Текст книги "Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание"
Автор книги: Наталья Солнцева
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)
В Женеве оказался хороший храм, и Шмелев познакомился с отцом Леонтием (Барташевичем). По его совету он и поселился у Риша. У отца Леонтия была библиотека, и Шмелев мог ею пользоваться. Он сблизился с Федором Ефимовичем Волошиным – изобретателем-ученым, профессором, специалистом по точным приборам, в 1937 году основавшим свою лабораторию в Париже. Он общался также с врачом Юрием Ильичом Лодыженским, который в 1920—1930-е годы возглавлял международный комитет «Во имя Бога» («Pro Deo»), и этот комитет помогал беженцам из социалистических стран. Лодыженский руководил Российским Красным Крестом в Женеве, он был членом бюро Лиги Обера – Лиги борьбы с III Интернационалом. Лодыженский пригласил Шмелева и Ознобишина на домашнюю елку, и Шмелев был умилен и обрадован сохранившимися традициями и преданиям. Он писал Ильину:
Чудесная пара (внучка и внучек) ребятенков! – какая радость для баб<ушки> с дед<ушкой>! Елка на фоне раскраш<енного> полотнища (грибы – сказочные), – к<а>к меня это взяло! Подарки – уйма! – из камина, целый воз Д<еда> Мороза (без мороза!), и я получил – репродукцию иконную из собрания Кондакова. Ну, вороха еды…[639]639
Письмо к И. Ильину от 8.01.1948 // Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 227.
[Закрыть].
Светлым было и Рождество 1948 года. В девять утра от О. А. Бредиус-Субботиной ему были присланы розы. Он писал ей 9 января 1948 года:
Светлая Ольгуна, ты необычайна, единственна! Целую сердце твое. Это Рождество стало для меня таким лучезарным – Тобою, моя радость! Розы твои – сама ты. Они девственно-свежи и сегодня – на третий день Рождества. Вон они, живые, яркие, – в полной силе, между двойных рам. Они освещают меня, и вся комната – твой свет.
25 дек. (7 янв.), без 20 мин. в 10 ч., когда я, выпив кофе, это petit dejeuner, – с 2 теплыми булочками, медом, маслом, отличным молоком, собирался ехать в церковь (5 мин. от меня tramway), девушка принесла цветы – твой ранний поцелуй – во – Имя Света Разума… и – Сердца. Сияли розы и все кругом. Я сейчас же сказал – обрезать кончики и поставить в вазу. Хрустальная ваза как раз поместилась между рамами. В комнате очень тепло и сухо, и розы быстро истомились бы, если бы не это укрытие – влажность-свежесть. И вот они живут. И я живу ими – тобой. Я понес эту жизнь во мне – в церковь, весь праздничный и обновленный. И этот день Рождества был для меня весь наполнен счастьем, сознанием – что ты со мной. Голубка Оля – нет слов у меня: они утонули в сердце, и я несу их чутко-нежно – священно. <…> О, моя радость! моя голубка, моя сила и свет! Да будешь ты благословенна! Преклонившись, целую твои руки[640]640
И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина. Т. 2. С. 664–665. …petit dejeuner – утренний завтрак (фр.). …tramway – трамвай (фр.).
[Закрыть].
На Рождество в Париж из Америки на имя Ивана Сергеевича пришли три посылки, и он попросил Юлию Александровну Кутырину раздать их содержимое нуждающимся. В первый день Рождества он, после обедни, обедал у отца Леонтия, а в следующее воскресенье для русской колонии была устроена большая елка – и Шмелев читал там отрывки из своей «Няни».
Теперь он уже не скучал по парижской квартире и решил задержаться в Женеве, затребовал из Парижа пальто, приобретенное еще в Берлине в 1922 году. Купил себе теплые туфли и калоши. Из Парижа ему переслали машинку. В феврале 1948 года возвратилось желание работать. В начале двадцатых чисел февраля Шмелев вновь читал, теперь уже у отца Леонтия, перед небольшой аудиторией, по случаю приезда отца Нафанаила: в течение сорока минут исполнял «Масленицу» из «Лета Господня». Читалось легко, в полный голос. Следующие чтения были семнадцатого и восемнадцатого апреля, они были организованы Русско-швейцарским клубом, и он читал «Куликово Поле», «На святой дороге» из «Богомолья», «Масленицу», фрагмент из «Няни из Москвы», сокращенный вариант «Чудесного билета». Все чтения проходили триумфально, он был в форме и покорял аудиторию. Но потом наступало недомогание.
