовного атома, и – познай себя, а через сие – ВСЕ! Вот он – рай-то обетованный, Рай – уготованный… – и как же давно, указанный! – по единственно верному пути Слова. И что же…?! Челов<ечество> лишь заглядывало в эту «таблицу элементов» и только то и делало, что херило их, а не заполняло «клетки»[543]543
Письмо к И. А. Ильину от 28.09.1945 // Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 331.
[Закрыть].
Шмелева одолевали апокалиптические настроения, а вокруг жизнь шла своим чередом. Собственно, как у Пушкина в любимом Шмелевым «Медном всаднике»: «Уже по улицам свободным / С своим бесчувствием холодным / Ходил народ». Иван Сергеевич открывал газеты, наблюдал за парижанами и недоумевал – как будто ничего не произошло… От этого он испытывает еще большее одиночество. И опять он искал спасение в книгах. У него острейшая потребность читать. Надо бы Марка Аврелия перечитать… Но уже нет Тургеневской библиотеки – «немцы схряпали»[544]544
Там же. С. 332.
[Закрыть]. Что-то удается достать на французском, как он говорил – на туземном, языке.
Ильин, как часто это бывало в их общении, успокаивал: ничего не случилось. Не случилось, а совершилось и совершается давно. В противоположность мысли Шмелева о конце всего, Ильин толковал ему о начале новой эры, в которой «надо идти от Духа – к Сыну и Отцу», надо «растить и строить созерцающим сердцем», надо «обновить культурно-творящий акт», противоположный и властолюбивому католицизму, и «полному разложению православной церковности»[545]545
Письмо И. Шмелеву от 9.09.1945 // Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 353.
[Закрыть], и масонству, особенно сочувствующему Советам. Словом, не зрителем надо быть, а работать. Советская власть по-прежнему представлялась Ильину воплощением дьявола. Как и Шмелев, он полон уважения к народу, который спас Россию и разгромил своего вековечного врага, использовав форму «советчины», и теперь народ мучается от внутреннего врага.
Как и прежде, Ильин укрепил волю Шмелева – и письмами, и трудами. Он прислал ему свою книгу «Сущность и своеобразие русской культуры». И вот уже Шмелев благодарил Бога за все, он уже мечтал написать и третью, и даже четвертую часть «Путей небесных», он хотел воспеть в своем религиозном романе Господа. В памяти вдруг всплыло двустишие Николая Берга из рассказа В. Г. Короленко «На затмении» (1887):
На Святой Руси петухи поют:
Скоро будет день на Святой Руси…
Тоска по России порой переживалась как болезнь и достигала крайнего предела. 4–5 августа 1945 года он написал посвященное России стихотворение «Марево»:
Вся снеговая-голубая,
В ином краю приснишься Ты,
Иль яркий день чужого мая
Напомнит мне твои черты, —
Я, весь в плену воображенья,
Воздвигну светлый образ Твой
И, верный раб отображенья,
Весь день живу я, сам не свой.
Так знойный свет в степях Востока
Покажет марево-обман —
Зеркальный блеск и синь потопа —
И вмиг развеется туман.
Была Ты… да? Таперь – какая?..
Все та же ширь, все та же даль?..
Вся снеговая-голубая,
Вся – свет и светлая печаль?..
Пусть Ты совсем другая стала,
Чужая вся, и вся – туман…
Но лишь бы маревом предстала —
Испить чарующий обман.
Но так порой тяжело, что и не выдавить аввакумовского «Ничего, Марковна… ино еще побредем…».
Осенью нашел хорошую женщину, которая управлялась по хозяйству гораздо лучше, чем прежняя старушка. Шмелев прозвал ее Плаксиной за печальный вид. Она приходила к нему четыре раза в неделю и за два часа, которые стоили 60 франков, готовила еду, мыла посуду, ходила по магазинам. Он считал, что во многом благодаря ей закончил «Лето Господне».