Ильин пригласил его с чтениями в Цюрих. Они состоялось 26 июня. Было разослано 284 приглашения. Читал опять же «На святой дороге», из «Лета Господня» – «Крещение», из «Няни из Москвы». Шмелев полагал, что это его последняя встреча с Ильиным: они увиделись и, по сути, простились.
В Женеве у Шмелева появились новые заботы – о русских детях. Он сочувствовал идее создать дом отдыха для обездоленных славянских детей и для этой цели пытался раздобыть деньги, он приветствовал создание славянского детского Комитета спасения, почетным председателем которого стал отец Леонтий. Он познакомился с подвижниками этого дела, небогатыми людьми, готовыми принять участие в судьбах больных детей. Он поражен: миллионеры не дают денег на то, чтобы спасти четырех больных детей, а шестидесятилетняя врач Вера Дмитриевна Носенко платит свои деньги за квартирку для этих несчастных, принявший православие редактор католического журнала мистер Томас выделил на содержание одного ребенка 150 франков в месяц, свою посильную помощь оказала некая горбатая женщина, брошенная коммунистом-мужем в Будапеште. Сам Шмелев 17 июня 1948 года вызвался публично читать свои произведения в пользу организованной четой Носенко нагорной здравницы в Лейзине для вывезенных из Германии и Франции неимущих детей, которым угрожает туберкулез. И он читал из «Богомолья», «Лета Господня», «Няни из Москвы», ставил автографы на специально заказанных фотографиях. Зал на сто пятьдесят человек был полон, и удалось собрать 640 швейцарских франков. Да еще после цюрихских чтений он смог переслать на здравницу 275 франков. Кроме того, для этой здравницы Шмелев завещал 490 франков.
Иван Сергеевич все еще не отказывался от мысли осесть в США. Он намеревался поехать туда через Испанию, где должен был урегулировать издательские вопросы. Но в то же время он чувствовал, что сил на переезд уже нет, убеждал себя в том, что в США та же скука, что и в Женеве. И хотя Шмелев пытался получить визу в США, но все более понимал, что, не дождавшись визы, уедет обратно во Францию. Нужна ли ему Америка? И стало ясно, что бежать он намеревался туда от себя.
Однако созрело новое решение – уехать в Канаду. Там есть у преосвященного Иоасафа скит. Канада ему даже больше по сердцу!.. Тем более что в Троицкой обители вспыхнул конфликт между епископом Серафимом и создателем обители – игуменом Пантелеймоном, шестнадцать лет проработавшим на авиационном заводе у Сикорского. Возможно, теперь Серафим получит послушание создать новую «ячейку» в Калифорнии или Флориде.
Уже в феврале 1948 года Шмелев понял, что виза – непреодолимая преграда. Ему было отказано даже в туристической визе. В майском письме от вице-консула сообщалось: «К сожалению, уведомляю Вас, что после внимательного рассмотрения прошения о туристической визе, которую Вы заявили в Консульстве 14 мая, я обязан заключить, что Вы не подлежите к получению визы для посетителей»[641]641
И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина. Т. 2. С. 492.
[Закрыть]. И хотя консул советовал возбудить ходатайство в Цюрихе о постоянной иммиграционной визе, вице-консул отказался принять Шмелева, пожелавшего узнать о причинах отказа. Шмелев написал в Париж, но и в Париже в американской визе было отказано.
Причина отказов очевидна – возня вокруг имени Шмелева по поводу его якобы коллаборационизма. В июне 1948 года он получил конверт без подписи, в котором содержалась статья нью-йоркской газеты «Новое русское слово», а в статье сообщалось, что Шмелеву было отказано в визе в США из-за его сотрудничества с «Парижским вестником» и участия в молебне 1942 года.
Еще 29 января 1948 года Иван Сергеевич писал Ксении Васильевне Деникиной:
В Америке, как и в Париже, меня пытались опорочить. Знаю. Все знаю. Созвучно с Кремлем – бесами, до поношения по радио. Я ответил публично. Может быть, Вы знаете? Но русским – «американским» я еще не ответил. Агенты бесов из Парижа (группка) снабжала газету в Нью-Йорке клеветой. Я знаю последствия. Но никому не пришло в голову попросить моих объяснений, а меры-то приняли, пытаясь лишить меня чести, лишив (!!) посылок! Ответил на клевету за меня мой верный множественный читатель! Я все высказал в письме Г<осподину> Б. И. Николаевскому… (почему – это другой вопрос), но, он, знаю, не мог ответить: нечего было отвечать. Он был подавлен и изумлен. Я это знаю. Он – честный человек. Поверили «Советским агентам» (теперь это определилось), но старого русского писателя не сочли нужным запросить.
Сведения о клевете дошли до меня с большим запозданием. А из Парижа писали – кто меня знает, – и не один человек писал, – но втуне. Бог с ними. Придет, быть может, день, когда я коснусь и этого.
Вот так же неверно (и я могу это доказать) оценили и осудили мое участие в богослужении по поводу освобождения Крыма: тут я оказался жертвой. Надо знать все. В своем ответе в «Русскую мысль» от 31 мая я не позволил себе коснуться «крымского»: открывать душу кому?! – псам, бесам? чтобы они плюнули еще?! Нет. Придет, быть может, день, когда я коснусь этого. А «агенты» и «документ» привели, и газета американская перепечатала! И сей стряпне, подлогу-то, и поверили. А корни сего – ох, глубоки! С февраля 1940 (помните, как Антон Иванович посетил меня и пожал мне руку за то, что я не подписался под «гнусным воззванием» в «Последних новостях»? Вот оттуда). Со мной, много спустя, свели счеты. Так я и полагал. И о сем коснулся в письме Борису И<вановичу> Николаевскому. Моя жизнь – вся открыта и мною написанный мой паспорт. И чуткие это знают. Знают меня и – они меня не покинули. О, много их и – оттуда. И не кучке «сов-патриотов» и по ее клевете – не некоторой группе введенных в заблуждение людей в Нью-Йорке – учить меня чести и любви к Родине. Я более полувека – русский писатель и знаю, что такое русский писатель и каков его долг. Я уверен, что дорогой Антон Иванович знал подлинного меня. Как и Вы, милый, добрый и давний друг наш. Каков был, тем и остался. Многое мог бы сказать Вам. Может быть, и доведется. Мне грустно, что в числе поверивших клевете и подолгу могли оказаться чистые, достойные русские люди, кого я и посейчас почитаю, радуясь их служению обездоленным… Было создано «замешательство», создано сознательно-злостно, на радость бесам. И многие в сем без вины виноватые. Ну, время придет, и если это надо, с помощью Божьей, – все откроется.
Простите, что, невольно взволновавшись поднявшейся горечью, высказался перед Вами. Но что-то повелело мне сделать так. Вы, как и Антон Иванович, знали меня, может быть, ближе и вернее, чем иные многие. Но – и я это знаю – мой массовый читатель остался мне верен. И когда горсть хулила меня – мне посылали благодарственные и укрепляющие письма и знаки – за то, что я давал им Россию, когда ее лишь поливали грязью и заливали кровью. Это был ответ – за меня[642]642
К «Делу» И. С. Шмелева // Русское Зарубежье. Вып. 1. М., 2004. С. 115–116.
[Закрыть].
7 июля 1948 года появилось «Письмо в „Новое русское слово“» К. В. Деникиной, в котором она протестовала против обвинений, выдвинутых против Шмелева. В защиту писателя выступали Г. П. Струве, В. А. Маевский, А. В. Карташев, В. Ф. Зеелер, Н. В. Борзов. Сложилось мнение, что инцидент был инициирован определенными эмигрантскими кругами и спровоцирован Москвой – за неприятие Шмелевым большевизма и за его нежелание вернуться в СССР.
Шмелев послал письмо Александре Львовне Толстой, учредительнице Толстовского фонда. Он вновь вынужден был прояснять истину. Он обращался к ней за третейским разбирательством клеветнических инициатив. «Глубокоуважаемый и дорогой Иван Сергеевич» – так начиналось ответное письмо Толстой. Она писала ему об остроте ситуации, которая не позволяла ей оказать письму Шмелева должного внимания: «Придется подождать, пока события несколько улягутся»; при этом она признавалась: «…я большая поклонница Ваших произведений, читала все, что только было в печати»; указывая на явную тенденциозность в отношении прессы к Шмелеву, она сетовала: «Во всем этом вопросе можно только удивляться одному, почему русская „общественность“ не предает анафеме всех тех, которые еще в самом недалеком прошлом прославляли великого вождя Сталина»; в конце письма – «крепко жму Вашу руку»[643]643
Переписка двух Иванов (1947–1950). С. 367.