Год завершался в работе. Он перерабатывал и переписывал «Пути небесные», связывался с переводчиками, готовил к изданию книги, получил вышедшую в Швейцарии «На морском берегу». Он стойко преодолевал бытовые трудности, на зиму закрыл часть квартиры и, чтобы согреться, ютился в одной ее половине. Он терпеливо превозмогал бронхиты, боли, слабость. Был благодарен всем, кто духовно и материально поддерживал его. 15 декабря 1945 года он признался Бредиус-Субботиной:
Знаешь, бывают дни, когда я хочу выть, выить… плакать неслышно – когда никаких болей нет, – жалеть себя. Оля, милая… не знают мои читатели, как, в каких страданиях, в каких тяжких условиях жизни многое написано за эти последние годы. И знать им не надо. А эти дни я уже как бы оставил всякую надежду, что вернусь к работе. А сколько нужда грозила!.. ведь я же 5 лет ничего не мог заработать… а заграничные гонорары были закрыты… Не будь Юли – и… меня бы не было. А когда можно стало снестись с Швейцарией, меня спас дорогой друг Иван Александрович <…> Это Господь дал мне счастье узнать его[546]546
И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина. Т. 2. С. 375, 376.
[Закрыть].
В апреле следующего года его свалил бронхит, двенадцать дней он промучился с температурой. Это произошло после чтений в холодном «Казачьем музее» 30 марта. Чтения устраивались в пользу церкви. Зал был полный, успех был огромный, церковь собрала свыше двух миллионов франков. В результате болезни ослабело сердце. Через каждые два часа Шмелев погружался в трех-четырехчасовой сон. Только через двадцать семь дней он смог выйти из дома – за молоком.
В апреле в Париж приехала Ольга Александровна. Наконец, они увиделись. Вместе провели предпасхальные дни, были в церкви и слушали Песнь Воскресения. Ездили на могилу к жене Шмелева. Он читал Ольге Александровне «Лик скрытый», «Марево», и ему открылась ее сложная, многоликая, порывистая душа. Время вместе с ней пробежало бессистемно и стремительно. В понедельник после Пасхального воскресенья она собралась домой – получила телеграмму, в которой сообщалось о смерти восьмидесятичетырехлетнего свекра. Пора было надевать «голландский хомут»[547]547
Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 426.
[Закрыть], как заметил Шмелев.
Десять лет прошло после смерти жены. Вспомнив ее, он пережил печаль, но почувствовал и свет примиряющий. 3 июля Шмелев написал стихотворение, посвященное умершей супруге, в котором были слова: «По Ней печаль моя… / Самоотверженно Она меня хранила». Ранее, 11 июня, он закончил «Завет прощальный», обращенный к О. А. Бредиус-Субботиной. Шмелев писал о женщине, еще не познавшей своего пути, но не ведающей покоя:
Раздольной волею вольна,
Светла, могуча и мятежна,
Ужель, девятая волна,
Вскипишь лишь пеной безмятежно?..
Вскипишь – и, в блеск разбивши грудь,
Отпрянешь мутью неизбежной,
И затеряется твой путь
В просторе синевы безбрежной?..
О нет же… нет!.. Поверь в себя,
Исполни Божие Веленье:
Твори, страдая и любя,
Познав свое предназначенье.
Ему было приятно творческое волнение Ольги Александровны, но он не видел в ее жизни воли и покоя, а служенье муз, как известно, не терпит суеты.
Общение с ней облегчило его болезненное состояние. Их встреча произошла в дни страшного недомогания Шмелева. Его донимал зуд в правом глазу, половина его лица была поражена острыми болями, температура доходила до 38°, в Пасхальную ночь его мучили бредовые кошмары и желчные рвоты. Пришлось ограничивать себя не только в еде, но и курении: теперь он выкуривал не более пяти папирос в день, делил папиросу на четвертушки, а в мундштук закладывал вату. Возвратившись домой, Ольга Александровна справлялась о его здоровье, и по ее письму от 29 апреля 1946 года видно, как старался он скрыть свой недуг:
Какой ужас, что Вы так больны. Я очень за Вас страдаю. Вы должны очень беречься, т. к. это не шутка. Как же Вы должны были премогаться все это время, а я-то и не догадалась. Конечно, потому Вы и «разговенье» так не по-Вашему «вяло» провели, а я-то, глупая, еще обижаться вздумала[549]549
И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина. С. 413.