[Закрыть] и просьба сообщить о его материальном положении. К чести Толстой, в 1949 году она поддерживала Шмелева, перечисляя ему небольшие суммы. Позже, спасаясь от нищеты, Шмелев предлагал фонду купить у него авторские права за 75—100 долларов в месяц, однако у фонда не оказалось такой возможности[644]644
См. коммен. Ю. Т. Лисицы к изд.: Переписка двух Иванов (1947–1950). // С. 494–495.
[Закрыть].
Удар был нанесен не только по душевному самочувствию Шмелева. В ноябре 1948 года он серьезно заболел. Его замучили бессонница и зуд, он потерял аппетит, что только обострило его отчаяние. В критический момент его буквально спасла Мария Тарасовна Волошина, супруга профессора. Дело в том, что Волошины тоже жили у Риша, потому она вовремя вызвала доктора, который назначил ему уколы от язвы и питательное голландское средство. Окружение Шмелева не сомневалось, что болезнь ноября-декабря 1948 года была спровоцирована травлей.
Борис Зайцев написал Шмелеву 3 июня 1948 года: «…из прежней России осталось четыре писателя: Бунин, Вы, Ремизов и я…»[645]645
Зайцев Б. Письма. 1923–1971 // Собр. соч. Т. 11. С. 171.
[Закрыть]. Шмелев – писатель прежней России, но он решил открыть для себя новую тему и написал «Угодников соловецких», включив их в цикл «Заметы». В рассказе события происходили в лагере. Некий швейцарский подданный присужден к десяти годам заключения в Соловецком лагере. Там он случайно нашел часть расколотой штыком иконы с изображением двух угодников, сохранил дощечку под нарами, а вскоре нашел другую половину с изображением трех ликов. За чудесной находкой последовало неожиданное освобождение.
Лагерная тема – неизвестная Шмелеву. Реального материала он не знал, в дальнейшем она так и не была развита в его творчестве. В мае 1948 года он задумал написать – уже в который раз – о трагических для России ошибках гуманитарной интеллигенции. Вызов звучал в самом названии – «Записки неписателя». Закончил он этот рассказ в январе 1949-го.
О самочувствии Шмелева во время создания рассказа можно судить по его письму к Ильину 9 мая 1948 года:
Эти две послед<ние> ночи сплю по 3 ч<аса> – просыпаясь, как зарянка, – или голодная мышь – в 5 ч<асов> у<тра>. И, лежу, выпуча глаза. Как драная коза: все ду-мы, мысли, видения… речи… морды… – откуда-то из будущ<его> (?) труда?.. Одурел. Хочу – и не могу сесть: жгётся! И – толкает. Не «поползновение» ли?!.. И все – каша… – стр<ашно>смотреть. В-смотреться. Чушь… Хочу по-лной свободы – в сказе! Беспланно. Да так оно и д<олжно> б<ыть>. Ибо – все – хаос. Итоги? А «герой»… – не то учит<ель> рус<ской> слов<есности> (в провинц<иальной> гимн<азии>), не то юрист… не то черт его зн<ает> – что – кто?![646]646
Переписка двух Иванов (1947–1950). С. 318.
[Закрыть]
В его воображении всплывали сами по себе видения, из которых должны бы родиться образы:
Рождались предметные и вкусовые ассоциации, сюжетные фрагменты… он – как сказано у Пушкина – «думал уж о форме плана и как героя назовет…». Всему этому Шмелев наконец придал идею: рушится вера в прогресс. Вдруг пришел на память чеховский Николай Степанович из «Скучной истории»: пустышка, мыслящий слизняк, в нем много самомнения при рабстве духа.
Так создавались «Записки неписателя». Непроизвольный поток образов Шмелев подчинил идее, придал ему поучающую направленность, и это его не смущало, как и при создании «Путей небесных». Для написания рассказа он искал труды Ключевского: Ключевский должен помочь изобразить русские основы. Но Ключевский и сам стал образом этого рассказа. Шмелев придумал Васика Субботина, который умер, будучи студентом второго курса историко-филологического факультета, о чем жалел Ключевский: в Васике он видел своего духовного наследника. Ключевский Шмелеву нужен был в рассказе как могучая фигура, в истории русской мысли противоположная разрушительному, критическому направлению.
В середине 1920-х в Варшаве были изданы «Записки писателя» Михаила Арцыбашева. В них содержались размышления о Советской России, о политических позициях эмиграции и ее задачах по сохранению не серебряных ложек, а вечных ценностей. Он писал: «Моя родина – русский народ, со всей его историей, с его величавым прошлым, с его культурой, с его языком, с его поэзией, с его своеобразной красотой»[648]648
Арцыбашев М. Записки писателя // Литература русского зарубежья: Антология. М., 1991. Т. 2. С. 461.
[Закрыть]. Послужило ли арцыбашевское произведение поводом для появления названия «Записок неписателя» Шмелева, неизвестно. Но задачи были общие.
Шмелев захотел показать патриархальную, целостную, русскую семью, через описание которой выявлялась нецельность русской жизни. Так много созидательного в русской семье – и почему литература дала обществу картину развала и ничтожества жизни? Герой записок, Сергей Печкин, – учитель истории и русского языка в Т-ой гимназии. Записки Печкина – это как урок личностного становления. На склоне жизни он задает себе вопрос, познал ли он, неписатель и немыслитель, суть бытия.
Отец рассказчика – тверской пряничный фабрикант, пряничниками были и деды, трудились они радостно и зла никому не делали. Шмелев на примере семьи Печкина развил свою основную тему – устои, лад. Он писал о том, что Тверь славится не только пряниками, но и красавицами, что матушка героя была скромная и стыдливая, что черта уклада российской семьи – простота: вот и государь, оставив прадеда у себя обедать, угощал жареным поросенком с кашей. По матери герой – из московских купцов. Шмелев показал, что замоскворецкий уклад – не тверской, он с лестовками, цепными собаками, странниками, гаданиями, няниными сказками, со стыдливостью и целомудрием, со множеством обмоленных икон, наконец, «с глубочайшим чувством иного мира, который вот так близко, глядит и шепчет». Не тверские, не московские устои российского мира не сужали, а «ширили и углубляли». Дед – «добрый русский человек душевно-чистый». Шмелев писал об интеллектуальных основах русской жизни: дед знал книги Татищева, Карамзина, Соловьева, любил читать про Святителей, про то, как они строили Россию. В духовной жизни русских есть почва, на которую следует опереться и в которую надо упереться. Шмелев ввел в текст совет Ильина держаться за край ризы Господней. Дед поучает в черные дни уныния именно так и поступать: «„За край Ризы Господней…“ – где это я прочел?.. здесь прочел, у проникновенного нашего мудреца. И… как это благостно!..». Этому же учил и Преподобный Серафим Саровский, в рассказе не названный, но узнаваемый по известному своему обращению «радость моя». Святой благословил прадеда рассказчика словами: «Ступай, радость моя, как ступал доселе, Господь с тобой». Святой радовался – и дед, советуя держаться за ризу Господню, говорил о радости-сладости жизни.
Итак, с Господом, радостно, просто.
Но Россия претерпела развал. Рассказчик ищет ответ на вопрос: если у человека ума палата, то почему «все… так?!». Когда произошло убийство царя-освободителя, народ кричал: «…нашего Царя-Ослободителя вчерась убили!» Народ убийства царя не принял, рабочие крестились, на лицах пекарей был страх, и в том страхе было предчувствие надвигавшегося зла. Убийство Александра Второго научило русского человека самому «досматривать», быть не только устроителем жизни, но и ответственным. Шмелев указал и на охранительные позиции народа, с одной стороны, и анархические – с другой. Были такие, как кузнец Аким, и они убийство царя поняли как упразднение закона и как право самим устанавливать закон. Народным анархистам противостоят те, в ком силен инстинкт поряка.
Дед указал на источник хаоса – это нигилист. Герой – неписатель, потому что Шмелев не удовлетворен уроками писателей. Писатель боится упрощений, сворачивает с той дороги, на которую его влекло вдохновение. Исключением был Пушкин, у него надо учиться простоте отношения к жизни. Сам столь проникновенно написавший о своем отце, Шмелев в «Записках неписателя» удручен тем, что русская литература проглядела тип отца, прошла мимо этой, коренной для человека, сути русской жизни.
Для меня становится ясным, как рус<ская> литература – невольно искажала правду о России и о русск<ом> человеке. Не Обломове, а – волевом. Жертвой такого невольного искажения явился Гоголь и – за ним, десятилетия недодуманностей и – и лжи. Не крепили, а подкашивали[649]649
Переписка двух Иванов (1947–1950). С. 378.