[Закрыть].
Он же через три дня, 2 мая, в четверг Фоминой недели, отвечая ей, признавался, как и в каждом письме, в любви:
Болезнь отпустила только к июлю.
XIX
«Темные аллеи» Бунина
Об отношении к Советам
«О тьме и просветлении» И. А. Ильина
Летом 1945 года Бунин публично читал свои произведения. Шмелеву он приглашения не прислал. Читал то, о чем Шмелев не писал. Читал то, что Шмелев считал недостойным бунинского таланта и миссии русского писателя. Читал, по выражению Шмелева, «голоту», порнографию; «старческая похотливость» – так отозвался он об этих рассказах Бунина; он принципиально не читал этой «паскудографии»[551]551
Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 321, 314.
[Закрыть].
Речь шла о «Темных аллеях». Книга вышла в 1943 году, а второе, дополненное издание – в 1946-м. Первое издание отпечатано в Нью-Йорке, и в книге было всего одиннадцать рассказов. Второе издание – парижское, и в его состав вошло тридцать восемь рассказов. «Да, темные»[552]552
Там же. С. 514.
[Закрыть], – саркастически заметил Шмелев.
29 декабря 1946 года состоялся вечер в честь и по поводу «Темных аллей». Было вкусно, весело, танцевали. Среди приглашенных – Тэффи, Маковский, Зайцев, Берберова. Шмелева, конечно, не было.
Его так изумил сам факт издания, что издателя Ореста Григорьевича Зелюка он обозвал литературным большевиком. В 1947 году он даже высказал мысль о необходимости, наравне со свободной печатью, цензуры, а в его иронических виршах о «Темных аллеях» были строки:
Тут инстинкт-то вон какой:
Родовой да половой…
Избежим такого «рейда»:
Почитай о сем у Фрейда…
Помни, помни: «не суди…»
Оттошнись – и прочь иди.
Хорошо-с… ну, а… издатель..?
Что ж издатель!.. ах, Создатель!..
Это – денежку кует,
Это – пару поддает.
Ну, при чем же тут… издатель,
Коли есть такой писатель!..
Не простой, а – при-Нобель!
Вот отсюда и… кобель[553]553
Переписка двух Иванов (1947–1950). С. 61.
[Закрыть].
В непримиримости Шмелева, в его нежелании бесстрастно прочитать хотя бы несколько рассказов из «Темных аллей», возможно, сказывалось не только неприятие самой темы эроса, но и старая обида, связанная с борьбой за Нобелевскую премию.
Любовная проблематика, органично развитая во всем творчестве Бунина, была второстепенной в творчестве Шмелева. Шмелев как-то даже высказался о том, что люди не научились любить, что животные порой любят красивей. Плоть, эрос – темы, в которых шмелевский дар проявлялся значительно скромнее, чем в описании бытия православной семьи. Плоть – не его тема. Как он писал Бредиус-Субботиной:
…я признаю за телом властные его права, все принимаю, как дар Творца, я не аскет, несущий подвиг, мне тело нужно, да… нужно для возбуждения, для творческих порывов-взлетов… но я себя держал на поводу, для Оли, для порядка, для… не знаю[554]554
Письмо И. Шмелева О. Бредиус-Субботиной от 22.09.1941 // И. А. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина. Т. 1. С. 122.
[Закрыть].
Но возможно, ему просто было не дано писать об эросе так, как Бунину. В «Жизни Арсеньева» Бунин называл себя казаком-бродником, которому никак невозможно усидеть дома; его герои влюблены во всех женщин мира; с героями его происходило что угодно, только бы не быть им скованными узами брака. Шмелев же признавался Ольге Александровне: «…я выдержал огромную борьбу с чувственной стороной во мне, не светлой», остался вне «пределов любви»[555]555
Письмо от 2.01.1942 // Там же. С. 409.