[Закрыть].
Так писал Шмелев Ильину, а тот подхватил шмелевскую тему и развил ее в письме от 4 августа 1949 года: да, писатели стали смакователями зла, исключений не так уж много – Пушкин, Аксаков, Толстой, Лесков. Неожиданна мысль Ильина о том, что критицизм оказался бременем, мукой и для душевного состояния самих критиков:
Но Гоголь сам изнемог от этого, даже до смерти. Достоевский мечтал прекратить это. Тургенев, скудный в духовном видении, старался не впадать в это. И особенно народники «последнего призыва» – Бунин, Горький, Куприн. Начитаешься – и свет не мил, на людей не глядел бы, России стыдился бы… Как по-Вашему – Куприн пил и потому так видел, или так видел и потому пил?[650]650
Переписка двух Иванов (1947–1950). С. 397.
[Закрыть]
Но возразим Ильину: «народники „последнего призыва“» довольно быстро стали не народниками и обратились к вечным, универсальным ценностям. Бунин в «Окаянных днях», записках 1918–1919 годов, сам писал о развращенности русской литературы, «которая сто лет позорила буквально все классы, то есть „попа“, „обывателя“, мещанина, чиновника, полицейского, помещика, зажиточного крестьянина…»[651]651
Бунин И. А. Собр. соч. Т. 8. С. 95.
[Закрыть].
Шмелев нищенствовал, но в самый мрачный момент, как всегда, приходило чудесное спасение. Так часто бывало и с его героями. В ноябре 1948 года он вдруг получил гонорар за «Росстани», которого должно было хватить на два месяца жизни. Появилась надежда: он получил корректуру второй части «Путей небесных», корректуры «Богомолья» и «Солнца мертвых», «ИМКА» взяла к изданию «Куликово Поле», готовилось третье издание «Няни из Москвы».
В марте 1949 года Шмелев вернулся в Париж. Он приехал туда с 31 франком в кармане. У героя его «Въезда в Париж», Бич-Бураева, было больше – сорок. Шмелеву все там немило, квартира далекая и грязная, он одинок и болен. Но и куда-либо перебираться из Парижа пока не намерен, даже в США, хотя в июле 1949 года A. Л. Толстая и сообщила ему о том, что его друзья просят ее хлопотать о визе. Летом на десять дней он, правда, съездил в Женеву: там 30 июня читал свое слово о Пушкине.
Он жил, как и раньше, горячо воспринимая все, что происходило вокруг. Например, возмущался «Русской мыслью», напечатавшей стихи Максимилиана Волошина «Роковой день», которые, как он посчитал, не многим отличались от «Двенадцати» Блока. Эти стихи о погибшей России – какой-то «вывих неврастеника»[652]652
Переписка двух Иванов (1947–1950). С. 388.
[Закрыть], крайности!..
Сам страстный и порой мнительный, он задумывался о том, что порождает человеческие крайности. В августе он написал статью «О Достоевском: К роману „Идиот“», и в ней высказал соображения о том, что в творчество Достоевского, изображавшего соблазны и крайности человека, корнями уходят труды Шпенглера. Очевидно, что и дерзкий человекобог Ницше порожден душевным хаосом героев Достоевского. Достоевский нащупал в человеке страшное – древний соблазн греха. В «Идиоте», замыслив изобразить «положительно прекрасного человека», он даже высказал мысль о возможности пересоздания жизни людей, влияния на них такого человека. Как это Мышкин Рогожину сказал: Парфен, есть, что делать на нашем русском свете! Действенная любовь – вот что считал Шмелев замечательным в этом романе. Хотя сам князь действует редко, «не проявляет и тени любви», к Настасье Филипповне у него только жалость… Шмелев даже решил, что Мышкин и Рогожин – сообщники, оба они, по сути-то, убили ее, оба поражены безумием. Нет… Мышкин – еще не тот положительно прекрасный человек, которого хотел показать Достоевский. Не получилось все-таки в «Идиоте» показать освобождение человека от греха…
Почему Достоевский, ранее не единожды перечитанный, так занимал мысли Шмелева в 1949 году? Он все-таки не отказывался от идеи написать третий том «Путей небесных». Он сам хотел разрешить вопрос: можно ли создать такого положительно прекрасного? можно ли человека пересоздать? В чем Шмелев не сомневался, так это в невозможности изменить Сталина.
Политические настроения эмиграции его волновали не менее страстно, чем психологические глубины человека. В конце 1939 года правление Богословского института осудило Георгия Федотова за опубликованные в левой печати, в том числе в журнале А. Ф. Керенского «Новая Россия», статьи, в которых высказывалась мысль о возможном изменении сути Советской власти, об обретении ею демократического смысла[653]653
См.: Керенский А. Ф. Преступление Г. П. Федотова // Новая Россия. 1939. № 68. С. 4–8.
[Закрыть]. В результате преподававший Федотов ушел в отставку – сам Евлогий настаивал на его исключении из числа преподавателей Богословского института. Федотов подвергся критике со стороны правых. Прошло десять лет, но и в 1949 году Шмелев непримирим: для него Федотов – как Чаадаев и «прочая св<олочь>»[654]654
Письмо к И. Ильину от 9.09.1949 // Переписка двух Иванов (1947–1950). С. 400.
[Закрыть]. Шмелев уже стар, он слаб физически, но он по-прежнему неистовый. В начале августа, после пятнадцати дней бессонницы, он понял, что конец приближается. Но писать-то надо! Перо падает… но писать надо!
В квартире Шмелева вместе с ним жили его женевские знакомые Федор Ефимович и Мария Тарасовна Волошины. Они взяли на себя заботы о нем, частично платили за квартиру. 26 ноября 1949 года Шмелеву сделали операцию в частной клинике: вследствие закрывшейся язвы отказал привратник желудка. Состояние перед операцией было критическое, очевидной стала угроза смерти. Волошина срочно вызвала врача. Опасались того, что время операции упущено.
В Шмелеве не было страха. За четыре часа до операции он заснул, во время операции, под местной анестезией, он думал о Боге и о хорошем бульоне. Он познал то, к чему всегда стремился, – Бог был с ним, а смерти нет. Это ощущение на себе Божьей воли, отсутствие страха смерти Шмелев испытал еще до операции, 23 ноября, когда архимандрит Мефодий (Кульман) из Аньера радостно и светло молебствовал у него, исповедовал его и причастил.
После операции Шмелев потерял 20 килограммов и весил теперь 39 килограммов. Он выжил и считал это чудом: Бог дал срок закончить «Пути небесные». Так он решил. Ему очень захотелось писать, но врачи запретили. Чтобы выжить, ему необходимо было полгода полного покоя и высококалорийное питание. Операция стоила шестьдесят четыре тысячи. Конечно, у Шмелева этих денег не было. Деньги собирали друзья. Вот письмо Ильина к Карташеву от 2 декабря 1949 года:
Дорогой Антон Владимирович!
Принял меры по всем линиям для того, чтобы устроить помощь Ивану Сергеевичу. Вот что сделано – всего на 33 Ваших тысяч. Но, простите – аккумулятивный центр у Вас.
Вчера я добыл 50 наших. Вечером вчера же обеспечил банк<овский> перевод 30 наших. Сегодня говорил с Екатериной Сергеевной Фишер: она немедленно присылает 250 наших (из Парижа Вам переведут почтою) и затем сама предложила «потом» переводить Ивану Сергеевичу еще и ежемесячную квоту. Значит, эти суммы поступят к Вам в ближайшие же дни по разным каналам.
Остальное – дело Божие (т. е. исцеление и благословение).
Е. С. Фишер очень просит сообщить ей, т. е. мне для нее – адрес лечебницы, где лежит Иван Сергеевич. Сие для особого вида помощи «натурою».
Прилагаю записочку от меня для Ивана Сергеевича. Душевно Вас обнимаю.
Екатерина Сергеевна Фишер жила на той же улице, что и Ильин, лично она не была знакома со Шмелевым, но приняла горячее участие в жизни писателя. Шмелев был ей сердечно благодарен. Она навестила его в январе 1950 года, они переписывались. Ссуду в 500 долларов дал Кулаевский фонд, и Шмелев надеялся ее вернуть гонорарами. Требовались лекарства, никуда не исчезли обычные бытовые затраты – и приходила помощь от Александры Львовны Толстой, Ксении Васильевны Деникиной, Ивана Александровича Ильина, Раисы Гавриловны и Людмилы Земмерингов, Шарлотты Максимилиановны Барейсс, Георгия Дмитриевича Гребенщикова, архиепископов Анастасия и Серафима и многих других. Конечно, всеми силами его поддерживала Юлия Александровна Кутырина.