[Закрыть].
Шмелев, с его собственных слов, никогда не испытывал и чувства ревности. Он не знал этой страсти, этой тьмы, как он писал. Таким образом, его вдохновение было лишено и этого источника. Лишь однажды, будучи влюбленным гимназистом, он устроил сцену ревности некому полковнику, приставу части, принявшему горячее участие в судьбе семьи Охтерлони (только что умер отец Ольги Александровны) и хлопотавшему о пенсии от Севастопольского комитета. Молодой Шмелев увидел, как Оля Охтерлони и полковник на извозчике ехали в канцелярию губернатора, он заявился к полковнику и решительно потребовал оставить в покое его невесту.
Если Шмелев и писал о любви, то оказывался во власти высокой цели изобразить идеал. Такой была Анастасия из «Неупиваемой чаши», Даринька из «Путей небесных». Он описывал их так, чтобы читатель целомудренный ничего грязного, темного или просто соблазнительного в женском образе не нашел. Его прямо-таки тошнило от пошлости любовной. Как когда-то тошнило от натуралистической изобразительности, от Золя. Как символ собственного творческого состояния он воспринимал стихотворение Пушкина 1828 года «Кобылица молодая»:
Кобылица молодая,
Честь кавказского тавра,
Что ты мчишься, удалая?
И тебе пришла пора;
Не косись пугливым оком,
Ног на воздух не мечи,
В поле гладком и широком
Своенравно не скачи.
Погоди; тебя заставлю
Я смириться подо мной;
В мерный круг твой бег направлю
Укороченной уздой.
Из его писем к Бредиус-Субботиной ясно, что он испытал описанное Пушкиным, что сам себя в творчестве укоротил и направил в мерный круг, и помогала ему в этом его жена, Ольга Александровна – и до, и после своей смерти.
Ильин называл Бунина мрачнейшим из эпикурейцев. Все-таки – из эпикурейцев. Шмелев слышал в бунинской прозе эту тональность. Сам же он полагал, что истинный писатель творится страданием. «Радостными в творчестве бывают лишь не-глубокие, не-трогающие, не-захватывающие. Эпикурейцы…»[556]556
Письмо от 27.02.1942 // Там же. С. 543.
[Закрыть] – писал он О. А. Бредиус. И развивал свою мысль: даже Мопассан знал, что такое страдание, как и Бальзак, Флобер, Стендаль, Шатобриан, Доде, Гюго, Диккенс, Шиллер, много горького познания у Гете и, конечно, у Пушкина.
У «Темных аллей» был безусловный успех. Как писали критики, в том числе и Адамович, в них звучала благодарность к жизни, пусть несовершенной. Но были и смутившиеся. Для подготовки американского издания «Темных аллей» пришлось пойти на мелкие купюры; как вспоминал Андрей Седых: «В 47-м году я получил от Бунина манускрипт его „Темных аллей“. С разрешения автора М. А. Алданов и я удалили из рукописи несколько строк, которые могли вызвать обвинение в „эротизме“, – обвинения этого он впоследствии все равно не избежал»[557]557
Седых А. Далекие, близкие: Воспоминания. М., 2003. С. 193–194.
[Закрыть]. Георгий Гребенщиков в январе 1944 года написал Алданову: «…скользкая эротика, забава бывших и, слава Богу, изгнанных из быта барчуков, растлевавших своих горничных…»[558]558
С двух берегов. С. 226.
[Закрыть]. Строгий Ильин усмотрел в «Темных аллеях» похотливое естество человека, не различающего добра и зла. Бунин же сопоставил «Темные аллеи» с «Декамероном»: обе книги создавались в мрачную пору, в одном случае это была война, в другом – чума. Ему рассказы «Темных аллей» были необходимы как спасение от ужаса жизни. Да и прав ли Ильин, видевший в творчестве Бунина лишь инстинкт? лишь пол? В «Позднем часе» (1938) герой говорит о том, что в будущей жизни встанет перед избранницей на колени и поблагодарит ее за все, что получил от нее в жизни земной. Инстинкт Бунин умел опоэтизировать, что давалось редким писателям. Рядом, пожалуй, можно поставить лишь Куприна. Да и многие бунинские герои расплачивались за свою естественность смертью, болезнью, неудавшейся жизнью.
Но Шмелеву было достаточно услышать пересказ сюжета, ему хватало процитированного кем-то фрагмента, и он впадал в мрачнейший сарказм. Например, зачем это в «Весной, в Иудее» (1946) на Пасху – сыр? Зачем извращает свой дар? Зачем хватается «за рюмки и подолы» и зачем «заголяется»?[559]559
Переписка двух Иванов (1947–1950). С. 41, 43.
[Закрыть] Не будет он читать «Темные аллеи» – многих от них уже «сблевало»…[560]560
Там же. С. 46.
[Закрыть]
Причем раздражение Шмелева распространялось не только на «Темные аллеи». В 1947 году ему пересказали содержание бунинского рассказа «Три рубля» (1944), этот рассказ читали по радио. В гостинице уездного города на свидание к рассказчику напрашивается уличная барышня; рассказчик решает напоить ее чаем, дать три рубля и выпроводить, однако он поддается внезапной страсти; далее герой ужасается тому, что произошло с ним в этом захолустье: барышня за три рубля продала свою девственность; барышня эта, вчерашняя гимназистка, ставшая сиротой, вызывает у героя нежность и жалость; они живут в Ялте, а весной она умирает. Шмелев отозвался о рассказе зло: «что-то сверх-гадкое», «надуманное», «патологичное», этот рассказ «отравляет… юных»[561]561
Письмо к И. Ильину от 8.05.1947 // Там же. С. 122.
[Закрыть].
Бунин в прозе лирик, в творчестве Шмелева развилась и победила строгая мораль.
У Шмелева свой счет к писателям-эмигрантам, эмигрантская литература должна быть совестливой и ответственной: в России «истекают кровью и слезами кровавыми…»[562]562
Там же.
[Закрыть]. Все более в нем проявлялся интерес к СССР, возрастало сострадание народу-победителю. В 1947 году астрологи предсказали Сталину скорую смерть, и Шмелев с надеждой обращался к небесам: когда же? может, «уже при дверях» (Мф., 24:33)? 8 января 1948 года прошел слух о том, что Сталин умер. Неужели «сдох»?[563]563
Письмо к И. Ильину от 9.01.1948 // Там же. С. 228.
[Закрыть] В начале марта 1948 года вдруг подумалось: может, Сталина уже нет, а есть некая эманация? Первые инсульты у Сталина, действительно, способствовали возобновлению террора в 1946-м и в 1947-м. Шмелев в письме к своей благодетельнице Шарлотте Максимилиановне Барейсс от 8 мая 1947 года выказывал нетерпение:
Ведь там – в лагерях! – ка-аждую минуту умирает в страданиях – 30 человек, каждый час – около 1700–1800! В день – около 41 000. И это по минимальному расчету, я беру число заключенных – в 10 милл<ионов> – а называют и 12, и 15 милл<ионов> при средней продолжительности «лагерников» – в 3 мес<яца>. Так рассчитан паек: вытягивают жизнь каторжной работой, а на смену выбывших – матерьялу хватит. Это – страшная правда. А мир – молчит. Так мы, живущие в свободе, счастливцы! И часто забываем о сем[564]564
Письмо к И. Ильину от 9.01.1948 // Там же. С. 124.
[Закрыть].
До него дошли сведения о том, что в СССР – голод. Он узнал об августовском постановлении 1946 года о журналах «Звезда» И «Ленинград» – о разгроме Анны Ахматовой и Михаила Зощенко, узнал об идеологической линии Жданова. До парижской эмиграции дошли сведения об арестах эмигрантов в Праге и на Балканах – в зонах, занятых советскими войсками. Шмелев – бескомпромиссный антисоветчик. Он язвителен по отношению к просоветской газете «Русские новости», а там публиковались рассказы из «Темных аллей».