После операции прошло сорок дней, а Шмелев все еще вставал только на один-два часа. Но произошло сильное укрепление духовное, он утвердился в вере в милосердие Бога, все еще чувствовал на себе Его волю, хотел молиться и стать истинно православным. В третьей и четвертой – а была задумана и четвертая – книгах «Путей небесных» он хотел воспеть Господа. Пока писать было нельзя, и он объяснял это так: ему дана возможность стать духовно чистым и достойным работы над романом. Он обратился к прежним мыслям о Божьем плане:
…каждому дан от Господа «план жизни». И если человек вглядывается в чертеж этого плана, следует ему – его жизнь – плодотворна и благоденственна. Иначе – страдания великие. То же и у кажд<ого> народа, у нашей Земли, и у всей Вселенной… – все в «плане», все задано – «выполняй, а Я помогу тебе». Господь в вечном творчестве, так и челов<ек> (к<а>к и природа) всегда в творчестве (даже в неподвижности своей), но важно, чтобы это тв<орчест>во соответствовало хотя бы тени «плана»[656]656
Письмо к И. Ильину от 4.03.1950 // Переписка двух Иванов (1947–1950). С. 419.
[Закрыть].
Шмелев спешил работать, чтобы принести Господу благодарение за Его милость. Он задумал написать «историю одного романа» – вступительную статью для перевода на английский язык «Человека из ресторана». Об этом он рассказал навестившему его Зеелеру. Он тревожился об условиях издания труда Ильина «Аксиомы религиозного опыта» в «Возрождении» и «ИМКА-Пресс». Он хлопотал и об Ольге Александровне, которая перенесла тяжелую операцию и нуждалась в утешении и укреплении, и он умолял Ильина приласкать ее. Сам он писал ей:
Дорогая моя Олюшечка, я так стосковался по тебе! мое сердце прямо переполнено нежностью к тебе, такой кроткой ласковостью, такой тихой любовью, такой светлой-светлой!.. Пиши мне открытой душой, не на Вы, это коробит… теперь я всегда сам смотрю свою почту, уже недели три, как не в постели, и каждое твое письмо тотчас же убираю и запираю. О родненькая моя! Напиши, как ты себя чувствуешь, как прибывают силы, как в душеньке у тебя? Думаю, что ты отдыхаешь в санатории. Если еще нет, Олюша, поезжай, голубка… окрепнешь, соберешь себя!.. Как я хотел бы с тобой уехать в Ланды, в Капбретон… <…> Как нежно, светло думаю о тебе! Спасена и ты, родная моя, светик мой. <…> Обнимаю тебя, родная моя, и нежно смотрю в твои добрые и, порой, радостные глаза. Господь да сохранит тебя! Когда лягу в постель – молюсь за тебя, как умею. Напиши поскорей, очень тоскую по тебе, не зная, что с тобой[657]657
И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина. Т. 2. С. 727. 729.
[Закрыть].
В апреле 1950 года Шмелев написал для «Русской мысли» – очень старался успеть к Пасхе – очерк «Приятная прогулка», который посвятил Дмитрию Ивановичу Ознобишину.
Рассказчик «Приятной прогулки» прочитал в газете объявление о продаже библиотеки и в Пасху отправился по указанному адресу на станцию Лопасня по Курской железной дороге. Он молод, только что поступил в адвокатуру, и свободных денег всего пять тысяч. По дороге он встречается с известным букинистом от Проломных Ворот и книготорговцем с Моховой. Хозяин библиотеки – князь, который, как говорит встретивший их на станции кучер, жалеет народ. Вся атмосфера Пасхи радует душу. Раздается колокольный звон, народ христосуется, библиотека залита солнцем, зеленые тюлевые занавески, стол под зеленым сукном, в простенке образ св. Николая, лампадка – все говорит об устроенном мире. Даже неожиданное решение князя библиотеку не продавать, а передать по дарственной будущей читальне имени Пушкина, говорит об этом. Князь о народе отзывается так, как мог бы сам автор: народ несет в себе бессознательно-стихийную веру в то, что он не хуже других народов, что он с князьями и царями «творил Россию». Князь и его крестьяне – потомки участников битвы при Калке, и рассказчику открывается истинный смысл слова дружина. Есть в очерке и древний дуб, под которым похоронен предок князя, сраженный в битве при Калке. Князь умер за три года до Первой мировой войны, он завещал похоронить его на сельском погосте – среди народа.