Его ненависть к Сталину росла на фоне роста лояльности к СССР среди эмигрантов в последние месяцы войны и в начале послевоенного периода. Просоветские настроения подкреплялись надеждами на демократический путь послевоенной России, возникало желание принять участие в восстановлении страны.
Сначала в советское посольство пригласили митрополита Евлогия, который прибыл на прием в автомобиле посла. Потом, 12 февраля 1945 года, советское посольство посетили некоторые русские эмигранты во главе с В. А. Маклаковым, послом в Париже с 1917-го по 1924 год. Во время визита произошел обмен речами, говорили тосты за Красную Армию, за Сталина. Маклаков был символом русского либерализма, и он заявил о прекращении борьбы с советской властью, хотя и заметил, что это вовсе не означает признания ее правоты. Прием породил в эмигрантской среде бурю.
Поползли слухи о том, что собрался уехать в СССР Бунин. Сенсацией осени 1945 года среди эмигрантов стал завтрак Бунина у А. Е. Богомолова, советского посла во Франции. В разговоре с послом Бунин сказал о своем уважении к стране, разгромившей фашистов, благодарил за приглашение вернуться в СССР, одобрительно отозвался относительно возвращения в СССР Куприна. Так об этом визите впоследствии вспоминал советский посол[565]565
См.: Бабореко А. Бунин. М., 2004. С. 362–363.
[Закрыть]. Шмелев негодовал: «Этот – лизал тарелки по полпредствам, считал себя „никому и ничем неподсудным“; он – вне оценок, при-Нобель <…>», то есть Нобелевский лауреат, написавший «Темные аллеи»; и далее: «Верченье Б<унина> вокруг „полпредства“ знающие объясняют невероятной трусостью Б<унина>. Он испугался, что теперь, с победой, комм<уни>сты буд<ут> хозяевами Фр<анции>. И – забежал. Перестраховывался»[566]566
Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 513.
[Закрыть]. Вокруг Бунина со стороны Советов развернулась игра. Осенью 1945 года советское издательство «Художественная литература» даже начало подготовку к публикации двадцатипятилистного тома его произведений. В конечном итоге тревоги Бунина о составе сборника стали поводом к прекращению издания. У всей этой истории была своя экспозиция: 2 мая 1941 года Бунин писал из Грасса А. Толстому о том, что находится в ужасном положении, Толстой 18 июня 1941 года отправил Сталину письмо, в котором просил разрешить Бунину вернуться в СССР или помочь ему материально.
21 июня 1946 года вышел спецвыпуск ЦК Союза советских патриотов, в котором был напечатан Указ Президиума Верховного Совета СССР от 14 июня 1946 года о восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской Империи, а также утративших советское гражданство и проживающих на территории Франции лиц. Этот указ распространялся как на служивших в Белой армии, так и на эмигрантов в целом. По свидетельству Веры Николаевны Буниной, в семьях эмигрантов «произошел раскол», волновались по поводу отъезда[567]567
Устами Буниных. Т. 3. С. 181.
[Закрыть]. В августе того же года Бунины встречались с Константином Симоновым, который старался убедить писателя вернуться на родину. Симонов Буниным понравился своей искренностью. Но вот запись Веры Николаевны о визите Симонова и его супруги Валентины Серовой:
Симоновское благополучие меня пугает. <…> Он неверующий. <…> Когда он рассказывал, что он имеет, какие возможности в смысле секретарей, стенографисток, то я думала о наших писателях, и старших, и младших. У Зайцева нет машинки, у Зурова – минимума для нормальной жизни, у Яна – возможности поехать, полечить бронхит. <…> Это самые сильные защитники режима[568]568
Там же. С. 182.
[Закрыть].
Буниных удручали просоветские настроения эмиграции: «Очень тяжело. Безотрадно. Бессмысленно»[569]569
Там же.
[Закрыть]. Бунин, как и Шмелев, остро воспринимал информацию о репрессиях, что, например, следовало из его обращенных к Симонову вопросов о судьбе Пильняка, Мейерхольда и др.
После войны Георгий Адамович начал сотрудничать с просоветскими «Русскими новостями», в которых он выступил с эссе «Конец разговора» (1945). 22 июня 1941 года для него стало концом русской эмиграции, поскольку войну он воспринял как общерусское дело. Но он оправдывал Сталина, признавал коммунизм, он писал о том, что в СССР нет эксплуатации человека и не надо говорить о пролитой крови, что ненависть к СССР – постыдная болтовня. Эти настроения отразилось в его адресованной французскому читателю книге «L’ autre patrie» (1947). Против просоветских настроений Адамовича выступил другой недруг Шмелева – Георгий Иванов. В статье «Конец Адамовича» – она появилась в «Возрождении» в 1950 году, в год смерти Шмелева – Иванов обрушился на литературную критику Адамовича, писал о безответственности и вкусовщине его оценок:
Иногда слова Адамовича не имели никаких последствий. Иногда, наоборот, означали для того, к кому относились, на самом деле «начало конца». <…> …самый капризно-противоречивый, самый произвольный приговор Адамовича принимался его многочисленными адептами и поклонниками слепо, как закон. Причем новый закон автоматически отменял предыдущий. Тот, кто возьмет на себя труд посмотреть фельетоны Адамовича подряд за несколько лет, вплоть до 1940 года, будет вознагражден, отыскав самые причудливые оценки «первого эмигрантского критика» – мало кем оспариваемый в эстетических кругах того времени титул Адамовича[570]570
Иванов Г. Собр. соч.: В 3 т. / Сост. Е. Витковского, В. Крейда. М., 1994. Т. 1. С. 599, 600.
[Закрыть].
Он противопоставлял Адамовичу Иванова-Разумника, автора антисталинских мемуаров.
В «Русских новостях» помимо Адамовича и Бунина публиковались Н. Тэффи, А. Бахрах, Н. Кнорринг, К. Мочульский, В. Корвин-Пиотровский, Ю. Терапиано, В. Мамченко, А. Гингер и др. Однако к началу 1950-х годов многие газету покинули.
Публиковался в «Русских новостях» и А. Ремизов. В 1930– 1940-е годы он создал замечательную повесть «Учитель музыки: Каторжная идиллия», но уже после завершения работы Алексей Михайлович, изменивший свое отношение к СССР, убирал из текста фрагменты, которые могли бы быть истолкованы как антисоветские. Шмелеву было чрезвычайно жаль Ремизова, «несчастного юрода». Ремизов был его соседом – они жили на одной улице, и Шмелев порой навещал его. Непримиримый к сочувствующим СССР, он жалел подверженного страху Ремизова, который защищался от жизни игрой в притворяющегося мертвым жука – так писал о нем В. Андреев[571]571
Андреев В. История одного путешествия // Русский Берлин. С. 223.
[Закрыть]. В 1946 году Ремизов получил советский паспорт. Советское посольство вело с Ремизовым свою игру. Как-то, навестив Ремизова, Шмелев услышал от него, что тот ждет гостя – советского консула Емельянова: он надеялся, что консул привезет ему весть о дочери, которая осталась в России. Шмелев писал:
Взяли советские паспорта, хотя в СССР не поехали, супруги А. Присманова и А. Гингер – яркие поэты из молодого поколения первой волны эмиграции.
В 1948 году началась новая волна вокруг имени Бунина в связи с его выходом из Союза русских писателей и журналистов в Париже. В ноябре 1947 года Союз писателей и журналистов исключил из рядов своих членов, взявших советские паспорта. В знак солидарности о выходе из Союза заявили и другие писатели. Бунин, полагая, что раскол в Союзе оправдан, что соединение в нем эмигрантов и советских подданных невозможно, отказался поддержать исключенных. Однако позже, недели через две, он сам вышел из Союза и сложил с себя обязанности его почетного члена. Объяснения содержались в его письме к М. С. Цетлин. Бунин писал:
Почему я не ушел из Союза уже давным-давно? Да просто потому, что жизнь его текла прежде незаметно, мирно. Но вот начались какие-то бурные заседания его, какие-то распри, изменения устава, после чего начался уже его распад, превращение в кучку сотрудников «Русской мысли», среди которых блистает чуть не в каждом номере Шмелев, участник парижских молебнов о даровании победы Гитлеру… Мне вообще теперь не до Союзов и всяких политиканств, я всегда был чужд всему подобному…[573]573
Литературное наследство. Т. 84. Кн. 2. С. 404.
[Закрыть]
Для Зайцева же очевидно другое: выходом из Союза «Иван поддержал советских»[574]574
Письмо Б. К. Зайцева В. Н. Буниной от 15.02.1948 // Зайцев Б. Письма. 1923–1971. С. 169.
[Закрыть]. Так он написал В. Н. Буниной 15 февраля 1948 года.
Шмелев осуждал всякие связи с советскими писателями. Он насмешливо относился к тому, что на Западе русская литература представлена Эренбургом и Симоновым: «Эх, Максима с Алешкой-то не могли послать во славу России…»[575]575
Письмо к И. А. Ильину от 3.08.1946 // Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 435.
[Закрыть] – ни Горького, ни Толстого уже не было в живых.
Он крайне настороженно отнесся к визиту, который нанес ему некто, возвращавшийся в СССР. Он думал, что этот некто – посланец от Советов. Шмелеву было обещано открыть перед ним все советские издательства. Просьба письменно изложить свои условия и соображения была расценена Шмелевым как провокация: письменный документ будет понят как прошение! Не согласился он и на форму личного письма. И хотя Шмелеву объяснили всю необходимость сотрудничества с советскими издательствами ради укрепления престижа России, он вознегодовал: ему там, в СССР, либо мух гонять, либо их кормить! «Богомолье» все равно не издадут! да он бы никогда в России не написал ни «Богомолья», ни «Лета Господня»! он там чужой! сначала пусть откроют Оптину! Отказал он гостю и в просьбе дать материал для второго выпуска «Русского сборника». В первом публиковались Бунин, Ремизов, Тэффи. Ему в пример поставили Ремизова: Алексей Михайлович печатается в «Советском патриоте». Шмелев был неумолим. Его посетила и двадцативосьмилетняя пианистка, красавица, чешка-полуполька С. Златка, которая просила о личной переписке, но в визите которой он также заподозрил неладное – руку Москвы.
В 1937 году Ильин сообщал Шмелеву о том, что пишет книгу «Шмелев. Бунин. Ремизов. Мережковский». К концу года была готова вступительная статья, отработана глава о Бунине, наполовину сделана статья о Шмелеве и в черновом варианте – главы о Ремизове и Мережковском. К апрелю 1938 года Ильин намеревался сдать рукопись в печать и летом увидеть готовый экземпляр книги. Однако проект книги изменился, и в апреле Ильин сообщил Шмелеву о том, что, заканчивая главу о Ремизове, он понял, что композиция и в целом главная идея книги должны быть иными: она должна состоять не из портретов, а подчиняться единому замыслу. Появилось новое название – «О тьме и скорби. Книга художественной критики. Бунин. Ремизов. Шмелев». Концепция Ильина сводилась к следующему. Господь послал русским тьму и скорбь. В бунинском творчестве Ильин увидел прежде всего тьму первобытного эроса и проистекающие из него муку, но, однако, и радость любви. В прозе Ремизова он узрел тьму страха, и опять же – муку как следствие тьмы, Он полагал, что в творчестве Бунина и Ремизова нет скорби. Переживающий муку цепляется за жизнь, а научившийся страдать, скорбеть, испытывает состояние светоносное, духовное, преодолевающее животную муку. В творчестве Шмелева он видел тьму богоутраты, но еще и скорбь мира, и скорбь о мире, и именно через эту скорбь – путь к Богу, радость православного богонахождения, выход к свету. Примечательно, что в окончательном варианте названия слово «скорбь» было заменено словом «просветление». Таким образом, книга выстраивалась по принципу восхождения, снизу вверх, от тварной темноты, в которую человека ввергает мука, к просветлению. Споря с Толстым, он писал Шмелеву:
